Что-то гадкое в сарае

9

Весна кишела в воздухе на следующий день недвусмысленно, и я в кои-то веки пробудился с ощущением благополучия и позывом совершать долгие пешие прогулки по сельской местности. Понуждаемый разделить сие чувство, я прошествовал в комнату Иоанны и распахнул занавеси.

— Как можешь ты лежать здесь, — воскликнул я, — когда солнце льет свои лучи, а весь мир празднует май?!

Я не вполне уловил те два слова, что она промычала в ответ, но они значили явно не «доброе утро».

Вскоре я был уже внизу — бил копытами и мешал хозяйству, требуя себе приличный завтрак вместо моих обычных «алки-зельцера» и декседрина. Крайне вкусно все это — и овсянка, и копченая рыба, и бекон, и яйца, и гренок, и джем, вот только последний кусочек бекона обернулся у меня во рту прахом, когда Джок вывалил у моей тарелки утреннюю почту. На самой вершине кучи лежал унылый конверт цвета буйволовой кожи — из тех, что помечены буквами НСЕВ[115]. Чтя, я содрогался. С показным замешательством Налоговый Инспектор Ее Величества отмечал, что в прошлом году, согласно моей Налоговой Декларации, издержки мои превзошли мой доход; на что же тогда, заботливо осведомлялся он, я изволю существовать? И далее он умудрялся предполагать — хоть и фразируя это несколько иначе, — что он обо мне беспокоится. Хорошо ли я питаюсь?

Я выписал ему чек на совершенно иррелевантную сумму в £ 111.99, коя собьет с толку его электронно-вычислительную машину на месяц, а то и на два, после чего в полном счастье провел десять минут, стирая имя и адрес получателя с конверта и впечатывая новые, тем самым переадресуя послание моему новому другу, преподше Скон-колледжа. Всем хорошим в жизни нужно делиться — вот как я всегда говорю. Сим путем мы проходим лишь раз, знаете ли.

Джордж явился прежде Сэма и рассказал мне о последнем деянии насильника. Наутро Джордж телефонировал супругу жертвы, ибо они приятельствовали, и подтвердил слухи о наличествовании уже знакомых нам гадких магических финтифлюшек. Словесного портрета, достойного подобного наименования, у нас по-прежнему не было: супруга врача, крепкая кобылка, попробовала сорвать с насильника маску, пока он наиболее глубоким манером был погружен в свою задачу, но тот немедленно оглушил ее ударом кулака в висок — на удивление добросердечным и, как мне помстилось, довольно-таки мастеровитым. Хоть с какой-то определенностью его жертва могла сообщить лишь, что мужчина был силен, хорошо сложен и, вероятно, не самой первой молодости.

— Похоже, встряска для нее оказалась не слишком велика, — продолжал Джордж. — Была, видите ли, медсестрой в Армии. Этих девах трудно шокировать. Я так полагаю, она больше в ярости, нежели в чем-либо ином.

— А как Соня?

— Ну, в общем, бывает, что еще колготится, когда не забывает вспомнить, но в целом, я бы сказал, оправилась неплохо. В отличие от бедняжки Ви — у той, похоже, все дома будут еще не скоро. Кстати, поосторожней выражайтесь при Сэме — он принимает такое очень близко к сердцу. Вполне может убить.

Тут и вошел Сэм, словно ему суфлировали: бледнее обычного, не так ухожен, физиономия безрадостная. Выхлебал половину стакана, мною ему предложенного, даже не присев.

— Так? — вот что рявкнул он, когда все же уселся.

— Нет, Сэм, — ответил я. — У нас все не так, и я бы предпочел обсуждать дела лишь после того, как мы все чуточку освежимся, вы не согласны? — Он лишь зыркнул на меня, ничуть не соглашаясь, поэтому я пошел другим галсом. — Но сначала, — сказал я, — если вы не против с нами поделиться, нас очень тревожит Виолетта. Например — где она?

Он допил стакан вторым же глотком. Напиток вообще-то довольно крепкий для обеда. Я смешал ему еще, на сей раз позволив себе капельку больше свободы с содовой.

— Чертовски кошмарное место у Вирджиния-Уотер, — наконец соизволил он. — Но не у самого озера, а из тех других частных лечебниц, что специализируются на Нервных Расстройствах, как они это называют. Жуткие викторианские казармы в стиле «возрожденной ломбардской готики» — очень похоже на Манчестерскую ратушу, но вокруг рододендроны и араукарии. По коридорам мечутся розовые дородные консультанты, за каждым, как за кометой, — хвост обожающих ключниц, сестер, нянечек и уборщиц. Будто мальцы бегают за лошадкой с совочком и ведерком, чтобы у папаши розы хорошо росли. Мерзкая сучка в регистратуре мягко довела до моего сведения, что стоимость пребывания — 60 фунтов в день, а потом прищурилась, ёкну я от такого или нет. «Плата взимается за две недели вперед», — продолжала она. Я отдал ей чек на 840 фунтов, и она сказала, что «доктор», возможно, «посмотрит» Виолетту нынче вечером. Я ответил, что за 840 фунтов «доктору» чертовски лучше бы посмотреть Виолетту здесь и сейчас. Регистраторша глянула на меня так, будто я перднул в церкви. После чего мы обменялись парой слов, и я победил, хоть и пришлось извиниться за наречие «чертовски».

— «Мне жаль барана, что с тобой бодаться вздумал слабеньким умишком», — процитировал я. Зверский взгляд его сообщил мне, что игривость не подобает настроению момента. (Не могу, понимаете ли, ничего с собой сделать: один недобрый друг некогда показал мне абзац в «Медицинской энциклопедии»:

«МОРИЯ, — гласил абзац. — Болезненная тяга к произнесению предположительно остроумных замечаний. Иногда случается у людей с чрезмерно развитыми лобными долями мозга».)

— «Доктором», — продолжал между тем Сэм, — оказалась венская еврейка…

— Совсем как Иоанна, — жизнерадостно напомнил ему я, пока он не успел вмешаться.

— Совсем не как Иоанна. То был Бодлеров оригинал, «affreuse juive»[116], выглядела она, как злонамеренный мешок картошки. Но, к моему удивлению, культурная и явный ас в своей работе. Выслушала регистраторшину версию событий, сложив руки на коленях, не взглянула на нее ни разу, но регистраторша под конец еле сдерживала слезы. Потрясающая тварь. С таким бодрым бессердечием, которое наблюдаешь только у лучших врачей, — серьезно-проникновенным и деликатным я не верю, в Оксфорде бывал знаком со многими студентами-медиками. После этого доктор отвела меня к себе в кабинет и расспросила о Виолеттиных родственниках. И тут я, конечно, не мог не выложить ей про «Лючию ди Ламмермур»[117].

Я тактично похмыкал. «Лючией ди Ламмермур» Сэм зовет свою тещу, которая «аффрёз» примерно в той же степени, на какую может рассчитывать любая теща. Одевается она, как шестнадцатилетка, в сборчатые юбки и носочки, волосы у нее длинные, золотые и накладные, а лицо выглядит, словно катастрофа на лакокрасочной фабрике. Она то и дело въезжает и выезжает из дорогих частных клиник для скорбных душою, но хобби ли это богатой женщины, пропойца ли она, коей периодически нужно просыхать, или же сбрендила окончательно и бесповоротно, никто из ее родственников так, похоже, и не решил — да им и без разницы. В последний раз о ней слыхали, когда она встала на крыло курсом на Северную Африку с восемнадцатилетним целителем, который, к тому же, работал лифтером.

— Я сообщил доктору Дрочкель — да, Голде Дрочкель — названия двух последних психушек, в которых теща моя была завсегдатаем, и доктор туда сразу же позвонила — сказав, что это может быть неотложно, — однако ни в одной не смогли найти истории болезни, или как там это у них называется. Причудливо, нет — что скажете?

— Да не весьма.

— Э? О. Понимаю. Ну что, потом она расспрашивала у меня всякие диковины про Виолетту: не склонна ли она неверно что-либо понимать, не случается ли ей путать расхожие обороты — ну вы же помните, как мы ее поддразнивали за то, как она говорит что-нибудь вроде «продувной, как соленый огурец» или «дохлый, как стадо макак», — и я вынужден был отвечать «да» на ужасно многие, что меня крайне встревожило.

Речь его становилась качкой; бывает, мне мстится кошмар — я вижу, как мои собратья плачут. Я смешал ему монструозный напиток и попробовал сменить тему. Напиток он принял и даже оправился, однако смены темы не потерпел.

— Дальше все было довольно ужасно, — твердо продолжал он. — Мы поднялись туда, куда определили Виолетту, — палата даже приятная, — и доктор Дрочкель впрыснула в нее амитал-натрия. От этого Виолетта прекратила так ужасно таращиться, но разговорчивее не стала. Дрочкелиха приподняла руку — Виолеттину, то есть, — и рука так и осталась в воздухе. Потом докторица ее согнула, и рука опять так и осталась. Докторица сказала, что это называется «flexibilitas cereas»[118] и, судя по всему, характерно для того или сего. Затем Дрочкель снова силой прижала Виолеттину руку и тихонько по ней постукала — и всякий раз от этого рука чуточку приподнималась, как лампа на ножке. Это, судя по всему, называется «mitgehen»[119]. Видеть такое — сущее зверство. Потом меня оттуда вытолкали, чтобы Дрочкель провела полный осмотр по всей форме, и мне пришлось лет сто дожидаться снаружи. А после у меня в голове все уже так сотряслось, что я не очень соображал — понял только одно: депрессивный транс у Виолетты или же кататонический, можно решить, только подбросив монетку, но от разницы между ними зависит все. Как ни верти, велика вероятность, что в любой момент Виолетта может встать и нырнуть в окно: у кататоников развивается чудное представление о том, что они ангелы, — а это значит, что с нею круглосуточно должна быть сиделка, что ежедневно будет обходиться в еще одну громадную сумму. Затем добрая Дрочкель выделила мне кровать — бесплатно! — и пилюлю, и я проспал до самого самолета сегодня утром, вот и все.

Я налил ему еще — так было легче, нежели что-нибудь говорить.

Джок — со свойственным ему ощущением нужного момента — объявил, что ланч подан, и мы уселись за трапезу из чаячьих яиц, террина из кролика и холодных орешков с карри. Попробуйте кто-нибудь рассусоливать о личных горестях, когда на языке тают Джоковы холодные орешки с карри — они выдающиеся, слово чести. Пили мы бутылочное пиво, ибо я не одобряю вина за ланчем: оно либо вызывает сонливость, либо распаляет животные порывы; в любом случае остаток дня идет псу под хвост. Насытившись, Сэм приподуспокоился; Джордж, казалось, дремал — быть, как мы, ему не хотелось.

— Ну, — произнес Сэм, — так расскажите же нам о своем оксфордском предприятии, Чарли. Что предложил ваш emeritus magus[120]?

Я рассказал, стараясь не подпускать в голос извиняющегося тона и изо всех своих сил выдвигая богохульственную причуду как единственный довод разума, который одержит над всем верх. То, что в Оксфорде казалось здравым, за джерсийским обеденным столом выглядело обычной придурью, и пустота в глазах моих сотрапезников, их обоюдные косые взгляды не весьма способствовали моей убедительности. Завершил я убого.

— И если вам, друзья, есть что предложить получше, — убого завершил я, — я вас в восторге выслушаю.

Нависла долгая кисельная пауза. Джордж запустил указательный палец исследовать всякую волосинку своих бровей, затем проверил наличие мочек на ушах и ямочки на подбородке, после чего принялся напоминать себе о контурах собственного носа, очертаниями смахивающего на большой палец.

Сэм же, напротив, оставался недвижим — судя по виду, его целиком захватило созерцание пятна от карри на скатерти.

Пока Джордж и Сэм хранили соответствующие молчания, вошел и все убрал со стола Джок. Будь я проклят, если поспособствую им раскочегарить балёху; хотя мне вообще-то пришло в голову, что многие достойные люди сказали бы — я проклят и без этого.

— Хорошо, — сказал наконец Сэм. — Я готов испробовать. Если эта свинья спятила так, как кажется, я полагаю, лучше всего ее побивать ее же собственной бредятиной.

Джордж медленно кивнул.

— Вероятно, единственный язык, который он понимает, — произнес он неколебимым голосом сельского магистрата. — Отвратительно. Возможно — бесполезно. Определенно — дорого. Но, как сказал Чарли, что еще тут приходит на ум? Видал, как действуют вещи и постраннее, если вдуматься. Да — в Индии, в таких вот местах.

— Господа, вы же, я надеюсь, понимаете, — сказал я, — что вам придется во всем этом несколько участвовать? То есть, во время Обедни придется сделать пару безотрадных вещей, изволите ли видеть, а священнику-расстриге будет и без того чем, так сказать, заняться почти всю службу.

— Да, — ответил Сэм.

— Да, наверное, — сказал Джордж. — Но будь я проклят, если стану зубрить наизусть эти черные отченаши задом наперед. Или подобную гиль.

— Черные отченаши? — переспросил я. — Джордж, вы что — изучали вопрос?

— Все мы, Чарли, раньше или позже читаем Денниса Уитли[121], — ответил Сэм.

— Говорите за себя, — одернул его я.

— Позвольте уточнить, — произнес Джордж. — Я верно понимаю — весь этот балаган должен обескуражить нашего ведьмуна или как его там и дать ему понять, будто мы тоже стакнулись с демонами и прочим, стало быть, ему лучше отвалить, верно?

— Более или менее, но есть и кое-что еще. Видите ли, в Обедне заключено сравнительно дюжее проклятье, от которого нашему объекту ухаживаний полагается зачахнуть и подохнуть собачьей смертью, посему, если наш человек и впрямь верит в свое дело и осведомлен в этом конкретном ритуале — а Драйден почти уверен, что так и есть, — ему надлежит испугаться как следует, и он может вообще прекратить свою деятельность.

— Знахари из Западной Африки это умеют до сих пор, — сказал Джордж. — Тысячи хорошо задокументированных случаев. Если жертва в самом деле верит, будто умрет в назначенный день, она, черт возьми, просто ложится и помирает.

— Уж не хотите ли вы сказать, — медленно выговорил Сэм, — будто есть шанс, что эта штука действительно способна убить нашего человека?

— Ну да, боюсь, это крайне вероятно.

— Превосходно. Когда начинаем?

— Одну секундочку, — вмешался Джордж. — До меня только что дошло — а как этот малый узнает, что Обедню провели, что она вообще такое, Обедня эта, и кто должен получить от нее плюх?

— Я рад, что вы спросили, — ответил я. — Существует лишь один способ, и он будет стоит всем нам определенной доли позора, но зато окажется эффективен.

И я сообщил им, что за способ. Когда истекли шумные и язвительные десять минут, мои сотрапезники на него согласились, но из дискуссии дружба наша не вышла неопаленной.

В этот миг в залу вступил Джок с телеграммой на подносике — ему нравится пижонить перед теми, кого он зовет Обществом. Подозреваю, что настоящим камердинером ему бы тоже очень понравилось быть; наверное, подарю ему на Рождество полосатый жилет.

Депеша была от Драйдена. Фразировка ее на миг сокрушила мои мыслительные способности: «ДЕЗАБИЛЬЕ ПРИБЫВАЕТ ФАЛЕЗ ЗАВТРА РЕПОЙ ПАСТИСЬ СУЩЕСТВЕННО».

Надо сказать, у Драйдена имеется один существенный недостаток — его убежденность в собственном владении телеграфным языком: друзей его заблуждение огорчает так, что нет сил. Во время оно можно было и наплевать, однако нынче, боюсь, он стал «клинически зависим», как выражаются алкогольные эскулапы. «Дезабилье» явно означало расстригу, лишившегося облачения и сана, «Фалез» — один из пакетботов, курсирующих между Веймутом и Джерси, а «пастись», судя по всему, — отредактированный рьяным телеграфистом «пастис»; но «репа» оставалась такой же загадочной, как и на Оксфордском вокзале.

— Джок, — сказал я. — В доме имеется «пастис»?

— Есть бутылка «Перно» — это ж одно и то же, нет?

— Запасись, пожалуйста, сегодня полуящиком «пастис». Как у нас с репой?

— Чудно́, что спрашиваете, мистер Чарли. Старый хрыч тока сёдни утром посадил грядку. И жабу под нее закопал. Но пару месяцев еще не взойдет.

— У зеленщиков уже должны продаваться эти маленькие французские. Попробуй крытый рынок в Сент-Хелиере, либо Французские ряды. Если не будет, может, она продается в банках, мороженая или сушеная, — это я оставляю на твое усмотрение, ты лучше понимаешь все закоулки розничной торговли: «нурри дан ле серай, тю ан коннэ ле детур»[122], — но к завтрашнему вечеру добудь, даже если придется платить наличными.

— Ну. Скока?

— Как ее продают, ты не в курсе? То есть, на вес, ты полагаешь, ярдами или как? Чем?

— Сдается, фунтами.

— Ну так что скажешь — пара фунтов составит добрую крепкую дозу для персоны брачного возраста?

— С прибором.

— Стало быть — ну.

— Ну, мистер Чарли.

— Как бы это ни завораживало — видеть вас таким хозяйственным, — раздумчиво произнес Сэм, — вы уверены, что нам не стоит обсудить ничего более насущного?

Я объяснил всё, но ни его, ни Джорджа это не умиротворило. Их первоначальные сомнения касательно нашего проекта возобновились этой беседой о «зернобобовой мистификации» (Сэм) и «жутких папистах, пропитавшихся абсентом» (Джордж). Я их несколько успокоил, но они все равно упрямились. Более того — в рукаве у них оказался собственный план, на исполнении коего они настаивали одновременно с прожектом Сатанинской Обедни.

— Понимаете ли, — сказал Сэм, — мы рассматривали жертв отдельно от колдовского аспекта — на тот случай, если он вдруг окажется отвлекающим маневром, — и хотя три штуки — не очень полезное для обобщений число, кое-какие предположительные заключения можно вывести. Во-первых, все три пострадавшие семьи — англичане. Это наводит на мысль о ненависти к английскому народу вообще.

— А также это может наводить на мысль, — вставил я, — об англичанине, которому не очень по вкусу джерсийские женщины.

— Англичанине? — фыркнул Джордж. — С подобной-то ведовской чепухой? Вздор.

— Мне казалось, мы пока не трогаем колдовской аспект.

— Мы и не трогаем, — ответил Сэм. — А ваш довод засчитывается, если мы придерживаемся логики. Но — далее. Мы с Джорджем оба терпимо зажиточны — хоть и не попадаем в класс иммигрантов-миллионеров, которые, судя по всему, столь возбуждают джерсийскую неприязнь, — однако супруг последней жертвы, врач, богат ровно настолько, насколько это ему позволяет частная практика, а на Джерси живет уже двадцать лет, и его все здесь очень любят. Вместе с тем, мы втроем можем быть отнесены к так называемому «среднему классу», а посему эдакие выпады могут являться выражением классовой ненависти вкупе либо порознь с антианглийскими настроениями. Заметьте — я говорю «антианглийские», а не «антибританские», поскольку Джерси, видимо, остается наилояльнейшим из апанажей[123] Короны. Затем — возраст жертв: им всем — за тридцать. Причиной тут может быть то, что всем нашим женам — за тридцать, но может и указывать на то, что насильнику просто нравятся женщины этого возраста. Это же, в свою очередь, может предполагать… — он буквально давился словами, ибо настроен, очевидно, был на убийство, а не на рассуждения, — что ему действительно нравятся привлекательные женщины в соку, и признать это мы вынуждены сравнительно нормальным. Я имею в виду, что если бы он нападал на маленьких девочек или пожилых дам, мы могли бы уверовать, будто он порочно безумен, не так ли? И последнее замечание: все три жертвы географически близки друг другу, что предполагает в нем пешехода, вам не кажется, или человека, опасающегося пользоваться транспортными средствами. В отличие, разумеется, от Джерсийского Зверя, который, судя по всему, ездил к своим, э-э, выбранным целям по всему острову на автомобиле.

— Или же, опять-таки, человека сравнительно здесь чужого, — мягко вставил я, — вроде англичанина, который попросту не знаком со всеми «напрямками»?

— Да, — терпеливо согласился Сэм. — И впрямь такое тоже можно предположить.

Джордж извлек из себя тот звук, который на письме обычно изображается как «пшик», — его способны издавать лишь те, кто служил в нашей Индийской армии.

— Поэтому мы с Джорджем, пока вас тут не было, составили список, насколько могли, симпатичных англичанок за тридцать, жен солидных английских рантье или же интеллигентов, которые живут в радиусе мили отсюда. Мы полагаем, что общее число вероятных жертв не может превышать семнадцати, и мы вчетвером (я считаю и Джока) способны устроить засады, которые предоставят нам каждую ночь почти двадцатипятипроцентную вероятность успешного попадания в нужное место.

— Да, но как вы убедите насильника — предполагая его наблюдение, — что путь к дому свободен?

— Легко, — ответил Джордж: человек военной профессии принял командование над засекреченными яйцеглавами. — При условии, что мы добьемся сотрудничества со стороны, э, домовладельцев. — (Он, судя по тону, едва не сказал «гражданского населения».) — Каждый из нас проникает в избранный дом в тот час, когда большинство занято работой: скажем, сразу перед полуднем — множество этих джерсийских трудяг проводит добрую половину дня в пабах, поэтому послеобеденного времени лучше избегать. Под вечер супруг отчетливым манером уезжает из дому в автомобиле, громко сообщив, что вернется не позднее полуночи, супруга же в дверях машет ему рукой. После чего тот из нас, кто стоит на страже, продолжает таиться в доме или же — при условии, что существует такое скрытое место, откуда просматриваются все входы в строение, — пробирается в этот тайник. Обсуждаемая супруга некоторое время хлопочет внизу по дому, затем поднимается, включает в спальне свет, быть может, на миг-другой показывается в окне, затем гасит люстру, оставляя гореть ночник, и тихонько уползает в какое-то другое помещение; запирается там. Мы сидим в засаде. Вооруженные.

— Звучит идеально, — осторожно произнес я. — Идеально. За исключением пары моментов, если вы согласитесь выслушать.

Сэм скучающе вздохнул; Джордж сдержанно хрюкнул.

— Они таковы, — продолжал я. — Первое: предположим, моя не вполне серьезная гипотеза того, что это англичанин, верна, — как удостовериться, что мы тем самым не пробалтываемся ему и не охраняем его же собственное жилье?

— Ну, если относиться к этому и впрямь всерьез, то во всякий данный вечер мы просто не будем сообщать охраняемому домовладельцу, какие еще дома охраняются.

— Хорошо, — сказал я. — Только еще лучше — не сообщать ему, что вообще какие-то дома под наблюдением.

— Ну ладно — разумно, если вдуматься.

— Второе, — безжалостно продолжал я. — Как насчет наших собственных жен, пока мы тут играем в бойскаутов? Иоанна обращается с пистолетом так, что загляденье, однако без Джока и она окажется несколько уязвима, а ведь она — следующая вероятная жертва. Соня может больше и не входить в список этого малого, но после пережитого кошмара ей, мне сдается, не сильно захочется оставаться в одиночестве.

— Проще простого, — нетерпеливо ответил Джордж. — Соня устраивает партию в бридж, приглашает Иоанну, парочку лишних мужчин, и никто не уходит, пока мы не вернемся.

Сотрясшись от ужаса, я разинул рот. Ну что тут скажешь? Я мог лишь оделить Сэма сострадательным взглядом.

— Мне представляется, что в уме Чарли, — произнес Сэм, — на первом месте располагается тот факт, что Иоанна по классу бриджа — скорее в международной лиге: она играла с Омаром Шарифом[124]. Соня же — пусть играет со смаком и жаром — обладает одним пустячным недостатком: она неспособна запомнить козыри, но что еще хуже — по причине, ведомой лишь завзятым игрокам, упорствует в реконтре.

— В ренонсе[125], — уточнил я.

— Полагаю, вы правы, Чарли.

Джордж опять решил взять меня на командирский голос — совсем как Мэтью Арнолд, когда влатывался в мантию для пения:

— Послушайте-ка, Маккабрей. Мне бы очень не хотелось думать, будто вы чините нам препоны исключительно забавы ради, но должен сказать — в своей критике вы не вполне конструктивны.

Я несколько поежился — будто провалил штабные курсы в Кемберли[126]. Маккабрею никогда не носить заветных красных петлиц на хаки. «ВВЧ» — «возвращен в часть» — вот что навсегда будет значиться вслед за его именем. И никогда не «ВШК» — «выпускник штабных курсов».

«Ах, ч-черт!» — подумал я, как думали до меня, я уверен, в минуты сходных жизненных неурядиц и люди подостойнее.

— Что ж, — сказал я вслух, — не сомневаюсь, возможно организовать и какую-то иную партею; из-за такого пустяка не стоит разводить катавасицу, верно?

— Так-то лучше. — Джордж расщедрился на еще одну попытку для чахлого офицерика. — Само собой, имеются и другие разновидности партей: есть вист, не так ли, есть «жук»[127], случается вечерок за канастой. Да всякое бывает. С такими заданиями можно справляться, э, в свое время. — (И вновь я чуть не услышал от него: «на взводном уровне». «В конце концов, — словно бы говорил он, — зачем нам иначе сержанты?»)

— Да, Джордж, — произнес я, изо всех сил давя в себе позыв обратиться к нему «сэр». — Но свое последнее возражение я уже высказывал и прежде. Вопрос огнестрельного оружия. Вы же не можете просто ходить и щелкать людей лишь потому, что они насильники.

— Я могу, — сказал Сэм.

— И я, — сказал Джордж.

— А я — нет. Мой.445-й должен томиться в цепях в Оружейной Стрелкового клуба; мой «банкирский особый» и маленький Иоаннин «дикарь» 28 калибра должны быть заперты в ящиках прикроватных тумбочек, когда мы дома, и в сейфе, когда нас дома нет. Я бы, наверное, рискнул салютовать пистолетом злодею на лоне природы, но если бы выстрелил в кого-то — за исключением явной самообороны против вооруженного злодея, — то стал бы первым кандидатом на длительное тюремное заключение. Вы, друзья мои, вероятно, окажетесь в положении несколько более выгодном, ибо в действительности пострадали от этого малого, а потому на вас работает обычай «ни один присяжный не засудит», я же против ловкого барристера вряд ли выстою, объясняя, что убил кого-то, полагая, будто этот кто-то изнасиловал жену того, кого я знаю, не так ли?

— Хорошо, — сказал Сэм. — Тогда стреляйте не на поражение. Вы же должны быть первоклассным стрелком, нет? Цельте в ноги.

— Первоклассные стрелки, — отвечал я, — знают, что поразить из пистолета человеческую ногу в движении — вопрос всего лишь чистой случайности. В то время как человеческое туловище к умиранию относится крайне извращенно. Можно засадить пулю в голову, и жертва уйдет своими ногами — вы же наблюдали этого южноафриканского премьера несколько лет назад[128]. Можно разрядить целый магазин в левую грудь, и жертва на пару недель прикуется к постели, причем неудобства ей будут причинять лишь зазубренные края подкладного судна. Однако всадите пульку мелкого калибра в мякоть ноги, задев бедренную артерию, и человек истечет кровью еще до приезда «неотложки». Если избежите обвинения в смертоубийстве, считайте, что вам повезло.

Повисло долгое и капризное молчание. Наконец Сэм произнес:

— Гр-ракх-х, да напрудите вы себе в килт, Маккабрей.

— Непременно, — чопорно ответствовал я. — Но для этого мне потребуется некая доля уединения. Неужели вам пора? Останьтесь, право.

— Ох, ну послушайте же, друзья мои, — не выдержал Джордж. — Хватит уже. Давайте не будем заводиться по пустякам. Все довольно просто, и Чарли говорит весьма разумные вещи. Совершенно ни к чему рисковать тюремным заключением лишь из уважения к своим товарищам.

Тон его явственно подразумевал, что он именно так бы и поступил, однако же он — истый англичанин, в отличие от всяких там маккабреев, не к ночи будь помянуты.

— Все довольно просто, — повторил он. — Все мы идем вооруженными, но пистолет Чарли будет незаряжен. И с собой — крепкая палка или что-нибудь вроде. Все согласны?

Сэм исторг такой звук, коим вы не даете понять «нет», но слишком разобижены, чтобы сказать «да».

Я сказал:

— Ну что ж, боюсь тогда, нам осталось обсудить только одно.

— О, Христос распнутый на кресте! — взревел Сэм. — Ну что еще?

На сей раз я не стал на него обижаться. Ему, в конце концов, и так досталось. Однако постоять на своем все же следовало.

— Боюсь, Джоку тоже не следует брать с собой пистолет. Его «люгер» незаконен в высшей степени, и более того, Джок — щука.

— ? — сказал Джордж.

— Каши поел у дяди на поруках, — пояснил я.

— ?

— «Каша» — термин, употребляемый крысами всего цвета, — терпеливо объяснил я. — И означает он «каторжные работы». Существует, изволите ли видеть, легенда, согласно которой, если перед самым звонком, за благотворным завтраком вы не доедите полезную кашку, вы окажетесь в узилище снова в течение года. Вам это любой вертухай скажет. Джок подобной кашки за счет Ее Величества не доел несколько тарелок, и если его зачалят с любым огнестрельным оружием, огребет он целиком, что называется. Если он действительно кого-то застрелит — сядет лет на девяносто девять: с максимальной скидкой за примерное поведение, считайте, шестьдесят шесть. Когда откинется, ему будет сто десять лет, и он будет рассчитывать, что я опять возьму его на работу, хотя к тому времени он уже наверняка забудет, как готовить приличный чай.

— Ох, прекратите пороть чушь, Чарли, мы вас поняли. Джок тоже будет вооружен крепкой палкой. Договорились?

— У него имеется, я полагаю, сигара, сиречь отрезок свинцовой трубы, обтянутый мягкой кожей.

— Или отрезком свинцовой трубы, обтянутым мягкой кожей. Это все? Тогда я бы предложил выступать сегодня в ночь. Вот четыре комплекта имен и адресов. Каковы предпочтения?

Стремительной молнией я застолбил себе Брисбен-Хаус, поелику леди Куинн-Филпотт обладала лучшим винным погребом на всем севере Острова, и ни единый насильник в здравом уме не стал бы с нею связываться, ибо она силой десяти богата, поскольку, изволите ли видеть, чиста душой[129]. Более того — она владела доберман-пинчером. Остальные разобрали диспозиции, по умолчанию оставив на Джока бунгало томатовода, населяемого самой насиловабельной из жен, кою только можно себе вообразить. Если б Иоанна оставляла мне хоть сколько-нибудь времени на личные исследования, я бы вполне мог увлечься этой феминой и сам. Подозреваю, объявись насильник в ту ночь у бунгало, ему пришлось бы просить Джока подвинуться.

Джордж, организуя наше бдение, протелефонировал туда и сюда. Сэм, похоже, пытался опустошить мой графин виски на скорость. Джоку я тщательно объяснил, как именно наполнить бутербродами походную коробку. На Иоанну, когда ей сообщили, что придется провести вечер за картами с Соней, нашла редкая блажь покапризничать. Джок принял душ и провел капитальную, я бы сказал, ревизию своих запасов изделий «Лондонской резиновой компании» — этого великолепного кондоминиума. Наконец, все разошлись, и я теперь мог всласть предаться размышлениям на диване — скинув ботинки и закрыв глаза. Плотный обед неизменно будит во мне философа.

Наши ковы того вечера в смысле поимки насильника были, разумеется, полнейшим фиаско.

Я поймал великолепный ужин и превосходную бутылку «Шато Леовилль-Пуаферре» 61 года.

Сэм поймал отбившуюся джерсейскую корову за вымя незаглушенным дулом своего дробовика.

Джордж поймал гадкий насморк от сидения в засаде под древовидной гортензией.

Не хочется думать, что поймал Джок, но уверен — оно того стоило.

Когда я забирал Иоанну с картежной партеи у Джорджа, она ни с кем не разговаривала, и меньше всех — со мной. Я ей рассказал о муках Джорджа под гортензией, а она ответила только:

— Повезло.

— Спокойной ночи, — сказал я, когда мы расставались в вестибюле.

— Спокойной ночи, Клаузевиц[130], — ответила она.

Джок уже удалился в постель, обеспечив себе здоровый крепкий сон, боженька его благослови, поэтому бутерброд мне пришлось готовить самостоятельно.

Крадясь наверх, я поймал себя на странных чувствах к Иоанне. Будь мне двадцатью — или даже пятнадцатью — годами меньше, я бы, вероятно, решил, что влюблен. Возможно, то была тень сожаленья о том, что я — так давно и так справедливо — решил, будто эмоция сия — не для меня, что мне без нее гораздо лучше. Медля на лестничной площадке, с полуобглоданным бутербродом в предательской руке, я испытал нелепый позыв войти к ней в комнату, увидеть разметавшиеся на подушках медовые локоны и сказать — что-нибудь слюнявое, примирительное, нежное. Чтобы она, быть может, улыбнулась. Ведь Иоанна, изволите ли видеть, вполне могла плакать; и женщины плачут иногда. Но у меня имеется непреложное правило: когда хочется подержать кого-нибудь за руку, лучше выпей — по крупному счету всем вовлеченным выйдет полезнее.

Я пошел на компромисс, доев бутерброд, и зашаркал к своему одинокому ложу в миазмах зеленого лука и жалости к себе: можно ли просить большего? Борхес отмечает: «ничто так не утешает, как мысль, будто все наши несчастья добровольны… Поэтому, — толкует он, — всякое неведение — уловка… всякое унижение — раскаяние… всякая смерть — самоубийство»[131].

Чистил зубы я с особым тщанием — на тот случай, если Иоанне взбредет в голову явиться и пожелать мне спокойной ночи, но ей, разумеется, не взбрело; им никогда не взбредает.