Чужаки

Протерпев три дня, Стежков украл вещи из раздевалки (его вещи опять были под замком) и ударился в бега. В электричке на Челябинск жалостливо клянчил у пассажиров яблоки, конфеты — кто что даст. Дома ему тоже не сиделось. Крадучись, он пробирался в школьную раздевалку и шарил по карманам.

Однажды, когда стемнело, немного поработав стеклорезом, Вовка с приятелями проник в кулинарию — и вот они, торты. Их хватит на всех его дружков, с которыми он спал под фуфайками и краденными одеялами в подвале и которые, спустя некоторое время, будут вместе с ним отсиживать по тридцать суток в приемнике. Тогда, ночью, объевшись тортов, они безжалостно разбрасывали их.

Милиция задержала всех на месте. Приятели пытались бежать, закидывая милиционеров тортами, но их поймали. Милиционеры, форма которых была заляпана кремом, долго матерились на Вовку и его приятелей.

Сидя в машине, и чувствуя свою безнаказанность, Стежков с видом бывалого успокаивал друзей: «Поговорят, напишут бумаги и отпустят. Меня, конечно, в приемник, а оттуда в интернат повезут, но все равно я убегу. Не хочу я там жить, не нравится».

Под утро Вовку привезли в приемник, где его знали как облупленного. Утром воспитатель второй группы долго ругалась, что ей надоело каждый раз писать на него бумаги. Слушая вполуха воспитателя, Вовка оглядывал собравшихся в игровой воспитанников. Он подмигнул своему знакомому Мишке. Он тоже был беглецом из интерната, но возрастом был постарше. Пацаны рассказывали, что он чуть было не изнасиловал какую-то бабку. А вон и Сережка с Сашкой. Эти бегают из дома из-за отчима. Они однажды положили «башмак» на рельс: из-за них могло произойти крушение поезда. Потом Стежков познакомился с остальными: с Эриком, который жил с «голубыми», даже видел их свадьбу, и с цыганкой Викторией, у которой мать поехала на зону выходить замуж, а ее бросила одну, и девчонка бродила по базару, а ночью спала с бичами в кочегарке.

Медленно тянулись тоскливые, ранящие душу дни в приемнике. Вовке хотелось поскорее выбраться отсюда, чтобы по дороге сбежать. Но ему не повезло. На него пришло постановление на тридцать суток и его перевели в первую группу.

Пацаны здесь были тоже знакомы Вовке, так что зря его пугали воспитатели, что если он перейдет в первую группу, то там его «сделают». Поначалу Вовку никто не трогал, но потом «бугор» Жора заставил его вместо себя мыть спальню и, когда Вовка отказался, навел на него пацанов, и они избили его.

Жору в группе все побаивались: он никого не жалел. Пацаны даже рассказывали, что он ударил своего инспектора, молодого лейтенанта, который пришел его забирать. Здесь, в группе, Жора жил как король, отбирая у пацанов все лучшее и даже заставлял приносить с передачки от родителей деньги и сигареты.

Как-то раз, Вовка увидел, как Жора заставил Шарика лизать ему тапочек, десять раз, за то, что тот не принес ему червонец. Он это делал специально, чтобы довести Серегу, пацана, который жил сам по себе и не хотел терять свою независимость. Серегу привезли недавно и Жора хотел сделать из него «шоху», потому что он не хотел с ним «корефаниться». Жора рассчитал все правильно: когда Шарик со слезами седьмой раз лизал тапочек, Серега не выдержал и пошел на «бугра». Они подрались прямо в игровой. Серега, может быть, и заломил бы Жору, но тут, как шакалы, на него налетели «шохи». И когда прибежали воспитатели и увидели, как Серега вцепился в горло Жоре, его обвинили во всем и посадили на трое суток в «дисциплинарку». После этого случая Жора пацанов не трогал.

Наступил сентябрь, и на группу стали поступать пацаны с путевками для спецшколы. У каждого из них было по нескольку краж. Виталька с пацанами ограбил магазин. Они там наворовали продуктов и еще утащили деньги в инкассаторской сумке, которую не успела сдать продавщица, потому что в такой дождь до их сельпо никакая машина не поехала бы. Но им не повезло: деньги, которые они спрятали в подвале, на другой день у них украли, и Виталька шутил, посмеиваясь: «Мы своровали и у нас своровали». Через три дня привезли Соловья из Миасса. Он в своем городе был легендарной личностью. Воспитатели рассказывали, как обрадовались милиционеры, когда на него пришла путевка, потому что, если Соловей в городе, то обязательно произойдет кража. Некоторые дежурные специально ловили его, привозили в «дежурку», кормили, и тогда кражи не случалось.

На последней краже Соловей попался как дурак. Вместе с пацанами они залезли в универмаг до закрытия и спрятались там, а ночью такой шмон устроили, даже открыли сейф с ювелирными изделиями (милиционеры до сих пор недоумевают, как им это удалось). Наворовав всяких игрушек и прихватив еще кое-что, они вылезли через подвал и пошли гулять по городу. Вот тут-то их и заметил мужик, возвращавшийся с работы. Ему показалась подозрительной группа подростков, гулявших в ночное время в одинаковых куртках с развевавшимися на ветру товарными ярлыками. Он позвонил в милицию, и компанию Соловья быстро задержали.

Вместе с Соловьем в тот же день привезли Чижака. Когда воспитатели его увидели, то схватились за голову. Чижак доводил их своим психозом. Он устраивал дикие концерты, а один раз со стулом кинулся на милиционера, тогда его увезли в «психушку». Он жаловался пацанам на свою жизнь у психов, и что его чуть не закололи аминазином. У Чижака действительно были расшатанные нервы, а все из-за того, что его мачеха спаивала его водкой, чтобы он не видел, как она приводит мужиков, и ничего не мог рассказать отцу. Из-за нее его сестру Надюшку отправили во вспомогательный интернат, и Чижак пообещал, если он вырвется из «дурильника», то «замочит» свою мачеху, но его отправили обратно в приемник.

Больше всего Вовке было жаль Солиста. Его «калачи» — родители — договорились с комиссией отправить сына в спецшколу, потому что он не давал им жизни. По утрам сержанты-милиционеры заставляли его в «хохму» петь побудку: «С добрым утром, детприемник! Счастлив я в твоих стенах!»

Одного за другим пацанов начали увозить в спецшколу. Жору увезли в спецучилище, Оксанку-форточницу — в спецшколу для девчонок. А вскоре закончился срок и у Вовки, и за ним приехала воспитатель из интерната. Увидев ее в комнате инспекторов, Вовка услышал, как она заявила: «Все, миленький! Будешь сидеть под запором, пока мы тебе документы в спецшколу не справим», на что Вовка выкрикнул:

— Фиг вам! Все равно сбегу! Не хочу я у вас жить, не нравится!

Да и как ему могло понравиться, если воспитатели не могут разобраться в сложных отношениях между воспитанниками, и, если вместо помощи, кричат на него, а интернат ведь вспомогательный, где воспитатели должны быть более внимательными и терпимыми.

Я верю, многого могло бы не произойти, если бы в Вовке вовремя смогли разглядеть что-то хорошее, которое [...], попытались заинтересовать его.

Вместе со Стежковым в приемник более двадцати раз доставлялся Васька. Это был беглец из беглецов и, чтобы он не бегал, его переводили из интерната в интернат. Но все смотрели на него, как на беглеца и вора, не утруждая себя заглянуть в его душу. Выяснив, что в Бакальском интернате находится его сестра, инспекторы облоно направили его туда. И здесь нашлась, наконец, женщина-воспитатель, которой не был безразличен Васька. Поначалу в ответ на добро он ершился и грубил. Сколько трудов стоило Елене Федоровне дождаться того дня, когда Васька вышел на сцену и сыграл написанную ею ночью сценку. И с того дня подросток перестал числиться в списках беглецов.

Васька преобразился: и учеба, и жизнь в интернате стали для него теперь интересными. Однажды при встрече на мой вопрос: «Как жизнь?», — он выразительно выставил вверх большой палец.

— А не сбежишь?

— Нет, — ответил он. — Мне тут нравится, и сестра у меня здесь!

А ребята наперебой рассказывали мне, какой Васька хороший артист, какие концерты показывает, как всех смешит.

Когда я прощался с ним, на душе было радостно оттого, что он наконец нашел свой дом. И пусть ему здесь будет по-настоящему хорошо! А сколько раз я да и другие дежурные возвращали его в интернат! Они рассказывали, что водители автобусов знали Ваську в лицо и недоумевали, где он мог прятаться. А вылезал он только тогда, когда автобус выезжал из города, где находился интернат.

Конечно, трудно с такими, как Васька. Они, как затравленные волчата, но стоит отыскать в них то, потаенное, и они становятся ласковее и добрее.

Вспомнив о Ваське, я рассказал о нем Вовке, которого тот знал. А в ответ услышал то, что пробудило во мне жалость. Его слова полоснули по душе, как бы обжигая огнем.

— Я никому не нужен, как сломанная кукла. Мамка, когда трезвая, жалеет, а пьяная кричит: «Уезжай в свой интернат!» В интернате говорят: «Когда мы от тебя избавимся?»

— Это кто тебе сказал про сломанную куклу? — поинтересовался я.

— В милиции сказали, что я [...] в интернате, что я ничего не понимаю, [...]

Я смотрел на худенького мальчишку с большими грустными глазами, который в свои одиннадцать лет никому не был нужен. Ни матери, которая пропила его детство, забыв в пьяном угаре, что она мать; ни интернату, в который его не тянет. Он не нашел в нем для себя ни радости, ни добрых и ласковых слов, а встретил лишь безразличие и грубость. Не от хорошей жизни он стал преступником. Совершая кражи, он брал то, что ему не давали, чего он был лишен.

...Подъехал милицейский «Москвич».

— О-о! Кого мы видим! — воскликнул сержант. — «Плохиш» объявился! Ну что, поехали?

Вовка покосился на меня и тяжело вздохнул. В его глазах были усталость и боль. Опустив голову, он пошел к машине. Следом плелся его дружок. Старшина ухватил Реброва за руку и втолкнул в переполненный пьяными салон. При появлении мальчишки они возбужденно стали переговариваться, но старшина прикрикнул на них. Сержант подвел Вовку к багажнику и открыл его:

— Полезай в плацкарт, поедешь с комфортом, — усмехнувшись, сказал он.

Увиденное царапнуло меня по сердцу.

— Вы что, мужики, делаете? Зачем его в багажник-то? Он же задохнется... — в негодовании окликнул я сержанта.

— Ничего, тут до райотдела недалеко. Доедет, — и подтолкнул Вовку. Тот затравленно посмотрел на меня и полез в багажник. Крышка захлопнулась, и вскоре машина тронулась.

Я рассказал о судьбе одного подростка, который живет в интернате. А сколько еще таких, которые значатся в побеге, бродят по вокзалам и электричкам, ночуют в подвалах и теплотрассах, совершают кражи и хулиганства, кого считают сломанной игрушкой!

Описанные мной события из жизни Вовки Стежкова произошли несколько лет назад и имели свое продолжение. По иронии судьбы мы с ним оказались жильцами одного подъезда. Однажды я увидел уже повзрослевшего Вовку, выходившего из подъезда. Узнав меня, он поздоровался. Мы присели на скамейку и вспомнили о наших с ним встречах. Он рассказал, что пробыл в спецшколе и только недавно выпустился, что сейчас намеревается поступить в училище. После этого разговора он зашел ко мне, и, прочитав этот рассказ, оценил его так:

— Нормальный рассказ, все правильно написали. После мы с ним встречались в подъезде, здоровались, а потом Вовка пропал, и вскоре я узнал о том, что он осужден за грабеж. И где-то сейчас на «малолетке» отбывает свой срок подросток, волею злой судьбы ставший преступником.

Пашка-«Крым»

— Галина Михайловна, за Аркадием Гордеевым приехали родители, я его забираю, — обратился я к воспитательнице второй группы.

Воспитатель, стоя у шкафчика и что-то в нем перебирая, оглядела ребят, разместившихся на ковре.

— Аркаша, надень тапочки и иди, за тобой приехали, — сказала она одному из мальчиков игравших шашками в «Чапаева».

Никто из мальчишек не пошевелился.

— Аркаша, я кому сказала! Ты что, меня не слышишь? — строго спросила она неведомого мне Аркашу.

С ковра поднялся худенький мальчишка, волосы которого хохолком торчали на голове. Его серые глаза были печальны. Он молча надел тапочки и подошел ко мне. Положив руку ему на плечо, я спустился с ним в подвал и открыл дверь склада, где находились вещи воспитанников. Аркадий нашел свой мешок, на бирке которого была написана его фамилия, и вышел в коридор. Он с неохотой стал стягивать с себя казенную одежду.

— Оденешься, тапочки и мешок поднимешь в душевую, — сказал я ему и пошел наверх в инспекторскую.

Около кабинета инспекторов я увидел мужчину лет тридцати пяти. Он стоял у открытой двери кабинета и с интересом слушал разговор инспектора с матерью Аркадия. Губы его кривились в ехидной улыбке.

— Аркаша последнее время часто убегает из дома, школу забросил. Я не знаю, что с ним делать, — оправдывалась женщина.

Мужчина- сел на банкетку в коридоре. Было в нем что-то отталкивающее: злобное выражение лица, колючий взгляд.

— Ну, где там этот бродяга? — нетерпеливо спросила женщина-капитан. — Иди сходи за ним, — сказала она, обратившись ко мне.

Я спустился вниз в подвал. На полу в трусах сидел Аркадий и тихо плакал.

— Ты почему не одеваешься? — спросил я его.

— Я не хочу домой, — всхлипывая, ответил мальчишка.

— Почему?

— Меня дома бьют, отчим бьет... — и он разрыдался.

Я хотел было его успокоить, но он уткнулся в мешок с вещами и затвердил:

— Не хочу домой, не поеду! Не хочу...

Я подошел к нему, взял за плечо, но мальчишка скинул мою руку и забился в истерике.

— Не хочу, не хочу, — кричал он и крупные слезы текли по его щекам.

Я отошел от него, понимая, что мальчонке надо дать успокоиться. «Пусть он останется один», — подумал я и вернулся в инспекторскую.

— Гордеев отказывается ехать домой, — доложил я капитану.

— Как это? — удивилась капитан. — Тащи его сюда.

— Разрешите я сам за ним схожу, — попросил подошедший мужчина.

— А вы кто?

— Я... отчим.

— Ах, отчим, это из-за вас он не хочет ехать домой, он боится вас.

— Почему это? — с наигранным удивлением спросил отчим.

— Вы сами прекрасно знаете. Потому что вы его избиваете, — со злобой проговорил я, чувствуя зарождающуюся во мне ненависть к этому человеку. — Справился с пацаном. Он же тебе ответить не может.

— Пусть только попробует, — зло усмехнулся отчим.

— Сейчас — нет, но когда он вырастет, то с тобой расплатится, и учти — той же монетой. Может, и матери своей не простит, — едва сдерживая себя, сказал я, — да что с вами разговаривать! Товарищ капитан, я его насильно не потащу.

— Тоже мне, мужик, пацана привести не можешь, — инспектор поднялась из-за стола и направилась в подвал.

— Зачем ты, Веня, при людях-то? — укорила отчима женщина.

— Ладно, поговорим дома, — с раздражением отрезал он.

— Только учти, — предупредил я его, — если ты его хоть пальцем тронешь, то тебе и твоей жене это потом зачтется. За избиение пацана ты и так уже лишнее на свободе ходишь.

Он с ненавистью сквозь прищуренные глаза посмотрел на меня, на его скулах заиграли желваки. Мать Аркашки опустила голову.

Вскоре поднялся одетый Аркашка. Со слезами на глазах в сопровождении капитана. Акт передачи несовершеннолетнего был подписан, и они ушли.

Я смотрел им вслед и был твердо уверен в том, что сегодня его снова будут бить, если он сейчас по дороге не сбежит. (Он сбежал, его потом видели на вокзале).

Сколько их, таких же, как наш постоянный бродяга Пашка Фадеев, пацанов, тянется на вокзал, подальше от пьянок, скандалов, от жестоких и безжалостных ударов! А ведь, возможно, у кого-то из них вначале была радостная жизнь...

В жизни Павлика она была, эта радостная жизнь, когда он жил в бревенчатом доме с любящими его родителями. Пашка до сих пор помнит, как они собирались вместе за большим столом. Мать снимала с листа румяные пирожки, и они веселились вместе, когда кому-то доставался пирожок с начинкой: если 10 копеек — богатым будешь, если сахар — жди сладкую жизнь, и сейчас в бродячей своей жизни эти воспоминания согревают его. Он часто вспоминает отца, работавшего в пожарной части, те дни, когда он забирал Пашку из садика с собой в «пожарку», на проводившиеся в части учения. Ему нравились эти мужественные, смелые люди, побеждающие огонь. И была у него мечта стать пожарником-водителем. Пашку тянуло к машинам, и отец часто находил его среди водителей.

Однажды отец ушел, как говорит Павлик, пировать, а когда пьяным вернулся домой, мать его не впустила. Отец молча ушел в сарайку, а утром она натолкнулась на его висящее тело. Пашка проснулся от страшного крика матери. Отца ему было жаль, он был добр к нему. Долго в тот день он не мог успокоиться. Отец живой, улыбающийся стоял перед его глазами. Мать тяжело переживала его смерть, долго плакала.

Прошло время, и в доме появился дядя Толя. Павлик встретил его настороженно. Он еще помнил своего отца и не хотел признавать отцом чужого дядю, несмотря на все попытки матери. А этот новоявленный папаша сутками валялся в постели, ничего не делал по дому, разве что ходил за водой.

Наступил сентябрь и Павлик первый раз пошел в школу. Однажды он поздно вернулся с уроков: была репетиция хора, а потом заигрался с одноклассниками.

— Где ты шлялся, крысенок?! — закричал на него подвыпивший отчим.

Резкий удар обжег лицо. Пашка упал. Широко раскрытыми глазами он смотрел на дядю Толю. Тот схватил шланг, и на Пашку посыпались удары. Он едва успел закрыть голову.

С того дня он возненавидел отчима и стал его бояться, старался не попадаться ему на глаза. Каждое утро, уходя в школу, он облегченно вздыхал. Родной дом перестал быть для него теплым и радостным, но заканчивались уроки, и он медленно брел домой, стараясь попозже вернуться. Как только он переступал порогу вновь начинались его мучения. Отчим бил его то кулаком по голове, то ремнем, то скалкой — всем, что попадалось под руку, даже сковородкой.

— Почему двойку получил, засранец? — орал отчим и, не дождавшись ответа, бил.

— Почему поздно вернулся, — удары сыпались один за другим. Сердце Павлика сжималось от боли и страха.

— Не надо! Больно... — просил он, размазывая кровь по щеке.

Отчим был глух к его мольбам, в нем не было жалости.

Поначалу мать заступалась за Павлика, просила, уговаривала отчима, но он ничего не слышал в нечеловеческой злобе. И мать, закрыв лицо руками, уходила в другую комнату, к сестренке, родившейся от нового мужа. Может, она боялась, что он уйдет, или того, что опять изобьет ее. Прижав к себе сестренку, она плакала, слыша, как кричит и плачет сын.

А Павлик, побитый, выходил во двор, садился рядом с конурой собаки, обнимал и ласкал ее. Только с Тайной он делился своей болью. Она, как бы понимая его, скулила, терлась об его руки, слизывала слезы. Посидит Павлик с Тайной, и боль как бы отойдет.

Но как-то, вернувшись из школы, он увидел на снегу кровь. Сердце мальчика сжалось в предчувствии беды. Недалеко от конуры лежала мертвая Тайна. Скинув ранец, Павлик унес собаку на конец огорода, выкопал в мерзлой земле могилку и похоронил своего друга, разговаривая с ним, как с живым:

— Ну почему ты не убежала?

Весь вечер он просидел над могилой, плача, пока отчим пинками не загнал его в дом. В ту ночь Павлик так и не смог заснуть, думая о своей несчастной жизни.

Павлик чувствовал, как с каждым днем растет в нем ненависть к отчиму, который для него представлялся зверем, который никого не любит и живет сам по себе, по звериным законам. Однажды, в день рождения матери, не скрываясь от людских глаз, он избил Пашку на улице. Подросток, не вытерпев стыда и унижения, убежал из дома, и поехал к бабушке отца. Баба Маруся, добрая и ласковая, охала и вздыхала, слушая горький рассказ Павлика о пережитом, прижимала к себе рыдающего внука.

— Вот ведь нелюдь какой, нелюдь, — шептала она, гладя Павлика по голове своей сухонькой рукой. — Поживи у меня, Павлуша.

Страдания внука запали в душу бабушке. Как-то, проснувшись, Пашка услышал, как бабушка жаловалась своей соседке бабе Лизе.

— Вот ведь нелюдь-то какой, мальчонку совсем измучил, ну как это все стерпеть-то? А мать-то молчит, сына своего предала из-за этого изувера, Господи, Павлушка-то терпит из-за матери-то своей, что она с этим нелюдем-то живет. Разве так, Господи, можно жить-то? Когда дома одно и то же, пьянки да скандалы. Внука материт по-всякому. И каждый день бьет Павлушу мово, бьет жестоко и без жалости. Тут я дома на кота осерчаю, если он проказничает, и то боюсь его стукнуть. Жалко ведь. Мурзик-то вроде как родной, а он ребенка истязает. Господи, покарай ты нелюдя карой своей небесною.

— Да, Мария, натерпелся Павлик, — вторила ей, вздыхая соседка. — Сколько их, пацанов-то, бегает из дома из-за этих сволочей-отчимов. И дом-то станет ненавистным, если поселится вот такой... Мне вот Вера рассказывала, племянница, она на вокзале работает, что их там с поездов снимают, милиция их ловит, а они все равно из дома убегают и ищут бабушек да тетушек, а их вообще-то нет, так они их придумывают, только бы к кому-нибудь уехать. Сколько их побитых бродяг, у которых отчимы отняли дом и мать! А ведь когда-то жилось им в этом доме хорошо, а теперь и жизни нет.

Слушая бабушек, Пашка почувствовал горечь и, впившись зубами в край подушки, он навзрыд заплакал.

Жить все время у бабушки Пашка не мог: его тянуло к матери, друзьям, и вечером он вернулся. Боясь отчима, он украдкой вошел в дом. Мать заплакала, увидев сына. Узнав, что он был у бабушки, не ругала, покормила и уложила спать. Проснулся он от криков.

— Это ты его распустила, паскуда! — заорал отчим и ударил мать. Она громко заплакала.

Пашка соскочил с постели и, вбежав на кухню, закричал:

— Не трожь ее, нелюдь!

— Что? Что ты сказал? — отчим двинулся на Павлика.

«Все равно не убьет», — подумал Пашка и, сжав зубы, с вызовом посмотрел в холодные, стеклянные глаза, от которых его раньше бросало в дрожь. Отчим ударил его по лицу, из носа потекла кровь.

— Толя не надо, не надо, — причитала мать.

— Заткнись, шалава! — второй удар свалил Пашку на пол. Он лежал, стараясь не заплакать и не застонать.

Мать села на табурет, прижала руки к лицу и горько заплакала.

Ночью, роняя слезы на подушку, Пашка понял, что он чужой в этом доме. У него появилось твердое желание уехать далеко от этой невыносимой жизни, может, к папиной тетке в Крым. Закусив от обиды губы, со слезами на глазах он твердил: «Уеду, все равно уеду...»

Закрыв глаза, он представил себе, как теплый ветер ласкает его лицо, как приятно смывает теплая волна его босые ноги, а глаза ищут в морской лазури белый корабль. «Тогда бы я сел на него, — мечтал Пашка, — и поплыл по всем странам. А когда вернусь, меня встретят бабушка и мать с сестренкой». (Он любил свою сестренку, хотя ненавидел ее отца — его отчима). Машка выбежит ему навстречу, а мама с бабушкой будут удивляться, радостно улыбаясь.

— А Пашка, смотри-ка, капитаном стал, во всем белом! А загорел-то как, аж черный весь, — всплеснет руками бабуля.

Они будут жить вместе, и им будет хорошо и счастливо. А отчима нужно будет отправить на необитаемый остров. Пусть поживет там, может, поймет, как жить среди людей.

Мечта о море притупила боль в спине, и он уснул, улыбаясь чему-то во сне. Утром, собравшись как бы в школу, Пашка вышел из дома и рванул в Челябинск, — на вокзал: Его сняли с Симферопольского поезда, и милиционер повел его в детскую комнату милиции, а когда он отвлекся на пьяного, Пашка сбежал. Он бродил по городу, мимо него по своим делам спешили люди, обходя грязного мальчишку. Кто-то толкнул его:

— Чего ты под ногами путаешься, шпана?

Ночевать на вокзале Пашке не хотелось: боялся попасть на глаза милиционеру. Поздно ночью он забрался на чердак, где уснул на старом диване. А рано утром проснулся от голода. В животе урчало, и Пашка чувствовал слабость. Он поплелся на вокзал. Не дойдя до него, остановился, увидев бегущих навстречу пацанов и услышав трель милицейского свистка. Что-то подтолкнуло его бежать вместе с ними. Последним он юркнул в колодец теплотрассы, и пацаны задвинули люк. В колодце стоял теплый, затхлый воздух.

— Ты чего за нами ломанулся? — с подозрением спросил один из пацанов.

— А они меня вчера поймали, а я убежал.

— А ты тоже бичуешь?

— Как это?

— Как, как... Жопой об асфальт! У кого дома нету. Вот мы из интерната. Меня Бабай зовут, а тебя? — спросил он, протягивая руку.

— Пашка.

— Ага. Его вон — Москва, он по московскому поезду шныряет, — представлял Бабай своих корешей, — а того вон — Уголек, мы его из угля вытащили. Ты вот че, отгадаешь загадку, будешь с нами бичевать. Слушай: если мента поставить на мента и еще на мента, че получится? Пашка задумался и, вспомнив, как отчим называл милиционеров «ментами» и «мусором», сказал:

— Мусоропровод получится.

— Молоток, будешь с нами бичевать, — хлопнув его по плечу,одобрительно сказал Бабай.

Так Пашка познакомился с «бичами». Им он рассказал о своей беде и о своем желании уехать в Крым. За это его тут же окрестили «Пашкой-Крымом». Потом он разглядел при свете своих новых дружков.

Бабай оказался пацаном лет двенадцати, с черными, как смоль, волосами, а Москва — веселым, симпатичным пареньком с копной пшеничных волос. Самым младшим среди них был Уголек. Он был рыжим и немного заикался. Они накормили Пашку и позвали его на вокзал.

Он встретил их многоликой толпой пассажиров и провожающих. Здесь можно было встретить и людей, которые никуда не уезжали — вокзал был их домом, как и для Пашкиной компании. Завсегдатаями вокзала были старик дядя Вася, который вместе с Федюшкой сидел у перехода и под тоскливые песни, такие, как «Разлука», просил милостыню; вечно пьяная бабка Фрося, постоянно сидевшая у пельменной, собирая мелочь в картонную коробку. Иногда дядя Вася с Федюшкой ходили по электричкам, просили подаяние у сердобольных пассажиров. На перроне частенько собирались пацаны из соседних домов, которые встречали и провожали поезда, за плату помогали донести пассажирам вещи. Но это случалось редко: их сразу гнали.

Бабай с компанией, куда прибился и Пашка, совершали кражи, но крали в основном у кооператоров и армян. Они считались ворюгами, поэтому не было ничего зазорного что-то у них стырить. Но если кого-то из компании Бабая армяне ловили — били нещадно.

Пашка уже привык к вокзалу, и ему порой казалось, что у него есть свой голос и свое настроение. Но частенько его тянуло к «южному поезду»: желание уехать в Крым не проходило. Для поездки нужны были деньги, а договариваться с проводниками — не известно, на кого нарвешься. Хорошо, если бы повстречалась добрая проводница, и Пашка высматривал ее в поездах, идущих на юг. Может, она сжалится и возьмет его. Не за просто так, конечно, Пашка будет полы подметать, посуду мыть. Он даже согласен туалеты чистить, лишь бы уехать на юг. Но такая проводница не появлялась. Проводниками в основном были мужики, иногда встречались и женщины, какие-то накрашенные тетки. Пашка боялся к ним подступиться. Вот и сегодня, он, проводив поезд южного направления, пошел искать Бабая с пацанами. Они обедали в пельменной. Заглушив голод, все вместе отправились спать в теплушку. Такая теперь была жизнь у Пашки...

Были в этой жизни свои радости и горести. Были и разные встречи. Особенно ему нравились солдаты. Всегда веселые, они давали мелочь, жалели Пашку, даже звали с собой, говорили: «Будешь у нас сыном полка». Нравилась ему и Светка: она всегда угощала его жвачкой. Он часто видел ее на вокзале. Потом она уходила с мужиками — всегда разными. Как-то один мужик хотел взять Пашку на какое-то дело, но Бабай сказал ему:

— Нам такие дела не фартят.

Была еще встреча, которая сильно врезалась в его память. Однажды вечером его подозвал мужчина, сидевший на лавочке:

— Эй, малец, иди сюда! Не бойся!

— А я и не боюсь, — внешне спокойно ответил Пашка, а сам почувствовал, как напряглось все внутри.

— Тебе что, жить негде? — спросил мужчина, посмотрев на Пашку с вопросительной улыбкой. — Да ты не пугайся, я тоже таким был. Жил при вокзале да в детприемнике, а потом сделал одно дело и загремел на «курорт», вышел и сразу опьянел: бары, девки... Незаметно время прошло, и снова поехал «лечиться на курорт». Понимаешь, жила у меня тут мать. Хоть и бросила она меня пацаном, но мать есть мать. Приезжала ко мне на свиданки. Жалко мне ее стало. Деньги стал ей отправлять, думал, отсижу — будем вместе жить, а вот приехал, а мне соседка-то и говорит, что три месяца назад схоронили мою мамашу. Вот так получается, малец! Ни матери, ни жены, ни детей — один, как перст, дожил «Степка-бурлак». Ты вот что, малец, не теряй ниточку с кровными своими. А пока на, держи! — и в его синей от наколок руке появилась сотня. Он поднял свой чемодан и ушел.

Часто Пашка вспоминал этого мужика, а на эти деньги купили Угольку кроссовки, а то он ходил босой.

Как-то утром Пашку с Москвой поймали милиционеры:

— Дядя-я-я, отпусти-и-и! — надрывно кричал Москва.

Пашка попытался вырвать свою руку из крепкой руки сержанта, но напрасно. Их привели в детскую комнату и, пока сержант держал вырывавшегося Пашку, Москва рванул в дверь. Пашку усадили, долго расспрашивали, записывали: где живет, почему убежал. Привели еще двух накрашенных девчонок, которые жевали жвачку и грубили полной женщине-милиционеру. Вместе с ними Пашку посадили в машину с решетками и повезли в детприемник. Там его подстригли и опять спрашивали и записывали. Хорошо, что позвали на обед, а то Пашке казалось, что не будет конца этим опросам и крику. Кричали на него и в столовой, когда он понес посуду. Оказывается, что за ними посуду убирают дежурные. Матерясь, орала на него повар.

После обеда его отправили на второй этаж, где он увидел таких же неприкаянных, бежавших из дома и интерната подростков, и тех, кого бросили пьяницы-мамаши, и тех, в чью жизнь ворвалась беда. Все они с печатью покинутых. Поначалу к ним Пашка относился настороженно, но потом обвыкся, а за играми подружился. Боялся он милиционеров: было в них что-то зловещее. Когда один из них ударил его, Пашка зажмурился — он уже отвык от побоев и ему сразу вспомнился отчим.

Утром воспитатель заставил его три раза вымыть коридор. От досады хотелось кричать.

Были здесь и работники, которые Пашке нравились. Он прозвал их «добряками» и все время с нетерпением ждал. С ними жизнь в приемнике становилась терпимее, но «ментов», как назвал их Олег Андреев, пацан, который сто раз попадал сюда, было больше, и порой у Пашки возникала мысль сбежать, но Олег сказал, что это глухой номер: решетку только динамит возьмет.

— Ты лучше хитри с ментами, коси под дурака, — посоветовал он. — А если не получится, ори, как припадочный, и начинай психовать.

Пашка попробовал несколько раз воспользоваться этим советом — получилось, и вскоре его оставили в покое. Иногда ему доставалось от воспитателя-сержанта. Пашке в приемнике было скучно и тоскливо. Ему вспоминался вокзал; иногда дом, мать. Когда он думал о ней, то чувствовал, как его жжет тоска. Он часто смотрел сквозь решетку на дорогу, по которой разными путями уходили из приемника: кто в спецдома, кого возвращали к родителям... Однажды его позвали вниз:

— Поедешь домой, тормоз, — сказал доктор и пнул его под задницу. /

Когда он увидел отчима, то все понял.

Дома Пашка скоро снова почувствовал его тяжелую руку.

— Еще раз убежишь, сморчок, я об тебя совок сломаю, — пригрозил он, — и всю задницу разрисую.

Дома Пашка продержался день. На следующий он уже приехал на вокзал, где нашел Бабая с пацанами и снова стал бичевать. Они находили таких же беспризорных бродяг и вместе с ними совершали мелкие кражи. По вечерам они играли на автоматах, ходили на видюшник, потом — в пельменную. Спать шли в теплушку. Только Пашка ходил еще к крымскому поезду.

Невзлюбил он всей своей душой милицию.

— Если бы не ловили, долго бы бегал, — говорил он. Но лютой ненавистью возненавидел Пашка приемник-«муравейник» из-за ментов, вечного мытья коридоров и голода по ночам. Однажды, когда его переодели и привели в инспекторскую, где сидел отчим, в который раз приехавший за ним, женщина-капитан спросила его:

— Ты долго еще будешь бегать, придурок? Вы уж держите его, — обратилась она к отчиму.

Пашка тогда не вытерпел и закричал:

— Врете! Вы сами говорили: «Пусть бегает для плана! А то еще уволят!»

— Что? — от негодования лицо у капитана покрылось пятнами. — Да я тебя в «дисциплинарку» упрячу в пять минут.

— Не посадите! Вы этому гаду меня отдадите, — встретившись со злобным взглядом отчима и заметив, как у него дернулось лицо, Пашка выдохнул: — Только я все равно от него убегу!

И как крепко отчим его ни держал, он все-таки сбежал на вокзале, который знал лучше, чем свой дом, и растворился в толпе. Пашка снова пошел бичевать. Ему нравилась такая жизнь. Никто на тебя не орет, никто не бьет, если, конечно, не сцапают менты, а то они грозились закрыть его в спецшколу.

Домом Пашки была теплушка, друзья — те, кто спал рядом. И он находил себе на вокзале новых и новых друзей.

— Эй, пацаны, пошли бичевать! — звал он подростков, убежавших из дома или интерната, и, уже наученный горьким опытом, учил новеньких: — Ты, как увидишь ментов, не беги, иди спокойно.

Разные уроки он «преподал» неприкаянным «капитанам вокзала». Беда его была в том, что милиционеры уже знали его в лицо, и он снова и снова попадал в «муравейник», где его в насмешку прозвали жильцом с временным ордером. Он уже привык к злобе и ненависти к нему сотрудников, даже «добряки» стали на него орать так, что в ушах звенело.

Если когда-нибудь вы встретите на вокзале двенадцатилетнего русого мальчишку с печальными глазами, в грязной, заношенной куртке, знайте — это он, «Пашка-Крым», у которого отчим отнял мать и дом, радость детства. Может, он и сегодня с надеждой провожает поезд на юг и видит себя в вагоне с матерью и сестренкой, едущими навстречу ласковому и теплому морю...

Поезд набирает скорость, уходит в вечернюю тьму... На перроне остается подросток, прозванный за свою мечту «Пашка-Крым».

Потерянные дети

Каждый раз я испытываю волнение, соприкасаясь с болью, в особенности с детской. Она оставляет отметину в моей душе и не дает покоя. Вот и этот случай — один из тех, которые я храню в сердце.

Как-то вез я в поезде в детский дом малыша.

— Сколько вашему? — спросила меня попутчица по купе.

— Что? — переспросил я, укладывая Олежку спать на верхнюю полку.

— Сколько вашему сыну?

— Пять, да только он не мой, а государственный.

— Как это? У него что, нет родителей? — удивилась женщина.

— Да были, но лучше бы их вообще не было...

Пришлось рассказать. О печальной участи Олежки говорить было трудно. Отец у него был из тех, о которых говорят: сделал свое дело — и ищи его. И мать вроде поначалу была матерью, а потом в тягость стал ей Олежка. Он не давал ей жить весело, не работая, праздники дома устраивать. А когда ушел последний ее «друг» по кутежам, она, закрыв сына в квартире, помчалась за ним. День прожил Олежка взаперти голодный, а потом соседи дверь открыли и ахнули. Лежит мальчишка в грязной одежде на постели, без простыни, покрытый старым пальто. Кругом грязь, на столе пустые бутылки, хлеб с плесенью и кости от селедки. Взяли они малыша к себе, хотели прихватить игрушки, да только не нашли, потому что их не было вовсе. Отмыли, накормили его и повеселел мальчонка, улыбается и что-то лопочет. Прислушались, а он матерится. Научили его этому чужие дяди для забавы. Появилась мамаша и скандал закатила: «Мой ребенок, что хочу, то и делаю, вы мне не указ, и не капайте мне на мозги!»

Неделю жила она с сыном, и опять глаза Олежки видели пьянки, а уши слышали ругань. И вновь, уже не закрывая его, она сбежала в поисках «любимого». Не подумала о сыне, а он голодный и грязный бродил по улицам и звал мать.

Нашли Олежку в заброшенном доме, а на улице ноябрь. Кое-как отходили его в больнице, и после этого лишили его мать прав на Олежку. Лишили материнства за то, что она отняла у него радость детства, обрекла на голод.

Так Олежка оказался у нас в приемнике. В первые дни чурался всех, ходил испуганный. Ночью проснется, плачет, мать зовет, а нам говорит: «Вот попирует, попирует и меня от вас заберет, вот такушки.» Так говорил, будто пировать — это значит работать. И верите-нет, за обедом не ел ни кашу, ни суп, а хлеба просил. Но день за днем душа ребенка оттаивала.

Настала минута — улыбнулся он, радостно так. Потом расшалился, и в игровой стал слышен его звонкий смех. А как он пел! Особенно про айсберг... Одним словом, ожил у нас Олежка, уже никого не боялся. Меня как в дверях завидит, бежит, обхватит ручонками за шею и прижмется щекой, потом вскинет свои веселые глаза и зашепчет:

— А к нам сегодня моряк приходил. Я вырасту, тоже моряком буду.

Неожиданно с верхней полки донесся плач. Меня царапнуло беспокойство и я сорвался с места. На постели сидел Олежка и тер кулачками глаза.

— Ну что ты, малыш, приснилось что нехорошее?

Олежка обхватил меня и прижался ко мне своей теплой щечкой.

— К тебе хочу, — прошептал он мне на ухо.

Я прижал его к себе и присел на полку, стал покачивать Олежку, поглаживая по его светлым, словно освеченным солнцем волосам. Он заулыбался, глядя на меня сияющими голубыми глазами, будто маленькое солнышко. Улыбнувшись ему в ответ, я запел:

Солнце спать ушло за океан,

Только ты не спишь...

Не спишь один...

Светят в море,

Светят огоньки,

Утихает сонная волна...

Спи, пока не гаснут маяки.

Спи...

И пусть не дрогнет тишина.

Олежка сомкнул глаза и вскоре уснул, улыбаясь во сне. Я аккуратно переложил малыша на свою постель.

— Вы простынью его прикройте, чтобы свет ему в глаза не попадал, — посоветовала мне женщина.

Я заправил простынь под матрац Олежкиной постели и она шторкой опустилась вниз, закрывая Олежку от заглядывавшего в окно солнышка.

— Какой славный малыш, — сказала, улыбаясь, попутчица. Глаза ее лучились добротой и нежностью. — А что за песню вы ему напевали?

— Колыбельная моряков, это мой друг написал, — с гордостью сказал я. — Олежке она очень нравится. Он мечтает моряком стать. Будет ли он моряком, не знаю, но одного хочу, чтобы он счастливым был и смеялся, улыбался от радости, а не плакал от боли, чтобы снились ему ласковые сны, а не что-то страшное, что было в его жизни...

— Да таких матерей судить принародно надо да в тюрьму сажать, — тяжело вздохнув, сказала женщина. — И пусть сидит и платит сыну, пока ему восемнадцать не исполнится.

Я смотрел на убеленную сединами женщину, а в глазах у нее была такая боль, боль за Олежку.

— Судить ее судили, да толку-то... — вздохнув, сказал я. — Она сейчас гуляет, а через год родит ребенка и опять его бросит.

— Кукушка она, — нервно сказала попутчица. — Вот она своего Олежку бросила, а я своего Сашеньку вон сколько лет ищу, — женщина вздохнула глубоко и горько.

— А где он?

— Кабы знать... Война у меня его отняла, когда ему еще два годика было. В войну мы в Белоруссии жили. Каждый день под смертью ходили, помогали партизанам. Нашелся паразит, продал нас. Понаехали фашисты, погрузили всех в машины, туда и меня с сыночком, а остальных поставили у амбара и расстреляли. И остались там лежать мать моя и брат. Сколько лет прошло, а я до сих пор вижу, как полыхают хаты, и они, родные мои, лежат в крови. И сегодня болью отдается, как будто уголек каленый в душу заронили. Вечером погрузили нас на транспорт, ну, это вагоны такие, для скота, и повезли в Польшу. На вторые сутки привезли и погнали в лагерь. Ночь только я с Сашенькой провела. Так сердце болело, будто что-то чувствовало. Утром нас построили. Дождь идет, кругом фашисты, собаки лают. Я как увидела, что детей отнимают, в груди у меня все перевернулось. Я Сашеньку к себе прижимаю, а к нему уже руки тянутся, рвут из рук моих. Я крепче его прижимаю, а он плачет, ручонками меня обхватив. Защищаю; не отдаю, а меня плетьми бьют, солдаты подбежали, вырвали сыночка. Я было кинулась, не помня себя, так они сбили меня с ног, сапогами пинать стали... Очнулась я уже в бараке. Лежу, и будто у меня сердце вырвали... В тот же вечер руки хотела на себя наложить, да только в ту минуту рядом добрая душа оказалась, прошептала как-то доверительно слова, идущие от сердца: «Терпи, коль доля нам такая выпала. Жить надо, слышишь, жить!..» Действительно, надо было жить.

Женщина вздохнула. Я почувствовал, как нахлынувшие воспоминания давят ей на сердце, как она страдает.

Олежка зашевелился, я заглянул за простынь, малыш повернулся на бок и притих, сунув ладони под щеку.

— Хотела бы я все это забыть, да разве такое позабудется... День пройдет, а вечером приду в барак, лягу на нары, как глаза закрою — вижу Сашеньку, дитятко свое. Как он зовет меня, тянется ручонками... И решила я: все перенесу, буду жива — найду его, если эти звери, нет, не звери, не знаю, как назвать их, не сделали что-нибудь с ним. Тогда ведь у детей кровь брали... Измучилась я, душа изнылась, но несла свой крест. Верила в конец войны, и жила в душе надежда, что найду я Сашеньку. И когда меня с женщинами погнали ночью в печь, жить захотелось. Я тогда спряталась. Утром пришли наши, и кончились муки, муки нечеловеческие. Я как будто заново родилась. Мы в тот день как одуревшие ходили. Не верилось, что конец. Победа! После войны сколько я ездила, сколько хлопотала, писала всюду, так и ничего, но Сашенька живет в памяти моей, в снах тревожных...

Женщина замолчала. Я смотрел в ее доброе, открытое лицо и был поражен трагедией ее жизни. Сколько мучений испытала она, сколько горя выстрадала! И какое же надо иметь сердце, чтобы все это выдержать! Чем измерить ее боль? Ведь нет большей боли, чем разлука с родным сыном, живым ребенком: ведь она верит, что Саша жив.

Ночь я проспал беспокойно. Мне снились собаки, их оскалившиеся зубы и Олежка, бегущий мне навстречу босиком по грязи. Рот его открыт в немом крике, косые струи дождя бьют его по лицу... Я проснулся. За окном поезда занималось утро. Олежка прижался ко мне, положив ручонку мне на грудь. Я взглянул на соседнюю полку. Постель была аккуратно заправлена. «Наверное, эта женщина уже сошла, — подумал я. — Эх, жаль не попрощалась». Я стал потихоньку одеваться, чтобы не разбудить малыша. Одевшись, я выглянул в коридор. Моя попутчица стояла у окна, всматриваясь в пробегавшие за стеклом осенние пейзажи. Увидев меня, она ласково улыбнулась.

— Доброе утро. Ну, что проснулись? Вот и хорошо, сейчас чаю попьем.

Умывшись, я вернулся в купе. Моя попутчица готовила нам завтрак, раскладывая на столе печенье и конфеты. В подстаканниках подрагивали стаканы с горячим чаем.

— Эй, юнга, вставай, море зовет! — стал я тормошить Олежку.

Малыш открыл глаза, улыбнулся мне и отвернулся к стенке.

— Э-э, братец, так не пойдет. А ну-ка, вставай! Не быть тебе матросом, если ты будешь так долго спать.

Олежка присел на постели, подтянув коленки к груди и положив на них руки.

— Ну, я так не играю, Олежка. Или ты сейчас встаешь, или дождешься и получишь по попе.

— Фигушки, — дурашливо сказал Олежка.

— Ах, так, — я повернулся и как бы стал расстегивать ремень.

Олежка вдруг соскочил ловко, оседлал меня, обхватив за шею, и заливисто рассмеялся.

— Ты — моя коняшка, повези меня!

Я выскочил со своим «всадником» из купе и, подражая коню, пробежался с ним до туалета.

Потом мы сидели и пили теплый чай. Олежка, подмигнув мне, уминал уже четвертую конфету.

— Эй, ты, обжора, хватит, — шепнул я ему.

— Пускай ест, — сказала мне женщина и достала из сумки два больших желтых яблока.

— Зпазибо, — поблагодарил Олежка, ухватив сразу два яблока.

— Кушай на здоровье, дитятко мое, — со слезой в голосе ответила она.

После завтрака наша попутчица стала собираться. Скоро была ее станция. Мы тепло с ней расстались. Она подхватила Олежку и поцеловала смущенного малыша. Поезд дернулся, и женщина осталась на перроне, помахивая нам рукой, женщина с чудесным, но истерзанным сердцем, а рядом с ней стоял курсант — ее внук.

Судьба, будь справедлива и подари ей радость встречи с сыном!

...К обеду мы с Олежкой были в детском доме. Оформив документы, я двинулся к выходу, попрощавшись с ним.

— Папа! — резанул меня по сердцу детский крик.

Олежка подбежал ко мне и схватил за ногу. Глаза его были полны слез. Я присел, взял его за худенькие плечи, прижал к себе, пытаясь успокоить.

— Ну, что ты, малышок, я еще к тебе приеду.

Прибежали приглашенные директором воспитатели, усадили его на диван и стали заигрывать с ним.

— Уходите быстро, — шепнула мне директор.

Я рванулся к двери, а вслед вновь услышал:

— Папа, не уходи!

Я шел по коридору, и в моих ушах звучал голос Олежки. От этого крика больно щемило сердце. Я не помню, как выскочил из детдома. Идя по улице, я долго не мог успокоиться: я испытывал смешанное чувство вины и печали за всеми забытого на свете мальчишку.

ШРАМ НА ДУШЕ

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Розыск

Капитан прицелился и припечатал газетой муху, сидевшую на стене.

— Тринадцатая, — сказал он, смахивая ее.

На пульте дежурной части райотдела, требовательно зазвонил телефон. Дежурный по отделу капитан снял трубку. Тревожный голос патрульного сообщил о драке у гостиницы. Дрались торгаши-армяне с местными, которые сегодня днем учинили погром на «зеленом рынке», требуя гнать всех армян из города. Выслушав патрульного, капитан вызвал дежурную машину в гостиницу и сделал запись в книге дежурств. Поправив пятерней копну седых волос, он снова взял газету и прихлопнул ей еще одну муху, бившуюся о стекло зарешеченного окна.

— Кончай, беспредел, Василич, ты их приговариваешь без суда и следствия, — усмехнувшись, сказал появившийся в дверях «дежурки» сержант Рахим.

Пожилой капитан не любил этого ехидного, пустословного парня. Выругавшись про себя, он нажал на кнопку, открывая дверь «дежурки». Сержант вошел и протянул ему листок бумаги.

— Попридержал бы ты язык, сержант, — твердо проговорил Василич и вырвал листок из рук опешившего сержанта. Бросив быстрый взгляд на бумагу, он сообразил, что это постановление о помещении в приемник-распределитель для несовершеннолетних сроком на тридцать суток задержанного Алексея Шороха.

— Кто подписал? — мрачно спросил дежурный, покручивая казацкие усы.

— Не видишь, что ли? — обиженно произнес Рахим. — Подпись Горелова же.

Василич сел за стол и записал в книгу распоряжение заместителя начальника отдела. В открытую дверь вошел старшина:

— Оружие сдать можно, товарищ капитан?

— Сейчас, Телечев.

Старшина подошел к столу и стал вынимать из магазина патроны. Они рассыпались по столу.

— Ну тогда веди его из камеры, — приказал капитан Рахиму.

Сержант повернулся и пошел в подвал. Дойдя до запертой решетчатой двери, он прокричал:

— Эй, вы! Что там, уснули, что ли?! Рудаков, Эдик! — позвал он дежурного. Увидев появившегося из комнаты дежурных Рудакова, сказал с раздражением:

— Че ушами хлопаешь, открывай живее.

Старший сержант вставил ключ в замок и пробурчал недовольно:

— Что за черт: нет тебе ни пожрать, ни поспать! Ходят тут... Чего надо-то?

— Открывай, да побыстрее, чифирист несчастный. Приведи сюда этого крысенка Шороха!

Гориллообразный милиционер взял большую связку ключей и, найдя нужный ключ, спросил:

— Что, насовсем его?

Рахим, отхлебнув из кружки Эдика чифир, проговорил:

— Да, насовсем, насовсем... Будешь жить спокойно.

— Да уж, с этим каратистом не соскучишься...

— Кончай пузыри пускать, меня машина ждет. Шевелись, — подтолкнул Рахим дежурного.

Буркнув что-то себе под нос, Эдик взял узел с одеждой и пошел за Шорохом по затхлому коридору с изъеденными плесенью и потрескавшимися в нескольких местах стенами. Штукатурка кое-где обваливалась из-за постоянной сырости. Царивший здесь полумрак нагонял тоску и уныние. Старшина открыл очередную решетку и, распахнув находившуюся за нею металлическую дверь, пошел вдоль камер. Затем, щелкнув замком, толкнул дверь одной из них. В полумраке, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, сидел голый подросток. Когда дверь открылась, он с ненавистью посмотрел на вошедшего.

— Одевайся, крысенок, — грубо, сквозь зубы, процедил Рудаков и швырнул ему узел с одеждой, — если дернешься, то получишь резиновой дубинкой.

Алексей нехотя встал и начал одеваться. Сержант, поглядывая на него, небрежно покусывал спичку. Надевая кроссовки, подросток зашипел сквозь зубы. Ступни болели после вчерашнего: трое сержантов, избивая его дубинками, заставили бегать на месте. Сейчас стертые в кровь ступни ныли от боли. Одевшись, Алексей вышел из камеры.

— Руки! — прорычал Рудаков.

Парень заложил руки за спину, и Эдик повел его по коридору, автоматически захлопывая двери. Они прошли в комнату дежурного.

— Ну наконец-то, — сказал развалившийся в кресле с сигаретой у зубах Рахим. Поднявшись, он подошел к пареньку и с угрозой в голосе произнес;

— Сейчас мы тебя повезем в другое место. Если ты, сучонок, по дороге дернешься... Хотя постой... Эдик, где у тебя «браслеты»?

Эдик вытащил из-за ремня стальные наручники.

"Чужаки"

— Ручонки давай, — кивнул Рахим.

Алексей протянул руки, и сержант, щелкнув наручниками у него на запястьях, толкнул его в спину.

— Давай, топай, — сказал он. — Да, спасибо за чифир, — усмехнувшись, прокричал он Рудакову и вывел подростка из комнаты.

— У, падла, выжрал все, — услышал он, поднимаясь по лестнице.

Они прошли мимо «дежурки». Василич, которого так прозвали в отделе за его простоту и бесхитростность, проводил подростка сочувствующим взглядом. Алексей с сержантом вышли на крыльцо отдела. На улице шел дождь.

Взмахом руки Рахим подозвал машину и открыл «собачник».

— Чтоб ты, сучонок, не дергался, я «браслеты» тебе ушью, — зло бросил он и сдавил кольцо наручников.

Подросток сквозь зубы втянул воздух и сморщился от боли.

— Что, жмет? Зато ты в тесноте, а я не в обиде, — с едкой ухмылкой проговорил сержант.

Рахим поднял голову и посмотрел на освещенные окна второго этажа. Там, прислонившись к окну, кто-то стоял. Подросток проследил за его взглядом и узнал стоявшего у окна человека. Это был Зевс, которого прозвали так за крутой прав и бешеный характер, за то, что он любил повелевать своими подчиненными, как рабами.

Сержант с грохотом захлопнул дверь «собачника» и вновь бросил взгляд на окно. Но там уже никого не было. Он подошел к кабине и залез на первое сиденье.

Машина выехала за ворота райотдела и понеслась по ночным улицам, навстречу хлещущему дождю. Водитель повернул голову и сказал:

— Слушай, Рахим, чего-то крутит Горелый с этим пацаном. Продержал его пять суток в подвале, и Горилла его в свою смену все обрабатывал, а теперь мы, как воры, везем его втихаря. Вот выйдет начальник из отпуска, чует моя душа — пойдут разборки. Ты же знаешь Кабатова, он любому под кожу влезет.

— Товарищ младший сержант Ерилов, — перебил его Рахим, — приказы заместителя начальника райотдела не обсуждаются, а выполняются. И чего ты, Ерила, яришься? Если бы тебе так же ногой заехали между ног, ты бы тоже, я думаю, ласковее Гориллы стал.

— Не нравится мне все это, ох, не нравится, — сказал Ерила, плавно огибая поворот и направляя машину к высокому забору детприемника.

В «дежурке» детприемника, отделенной от коридора деревянным барьером и зарешеченной узорной стенкой из металла, за столом сидел лохматый, с темно-русыми волосами старший сержант милиции. На его лице выделялись черные, как смоль, брови и усы. Серые глаза с прищуром смотрели на стриженного мальчишку в синем костюме.

Сержант поднялся из-за стола и, взяв его за ухо, сказал с укором:

— Значит, говоришь, к Ельцину ты поехал? Чего ты мне лапшу на уши вешаешь? — отпустив ухо мальчишки, он толкнул его на банкетку, — я из-за тебя уже вторую объяснительную пишу... — и сержант, скомкав листок бумаги, швырнул его в корзину. — Рассказывай, откуда у тебя стольник? Только не ври.

Мальчишка вздохнул, злобно посмотрел на милиционера и, шмыгнув носом, сказал:

— Деньги я заработал, когда продавал газеты.

— Так, дальше... И зачем тебе деньги: на жвачку, на видак?

— Деньги мне были нужны, чтобы поехать к Борису Николаевичу.

— Опять двадцать пять! — оборвал его сержант. — Я уже это выучил наизусть. Ты поехал в Белый дом искать Ельцина, чтобы дядя Боря помог тебе, Королькову, и твоей семье, чтобы тебя не отправляли в интернат, я правильно сказал?

— Правильно, — сказал мальчишка, смахивая тыльной стороной ладони слезы.

— Все! Задолбал ты меня, Королек. Иди в туалет, бери ведро, начинай мыть коридор, а потом мне расскажешь, где ты спи..., спер эти деньги, — с раздражением в голосе бросил сержант.

— Я правду сказал, Влад Алексеевич.

— Чего ты тупишь? Ну все собака, ты меня достал! — сержант схватил подростка за шею и потащил его по коридору. Завернув за угол пнул его под зад.

Корольков растянулся на линолеуме.

— Бери ведро и начинай драить, — прорычал сержант.

Раздался звонок. Влад Алексеевич, сплюнув с досады на пол, пошел открывать дверь. Он нажал на кнопку автоматического открытия дверей. Ворота приемника распахнулись, и на освещенной аллее он увидел милиционера с подростком. Они подошли к дверям, и Влад повернул в замке ключ.

— Привет сачкам, — Рахим поднял вверх руку.

— Сам ты сачок, — огрызнулся сержант.

— Ага, вы тут постоянно в тепле, с детишками возитесь, а мы хулиганов ловим, хроников собираем, жизнями молодыми рискуем.

— Ну да, рискуете! С ним, что ли, ты рискуешь? — Влад Алексеевич со вниманием взглянул на пацана.

У подростка были светло-русые, коротко подстриженные волосы и пронзительно голубые глаза, с ненавистью смотревшие на стоявших рядом с ним сотрудников милиции.

«Хорошо прикинутый», — подумал про себя Влад, оглядывая его белую олимпийку, голубой тельник, джинсы и кроссовки.

— Ладно, не рычи, — примирительно сказал Рахим, — принимай крысенка на тридцать суток.

— А приговор привез?

— А как же, порядки знаем! — сказал он и протянул Владу постановление.

Прочитав до конца, Влад отложил листок в сторону и произнес:

— Ладно, мы его берем.

— Не советую тебе здесь рыпаться, крысенок, а то тебя пацаны здесь замочат и опустят.

Влад закрыл за Рахимом дверь.

— Раздевайся, — сказал он словно онемевшему подростку, — теперь это твои дом родной, красавчик.

Парень стал раздеваться, Владу бросилось в глаза его красивое атлетическое тело с широкой ложбинкой на груди. Он отправил его в душевую.

В душевой Алеха не выдержал и, уткнувшись в казенную куртку, разрыдался, вздрагивая плечами.

— Ну, отмылся, красавчик? — громко спросил сержант. — Пошли спать! Только сперва сходи в туалет. !

Стоя над унитазом, Алеха увидел мочу с кровью.

«Менты драные! Суки! Отбили почки», — с ненавистью подумал он.

— Ну, ты, чего там застрял? — недовольно позвал дежурный.

Алеха вышел из туалета. Сержант стоял у открытой железной двери, подбрасывая ключи.

— Заходи!

Алеха вошел в «первичку».

— Раздевайся и спать.

Дверь, тяжело ухнув, закрылась. Алеха при тусклом свете лампочки стал разглядывать комнату. На кроватях спали пацаны. Он разделся и лег на свободную.

Влад закрыл мешок с одеждой Шороха и вышел в коридор. К нему подошел Корольков с закатанными рукавами куртки и доложил:

— Влад Алексеевич, воспитанник Корольков коридор помыл.

— Так, помыл, и что? Вспомнил, откуда стольник?

— Сто рублей я заработал, продавая газеты, — произнес мальчишка.

— Ну, ты че такой трудный-то, а? Королек, ты мертвого задолбаешь, ты кровь мою стаканами пьешь! Слушай, а что это я с тобой вожусь-то? Утром придет Бородавкина, она с тобой и разберется. Пошли наверх, — ухватив за воротник Влад повел его по коридору, они стали подниматься по лестнице на второй этаж. Он открыл обитую жестью дверь, пропустил вперед Королька и замер. В коридоре по линолеуму по-пластунски ползал голый Чубарик. За маленьким столом с банкой пива сидели сержанты-дежурные.

— Вы что, мужики, вообще екнулись? — обратился к ним Влад.

— Мы екнулись? Тут, пожалуй, и вправду екнешься Читай, — и Мухтаров протянул ему листок.

— Погоди, Королька отведу.

Передав подростка нянечке, которая повела его в спальню, Влад вернулся к сержантам.

— Ну и чего тут у вас?

— Читай, можешь вслух, — сказал Андрей.

— «Список ментов, приговоренных к смерти», — прочитал он первую фразу и взглянул на зажавшегося в углу Чубарикова. — Интересное кино получается!

— Чубарик, а ты что стоишь-то? — спросил Мухтаров, — давай: «вспышка справа»!

Подросток бросился влево, закрыв голову руками, растянулся на линолеуме.

— Ползи, сука, — зарычал Мухтаров.

Влад, читая список «приговоренных к смерти», составленный пацанами, нашел под девятым номером свою фамилию. «Ну спасибо, хоть не первым, — подумал он.

Мимо прополз Чубариков, и Влад пнул его в голый зад. Тот охнул и замер.

— Чубарик, тебе больно что ли? — с наигранным удивлением спросил Мухтаров. — Андрюха, где у нас там указочка?

Андрей прошел в воспитательскую, достал с шифоньера красную тонкую указку и протянул ее Мухтарову. Тот встал и, похлопывая по штанине, подошел к лежавшему на полу Чубарикову. Затем размахнулся и ударил пацана. Чубариков громко вскрикнул.

— Встать, падла!

— Слушайте, мужики, давайте ему по концу настучим, — предложил Мухтаров.

Чубариков со страхом в глазах зажал руками промежность.

— Не надо, Игорь, — остановил его Влад. — Чубариков, я тебя тоже приговорил: сейчас идешь в «толчок» и драишь его так, чтобы мне было приятно там посидеть. Понял?

— Да, — еле слышно произнес Чубариков.

— Ты чего, охрип, что ли, падла? Скажи громко: «Есть, с-э-р!» — с издевкой приказал Мухтаров.

— Есть, с-э-р! — послушно повторил Чубариков. Сделав шаг, он вдруг стал падать на Мухтарова.

— Извините, нога подвернулась, — виновато проговорил подросток.

Мухтаров оттолкнул от себя Чубарикова. Влад, поймав его, толкнул на Андрея. Они втроем стали перекидывать его друг другу. Мухтаров намеренно не подхватил его, и Чубариков упал на пол.

— Все, Чубарик, сдерни в туалет, да трусы-то надень, — крикнул Влад ему вслед. — Андрюха, плесни пивка-то. С пивом помирать, оно веселее всяко.

Отхлебнув глоток, Влад начал рассказывать свой сериал анекдотов про милицию.

Так за анекдотами и пивом они просидели почти до утра. Влад решил спуститься вниз и проверить своих на этаже.

Мы — гусары, мы — вояки!

Что с того, что много пьем?

Мы за матушку-Россию,

Кровь горячую прольем! —

Влад напевал, спускаясь по лестнице и покручивая на пальцах ключи.

Вдруг до него донесся какой-то шум. Скинув туфли, он, крадучись, как кошка, подошел к «первичке» и заглянул в глазок. На кровати трое парней зажимали новичка. Голый пацан сдирал с Красавчика трусы. Увидев все это, Влад Алексеевич почувствовал приступ бешенства. Рванув щеколду, он ворвался в комнату. При виде возникшего перед ними милиционера, подростки бросились к своим кроватям. Влад ухватил парня, натягивавшего трусы, и нанес ему удар в живот. Тот охнул и сложился пополам. Влад ударил коленом его в лоб. Захлестнув рукой за шею, он вытащил парня в коридор и бросил на пол, ударив ногой под дых.

— Не надо, не бейте! — закричал пацан.

— Да я тебя, пидрило, вообще, сука, убью, бля! — замахнулся на него Влад. Но, увидев обезумевшие от страха глаза подростка, он опустил руку в карман и достал связку ключей. Затем открыл «дисциплннарку» и втолкнул его в темную комнату.

— Сиди, сука, здесь. Я с тобой, Мамонт, еще разберусь!

До сержанта вдруг донеслись чей-то истошный крик и звук падающего тела. Закрыв замок, он побежал в «первичку». Там шла настоящая потасовка. Алеха выбросил ногу вперед, ударил в грудь бросившегося на него Лапшу. Тот, вскрикнув от боли, отлетел на кровать. Красавчик подбежал и ударил его в лицо. Сверху на него прыгнул Самурай. Алеха перебросил его через себя, ударил ногой в пах и вдруг почувствовал на шее крепкий замок обхвативших его рук.

— Ты что, екнулся? Ты же убьешь их, ребра переломаешь! — закричал Влад и стал тянуть Алеху в коридор, по которому на выручку бежал Андрей

— Андрей, разберись с теми в «первичке», а я этого пока успокою, — прокричал Влад, затаскивая голого Алеху в душевую. Втащив его туда, он рванул на себя вентиль и на лежащего на полу Алексея обрушился поток холодной воды. Парень отполз в угол и закричал:

— Мент! Собака!

Но Влад не слышал его криков, он уже выбежал из душевой. В «первичке» понуро стояли пацаны.

— Сейчас хватаете ведра и драите весь приемник — со второго этажа до подвала, — громко скомандовал Андрей — Поняли, скоты?!

Парни нехотя побрели к туалету. Андрей пнул под зад Лапшу.

— Скачком, козлы!

После уборки насильников раскидали по свободным местам. Влад посадил перед собой Шороха. Слизывая кровь с разбитых пальцев он спросил:

— Рассказывай, что у вас там произошло!

— Я с ментами говорить не буду! Я вас, козлов, ненавижу, — Алеха со злобой посмотрел на сержанта.

Влад рванулся к нему, сжав кулаки. Парень соскочил с банкетки и встал в стойку.

— Ну че, погнали! Если ты мент, думаешь я тебя не уроню! — ощерившись, проговорил Алеха

— Т-а-а к! Интересное кино, — рассмеялся Влад. — Упрись ты, не трону я тебя. Иди спать.

— Опять с «голубками», что ли? — сморщившись, спросил Алеха.

— Да нет там их. Будешь спать один, как князь.

Проводив его в «первичку», Влад открыл «дисциплинарку». На приподнятой над полом площадке, заложив руки за голову, лежал Мамонт.

— Ну что, Мамонт, разберемся? — холодно и твердо спросил сержант

— Я на вас «заяву кину»! — закричал соскочивший подросток. — Всех вас, ментов на «кичу»! А этому пидриле вообще надо зону топтать! — сверкнув пазами выпалил он.

Приблизившись к Мамонту, Влад ударил его и затряс от боли рукой. Изо рта свалившегося на пол Мамонта потекла кровь.

— Я тебе, сука, напишу! Я тебе напишу! Ты у меня кровью будешь харкать, — злобно проговорил Влад, склоняясь над ним.

— Не надо! Я больше не буду! — завизжал подросток.

Пнув его под зад, Влад спросил:

— За что вы его?

— Мы ему хотели «прописку» сделать и на «подколе» поймали, а когда он уснул, хотели его «опустить».

— Ну и мразь же ты, Мамонт, — сказал сержант, плюнув на пол. Он вышел, закрыв за собой «дисциплинарку». Ему навстречу шел сержант Андрей.

— Веселая сменка у нас получается! — усмехнулся он. — Утром Бычара такую вонь поднимет...

— Это точно, — кивнул Влад.

Они подошли к столу дежурного. Влад взял со стола постановление и прочел: «Алексей Шорох: социально опасен, по решению комиссии направляется в спецучилище за пьянки, хулиганство, пропуски занятий...» и т. д. и т. п.

— Ну, понятное дело, — добавил он, подумав.

— А чего ты хочешь-то? Все правильно, — сказал Андрей.

— Андрей, вот ты когда-то пацаном был, ты, что, не воровал, не пил, да? Не хулиганил? И в школе отличником был конечно?

— Нет, конечно, было и у меня. Мы однажды в кинотеатре «Урал» даже потолок провалили, вот смеху-то было!

— И у меня кое-что было, только нас почему-то в «спецухи» не закрывали. Ну, я понимаю, такие, как Мамонт и эти, — он кивнул головой в сторону «дисциплинарки», — с ними все ясно, грабили, насиловали, потом дернули из «спецухи». Но почему этот-то парень? Что-то здесь не так во всем этом, — Влад постучал пальцем по постановлению. — Он на нашего брата слишком злой. Затравленный, прямо волчонок какой-то.

— Ну, ты загнул! Они на ментов все злые, и каждый собирается «замочить» своего инспектора после «спецухи». Ты вспомни, в журнале писали, как в Питере пацан зарезал женщину-инспектора. Не помню, сколько ножевых ранений он нанес. Она, умирая, просила ее больше не трогать, а он, паскуда, продолжал резать, — холодно заметил Андрей.

— Так-то оно так, но, как говорится, «Федот, да не тот!» Не наш это парень, Андрюха. Нутром чувствую.

— Наш, запросто так путевку ему бы не нарисовали, — потряс Андрей бланком.

— Опа! А я-то ее не заметил, — задумался Влад и, словно что-то про себя решив, подошел к телефону, снял трубку и начал вращать диск.

Услышав голос дежурного, он сказал:

— Вы тут привезли к нам Шороха, но без дела.

Влад услышал, как дежурный доложил по внутренней связи:

— Товарищ майор, тут из детприемника звонят, про дело Шороха спрашивают. Понял, Рахим! — обратился он к сержанту. — Беги к Горелову, он тебе откроет кабинет Дубенковой. Возьмешь там дело — и в приемник. — Постучав пальцем по трубке, дежурный спросил:

— Вы меня слышите? Сейчас вам привезут дело. Есть еще вопросы?

— Да нет, жду. — И Влад дал отбой.

Через пятнадцать минут в приемник влетел с папкой, запыхавшийся Рахим.

— Ну и подкатил ты мне, сержантик, зам мне пистон вставил!

— И ты мне подкатил. Твой Шорох мне тут шороху дает.

— Крысенок-то? Этот может. А ты его палочкой резиновой приласкай.

— У нас это не положено: ни дубинки, ни наручники.

— Ты что, маленький, что ли? На что не положено, на то наложено.

— Ты давай гуляй отсюда, а то я на тебя сейчас положу!

Выпроводив его, Влад углубился в чтение дела. Чем дальше он вчитывался, тем больше понимал, что оно шито белыми нитками, просто кому-то захотелось этого парня «закрыть», а вот кому?! И за что?

— Да не бери в голову, бери ниже, — посоветовал ему Андрей и добавил. — Лучше подумай, что мы скажем Бычаре утром на рапорте.

На рапорте Влад стоял, понурив голову от сыпавшихся в его адрес оскорблений. Начальнику всегда доставляло огромное удовольствие «протаскивать» подчиненных на глазах сотрудников. Но, взглянув на часы, майор сказал:

— После рапорта, Владин, останешься. Мы с тобой еще поговорим.

Оставшись наедине, Бычара, внешне похожий на Гитлера, уже не стеснялся в выражениях.

— Как ты посмел бить детей? Да тебя же сажать надо! Это же нарушение соцзаконности. Ты это хоть понимаешь?

Слушая начальника, Влад понимал, что тот лицемерит. Сам майор, вот в этом кабинете, в присутствии старшего дежурного, бил слишком упрямых пацанов, боясь что подросток может кинуться на него. Но в открытую ему об этом же не скажешь: «У вас, товарищ майор, руки тоже грязные». Бычара тогда вообще сгноит.

— Ты должен был постоянно находиться с детьми, — повысив голос, продолжал начальник, — а ты наверняка продрых, и мальчика по твоей вине чуть не изнасиловали! Ну, чего молчишь?

— Я что им нянька, что ли? Должен у каждой кроватки сидеть, — обиделся Влад.

— Что? — Майор чуть не задохнулся от его наглого заявления. — У тебя как у того Егорки — все отговорки! Нет чтобы сказать: «Виноват! Исправлюсь!»

— Виноват, исправлюсь! — буркнул Влад.

— Исправится он... — вздохнув, проворчал майор. Почти овладев собой, сказал:

— Исправляться сейчас будешь. Возьмешь ночного и сирот для детдома и поедешь на комиссию. Доктора нет и медсестра заболела. А ты уже с ними ездил по комиссиям, знаешь, что к чему.

— Но я же ночью работал, мне спать надо, — возмутился сержант.

— И ты после того, как избил детей, будешь спать спокойно? Подожди, подожди, я вроде тебе отгулы давал? Так что давай отрабатывай и грехи свои замаливай. А иначе прямиком в прокуратуру. Прохлопал ночью, будешь работать днем, а то вообще посажу! — пригрозил майор. Он смотрел на Владина, как на нормального мента, нарушавшего дисциплину, но которого можно было держать в страхе, сделав из него послушного исполнителя всего того, чего захочет он, майор Бычков. Для Влада майор был мутным человеком, но его начальником.

Влад Алексеевич вывел Алеху и двоих маленьких детей из приемника и посадил в «Уазик», в котором гремел «Фристайл».

— Ну что, поехали? — спросил водитель Вадик.

— Поехали... Дьявол, до слез обидно. Бычара сейчас наехал не по делу.

— Тю-тю-тю, — протянул Вадик, — не по делу? А пивком кто баловался ночью? Скажи спасибо, что он про это не узнал.

— Ну, ты еще иди вложи! — огрызнулся Влад.

— Что я дятел, что ли?

До больницы они ехали молча. Первым туда ввели Шороха, сзади подталкивая малышей, шел Влад. У кабинета он попросил Вадика присмотреть за Алексеем. А сам пошел с малышами в лабораторию для сдачи крови. Алеха стоял, задумчиво оглядывая больных, сидевших вдоль стены. Мысль о побеге толчками билась в его голове.

— Зоя, привет! — воскликнул Вадик, увидев симпатичную девушку в коридоре.

— Здравствуй, Вадик, — улыбнулась Зоя. — Ты извини, я вчера не смогла прийти...

У них завязался оживленный разговор. До Алехи доносились обрывки фраз и веселый смех. Он прислонился к стене и посмотрел в сторону регистратуры, где собралась стайка студентов-медиков. Надев халаты, они, шумно переговариваясь, стали подниматься по лестнице. Он вновь взглянул на Вадика, увлеченного подругой, и, казалось, совсем забывшего о существовании Алексея. В голове сразу созрело решение. Прищурив глаз, Алеха взглянул на дверь, за которой скрылся сержант с малышами, и, немного подумав, сделал шаг к выходу. Пройдя к запасному ходу, он вышел во двор больницы и осмотрелся. Его взгляд остановился на соседнем доме. Через мгновение он уже бежал в направлении к зданию.

Влад, выйдя с малышами из кабинета, увидел Вадика, разговаривавшего с Зоей. Шороха в коридоре не было. В тревожном предчувствии у него сдавило дыхание, сердце громко забилось...

— Вадь, а пацан-то где? — с беспокойством спросил Влад.

— Только что здесь был, — испуганно ответил Вадик и стал шарить по коридору глазами в надежде увидеть фигуру Шороха.

— Ну ты и пиз...! Ушел ведь Шорох, — с отчаянием в голосе произнес Влад, — посмотри за Родькой и Танюшкой! — уже сбегая вниз по лестнице к запасному выходу бросил он.

Двор больницы был пуст. Из-за поворота появилась «скорая» и притормозила у крыльца. Влад кинулся к водителю.

— Слушай, ты тут пацана не видел в синей робе? — выдохнул он.

— Не-е, не видел, — ответил пожилой водитель.

Влад снова юркнул в здание и выскочил уже через центральный вход. Его оглушил шум городской улицы. Мимо прошел трамвай, по тротуару по своим делам спешили люди.

— Ну, бля..., ушел, — упавшим голосом произнес Влад, — или притаился где-то! Ну, все, конец мне пришел...

Из больницы вышел Вадик, держа за руку малышей.

— Ну че? Нет его? — спросил он участливым тоном.

— Ну че, нет его, — в тон ему ответил Влад. — Ты же, болт, не можешь ни одну юбку пропустить. У тебя же сразу зачешется. Садись скорее в машину, может здесь где-нибудь во дворах он притаился, посмотрим, — с обидой в голосе выкрикнул Влад.

Они долго кружили по дворам и переулкам. Влад внимательно всматривался в силуэты людей, все еще надеясь увидеть беглеца. Они выехали из арки, и Вадик остановил машину.

— Ну что, может, хватит? Все равно не найдем.

Влад понурил голову и обхватил ее руками.

— Все, — выдохнул он, отрешенно махнув рукой, и откинулся на спинку кресла. — Поехали к Бычаре пистон получать.

Машина сорвалась с места.

Весть о побеге привела начальника в ярость. Из его уст вырывалась такая отборная брань, что из всего сказанного с трудом можно было уловить лишь несколько цензурных слов. Влад чуть было не оглох от этого истерического ора. Наконец, устало опустившись на стул, майор хлопнул ладонью по столешнице и злобно проговорил:

— Все! Ты мне, Владин, надоел. Если за три дня ты не найдешь этого беглеца, я тебя уволю. В понедельник Шорох должен сидеть в «дисциплинарке», чтобы в управлении на рапорте я мог сказать, что в приемнике все нормально. Где и как ты его достанешь, мне это похер. Свободен!

Влад с ненавистью посмотрел на морщинистое лицо майора и вышел из кабинета.

У инспекторов он взял дело Шороха и выписал себе в записную книжку его домашний адрес, хотя глупо было там искать. Он, наверняка, затаился где-нибудь в другом месте, и Влад это прекрасно понимал, но проверить дом Шороха он все-таки был обязан. К нему подошел заместитель начальника, мужчина с пышной шевелюрой и привлекательным лицом. Его тонкие губы кривились в ехидной ухмылке.

— Ну что, с крещением тебя?

— Ты бы хоть на мозги не капал, Сергей Анатольевич, — отмахнулся сержант.

— Да нет, у нас в приемнике дежурным считается тот, у кого был побег. Но только, Ляксеич, если ты его не найдешь, тебя Бычара с говном сожрет. О побеге из приемника он должен сообщать в Москву! Извини, помочь не могу, у меня сержанты все в разъездах, — развел руками старший лейтенант.

— Да ладно уж, сам обойдусь, — сказал Влад, направляясь к телефону.

На том конце что-то щелкнуло, и твердый голос представился:

— Дежурный по ОМОНу лейтенант Елисеев слушает!

"Чужаки"

— Здравствуйте, мне бы лейтенанта Белозерова...

— Белозеров с сегодняшнего дня в отпуске.

Влад набрал домашний номер Димки. Ему ответил заспанный голос друга:

— Баня слушает, вам помыться? Только предупреждаю: у нас только кипяток...

— Димка, ты меня слышишь? Беда у меня, ты мне очень нужен. Срочно подъезжай к «Уралу».

— Влад, что-нибудь случилось? — спросил встревоженно Димка.

— Я ничего не могу объяснить, во всяком случае сейчас. Ты подъезжай к кинотеатру, там я все расскажу.

Он положил трубку и набрал свой домашний номер. Трубку сняла мама.

— Мама, я не смогу подъехать домой, меня попросили задержаться. Наташу позови.

— Влад, что-то случилось? — встревожилась она. — Это серьезно? Береги себя. Ой, зачем ты только пошел в эту милицию?

— Да нет, все нормально. Ничего серьезного. Ну че ты, мам?

— У тебя всегда все нормально, хватит меня успокаивать.

— Мам, ну правда, все нормально. Позови Наташу.

Он услышал голос своей жены:

— Влад, ты куда пропал-то? Я тебя к завтраку ждала.

— Наташ, не могу я, ты меня не жди сегодня. Я потом все тебе объясню. Только умоляю тебя, не волнуйся.

— Влад, ты меня уже девять месяцев умоляешь, совсем уже умолил, — рассмеялась жена. — Ты уж там поскорее. Подожди, тебе еще что-то хочет сказать мама.

— Сынок, ты там не лезь на рожон. Поберегись, мне нужен сын, живой сын, одного я уже схоронила.

Влад услышал как мать заплакала.

— Мама, родная, я вернусь сегодня, все будет хорошо.

Из кабинета вышел начальник. Увидев Влада, он зарычал:

— Ты что, все еще здесь прохлаждаешься!

— Ну все, пока, мама, меня тут зовут. — И он положил трубку.

Влад вышел из приемника. На душе было муторно. Он как будто все еще слышал голос матери: «Мне нужен живой сын...» Мать никак не могла смириться с гибелью брата. Они похоронили Валеру три года назад. Валерка всегда был душой семьи и ее опорой. После смерти отца все заботы о семье и о доме легли на его плечи. У них был большой дом в лесном поселке и немалое хозяйство, требующее труда с раннего утра до поздней ночи. Но так случилось, что мать серьезно заболела астмой и на семейном совете порешили переехать в город. Но Валерка наотрез отказался уезжать, заявив о том, что он не сможет жить в этих бетонных коробках без своего леса, озера и коня. И остался. Через три месяца он перебрался на кордон, где работал егерем, пока не случилась беда. Влад, только что вернувшись из армии, застал мать в слезах: на столе лежала телеграмма о гибели Валерки. Он был слишком честным и не мог простить тем подонкам, которые в заповеднике на забаву расстреляли оленей. Он нашел их и доказал на суде совершенное ими преступление. Браконьеров осудили на приличный срок, и дружки, оставшиеся на свободе, затаили злобу. На рассвете, когда Валерка выходил из дому, они встретили его ружейным залпом. Озверев от злобы, они не пожалели и коня.

Влад, отслуживший в спецбатальоне милиции, вместе с группой две недели ловили преступников. Их задержали уже в соседней области. Суд приговорил этих подонков к высшей мере наказания. Но кто вернет сына матери? Так и живет она с незаживающей раной.

Когда Влад после армейского ранения поднялся на ноги, он твердо решил пойти в милицию. Мать до сих пор не может простить ему этого решения. И каждый раз тревожится за него, боясь потерять второго сына.

Воспоминания о брате черной тенью легли на душу Влада. Стараясь отогнать эти мрачные воспоминания, он стал думать о Димке. Они познакомились, когда Влад с пневмонией попал в больницу УВД. С первой минуты они с Димкой поссорились из-за какого-то пустяка. Но день ото дня их отношения стали налаживаться. Вскоре они стали злостными нарушителями постельного режима. Димка у больницы на стоянке поставил свои «Жигули», и все время от уколов до уколов они проводили в поездках по друзьям и знакомым подружкам. От друзей Влад узнал, что Димка — чемпион Европы, и, когда он сошел «в тираж», его заядлый болельщик, оказавшийся сотрудником уголовного розыска, предложил ему поступить в милицию.

Димка, как и Влад начал свою работу с патрульно-постовой службы. Однажды, когда нужно было задержать преступника, он скинул сапоги и гонялся за ним по заснеженному парку. Марафон этот закончился камерой для преступника и больничной палатой для сержанта Белозерова, где и началась дружба Влада с Димкой. С приговором «нарушение постельного режима» друзей выгнали из больницы. Но их больничная дружба не оборвалась, и через год они стали закадычными друзьями. Они как бы дополняли друг друга — серьезный и бескомпромиссный Влад и трезво смотрящий на жизнь хохмач Димка. Даже в своих семьях они считались как братья. Тетя Вера — мать Димки, порой отчитывала Влада как сына, и тетя Рая — мать Влада — встречала Димку как сына. Через два года Димка закончил заочно юридический институт и стал лейтенантом. Влад все отмахивался от уговоров тети Веры — учителя литературы, поступить в институт. «Я как родился в дремучем лесу, так и буду дремучим», — посмеивался над собою Влад.

Через три месяца новоиспеченный лейтенант был направлен в Карабах, и тетя Вера с дядей Володей жили постоянно тревогой за сына. Влад постоянно пропадал в доме своих вторых родителей, стараясь как-то поддержать их. Через месяц Димка вернулся, и, когда Влад встретил его в аэропорту, то понял, что с другом что-то случилось. Димка вернулся каким-то отрешенным. В нем произошел надлом, хотя он так же продолжал шутить и внешне оставался прежним. Подозрения Влада оправдались, когда позвонила тетя Вера и сказала, что Димка пропал. Весь предоставленный ему отпуск он в одиночку пропьянствовал на даче, куда Влад ворвался, выломав дверь. В тот вечер он рассказал другу о тех страшных минутах смерти, которые он пережил в Карабахе. Тяжелый, трудный разговор был у друзей.

Прошло, наверное, дней пять, и Димка вернулся. Это был тот же Димка, но со шрамом на душе. Через месяц он женился. Светлана оказалась хорошей женой и верным другом, и Влад искренне порадовался за них. Вскоре женился и Влад. Друзья боялись, что семейная жизнь даст трещину в их дружбе, но опасения оказались напрасными. Наташа подружилась со Светой, и их дружба стала еще крепче. И радости, и горести они делили поровну, отмечали вместе семейные праздники. Димка очень обрадовался рождению сына и подшучивал над Владом, что опередил его. Влад грозился отомстить ему двойней.

Лейтенант Белозеров получил назначение в ОМОН, да и Владу пришлось сменить службу, потому что надоело делать план по алкашам и нарушителям общественного порядка. Он, пройдя в армии через спецбатальон, разочаровался в патрульной службе милиции на гражданке. И когда столкновения с командиром роты стали чуть ли не ежедневными, Влад перевелся в детприемник. «Че, на «теплое» местечко потянуло? На чистую работенку?» — посмеивались над ним сержанты на прощанье. Местечко оказалось действительно «теплым», да и служба полегче: не надо мерзнуть на улицах и мокнуть под дождем на маршрутах.

Но атмосфера в приемнике была нездоровая. Сотрудники грызлись между собой за удобное местечко, «стучали» друг на друга. Это Влад понял в начале службы, но, послужив немного, понял и другое, что сотрудники приемника были разбиты на группировки, которые отравляли друг другу жизнь. Большая часть рабочего времени уходила на свары, которые постоянно происходили между ними. Работой с подростками они занимались меньше всего. Но внешне в приемнике все было нормально, и Влад жил по принципу: «С волками жить, по-волчьи выть!» И сейчас, когда у него случилось ЧП, никто не захотел ему помочь, все с интересом ждали, как он выберется из этого капкана. С такими тоскливыми мыслями он подходил к кинотеатру.

Ждать пришлось недолго. Из-за поворота вывернули «Жигули» со знакомым номером 04—88 ЧБА. «Мустанг» — машина, которую так окрестили друзья, резко затормозила около него. Влад отшвырнул сигарету и сел на переднее сиденье.

— Здорово, Дим! — пожал он протянутую руку.

— Ну у тебя и рожа! Ты что, кактус проглотил? — попытался пошутить Димка. — Рассказывай, что стряслось?

Стройный и красивый Димка всегда выглядел моложе своих лет. На его античном лице выделялись сросшиеся на переносице брови и живые карие глаза. На левой щеке была крохотная родинка. Димка пятерней забросил темно-русые волосы на бок.

Швырнув фуражку на заднее сиденье, Влад сжал кулаки, и, ударив по панели, склонил голову на руки.

— Все, братан, — обреченно сказал он, — кончилась моя ментовская служба... Пацан у меня сбежал. Начальник грозится сгноить, если я его в три дня не найду.

И Влад рассказал Димке обо всем с того момента, как Алеху привезли в приемник, и про то, что случилось ночью. Димка слушал надрывный рассказ Влада, понимая, как оголены у него сейчас нервы и что любое обидное слово могло вызвать боль.

По стеклу забарабанили капли нудного осеннего дождя. «Ну, это надолго», — подумал Димка, включая дворники и печку.

— Вот и все, и сейчас я должен охотиться за ним, пока не поймаю, — тяжело вздохнув, закончил свой рассказ Влад и закурил очередную сигарету.

— Ну и чего ты сидишь, переживаешь? Может, тебя к Миассу подвезти.

— Зачем? — удивленно вскинул брови Влад.

— Зачем. Чтоб ты утопился! Адрес-то его знаешь?

Влад кивнул.

— Тогда поехали. Чего сопли жевать...

Машина двинулась вверх по улице.

— Вот такие дела, Димка! Помоги, братан.

— Кончай, а? Я тебя когда-нибудь бросал? Мать-то у него где работает?

— Мать у него, вроде, домохозяйка.

— Тогда домой к нему едем, — переключая скорость, произнес Димка. Под курткой Димки выпячивались мускулы.

Машина повернула за угол и остановилась перед светофором. Дождь кончился. Разбрызгивая лужи, они выехали на улицу, ведущую в сторону северо-запада. Вскоре «Мустанг» резко подкатил к пятиэтажному дому. Они поднялись на третий этаж, оставив машину перед подъездом.

— Дим, ты иди первым. Может, он дома, а то, если меня увидит, то рванет, как стрекозел

— Лады, — покусывая полные губы, сказал Димка.

Звонок разлился мелодией. Дверь, обитая черным дерматином с блестящими кнопками-ромашками, открылась. На пороге стояла женщина средних лет в шелковом, расшитом диковинными цветами, китайском халате. Ее приятное лицо выражало тревогу.

— Скажите, Алеша дома? — спросил Димка.

— Нет, его забрали в милицию. А вы кто?

— Значит, дома его нет, — задумчиво произнес спрятавшийся было Влад и направился к двери.

Увидев милиционера, женщина забеспокоилась.

— Здравствуйте, Анна Николаевна, — и Влад коротко объяснил цель прихода.

Женщина поправила свои выкрашенные, отливающие золотом волосы и пригласила их в квартиру. Оглядев грязные туфли, предложила переобуться. Друзья прошли в просторную, светлую комнату. В глаза бросилась импортная мебель, обилие книг, видеомагнитофон. У застекленных дверей стоял диван, обитый красным бархатом и накрытый ковром с необычным рисунком. Друзья осторожно присели на него.

— Эта история с Алешей буквально выбила меня из колеи, — вздохнула Анна Николаевна. — Я не знаю, что происходит. Я не жалуюсь, но вы должны меня понять, как мать. Я прожила тринадцать лет с мужем-алкоголиком и не видела света белого Вы знаете, это были постоянные скандалы, он тянул все из дому и пропивал. Он загубил всю мою молодость и Алешкино детство. Я старалась воспитать сына порядочным человеком, но с таким мужем это было сделать трудно. Жизнь была просто невыносимой, и закончилось все смертью Аркадия — моего бывшего мужа.

После стольких страданий наконец судьба мне улыбнулась — я встретила хорошего человека, с которым мы стали жить по-настоящему. Только вот у Алеши с ним не сложились отношения, хотя Петя старается все делать для него. Купил ему мотоцикл, устроил его в секцию кунг-фу, хотя это было нелегко и стоило больших денег. Петя ничего не жалел для Алеши. После поездки в Германию он одел его, привез ему хороший магнитофон, но у Алеши характер, как у отца, — вместо благодарности — агрессивность. Я ничего не могу сделать. Я люблю сына, но мне дорог и муж.

— Скажите, Анна Николаевна, — перебил ее Влад, — при вашем бывшем муже Алеша тоже был агрессивным и тоже никого не признавал?

— Ну почему же? Они с Аркадием жили дружно, когда муж бывал трезвым. Они часто ездили на озера рыбачить, целыми днями возились с мотоциклом. Он старался сделать из Алеши настоящего мужчину. Даже учил его драться, хотя я всегда была против этого. Он меня не слушал и говорил: «Я не хочу, чтобы мой сын был слабаком и бегал от всяких тварей!» Лишь последний раз Аркадий уступил мне. Я как будто предчувствовала и не отпустила Алешу. В ту ночь муж разбился... Алеша очень переживал его смерть... — Она прижала к лицу руки и тихо заплакала.

Димка поднялся с дивана, прошел на кухню, налил бокал воды.

— Выпейте, — предложил он.

— Спасибо, — сказала Анна Николаевна, успокоившись. — Простите, жизнь с Аркадием была для меня каждодневной пыткой. Я только сейчас вздохнула свободно. Но вот случилась беда с Алешей... Милиция в нашем доме стала частым гостем.

— А почему? Вы не задумывались над этим? — спросил Влад.

— Почему же? Я очень много об этом думала. Мне кажется, началось все с того момента, когда Петя решил серьезно поговорить с Алешей. После этого он окончательно поссорился с мужем и ушел из дома. Я места себе не находила. И Петя его искал. Неделю где-то Алеша шлялся, привела его милиция. С того момента Алеша резко изменился. Стал замкнутым, грубым, даже со мной. Участковый нам сказал, что он ограбил киоск, избил какого-то подростка. Мы, конечно, заплатили штраф, а Петя извинился перед семьей этого подростка. Но Алеша совсем отбился от рук. Нам стали звонить из школы, что он не является на занятия, дерзит учителям. У него появились какие-то девочки, которые названивали ему по вечерам. После ухода из дома его поставили на учет в инспекции, строго предупредили, но это не помогло. В результате Алешу решили отправить в спецучилище. Мы с Петей ходили в милицию просить, чтобы его не отправляли, но инспектор Дубенкова убедила нас, что ему сейчас будет там лучше. «Ведь это же не колония!» — объяснила она нам.

— Это такая же колония, только вывеска другая, — холодно заметил Влад. — Я не отрицаю вины вашего сына. Если он что-то совершил, значит должен за все отвечать.

— Но простите, что же мне сейчас делать, ведь мы...

— Прежде всего, — перебил ее Дима, — нужно найти его, только потом можно будет о чем-то говорить.

— Анна Николаевна, вы не знаете, где он сейчас может быть? — спросил Влад.

— Нет, я не знаю. Не знаю, чем вам помочь, — Анна Николаевна развела руками. — В последнее время Алеша не был со мной откровенен, о Господи, а когда-то он меня любил и защищал от разбуянившегося мужа, — на ее глаза навернулись слезы. Вздохнув, она продолжила:

— Раньше я всегда знала, где он может быть, но сейчас, простите меня, не знаю. Разве только его друзья по школе могут знать.

Владу было жаль эту женщину, метавшуюся между двумя близкими ей людьми, и утренняя злоба после побега Шороха как-то притупилась.

— Анна Николаевна, можно нам посмотреть комнату Алеши? — спросил, поднимаясь со своего места, Влад.

— Да, конечно, пожалуйста.

Она распахнула дверь соседней комнаты и они очутились как будто в другом мире. Стены были оклеены яркими плакатами с изображениями кумиров Алексея: Брюса Ли, Чака Норриса, Ван Дамма, а также вырезками из журналов, на которых были представлены автомобили и мотоциклы различных марок... На столе в беспорядке лежали видео и аудиокассеты. На стуле висел небрежно брошенный спортивный костюм, из-под которого виднелось кимоно.

Димка нажал на кнопку магнитофона, и комнату заполнил голос Бутусова. Внезапно песня оборвалась, и они услышали: «У капитана не было дома, не было друзей, и он пошел на поиски их, но жизнь — жестокая подружка, она любит сильных людей, и капитан стал сильным...» — и запись обрывалась.

— Ой, — вскрикнула Анна Николаевна, — ведь это голос Алеши!

После минутного шипения, раздался щелчок и запись возобновилась: «Капитан оседлал своего мустанга и поехал...», — Димка в этот момент посмотрел на Влада. В его глазах тоже скользнуло удивление, — «...когда ты ищешь друзей, на дорогу вылетают твари. — Их надо давить, пролетая на скорости, не оглядываясь...» — на этом запись оборвалась. Сработал автостоп, кассета медленно выехала из-под кассетника и выпала на стол.

— А я и не знала, что Алеша записывал себя, но про каких это тварей он говорил? — удивленно и растерянно спросила Анна Николаевна.

— Это знает только Алеша, и когда мы его найдем, он, может быть, нам об этом расскажет, — ответил Влад, и подумал: «Найти его мы, может, и найдем, но как отыскать дорогу к его душе?» И он вспомнил, как в приемнике Алеха сказал: «Не буду с ментами говорить!»

«А вообще-то плевать я хотел на него, лишь бы найти».

Когда они уже выходили из квартиры, Влад повернулся и спросил:

— Скажите, Анна Николаевна, а вы никогда не думали о втором ребенке?

Димка с силой дернул Влада за рукав, но тот отмахнулся. Помедлив, она тихо сказала:

— Вы знаете, я думала об этом, но Петр, — она вздохнула, — не хочет.

Они вышли на лестничную площадку и Влад закурил.

— Ты знаешь, Дим, — сказал он, — хоть я и злой на этого парня, он капитально меня подвел, но мне его жаль. У него дома, по сути, не было и, самое главное, он, наверное, потерял мать, а отчим просто-напросто хотел купить его любовь за шмотки, за видик, а не получилось.

— Есть такое слово: «вещизм». У этого отчима шмотки и всякая мебель, аппаратура, важнее, чем этот пацан. У него для Алехи места не нашлось или он его ставил на последнее место. А пацан это понял, и ему этот сытный и уютный домик встал поперек горла.

— Да, ты прав, отцом он так для него и не стал, а Алеха помнил своего отца, хотя тот и был пьяницей. Вот одного не пойму, одни пацаны из-за нищеты на кражи идут, а этот от сытости киоски грабит.

— Дурак ты, Влад. Этот пацан был нищим. Ладно, поехали в школу, — сказал Димка, открывая дверцу «Мустанга». — Я уверен, что учился он в образцовой школе. Посмотрим, каким твой беглец был там.

...Школа встретила их тишиной. Шли уроки. Они поднялись на второй этаж и постучали в кабинет директора. Не дожидаясь приглашения, вошли внутрь.

Посредине кабинета стоял ученик 8-го класса.

— Вот как раз и милиция пришла. Мы с тобой, Линяк, не шутим. Проходите, товарищи, — кивнула директор вошедшим. — Ты думаешь, что можно оскорблять учительницу, что все сойдет с рук?

— А что я сделал? Я просто сказал, что, если она учительница, то должна меня учить, а не выгонять из класса...

— Что? Как ты смеешь? Ты что, министр, указывать здесь? Твое дело прийти в школу, тихо и спокойно, как полагается советскому школьнику, прослушать уроки...

— Но за опоздание двойки не ставят.

— А за хулиганство сажают в колонию, а оскорбление — это и есть хулиганство. Правильно я говорю, товарищ милиционер? — обратилась она к Владу.

— Это ваши дела, вы сами и разбирайтесь, — отмахнулся Влад

Она обиженно поджала губы и, не получив поддержки, продолжила:

— Еще раз, и ты из школы уйдешь не домой, а в милицию. Понял, Линяк?

— Понял. Можно идти? — спросил он.

— Да. Можешь идти.

Когда дверь за учеником захлопнулась, директор обратилась к Владу с Димкой:

— Вот видите, вырастут такие обалдуи с усами, и уже учитель им должен. Вы себе представить не можете, как стало сейчас трудно школе. Чуть что, они грозятся забастовку устроить.

— Школа — это то же самое, что и наша Россия, — ответил Влад. — Мы, Евгения Алексеевна, пришли к вам по другому поводу.

— Я вас слушаю, — сказала директор, усевшись за широкий стол.

— Нас интересует ваш ученик — Шорох Алексей.

— А что Шорох? С ним все предельно ясно. Нам позвонили из милиции: его отправляют в спецучилище. Он совершил какие-то там кражи, хулиганства, и мы вынесли свое решение...

— Какое решение? — спросил Димка.

— Как какое? Решение педсовета.

— Я понимаю, что решение педсовета. О чем?

— Ну о чем? — замялась директор, — о поведении, конечно. Им-то Шорох как раз и не блистал в школе.

— То есть, вы хотите сказать, что он был хулиганом? — поинтересовался Влад.

— Ну, в хулиганах он, конечно, не числился, хотя и были выпады против учителей. Им сейчас палец в рот не клади, они руку по локоть откусят. И потом, — директор улыбнулась, — милиция и школа должны идти рука об руку, воспитывая подрастающее поколение.

— Скажите, Евгения Алексеевна, к вам в школу приходили из милиции или звонили? — спросил Дима.

— По-моему, был звонок, а за решением приходила инспектор, такая милая женщина.

— Еще вот какой вопрос, товарищ директор, а этот звонок, он был для вас неожиданным?

— Признаться, он меня озадачил. У нас в школе наберется несколько кандидатов в училище для трудновоспитуемых, но Шорох в этих списках не значился. И, хочу заметить, семья у него приличная, отец — начальник цеха.

— И все-таки вы вынесли свое решение.

— Простите, а что я должна была сделать? Я думаю, что милиция — это серьезная организация, — и она взглянула на Влада.

— Серьезная, серьезная, — подтвердил Дима.

— Вы знаете, Евгения Алексеевна, нас интересуют друзья Шороха. У него были друзья в школе? — спросил Влад.

— Друзья? Ну, я думаю, что они были. Ведь ребята полдня проводят в школе. К сожалению, классного руководителя сейчас нет, но мы можем пройти в класс и поговорить с ребятами.

Класс встретил появление Влада с Димкой и директором весело и удивленно. Когда Влад спросил о Шорохе, кто-то с задней парты выкрикнул:

— Шороха разыскивают как алиментщика? Это не ты, Мурашова, заявление написала?

— Дурак ты, Хухриков, и дети твои дураками будут, если дождешься, — огрызнулась девчонка со среднего ряда. Класс грохнул. Обиженный Хухриков насупился.

С первого ряда поднялся крепко сложенный, высокий парень.

— Я друг Шороха, мы с Алехой вместе ходили в секцию. Только он ведь теперь в милиции.

— Милокостый, выйди из класса, с тобой побеседуют представители милиции, — сказала директор школы, — а вы, Лидия Валерьевна, продолжайте урок, — обратилась она к учителю.

— Милокостого за групповуху взяли, по сто семнадчику! Мурашова, они не тебя случайно трахнули?

В сторону хохмача полетел учебник.

— Хухриков, выйди из класса!

Хухриков поднялся:

— Считайте меня коммунистом, пошел сдаваться.

Проходя мимо парты Мурашовой, он скривил гримасу. Она поставила ему подножку и хохмач растянулся на полу. Класс разразился хохотом. Хухриков, не вставая с колен, пополз к дверям.

— Ты выйдешь наконец из класса? — крикнула Лидия Валерьевна.

— Уже выползаю! — ответил он. У двери он поднялся с пола и, отряхнувшись, вышел из класса.

Из коридора донеслось:

— Дяденька, не арестовывайте меня, я правду скажу!

Его реплика вызвала очередной приступ смеха.

— Прекратите! — крикнула учительница и хлопнула указкой по столу, — всем встать!

— Ну вот, — донеслось с задних рядов, — Хухриков там горбатого лепит, а вставать нам...

Увидев у окна милиционера с Милокостым, Хухриков шутовски поднял руки кверху.

— Простите меня, дяденька, век свободы не видать, не хотел я на мокруху идти...

— Иди со своей повинной к унитазу, — осадил его Милокостый.

— Уже иду, — вытаскивая из кармана пачку «Родопи», сказал Хухриков и, заведя руки за спину и опустив голову, направился в туалет.

— Подружились мы в секции, — продолжил прерванный рассказ Сергей, — вместе занимались кунг-фу. Только я занимался для общего развития, а Алеха — он же фанат! Не знаю, парень он нормальный, и, когда нам сказали, что он попался за кражи, я не поверил. Да и не пойдет Алеха на кражи. Только вот в последнее время, ну, где-то с год, он слишком замкнутым стал, да и дома у него нелады с отчимом, он даже как-то у меня ночевал.

— Сергей, а как ты думаешь, где его можно сейчас найти? — спросил Влад.

— Не знаю, — пожав плечами, ответил Сергей.

— Сергей, я, конечно, понимаю, что западло сдавать ментам своего друга, но мне его нужно найти.

— Понимаешь, Серега, — оттесняя Влада, Димка вплотную подошел к парню и положил ему руку на плечо, — твой Алеха сейчас в розыске, и рано или поздно его поймают и будут с ним разговаривать по-серьезному, а может и вообще не будут разговаривать, закроют в клетку, а потом этапом, в места не столь отдаленные. А сейчас мы с Владом Алексеевичем, — он повернулся в сторону Влада, — хотим его найти и разобраться в этом деле. Ты ведь сам не веришь, что он пойдет на кражи. Вот и у нас есть такое подозрение, что здесь что-то не так. И если ты друг, настоящий друг, то помоги нам, а значит, ты поможешь и Алексею.

— Так он все-таки сбежал? — спросил Сергей, посмотрев на Влада.

— То, что он сбежал — это понятно. Но вот тут такое дело получается, его побег оборачивается против него и если он еще в этом побеге умудрится что-нибудь натворить, дело может кончиться уже не «спецухой», а колонией, а это уже хуже, сам должен понять. То, что меня накажут за его побег, я как-нибудь переживу, а вот что с ним будет? — сказал Влад и испытующе посмотрел на Сергея.

Сережка стоял, задумчиво потирая кончик носа. Влад хотел что-то добавить, но увидев, что Димка отрицательно покачал головой, передумал. «Ладно, не будем гнать лошадей. Если парень захочет, то сам скажет» — решил Влад, кивнув в ответ.

— Сейчас, — Сергей оглядел Влада с Димкой,-- он, может быть... у Олеси.

— Олеся это кто, Сережа? — спросил Влад.

— Это девчонка, с которой он в последнее время ходил. Она учится в 112-й школе, в 9-а классе.

— Хорошо! Ты понимаешь...

— Да я понимаю, — отозвался Сергей, — иначе я бы не рассказывал вам. Я тоже хочу помочь ему.

Влад кивнул и продолжил:

— Хорошо, что ты это понимаешь, ведь если что-то случится, то уже никакому суду он не сможет доказать, что его ни за что закрыли. Такое вот кино получается. Приговор есть приговор. Так что, если ты действительно хочешь ему помочь, ну, может, он вдруг у тебя объявится, поговори с ним, и пусть он позвонит по этому,телефону, — Влад протянул Сергею листок с записанным номером. — Или сам позвони нам.

Сев в машину, он со вздохом обернулся к Димке:

— Дим, что-то мне все это не нравится: в школе нормальный ученик, в секции даже заменял тренера, а для милиции — опасный преступник, у которого одна дорога — в «спецуху». Но, с другой стороны, он, может прикинуться таким ангелочком, а нутро гнилое. Ты знаешь, сколько раз я ошибался в приемнике?

— Все мы ошибаемся, братан. Вот взять хотя бы этого парня — Серегу, что ты можешь о нем сказать?

— Ну, что сказать, — Влад задумался и затянулся сигаретой, — я думаю, что он вряд ли нам позвонит. Ты помнишь, как он ответил, когда я его спросил: «А что, ты знал, что он сбежит?»

— Если бы меня затолкнули в «спецуху» ни за что, я бы тоже сдернул, наверное. Он сказал что-то вроде этого, — вспомнил Димка.

— Вот и получается, что они одного поля ягоды.

— Ничего ты не понял, братан. Они — что Серега, что Алеха — думают как нормальные пацаны. Если бы тебя за мелкое хулиганство посадили в клетку и обозвали преступником, то, я уверен, что ты бы тоже орал и грыз решетку.

— Конечно, тебе с бугра виднее, — рассмеялся Влад, — а может, ты и прав. Что-то не так в деле Шороха.

Какое-то время они ехали молча, вдруг Димка рассмеялся.

— Ты что ржешь? — удивленно вскинул брови Влад.

— Да директрису вспомнил. Ты знаешь, она со своей идейностью до пенсии не расстанется. А на пенсии будет мемуары писать о «совдеповской жизни». Но, с другой стороны, грустно все это. Мы все жертвы системы, вроде как социалистические уроды, только сейчас просыпаться начинаем.

— Только давай без политики, — сморщившись, проговорил Влад, — итак тошно.

— Эх ты, сержант Владин, политика — она ведь без стука вошла в нашу жизнь и играет нами, как марионетками. И побег твоего Шороха — это тоже политика.

— Кончай ты, Дима, лучше рули-ка к универсаму: там рядом 112-я школа.

Ольга Юрьевна, директор школы, оказалась приятной молодой женщиной. Она проводила их до стадиона, где занимался класс Олеси.

— Послушай, Влад, ты иди поищи ее пока, а я сейчас подойду, — подмигнул Димка Владу. — Мне кое-что у директора выяснить надо, — он окликнул Ольгу Юрьевну, когда она была уже на ступеньках школы. На стадионе Олеси не оказалось, учитель сказал, что она отпросилась. Влад уже хотел было уйти, когда его догнала девушка.

— Вы кого-то ищите? — спросила она, перебрасывая в руках мяч, — говорят, Олесю Доброву?

Влад кивнул.

— Ты не знаешь, где ее можно найти? А, спортсменка? — спросил он.

— Меня Аллой зовут, — ответила она. — Пойдемте, я покажу. Она вон там, за нашим садом.

Алла показала Владу на стоявшего у края тротуара «Москвича». У машины стояли двое парней. Напротив них стояла стройная девушка с длинными каштановыми волосами. Один из них, с пышной рыжей шевелюрой, о чем-то говорил, сильно жестикулируя при этом руками, второй, покручивал в руках ключи.

«Что-то они мне не нравятся», — подумал про себя Влад.

Вдруг рыжий парень схватил Олесю за руки и потащил ее в машину. Она пронзительно закричала. Пока Влад соображал что к чему, ее насильно запихнули в кабину. Влад бросился к «Москвичу», рванул на себя рыжего и отбросил его от Олеси. Машина, разворачиваясь, откинула Влада с девушкой в сторону. Вскочив на ноги, рыжий добежал до машины и уже на ходу запрыгнул в нее. Вскоре «Москвич» скрылся за поворотом.

Потирая ушибленную руку, девушка поднялась с земли, Влад поддержал ее. К ним подбежал встревоженный Димка:

— Ну что, живая? Кости целы? Тебя, Влад, никогда нельзя оставлять одного, ты обязательно влипнешь в какую-нибудь историю.

Олеся сделала шаг и вдруг вскрикнула от боли. Димка подхватил ее на руки и понес к скамейке под яблоней. Он хотел осмотреть ее ногу.

— Не надо, все нормально, — засмущалась она.

— Когда все нормально, такие девочки, как ты, летают от любви. А ну, красавица, держись зубами за воздух, — быстро проговорил Димка и резко дернул Олесю за ногу.

Олеся закусила от боли губы.

— Ну как там, костолом? — спросил Влад.

— Сейчас посмотрим. А ну-ка, красавица, встань, — попросил Димка. — Не прошла ли даром медподготовка? Пройдись.

Олеся привстала и попробовала сделать шаг.

— Уже лучше, — улыбнулась она.

— Олеся, что они хотели? — присаживаясь рядом с ней на лавочку, спросил Влад.

Она подозрительно посмотрела на него и с наигранной беспечностью в голосе ответила:

— Звали покататься, но я не захотела.

— Ай-яй-яй, такая красивая девушка, а так некрасиво врешь, — пошутил Дима.

Олеся опустила голову, в задумчивости играя замком молнии.

— Они разве не Алешины друзья? — спросил Влад напролом, пристально глядя в глаза девушки.

— Да вы что? Нет, — быстро ответила она и, поняв, что проговорилась, закусила губу.

— Олеся, а где сейчас Алексей? — напрямую спросил Влад.

— Я не знаю, — замялась она.

Влад понял, что девчонка сейчас ничего не расскажет. Он достал сигарету, закурил, прикидывая, как дальше вести разговор.

— Олеся, мы знаем, что ты подруга Алексея и что для него ты не одноразовая, что у него с тобой серьезно. Так вот, Олеся, он сделал сейчас большую ошибку, и ты можешь нам помочь его остановить. А иначе станет хуже. Если мы вместе сейчас не поможем ему, потом будет поздно, и ты сама будешь раскаиваться. Я знаю, что он приходил к тебе сегодня. Я не прошу тебя сказать, где он, по какому адресу. Ты мне это и под пытками не скажешь. Конечно, я мог бы поехать сейчас к тебе домой, поговорить с твоими родителями и все равно нашел бы его, но я хочу, чтобы ты сама помогла нам, Алехе и себе. Передай ему, что с ним поступили несправедливо. И пока не поздно, нужно разобраться. Я готов ему помочь. Я ему нужен больше, чем он мне. Ты меня поняла?

— Но я не знаю, где он, — упрямо твердила она.

— Олеся, вот тебе номер телефона. Если он поверит мне, то позвони, — они проводили ее на стадион. Прощаясь, Влад сказал:

— Я буду ждать твоего звонка.

Друзья проводили взглядом Олесю. Хромая, она подошла к группе девочек, стоявших у ворот футбольного поля, на котором шел матч.

— Да, у твоего Алехи губа не дура — такую девчонку отхватил! — присвистнул от удовольствия Димка.

— Слушай, братан, ты, вроде, женатый. Жена, значит, на юге с сыном, а ты тут на девочек засматриваешься. Вот приедет Светка, я тебя заложу, — толкнул Влад друга в бок.

— Она тебе не поверит, и потом, я же для пользы дела. Ну что? Куда теперь, следопыт? — спросил Димка, заводя мотор.

— Давай смотаемся в райотдел. Что-то мне очень хочется повстречаться с инспектором Дубенковой.

В райотделе инспектора они не нашли. Она была на заседании комиссии по делам несовершеннолетних в исполкоме. Когда они спускались по лестнице, их остановил майор милиции, представившись заместителем начальника. Это был плотный мужчина лет сорока, с короткими черными вьющимися волосами, низким лбом и маленьким носом. Его темные глаза под густыми бровями с подозрением смотрели на Влада.

Влад представился и доложил майору Горелову о побеге из приемника Алексея Шороха. Выслушав его, он пригласил друзей в кабинет, небольшую комнату с двумя столами посередине и расставленными вдоль стен стульями. У них состоялся серьезный разговор, в ходе которого Влад понял, что майор Горелов к делу Шороха проявляет повышенный интерес. Так как Шорох был направлен в приемник из инспекции его отделом, то он пообещал помочь им в розыске Алексея, и, проводив их, до дверей, пообещал: «Как только его задержат, немедленно доставят в приемник!» Майор подошел к столу и на перекидном календаре записал фамилии: Владин и Белозеров.

В дверь постучали.

— Войдите! — пригласил он.

В кабинет вошел сержант Рахим. На его смуглом лице бегали маленькие глазки, над толстыми губами топорщились черные усы. Он пригладил черные жесткие волосы и внимательно посмотрел на возбужденного майора.

— Подойди сюда, — подозвал он сержанта к окну и указал ему на Влада и Димку, направлявшихся к машине. — Запомни их. Я должен все про них знать! Где Шорох?

— Не знаю, — пожал плечами сержант, — притаился где-нибудь.

— Ты мне должен его найти, пока эти, — он кивнул толовой в сторону отъезжавшей машины, — нас не обскакали. Ты понял меня? — жестко спросил майор.

— Этот лопух его упустил, а мы бегаем за этим пацаном.

— Закрой свою вонючую пасть и выполняй то, что я тебе сказал. Можешь идти!