Что-то гадкое в сарае

11

Долгие годы я полагал, будто сии строки:

написаны о юном эдвардианце, пришедшем в ужас, узнав, что он гомосексуалист. Теперь касаемо сего я имею полное право подредактировать литературную историю. Строки эти повествуют о едва перевалившем за средний возраст малом, однажды утром пришедшем в ужас, узнав, что «пастис» чересчур крепко бьет ему в голову. Это, изволите ли видеть, не обычное светское похмелье — это казнь египетская с приправой из «черной смерти». Совершенно явно неизлечимая. Я тронул колокольчик.

— Джок, — замогильно произнес я. — Будь любезен, принеси мне чайник чаю — думаю, «лапсанг сушонг типс»[156] — и заряженный револьвер. Мне этой войны не искупить: я предполагаю забрать ее с собою на тот свет, только сперва желаю отстрелить себе макушку. У меня нет намерения проводить вечность с макушкой в ее нынешнем состоянии.

Он принялся незаметно ускользать.

— О, и еще, Джок, — добавил я. — Когда принесешь чайный поднос, заклинаю тебя — не позволяй ложечке либо иному предмету сервировки дребезжать о револьвер.

— Ну, мистер Чарли. — Не оттенок ли презренья в его голосе?

Я лежал, прислушиваясь к угрюмому, рваному бою сердца, приливному шороху и хлюпанью печени и генерал-басу[157], звучавшему на задворках черепа. От кухни до меня доплыл серебристый смех — как Иоанна только может смеяться в такое время? она должна стоять на коленях у моего одра, обещая вечно хранить святую память обо мне.

В нескольких шагах от моего ложа располагалось окно; в одном его углу плел свою паутину прилежный паучок. Он мастерил ее внутри двойного стекления — в жизни я никогда не видел ничего более достойного сожаления; зрелище это навело меня на мысли обо мне. Осмелюсь сказать, я-таки пролил слезинку-другую. Вступи в тот момент в мои покои умелый иезуит, он уловил бы мою душу без единого выстрела.

Но в действительности в мои покои вступил чай, несомый Джоком с минимальнейшим дребезгом. С определенной трудностью я принял позицию, из коей мог этот чай потягивать; мои нижние пределы то и дело соскальзывали по шелковым простыням. (Как же томилась душа моя по неизысканному происхождению, чтоб можно было почивать на щедром ирландском белье — но, увы, чин влечет за собой не одни привилегии, а еще и обязанности.)

Не стану утверждать, что первые же глотки оживили меня, ибо мне всегда была дорога истина, однако же факт остается фактом: они мне позволили не отвергнуть сразу умозрительную возможность еще хоть ненадолго задержаться в сей юдоли слез.

— Джок, — строго вымолвил я, — я отчетливо слышу смех миссис Маккабрей. Изволь объяснить мне это, насколько ты к сему способен.

— Не могу сказать, мистер Чарли. Они завтракают с вотцом Тичборном, и, похоже, им это нравится так, что сил нет.

— Завтракают? — пискнул я. — Завтрак? Тичборн завтракает?

— Еще б. Съел тарелку овсянки со сливками и сахаром, потом еще одну — по-шотландски, с солью, шкварками и перцем, потом два яйца сильно всмятку, чтоб желток тек, с тостом, и маслица чтоб погуще, а теперь они приступают к жареным рубленым почкам с острой подливкой и соленым копченым беконом. Так что я, наверно, лучше сбегаю посмотрю, мож, им захочется селедки копченой пару-другую, я вчера на рынке очень смачной прикупил.

— Ступай вон, — сказал я.

— Вам ничё не подать? — уточнил он.

— Вон! — возопил я.

— Лучше б постарались да чё-нибудь в себя впихнули, мистер Чарли, а то паршивенько выглядите. Глаза вам как дырочки в снегу проссали, простите уж за выражение.

Я обратился ликом к стене, ощущая себя собранием стихов, вычеркнутых из Книги Иова.

Но даже в Иововых утешителях недостатка не было — полчаса спустя какой-то предатель внизу пропустил к моему смертному одру нашего доброго экстраверта-домохозяина.

— Эгей, эгей, эгей! — громыхнул он. — Что, до сих пор тунеядствуете и в постели? Лучшее время дня проходит мимо!

— Неважно мне, — пробормотал я.

— Чушь! — взревел он. — Нет такого, чего во мгновение ока не прогонит глоток свежего воздуха! Стоит великолепное утро!

А, надо сказать, прежде всего о домохозяевах следует помнить вот что: им нельзя велеть отъебстись.

— Дождит, — угрюмо вымолвил я.

— Разумеется, нет. Ничего подобного. Прекрасное бодрое утро — ясно и холодно. Ни капли дождя.

— Дождит в моем сердце, — холодно поправил его я. — «Иль плё дан мон кёр комм иль плё сюр ля вий»[158].

— А, ну да, я полагаю, но попомните мои слова…

— Когда будете спускаться, — сказал я, — окажите любезность — попросите кого-нибудь принести мне тазик, в который я смог бы стошнить?

— Отлично, что ж, что до меня, то мне пора — масса дел. Следите за собой хорошенько, ладно?

— Благодарю, — ответил я.

Ничего более не оставалось — только подняться, посему я ся и поднял. Мои симпомы снова начали прозорливиться[159], но Джок препятствовал всем моим позывам уползти обратно в постель и в награду за самостоятельное бритье дозволил мне воспользоваться своим «Спасительным Особым», кое, как известно, сдергивает человека с самого края могилы. Никакого дживсо-вустерского соуса, никаких сырых яиц Джок не приемлет — его снадобье составлено просто-напросто из декседрина, растворенного в джине с тоником, к которому он прибавляет ложку прославленных «Печеночных Солей» мистера Эндрюса, две искрометных таблетки витамина С и две оных же «алки-зельцера». На иностранцев у меня времени нет, но должен заметить, что докторам Алке и Зельцеру давным-давно следовало присудить Нобелевскую премию; единственная моя рекламация к плоду их умствований — он слишком шумен.

Ко второму завтраку я как раз успел, а там сияющее утреннее лицо Эрика было уж очень налицо, Иоанна же… ну, в общем, вежливо мне улыбнулась. Обычным манером я способен причинить большой урон блюду джерсийского «пэз де мё», кое представляет собой нечто вроде жаркого «шипучка-с-писком», изготовляемого из картофеля, фасоли и лука, кои, шкворча, жарятся до писка, сиречь полного спекания, и подаются со свиными колбасками, но сегодня желудочные соки наотрез отказывались проистекать, и я мог лишь морщиться, глядючи, как остальные поедают сие кушанье в огромной массе, пока я решаю топологические задачи на горячей булочке.

После Эрик отвел меня в сторону.

— Если вам отчасти истощенно, — осторожно подбирая слова, — после нашей вчерашней ночной спевки…

— У вас дар к слову, Эрик. Мне никогда не было истощеннее. Реките далее.

— Я слыхал, что действие капельки «пастис» в таких случаях крайне целительно. Прогоняет злые гуморы.

Мой здравый смысл восстал, но, как обычно, здравому смыслу моему, как выражается Джок, «перекопали отстойник», и вскоре «пастис» кавалерийским наскоком выглаживал морщины моей хандрящей селезенки. Когда звякнул дверной звонок — две дозы спустя, — я едва ли вообще подскочил на месте. Вошли Джордж и Сэм — любознательно принюхиваясь.

— Решили химией заняться? — поинтересовался Джордж.

— Я полоскал, — чопорно отвечал я. — Горло болит.

— И не только, я бы решил, — сказал Сэм.

— Ну что, в путь? — спросил я. — Эрик, вы же сможете развлечь себя сами, верно? Джок вам покажет, где у нас что. Если решите прогуляться, попросите карту — по здешним джерсийским стёжкам можно блуждать месяцами.

Мы направились к Сент-Хелиеру. Если точнее, ехали мы в Штаб-Квартиру Платной Полиции, расположившуюся на улице, непостижимо называемой «Руж-Буйон»[160]. Целью нашей полагалось осуществить сделку весьма тонкого свойства со старшим офицером, рекомендованным нам за свое благоразумие нашим крепышом-сентениром.

Совесть моя оставалась чиста почти полтора года, но все равно, вступая в эту «гадиловку», я пережил мгновение тревоги; тревога вскоре, должен заметить, рассеялась дружеской любезностью, явленной нам со всех сторон, — и наручники у них на поясах едва звякали. Учтиво отклонив изобильные пропозиции испить чаю, мы в конечном итоге оказались в кабинете упомянутого старшего офицера. Я с первого взгляда определил, что передо мною честный человек: натренированный глаз мой оценил его костюм в £ 40 и датировал пятилетней давностью. Бесчестные полицейские всего мира могут таить свою преступную добычу в глубочайших криптах самого Цюриха, но от мохеровых материй и обуви ручной работы отказаться не в силах. Experto crede.

Его ноздри учтиво дернулись.

— Мой друг полоскал, — сказал Сэм. — У него болит горло.

— Не повезло, — посочувствовал старший офицер Джорджу.

— Не я; он, — ответил тот, грубо тыча.

— А. Ну что ж, чем могу служить? Это же насчет изнасилований, я понимаю?

Мимолетно глянув на остальных, я принял на себя бремя рупора. Старшему офицеру пришлись по вкусу наши умозаключения касательно мотивов насильника и его избирательности, и он кое-что у себя пометил. Объяснил, как вся его деятельность ограничивается протоколом взаимодействия Платной и Почетной Полиций — последнюю, судя по всему, он довольно-таки одобрял.

— Очевидно, — сказал он, — что, нельзя обойтись без каких-то трений и раздражения, это естественно между профессионалами и любителями, но мы никогда не смогли бы следить за порядком в сельских районах так, как это удается им: у них там чуть ли не целая Тайная Служба, а их спорые разбирательства с мелкими правонарушениями экономят нам огромное количество времени и сил. Всякий раз, когда кому-то из моих офицеров приходится давать показания в суде, я должен перекраивать все наше расписание, будь оно клято, нарядов, понимаете? Но в дела прихода я вмешиваться не могу, пока не попросят: это как Скотланд-Ярд не может прислать своих людей на убийство в деревне, пока местные ищейки не признаются, что зашли в тупик. Предварительно затоптав все улики, — огорченно добавил он.

Затем я рассказал о наших предполагаемых милицейских бдениях — тщательно опустив любые упоминания о первой неудачной попытке. Чело его слегка помрачнело, но он признал, что и это — не его дело.

— Если, конечно, — подчеркнул он, — среди вас не окажется глупца, прихватившего с собой оружие в такую экспедицию.

В ужасе от одного такого допущения мы воздели руки.

После чего я довел до его сведения истинную цель нашего визита: что мы собираемся грядущей ночью предпринять и чего бы хотели в этой связи от него. Сначала он расхохотался, затем нахмурился, затем несколько побагровел и возвысил голос. Не могу на голубом глазу утверждать, что он неистовствовал, но покапризничал все же изрядно. Я лишь беспощадно упирал на логичность нашего плана, пустячность вреда, который он может принести, вероятное профилактическое воздействие, желание Почетной Полиции нам помогать, если подключится и он, а также лавры, кои снищет его ведомство. Наконец он все резоны узрел — ибо не вполне был лишен воображения. Но на одном тем не менее зациклился: ему требовались более весомые гарантии от убытков. Ведь речь идет, в конце концов, о его личной карьере, вы же понимаете.

Вот здесь меня и удивил Джордж — хотя не впервые.

— Можно телефон? — спросил он. — Спасибо. Алло? Нет, не секретаря, спасибо. Нет, и не адъютанта. Просто скажите, что это Джордж Брейкспир и это срочно. Что? А, привет, Свинтус, прости, что разбудил, ха ха; слушай, помнишь, я тебе рассказывал, что мы думаем испробовать одну чепуховину? Ну вот, Маккабрей привез сюда человека, который хорошо разбирается в подобной ерунде, и мы уже, считай, выдвинулись, да только начальник сыскной полиции вполне естественно хочет получить добро совсем уж сверху. Поговори с ним, а?

Тот поговорил. Начальник не вполне встал по стойке смирно, хотя у нас сложилось впечатление, что, будь он один, так бы непременно и сделал. С его стороны беседа состояла из семнадцати «есть, сэр», восьми «разумеется, сэр» и трех «благодарю вас, сэр». После чего он повесил трубку и сурово посмотрел на нас.

— Что ж, — сказал он, — ваш друг, похоже, согласен со мной: в смысле того, что вы предлагаете, здесь можно кой-чего устроить. — Мы не спускали серьезности с физиономий. Далее перешли к боевым приказам, стали связываться по телефону с «коннетаблями» и прочей публикой, утрясать графики.

— Превыше всего, — сказал я, когда мы уже стояли в дверях, — проследите, чтобы ваши люди не пытались арестовать крупного некрасивого мужчину по имени Джок. Во-первых, он их серьезно искалечит, а во-вторых, о нашей договоренности он ничего не знает.

— А мы договорились?

— Само собой, невысказанно. Он, изволите ли видеть, всего лишь мой слуга.

— У него есть судимость на Острове?

— Ни в малейшей, заверяю вас, степени. Ему просто очень не нравится предоставлять отпечатки пальцев.

— Хмфр. Ладно.

На главном выходе из участка сержант в форме аккуратно отсек меня от толпы и спросил, не смогу ли я уделить начальнику еще несколько минут моего времени — наедине. Содрогаясь от ужаса и мук совести, я сказал остальным, что домой доберусь на такси, а затем последовал за основательным сержантом обратно в кабинет.

— Все в порядке, мистер Маккабрей, — сказал начальник. — Присядьте. Не стоит беспокоиться. Не стану делать вид, будто я не знаю, кто вы такой, но кошка между нами не пробегала. Известная мне, по крайней мере. — И он помедлил, давая этой мысли впитаться поглубже. — Мне бы только хотелось задать вам пару вопросов, которые я не мог озвучить вашим друзьям, поскольку их жены стали жертвами, вы же понимаете.

Я не понимал.

— В общем, я не очень доволен тем, что приходится утверждать: во всех этих преступлениях прослеживается один почерк. Кстати, произошло и еще одно, тут, в Сент-Хелиере, но мы утаили его от газет, и жертва, к тому же, потеряла сознание, так что никакого словесного портрета у нас нет. Но вы же знаете, как такие вещи заразны — становятся прямо какой-то модой. Так мальчишки поджигают старушек в темных переулках: стоит сделать одному, как все считают, будто и они обязаны.

Я содрогнулся. Старушки числятся среди моих друзей — не говоря уже о мальчишках.

— Итак, — продолжал начальник, — у нас есть образец семени от докторовой жены, и вашему сентениру удалось раздобыть то же самое с простыни миссис Давенант — о да, ваш сентенир и вполовину не так туп, каким прикидывается, — и оба эти образца выделены секреторами одного класса. Это равносильно утверждению, что оба относятся к группе крови О[161]. Как вам известно, мистер Брейкспир крепко противится, если подобное затрагивает миссис Брейкспир, а у новой жертвы пробу мы взять не смогли по причинам, в которые я не стану сейчас вдаваться. Поэтому у нас даже нет третьего вектора.

Я, конечно, знал, что́ он сейчас попросит, но не собирался же я ему помогать, верно?

— Не понимаю, чем я могу вам помочь, — сказал я.

— Что ж, давайте скажем так. Ваша супруга знает обеих дам, претерпевших надругательства в вашем районе, верно? Как вы полагаете, не могли они упомянуть ей что-либо касательно, э-э, личных особенностей нападавшего, о которых им бы не захотелось докладывать супругам?

— Мне решительно не удается следить за ходом вашей мысли, — солгал я.

— Еще как, черт возьми, удается, — рявкнул он. — Я имею в виду размер члена, обрезан он или нет, любые мелкие детали. Такое вот.

— А, понимаю. Ох батюшки. Телефон позволите? Алло, Иоанна? Послушай…

— Хорошо, — ответила она через некоторое время, — но «пфуй».

— В Соединенном Королевстве мы не говорим «пфуй», — сообщил я. — Мы говорим «тьфу».

— Так мы выражаемся только на полях для гольфа, ну да ладно. И я постараюсь выполнить твою просьбу. Может уйти время — придется устроить Уютные Посиделки с этой коровой Соней.

— Девичьи Разговоры, — капризно поправил я.

— Тьфу! — Она произнесла это идеально.

— Это может занять несколько минут, — сказал я начальнику, глядя на него со значением. Он понял, о чем я, — исправно извлек 40-унцевую бутылку безымянного скотча, водрузил ее на стол и воздел брови. Я склонил милостивую главу. Он отыскал два стаканчика для зубных щеток: выглядели они отчасти антисанитарно, но виски разновидности скотч убивает все известные сорта микробов, как отлично известно любой домохозяйке.

Иоанна перезвонила примерно восемь жидких унций спустя и оттарабанила свои новости голосом незаинтересованным и слегка изумленным.

— Это все? — спросил я.

— А чего ты хочешь — порнухи?

— До свидания, — сказал я.

— До свидания, — ответила она. — И, Чарли, не забудь сегодня перед сном почистить зубки, хн?

Я повесил трубку и собрал разбежавшиеся мысли.

— Моя жена припомнила то, что ей говорила миссис Давенант вскоре после нападения, — передал я начальнику. — Еще она побеседовала с миссис Брейкспир и докторшей. Свидетельства, судя по виду, противоречивы. Виолетта Давенант утверждала, что «он огромный, просто конский, было ужасно больно». Соня Брейкспир описывает нападавшего как «не о чем посплетничать», а жена врача говорит: «Ну я не знаю — а их что, делают разными по размеру?» Лжет, само собой, — она работала сестрой милосердия, изволите ли видеть, а все медсестры, выходящие за врачей, мгновенно становятся девственницами «экс оффисио»[162], об этом даже нечего рассуждать.

— Я о таком слыхал, — сказал начальник.

— Однако Иоанна считает, что если бы он как-то и чем-то выбивался из нормы, она бы об этом упомянула.

— Да.

— Что же до обрезания, Виолетта бы просто не поняла, о чем речь, Соня говорит, это не важно, что бы она ни имела в виду, а докторше кажется, что «да». Помощи нам тут немного, что скажете?

— Да, и впрямь. Это нам больше сообщает о самих дамочках, чем о насильнике, если вы меня понимаете, сэр.

Мы вперились друг в друга.

— Воистину, — вот что в конечном счете изрек я. Уходя вскоре после, я заметил, что начальник уже вел себя так, словно полагал, будто завоевал хорошего друга. У меня же, со своей стороны, имелось особое мнение.

Мне все же не пришлось добираться домой на такси — мне ссудили патрульную машину в комплекте с водителем. По прибытии я предложил ему фунтовую банкноту, от коей он выносливо отказался. Выпить ему тоже не захотелось: должно быть, он счел меня шпионом из Комиссии по присвоению званий, благослови его боженька. Согласился принять же он — для передачи Полицейскому спортивному фонду — бутылку кипрского хереса, кою кто-то из нас непредумышленно выиграл в вещевую лотерею, если вы знаете, что это такое. Мне стало мучительно больно за того бессчастного атлета, кто завоюет эту пагубную бутылку, но, в конце концов, все отдают себе отчет в риске, поступая на службу в Органы, не так ли?

С бычьим языком следует расправляться следующим образом: просите мясника две недели подержать его в маринаде — при этом отметая прочь мясницкие слезные мольбы вынимать продукт через восемь дней, дескать, так положено. Затем любовно прополаскиваете и запихиваете в минимальнейшую кастрюльку, способную его вместить, начиняя все лакуны изобилием лука, моркови и прочей огородной травы. Заливаете сверху опивками вина, пива, сидра и — коли позволит кухарка — сочным густым желе с самого поддона жаровни. Затем пускай подумает в самой глубине духовки — пока вам достанет сил терпеть: после чего выхватывайте, пришпиливайте к разделочной доске скобою из вилок и — возносите благодарственную молитву Тому, Кто даровал языки немотствующему быку. (Разумеется, можно дать ему остыть, и тогда резаться он будет изысканнее, но вы поймете, что съесть его удастся меньше.)

Я, собственно, своим неуклюжим манером пытаюсь сообщить вот что: на ужин у нас был горячий язык, поданный с восхитительно горькими вершками репы, а также парой-другой «пом дюшес»[163] для красоты. Эрик и Иоанна оправдались достойно, однако не мог же я не догадываться, что меня окружают лучшие из лучших.

Позднее, утонув в подушках и абрикосовом бренди, я уловил-таки негармоничную ноту. Джок, убирая остатки преломленных мяс, обряжен был в черное джерси или же гернси, черные штаны, черные кроссовки и вид имел человека, запросто могущего быть экипированным каким-либо смертоносным оружием.

— Что это? — вскричал я. — Что это? Ты снова смотрел телевидение? Ну сколько раз можно тебе повторять…

— Так мы ж идем сегодня, мистер Чарли, нет? В часовню, помните?

Сказать правду, я совершенно об этом забыл. Не стану делать вид, будто бычий язык обратился у меня в желудке в прах, но признаки недовольства своей судьбой он ощутимо начал проявлять.

— Придется отложить, Джок; я забыл раздобыть кочета.

— Мы с вотцом Эриком его днем забрали. Славный птиц, к тому ж, черный, как ваша шляпа.

Я выпил весь кофе, что оставался, и заглотил пилюлю, подсунутую мне Джоком. Затем, в согласии с моим обыкновением при посещении Сатанинских Месс в промозглых средневековых часовнях, я упаковал в портфель несколько неприкосновенных запасов, как то: «ликер-шотландэз», фунтик бутербродов с фазаньими грудками и небольшую банку «патэ де льёвр»[164]; по размышлении добавил грубую и теплую пижамную пару — кто знает, где доведется мне провести ночь? — а также, памятуя об увещеваниях Иоанны, зубную щетку и зубной порошок.

Мы приехали к Джорджу, забрали там его и Сэма — оба ворчали и дулись, — а затем все и понеслись, общим числом на восьми колесах: Джок и Эрик в моем «мини», кое транспортное средство должно было служить им для побега, а остальные мы — в крупном, умелом и скучном «ровере» Джорджа. Перед самым отъездом я был столь любезен, что осведомился у Джорджа, исправно ли его «ровер» лицензирован, налогообложен, промаслен, пригоден к эксплуатации на дорогах и отражено ли сие в соответствующих свидетельствах. Джордж с жалостью посмотрел на меня, конечно, однако я к подобному привык. Люди всегда на меня смотрят с жалостью; это все потому, что они меня считают трехнутым, изволите ли видеть. Все, как я сказал, и понеслись, пронзая ночь, к «Ля Уг-Би» и вскорости изощреннейше заблудились, что на Джерси совершить до изумления легко, поскольку все деревенские дороги, благодаря чему-то под названием «Ля Визит дю Бранкаж»[165], выглядят совершенно одинаково. Вообще-то блуждания по Джерси — один из немногих видов спортивных игр на открытом воздухе, коими можно наслаждаться в холодные вечера; горючему приходится туговато, а во всем остальном экономится целое состояние. Ни один из нас даже слишком не рассердился, за исключением, разумеется, Джорджа. Наконец, мы встали лагерем в искомом месте: «ровер» пришлось отогнать на осмотрительное расстояние; «мини» же Джок, судя по всему, уже упрятал в какой-то потаенной тихой заводи, предварительно им разведанной. Мы собрались у главных ворот. С замком и впрямь ковыряться не стоило — Джордж совершил изумительный опорный прыжок через ворота по-армейски, да и я, исполненный паршивой гордыни, последовал за ним — и мерзко ушиб пузо. Сэм и Эрик, давно изгнавшие из себя самый дух состязательности, без затей просочились между прутьев. Я не видел, что сделал Джок, — он профессионал, он просто материализовался во тьме подле нас.

Мы мрачно сбились в кучку у самых ворот, а Джок беззвучно ускакал куда-то в ночь, легконогий, словно полевка в поисках провианта, дабы удостовериться, что честные склеповладельцы спят мертвым сном. Нам показалось, что не было его очень долго.

— Звините, мистер Чарли, но там, понимаете, парочка миловалась, надо ж было хорошенько их напугать, а? Выпроводить их, нет?

— И они сейчас вполне удалились?

Он обиженно глянул на меня. Когда Джок выпроваживает людей, они остаются выпровоженными.

— Ну, мистер Чарли. Выпроводились, что ваши кролики, он еще штаны поддерживал, а она небережливо разбрасывала за собой предметы туалета — эти у меня в кармане, если желаете проверить.

Я щекотливо содрогнулся и сказал, что верю ему на слово.

Понуждаемые теперь уже поугрюмевшими Джорджем и Сэмом, мы двинулись к самому́ огромному кургану — к этой жутчайшей куче кишок столетий, давно минувших и до сих пор не постигнутых даже вполовину. Джок вкратце применился к замку и цепи, охранявшим подземный проход к погребальной камере, после чего исчез вкупе с Эриком, моим магнитофоном и целлофановым пакетом, набитым лучшими из наличествующих жаб. Стоило им вынырнуть оттуда снова, все направились к извилистой дорожке, подводящей к часовням на вершине кургана. Джок исполнил обещанное — замок Иерусалимской часовни пал пред его луком и копьем с подавленным звяком, иначе почти и не протестуя.

Эрик деловито влетел в часовню, будто занимался этим от рождения. Джордж, Сэм и я воспоследовали с разными степенями сдержанности. Кочета Джок кормил изюмом, вымоченным в роме, — хочу особо подчеркнуть, что нес птицу не я. Эрик не стал тратить время понапрасну — покидал на остатки древнего престола кусочками того и сего, затем расстелил свой великолепный антиминс. Мы, остальные, скучились — быть может, отчасти робея, — в глубине крохотного алтаря, помещении не крупнее ванной на мызах получше. Говоря «остальные», я исключаю, разумеется, Джока, который шлялся где-то в тенях паперти — в час моральной низости это у него любимое место, и правильно.

Хоть воля наша и была крепка, подозреваю: голосование, будучи в сей момент проведенным, «нем. кон.»[166] явило бы нам желание вернуться домой и обо всем забыть. За вычетом Эрика. Он едва ли не зримо подрос, обратившись пред нашими взорами в искусного умельца, знающего: то, что он делает, не под силу более никому; он высился с достоинством, если угодно, ученого, сочиняющего водородную бомбу, — его раздирало сознание злого умысла, однако пришпоривала тяга к изысканиям и подгонял сапог человеческой истории.

— Теперь — умолкните! — внезапно рек он голосом такой властности, что все мы вытянулись по струнке. Он облекся в нечто вроде длинной белой сутаны, изготовленной из плотного шелка; свет на него падал лишь от единственной свечи, кою он водрузил на престол, — как я заметил, свечи обыкновенной белой разновидности, установленной, к тому же, нужным концом вверх. Какую бы, очевидно, бредятину он ни нес, слово «абракадабра» в ней не фигурировало. Свеча озаряла лишь текст извращенной Обедни, лежавший перед ним, да небольшой, но до изумления наглядный клочок вышивки на антиминсе.

Он промолвил — либо мне помстилось, что промолвил — несколько фраз себе под нос. Я и не пытался их расслышать — мне своих бед хватало. Затем высоким ясным голосом Эрик принялся декламировать «Интройтус»: при этом интонация у него была ханжеская, льстивая — с такой читали старомодные ирландские священники, да и, насколько я знаю, до сих пор читают. По-моему, Сэм уловил какую-то латинскую пагубу, проникшую постепенно в требник, а вот Джорджу все это было китайской грамотой. Я, кой как переписал, так и впоследствии перепечатал всю Обедню, ожидал сих пассажей, но все равно — на устах Эрика они звучали с каждой минутой все мерзостнее. Когда он дошел до той части, что в манускрипте лорда Побродила означена была лишь выведенным красными чернилами прямоугольником со словами «Secrets Infâmes»[167], голос его — что поразительно — упал чуть ли не на две октавы, и хриплым басом он принялся ритмично хрюкать перечень имен, начинавшийся с Астарот, Астарты, Ваала, Хемоша — такой вот публики. С удовольствием должен заметить, что помню я лишь горстку, а если б и запомнил все, то писать их здесь мне бы равно не следовало: человек я не суеверный, однако не убежден, что спящих богов следует тыкать в глаз острой палкой. Уверен, вы меня понимаете.

Мы, остальные, все втроем, полагаю, вполне ожидали скуки пополам с неловкостью, однако поразительно было, насколько невеликий Эрик Тичборн излучал некую уверенную властность — и поразительно, как сильно изменилась вся его стать. Когда голос его вернулся к лицемерному нытью семинариста, интонации стали воспарять и опускаться почти нечеловечески: такое я, по-моему, уже слышал. Минувшей ночью. Из моего собственного магнитофона. И мне это ничуть не понравилось.

По ходу особо издевательской декламации «Кирие элейсон» голос Эрика, мне показалось, задрожал от чувства, кое могло быть как подавляемым хохотом, так и вообще-то подавляемыми слезами. Явно не «пастис». Но самое странное случилось чуть погодя: речь его как бы убыстрилась, и слова он тарабанил со скоростью, на кою человеческая гортань вряд ли способна. Быстрее и быстрее, пока все не слилось в обескураживающий щебет — да, магнитофона, включенного на ускоренную перемотку. Неожиданно и необъяснимо щебет прервался, и до нас донеслось изнемогающе рваное дыхание. Затем изменилось и это сипенье; мы всмотрелись и вслушались: Эрик согнулся в три погибели, его явно охватили астматические корчи — щуплое тело раздирали кашель и позывы к рвоте, но между ними он умудрялся вопить из Иезекииля: «…красивым юношам, ездящим на конях… там измяты груди ее… растлила девственные сосцы ее…»[168]

Джордж полупривстал и глянул на меня с недоумением. Я покачал головой. В подобное вмешиваться непозволительно. Мало-помалу невеликий сломавшийся священник собрал себя воедино, после чего навалился на престол и продолжал все более мерзостную Службу — однако чем дальше, тем более мстилось мне, будто от слов ему физически больно. Вероятно, иллюзия, вызванная свечным пламенем, но мне казалось, что его охаживает нечто, причем — отнюдь не сквозняк. Я украдкой бросил взгляд на остальных: лицо Джорджа превратилось в маску неодобрения и отвращения, уста накрепко сомкнуты. Сэм же, к моему изумлению, являл физиономию, измятую состраданием и, если только я не ошибся, испятнанную слезами.

Не знаю, на что походил мой собственный лик.

А у престола, где в лужице света ясно виднелись только руки, о. Тичборн дергался и раскачивался дальше, и голос его звучал еще пронзительней, еще неистовей. Впоследствии я не интересовался у остальных, что видели они, но свет, по-моему, сгустился. Я ни с того ни с сего вдруг остро осознал, что располагаюсь прямо над погребальной камерой дольмена. Подошвами я вроде бы ощутил некий продолжительный хруст, словно огромные плиты свода у меня под ногами терлись об огромные плиты стен. Я уже довольно взросл, зрел и не суеверен ни в малейшей степени, однако же с готовностью признаю — как раз в тот миг я пожалел, что не настолько молод и не могу пожелать, чтобы моя матушка оказалась где-нибудь поблизости, если вы понимаете, о чем я. Не то чтобы она как-то, разумеется, помогла — не такой она сорт матушки.

На престоле уже что-то горело — оно испускало густой аппетитный дым, от коего мешались наши мысли. На свет небожеский явился кочет, был показан во всей красе, а затем над ним свершились определенные зверства, кои в обычное время и в обычном месте нам следовало бы, я полагаю, предотвратить. Священник обернулся к нам, воздев руки: одеянье его теперь было поддернуто над пупком, дабы не измарать кровью. Джордж совершенно отвернулся от этой сцены и утопил лицо в ладонях. Сэм не двигался, но я слышал, как он очень тихо и жалобно хнычет. Я же, как я часто отмечаю, мужчина зрелый и разумный; более того, я лично переписал всю Обедню и знал, что воспоследует, — посему меня отчасти удивило, когда я поймал себя на том, что скрестил пальцы на обеих руках.

Реветь Великое Благопожелание и Проклятие Святому Секарию своим голосом Эрик явно не мог — такой щуплый человечек ни за что не способен эдаким мерзким пошибом ухать и гавкать, да и в то, что скалы под часовней станут шевелиться и стонать настолько отвратительно, я поверить никак не в силах. В сей отупляющей густоте, под атавистический животный рев ничто не казалось реальным, и когда Эрик словно бы оторвался от пола дюймов на восемь, попутавшее изумление мое зарегистрировало лишь то, чего я, оказывается, не замечал: он босиком, и правая стопа его ужасно изуродована. Эрик, заикаясь, лепетал список действий, кои Святой Секарий предлагает тем, против кого заклинается, когда я заметил, что лицо его почернело. Он рухнул головой к нам. Означенная голова, стукнувшись об пол, издала звук, который с тех самых пор я стараюсь забыть. Лицо Тичборна оказалось в нескольких дюймах от моего ботинка. Шелковое одеянье задралось едва ли не до самых подмышек; созерцать тело священника было не очень приятно. Странные звуки не утихали — откуда мне было знать, что он умер?

Как бы ни обстояли дела, именно в этот миг двери распахнулись, и внутрь ввалились разнообразные сентениры, вёнтаньеры, офицеры коннетабля и сами неизменные служащие жуткой Платной Полиции — и принялись задерживать всех и каждого из нас опять и опять.

Теперь, в соответствии с моими планами, изволите ли видеть, нас следовало аккуратно арестовать, предъявить обвинения во взломе и проникновении и оштрафовать на следующий день лошадок на пять, предоставив тем самым довольно смачных подробностей, чтобы «Джерсийская вечерняя афиша» сообщила всем и каждому — и в особенности, само собой, нашему приятелю, насильнику-ведуну — о том, что Обедня Святого Секария и впрямь состоялась, и мишенью ее был выбран не кто иной, как он сам. Я, быть может, из лукавства не вполне ясно дал понять Сэму и Джорджу, что нам, по всему вероятию, придется скоротать ночь в узилище, иначе в таком месте, которое мы с вами зовем «обезьянником», — не нравится мне доставлять людям продромальные боли, а вам? — и, что уж там говорить, они бы все равно на подобное развитие событий не согласились.

Как выяснилось, ни Сэм, ни Джордж толком не взяли себя в руки, пока мы не прибыли в гадиловку на Руж-Буйон, да и вообще не осознали до конца, что им суждено стать невольными гостями помощника заместителя начальника и самого начальника джерсийской полиции, пока им — нам — не выдали по два одеяла на нос, чашке какао и капитальнейшему кусу хлеба со шкварками, к коим я, например, был вполне подготовлен. К счастью, свободных камер имелось в изобилии — курортный сезон только-только начался, — поэтому мне одному досталась целая одиночка, и я оказался избавлен от тех упреков, кои иначе друзья мои в пылу полемики сочли бы уместным на меня вывалить. Бесконечно любезный тюремщик позволил мне оставить портфель с пижамой, бутербродами и скотчем, от последнего взыскав лишь чисто номинальную дань. Не стану делать вид, что спалось мне сладко, но я, по крайней мере, почистил перед сном зубы — в отличие от некоторых, кого тут можно было бы поименовать.