Глава 2. ЗНАКОМСТВО ПОНЕВОЛЕ

Всю дорогу Анютка не сомкнула глаз. Новые впечатления будоражили девчонку, ведь она никогда раньше не летала на самолете. А тут еще и поезд, какой направлялся в Смоленск. Вокруг было много людей. Они все куда-то спешили, тащили узлы, сумки, чемоданы, протискивали их в вагоны и бежали в свои купе.

— Анечка! Давай сюда, здесь наши места! — позвал отец, открыв двери купе. Он быстро определил чемодан и сумку, какие теперь назвали багажом.

— Принесите чайку! — попросил проводницу, достал из сумки бутерброды, купленные на вокзале, и предложил:

— Ешь, дочуха! Поплотнее лопай. А то я не уверен, что старики предложат нам перекусить. Они не просто жадные, а и особо непредсказуемые. Познакомишься с ними, поверишь, что твоя мать не совсем плохая.

— А они тоже дерутся? — поперхнулась девчонка от страха.

— Нет, такое им воспитание не позволяет. Они даже слишком культурные, — усмехнулся уголками губ.

— Пап! А разве плохо быть культурным?

— Но без перебора! Тут же сплошное чванство. Трудновато будет, но сдержись, крепись, как можешь. Ничего без спроса не трогай, не забывай говорить «спасибо» и бабку с дедом зови только по имени и отчеству. Иного они не понимают и не признают. Обращайся к ним только на «вы».

— Они чужие? — удивилась девчонка.

— Свои. Но не без пунктика. Заскок у них такой. Даже друг друга на «вы» называют. Хотя в этом году полвека исполнится, как вместе живут. Золотую свадьбу можно справлять.

— Совсем старые?

— Я их много лет не видел и не знаю, как теперь выглядят. И они меня вряд ли узнают.

— Пап, а почему они такие? — спросила Аня.

— Странные, зацикленные люди, равнодушные и холодные. С ними жить невозможно, словно на зимовке на полюсе: ни тепла, ни света. Хотя знай, так относятся только ко мне. Но помимо есть еще младший брат. Его Максимом зовут. Он, понятное дело, моложе и видимо лучше меня. Целых два института закончил, во, головастик. Без родителей ни шагу не сделает, все только с их разрешения и из дома ни на шаг. Работал вместе с отцом. Как они теперь живут, я без понятия. Они не любят гостей, потому, мы не будем там долго гостить, чтобы не обременять семейство. Знай, старики очень любят Максимку. А он в свои годы до сих пор не женился, не хочет огорчать стариков и себе лишнюю мороку получить. Вот и живет козлом среди плесени. Но все довольны, их устраивает такая жизнь.

— А у Максима есть друзья?

— Нам с раннего детства запрещалось приводить их домой, даже по большим праздникам мы не имели на это права. Чужие люди в том доме табу.

— Они ненормальные! А как можно жить без друзей? У меня весь город наш Сургут, из сплошных дружбанов. Меня все знали!

— Ну, вся в меня! — порадовался Сашка. Он обнял дочь, вместе с нею долго сидел у окна, любовался кудрявыми березками.

— А здесь уже вовсю весна. Снега нет. Деревья в листьях. Смотри, коровы на лугу пасутся, где-то рядом деревня…

— А что это такое деревня?

Сашка долго объяснял, а потом показал деревню из окна вагона.

— Пап! А твои родители бывали в деревне?

— Они родом из нее. В семье восемь детей было.

— И все такие придурки?

— Не знаю, ни с одним не знаком. Не привелось, не возили меня к родне. И сами туда не ездили. Порвали с деревней навсегда, как только уехали в город. Они стыдились своего деревенского происхождения и всегда скрывали, откуда они родом. Фотографии родни и родителей держат далеко, на дне чемодана, какой в кладовке стоит. И никогда их не достают. На могилы родителей даже на Радуницу не ездят. Стыдятся. А чего? — пожал плечами Сашка.

— А ты меня туда свозишь?

— Конечно. Свои корни надо знать и помнить каждому человеку.

— Смоленск! Просим пассажиров не толпиться в проходе. Все успеете выйти, не создавайте давку, — просила проводница людей.

— Спасибо вам, — поблагодарил ее Сашка и, выйдя из вагона, снял с подножки дочку, взял багаж и заспешил к такси.

— Ну, вот мы и приехали, — остановился перед домом. Он показался Анютке сердитым и некрасивым.

— Папка, мне сюда не хочется!

— Нам здесь не жить. Совсем ненадолго остановимся. Дух переведем и ходу, — пообещал дочери; та робко вошла в подъезд следом за отцом.

Двери им открыл седой, костистый старик. Оглядел обоих пристально, явно не спешил впускать в квартиру:

— Да это же я, отец! Ваш сын — Александр, а это моя дочь — Анна! — топтался на пороге Сашка, девчонка выглядывала из-за спины отца, не решалась показаться целиком.

— Приехали! Свалились сугробом на головы! И надолго ли вы вздумали к нам пожаловать? Где потеряли свою деревенщину? Или с самолета на ходу выкинули без парашюта?

Не дождавшись ответа, позвал из глубины квартиры:

— Наталья Никитична! Тут к вам гости приехали. Обещают ненадолго задержаться. Разберитесь сами! Я, честно говоря, не знаю, что с ними делать и куда определить, чтоб не мельтешили на глазах! И чего их к нам занесло, не понимаю! — пошел из прихожей, скрипнув спиной. А из комнаты вышла рыхлая, вся в седых кудряшках старуха. Глянув на сына и Анюту, сухо поздоровалась. Предложила пройти, но заставила обоих разуться.

— Фу, да у тебя носки грязнее ботинок и пятки рваные! Какой стыд в таких ехать! — сморщилась брезгливо.

— А это твоя дочь?

— Да! Анюта! — ответил раздраженно.

— Ну, копия твоей жены! — заметила бабка.

— Мы разошлись и уехали от нее навсегда.

— И что с того? Уж не думаешь ли ты здесь обосноваться? Знай заранее, ничего не получится! Мы не согласимся и не позволим стеснять нас!

— Да я и не предполагал такого! Всего на пару дней, не больше!

— Ладно, проходите в зал. Там Павел Антонович чаем вас угостит.

Войдя следом за Анной, посетовала:

— Вообще-то мы сегодня собирались поехать на дачу. Но вы помешали. А там дел невпроворот. Когда теперь управимся!

— Так поезжайте, кто мешает? — удивился Сашка.

— Как это так? Что значит, езжайте? Квартиру на чужих людей оставить? Вы там на северах мозги отморозили. Ишь, чего придумал? Вы слышали, Павел Антонович, что гости предложили? А ведь едва порог переступили.

— Вы же моя бабушка! Зачем же вот так про нас говорите? — обиделась Аня.

— Что сказала? Неправду? Сколько лет мы не виделись? Откуда он вернулся как не из тюрьмы? Хорошие люди туда не попадают.

— Успокойтесь, Наталья Никитична, я оправдан. То есть был незаконно осужден и меня освободили, извинившись за ошибку. Вот справка о том, читайте и впредь думайте, о чем говорите.

— Пап! А бабуся твоя родная мамка, или взяла тебя из приюта? — встряла Анна.

Бабу словно ударили со всей силы, она подскочила к девчонке:

— Да как смеешь здесь рот разевать, кукушонок? Кто ты такая, чтобы взрослым людям дерзить?

— А почему всех обижаете? Даже дедушку, как чужого зовете с именем и отчеством. Папку и меня чужими обозвали. Мамку тоже. Или только вы хорошая? Неправда! Злая и противная старуха! Если у нас на севере мозги поморожены, то у вас сердце и душа из сосулек. Это нам с папкой стыдно за вас. Разве вы люди, если папкина беда для вас чужая? Я целый год плакала и ждала! А вы вот так нас встретили. Пошли отсюда, папка. Лучше на улице переждать эти два дня, чем с ними! — плакала девчонка.

— Ну, успокойся, не реви. Мы не совсем плохие, как тебе показалось. Иди ко мне, — позвал дед девчонку.

— А почему я должна называть вас как чужих? Или мы все глупые?

— Так положено!

— Где? Кем?

— В каждом культурном обществе, в любой порядочной семье так заведено. И мы эти общие правила не собираемся менять, — отозвалась старуха фыркая.

— Дурное общество! Люди Боженьку на Ты зовут. И Он их любит. А ваше общество — кто перед Богом. Сплошное говно.

— Как смеешь в моем доме так выражаться? Нахалка!

— Баб! А у тебя на жопе халата дырка. Большая-пребольшая. Наверное, пропердела. Я даже вижу, какие зеленые у тебя трусы. А еще у твоего лифчика от злости бретелька оторвалась. И сиська по коленке гуляет. Приведи себя в порядок, а то вороны на даче тебя за пугало примут. Правда, дедунь? — смеялась Анна и добавила:

— Прежде чем папкины носки высмеивать, себя оглядеть нужно.

— До чего дерзкая девчонка! Нет! Я с такою никогда не уживусь, — бурчала Наталья Никитична, уходя в спальню.

— Баб! Ты меня еще звать будешь.

— Ни за что! — послышалось из спальни.

— А вот посмотришь, уже летом скучать станешь.

— Только не я!

— Баб! Смотри! Кот твои зубные протезы лизал, а теперь обоссал их. Ты, наверное, валерианку пила. Что теперь делать станешь. От протезов, как из унитаза несет.

Бабка выскочила из спальни в одних рейтузах. Забыла старая, что в зале муж и сын.

— А разве хорошо в таком трико выскакивать из спальни при чужих? — язвила Анка.

— Я у себя дома. А ты, если воспитанная, отвернись, — отняла бабка протезы у кота, какой вздумал играть ими. Она перескочила на кухню, помыла протезы, положила в содовый раствор.

— Ты там скорей управляйся. Ужинать пора, — напомнил дед и добавил:

— Ведь наши с дороги! Она у них дальней была.

— Максима дождемся. Вместе поедим. Он уже скоро придет. Не накрывать же на стол по десять раз.

— А хорошая у нас Анютка. Только приехала, уже за меня вступилась перед Никитичной, велела по теплому называть. Вот это настоящая внучка, никого не испугалась, даже моей Натальи Никитичны. Она нас всех в ежовых рукавицах держит и дыхнуть вольно не дает, — сказал Павел Антонович обескураженному Сашке. Тот не знал, как угомонить дочку, а она словно назло вставляла бабке все новые шпильки:

— Баб!

— Не обращайся ко мне по-деревенски, я не признаю такой вульгарщины.

— Хорошо, пусть кот весь носок твой распустит на свои лапы. Он уже к пятке добрался.

— А ты чего сидишь? Отними!

— Хочу, чтоб вежливо попросили! — ответила Анька хохоча.

Бабка отняла у кота нитки. А отец, глянув на часы, достал сотовый телефон.

— Уж не матери звонить намылился? — на-сторожилась Анька и перестала подкидывать коту клубки ниток, решила послушать, с кем и о чем будет говорить отец.

— Иван Антонович, здравствуйте! — заговорил Сашка и услышал в ответ:

— Приветствую! С кем имею честь говорить?

— Кравцов Александр Павлович. Ваш племянник! Если помните, обо мне с вами говорил подполковник Киселев. Он разрешил мне сослаться на него и напомнить о том разговоре. Он рассказал обо мне.

— Да, было такое. Помню. Я ему сказал, что могу взять вас на общих основаниях.

— Я и не претендую на исключительность!

— Напомните ваше имя!

— Александр!

— Скажите! Вы с деревней знакомы? Что умеете?

— В деревне был. Но ничего не умею. Если возьмете, научусь, — ответил Сашка.

— Кем работал?

— Бурильщиком.

— Это нам совсем не нужно.

— Еще автослесарем.

— Вот это уже хорошо! Нам нужны слесари в мехпарке.

— В последний год был в бригаде дорожников.

— Ну, совсем клад, сокровище! Конечно, возьму. Дорожники дозарезу нужны, но толковые, работящие люди. Мы без них задыхаемся. Дороги у нас безобразные! Мучаемся с ними, и все руки не доходят сделать их основательно. Специалистов нет. Потому, ремонтируем их по-своему, по-деревенски, засыпаем дырки, ямки и на том все. А через пару недель снова латаем. Ну, хоть ночуй на наших дорогах, толку все равно никакого. Только зимой от них отдыхаем, — разговорился Иван Антонович. И, словно спохватившись, спросил:

— Вы, я извиняюсь, выпиваете? Я это к чему спросил, всех опрашиваем загодя, чтобы потом избежать недоразумений. Мы пьющих не берем в хозяйство. От них один урон и неприятности. А потому, лучше сразу выяснить.

— Выпить, понятное дело, могу. Но не страдаю пристрастием. Хотя в праздники за компанию, случается выпивал рюмку, другую, но никогда не падал, меру свою знаю и ни разу не перебирал, а теперь и вовсе не до того. Вы знаете, я совсем недавно из зоны. Оправдан.

— Я наслышан…

— У меня дочь.

— Ну и что? У меня семеро по лавкам скачут.

— Я сам ее растить буду. Без жены. Мы с нею разъехались. Так что не до выпивки мне.

— Дочь совсем маленькая?

— В третьем классе.

— Так это уже хозяйка в доме!

— Моя пока не приучена.

— Не беда! У нас все быстро освоит. Куда денется?

— А с жильем как?

— Без проблем. Нынче пошлю баб, чтобы прибрали в доме. Пусть окна и полы помоют, во дворе подметут. Без хозяина полгода стоит. Прежнего за пьянку выгнал. Сразу всех выселил. Они не только гнали самогон, а и продавали деревенским, спаивали моих людей. Я пробовал говорить с ними, не помогло. Пришлось расстаться, — вздохнул Иван Антонович.

— Думаю, у нас с вами до того не дойдет.

— Это хорошо. Но знайте, заработки у нас не северные! Больше всех получают животноводы. Их продукция в постоянном спросе. У других получки поскромнее.

— А сколько в среднем получают? — поинте-ресовался Сашка.

— Самое малое — три тысячи. Другие больше. До девяти. Смотря где, и как работают. Все от отдачи. Слесари по семь-восемь тысяч. Ну и халтура имеется. Хоть у нас деревня, люди имеют транспорт. А он, иногда ломается. Наши слесари ремонтируют. Раньше за бутылку, теперь за деньги. Вот и получается приработок. Конечно, не в рабочее время ремонтируют.

— Скажите, Иван Антонович, а в вашем хозяйстве есть свет и газ в домах? — спохватился Сашка.

— Все имеем. В кусты по нужде давно не бегаем. Живем культурно, как в городе. Есть своя больница, школа и клуб. Люди не жалуются. Молодые не убегают. Конечно, получать высшее образование едут в город. Но многие возвращаются к нам работать. Вот и в прошлом году, трое врачей и двое учителей, да двое воспитателей вернулись. Зоотехник свой, механик из нашенских, — хвалился человек.

— Значит, мне можно приезжать? — перебил Сашка.

— Даже нужно, — услышал в ответ.

— А как к вам добраться?

— Давай договоримся так, я пошлю своих баб привести дом в порядок. Пусть побелят, покрасят, помоют, чтоб тебе не впрягаться в это. Ведь полгода закрытым стоял. Проветрить его нужно. Ты же у своих мамонтов сможешь дня три пожить? — спросил не без смеха.

— Попробую.

— Ну, а как все будет готово, я позвоню сам. И за тобою приедет машина. Мы ж все равно каждый день возим в город продукцию. На обратном пути кто-нибудь из водителей вас прихватит. Я предупрежу заранее, чтобы успел собраться.

— С этим проблем нет. Мы в сборе. Готовы в дорогу в любой момент.

— Вот и договорились!

— Жду ваш звонок! — ответил Сашка.

— Привет твоим динозаврам, — простился Иван Антонович.

Сашка оглянулся. Дочка спала на диване в обнимку с дедом. Уткнулась лицом в его плечо и тихо посапывала. Все же сказалась на девчонке бессонная ночь.

Павел Антонович во сне блаженно улыбался. Впервые в своей жизни спал вместе с внучкой и радовался большому теплу маленького человека.

Рядом с ними, сидела в кресле Наталья Никитична. Вязала носок, распущенный котом.

Как только услышала, что Сашка закончил разговор, спросила:

— Неужели в деревню собрался переехать, к Ивану? Иль лучшего не сыскал?

— А что в том плохого? Жилье будет, голодными не останемся. Чего надо? В городе где жилье сыщу? Да и работу найти сложно.

— Зато заработки много выше. И Анна станет цивилизованным человеком, а не пастушкой.

— А ты оставишь нас у себя жить? — спросил, глянув в глаза матери.

— Нет! Только не это. Я не знаю, как эти три дня пережить. Вынесу ли такое наказание!

— Чем же так помешали? Порог едва успели переступить, стакана воды не выпили.

— Мы слишком разные!

— Мам, но мы родные люди!

— Ну и что с того? Мы слишком долго жили в разлуке. А когда вместе были, радости от того не было. Сплошные переживания и ссоры. Я не хочу их повторения. Опять начнутся бабы, водка, домой станешь возвращаться под утро, снова свяжешься с какими-то придурками, опять зачастит к нам милиция, а мы с дедом нянчись с Анькой. А она у тебя вон какая грубая и дерзкая. Никакого уважения к старшим. И главное, совершенно не воспитана. Ею никто не занимался, это сразу видно.

— Тогда чему удивляешься, что уезжаем в деревню? Там никто вот так не скажет об Аннушке. Она сделала тебе замечание, а ты ее возненавидела.

— Ну, тут ты перегнул!

— Да что там, сказал правду. Зато, когда уедем, никто друг другу не потреплет нервы. Вы заживете спокойно, а мы постараемся не приезжать и не тревожить вас.

— А я и не позову. Подумаешь, беда большая. Сколько лет врозь жили и ничего, никто не скучал.

— Эх, мама! Ну, почему ты моя мать? Холодная и бездушная, что в тебе от матери? Столько лет прошло, ты даже не спросила, как я жил, почему ушел от Ленки, как попал на зону? А упреками засыпала. Сколько лет твоим обидам. Меня изменили годы, но мои беды для тебя чужие. Не знаю, за что зову матерью, ведь родного в тебе нет. А жаль. Ведь даже взрослому человеку нужно тепло и хоть капля понимания. В твоей душе такого нет. Ты, как мамонт, замерзший во льдах, какой уже никогда не оживет.

— Много ли ты знаешь о жизни, и о нас с отцом. Ты жил чужим с самого детства и никогда не считался с нами. Почему я должна интересоваться той бабой, с какою сошелся? Мне и без слов понятно, что произошло. Она наставила тебе рога, ее натура потаскухи была видна еще тогда. Но ты не поверил никому и даже обиделся. А ведь она до конца останется в шлюхах и не станет нормальной женщиной. Ей это не дано. О тебе и спрашивать не хочу. Слишком много пороков. Потому, ты, конечно, прав. Твое место только в деревне. В городе обязательно влипнешь в какую-нибудь историю и снова попадешь в тюрьму.

— Ох, и злая, сама желчь и ненависть.

— Глупый!

— Да уж какой есть. Я, практически, вырос без тебя, хотя ты была рядом, как луна. Все видела, но ни разу не согрела и не порадовала. Не зря Аннушка тебя не признала, не потянуло к тебе дочку мою.

— Не велика беда. Она вся в тебя, — пошла открыть дверь на раздавшийся звонок. Это пришел Максим.

Проснулся и Павел Антонович. Осторожно вытащил руку из-под головы Ани, слез с дивана, чтоб не задеть и не разбудить внучку.

— У нас гости! — объявила Наталья Никитична Максиму и тут же успокоила:

— Они ненадолго, всего на три дня.

— Выходит, дачу отложили?

— Пришлось. Не оставишь же их одних в квартире.

— Да! Ты, конечно, права, — согласился младший брат, а Сашке обидно стало. Захотелось поскорее уйти, уехать, убежать из этого дома, чтоб никогда больше не возвращаться сюда.

Они холодно поздоровались. Сели на кухне напротив друг друга, молчали, говорить было не о чем. Мать явно медлила с ужином. И тогда Павел Антонович не выдержал:

— Наталья Никитична, когда нас кормить собираетесь? Люди с дороги! Это даже неприлично заставлять их ждать столько времени. Да и я проголодался.

— Будите свою хамку! — предложила баба.

— Спасибо! Мы лучше в столовую сходим. Там как-то теплее! — разбудил Сашка дочь, перехватив недовольный взгляд отца, брошенный на мать, та сделала вид, что ничего не заметила. И Сашку с Аней не остановила. Они быстро спустились вниз.

Плотно поев, они вернулись. Дверь им открыл Павел Антонович. По его лицу оба поняли, что в семье была крутая перепалка. У деда не только весь лоб в поту, а и лицо покраснело, волосы взлохмачены, в глазах искры не погасли.

— А мы торт купили к чаю. Это взамен сказки на ночь, — выпалила Анна и, войдя в зал, сказала всем:

— Добрый вечер! А чего все такие хмурые?

— Пошли чай пить! — отозвался старик один за всех.

Они долго пили чай молча. Анна жалась к отцу. Ей было холодно под колючими, изучающими взглядами Максима и бабки. Ей так хотелось спрятаться или убежать от них хоть куда-нибудь.

— Ты все еще холостой? — спросил Сашка брата. Тот замотал головой:

— Зачем мне эта обуза? — ответил, чуть не подавившись, и закашлялся.

— Еще годок-другой и ты безнадежно опоздаешь? — заметил брат.

— Останусь в холостяках, сберегу здоровье.

— А дети? Или не хочешь своих заиметь.

— Знаешь, я не люблю суеты и канители с пеленками, горшками, визгами. А и достойной пары не вижу. Не нашел подходящую.

— Да будет тебе! Скажи честно, что постарел и на тебя уже никто не смотрит. Смотри, вон плешь означилась. Кому такой нужен? — встрял Павел Антонович.

— Если захочу, хоть завтра жену приведу.

— Из дома престарелых? — усмехнулся дед.

— Ну, сразу крайности. Я еще в большом дефиците. Молодые девчонки глазки строят, зависают на ходу. На работе проходу нет, — заносчиво ответил Максим.

— Чего ж все выходные и праздники один дома сидишь? Хоть бы какая-нибудь престарелая коза позвонила, поздравила, пригласила бы к себе.

— Зачем мне кто-то! Я дома хочу побыть, отдохнуть в тишине.

— Максим, не пудри мозги. Работу заканчиваешь в пять вечера. А пришел во сколько?

— Я что? Отчитываться должен, где был?

— Зачем? Какое мне дело? Только зачем те-г бе «косить» под монаха? Все мы живые люди.; И тебе пора своей семьей обрасти, — сказал Сашка.

— Выискался советчик. В своей жизни раз-! берись, а других с пути не сбивай! Живет человек себе в радость, и не толкай его на глупое, — ~ возмутилась Наталья Никитична.

Максим глянул на Сашку, усмехнулся уголками губ. Санька понятливо кивнул головой и ответил:

— Как хорошо, что я рос другим. Иначе не было бы у меня Анюты. И жизнь была бы пустой и серой.

— Ну какая от нее радость? — встряла, бабка.

— От меня, сама говоришь, радости тоже не знала. А все же нас двое! И я не такой уж плохой, коль меня любит Аннушка.

— Погоди! Дай вырастет, тогда скажешь, радость она или пэре, — поджала губы бабка.

…Ночью, когда все легли спать, Сашка спросил дочку:

— Ну, что Ань, есть люди хуже твоей мамки?

Девчонка даже села в постели:

— Они одинаковые! Бабка вам не привела чужого дяхона и не определяла в интернат, не била ремнем до полусмерти.

— Девочка моя! Есть слова больнее ремня. Они не тело, саму душу рвут на части. Твоя мать, при всей подлости, еще умеет просить прощенья, и даже говорить по-человечески. От бабки никогда не услышишь ни единого теплого слова. Она как египетская пирамида и внутри вместо души и сердца сплошные мумии. Как решилась родить нас двоих, не понимаю.

— Пап! А мы когда в деревню поедем?

— Скоро. Через два дня. Нам дом готовят.

— Целый дом!

— Да! В нем только мы с тобой будем жить.

— Вот это круто! А он большой?

— Не знаю, не видел.

— Пап! А у нас будет кошка и собака?

— Зачем?

— Я так давно о них мечтаю!

— Значит, заведем.

— Ты у меня самый лучший. Мне мамка не разрешала завести друзей в доме. Я много раз приносила, она выбрасывала прямо в окно. В последний раз так и пообещала, если еще принесу кошку, она выбросит ее и меня следом за нею.

— Это она пугала.

— Не надо, пап! Я ее лучше знаю. Бабка хоть какая, а кота держит и любит. Не бьет его. А когда дед спал, и с него слетела одеялка, она подняла и укрыла. А значит, любит дедуньку.

— Это не доброта. Ты послушай, как она со всеми говорит!

— Ну и что? А я ей в кармане шиш показываю и называю бочкой и дурой, старым мешком.

— Она и молодою такая была.

— Бедный, как ты жил с нею?

— Вот скажи, захочешь приехать к ней в гости из деревни?

— Я жду, когда уедем. Зачем сюда приезжать к таким вредным. Тут только дедунька хороший. Давай его к себе заберем. Мы обижать не будем.

— Анечка, самим сначала определиться нужно. Да и не поедет дед никуда. Он привык к бабке и умеет ее держать в руках. Они даже любят друг дружку. И не могут жить в разлуке. Вот такие они смешные старики.

— Пап! А разве так любят?

— Любовь, Анюта, у всех разная. Но если б не любили, не смогли бы прожить вместе целых пятьдесят лет. Это очень много. А для них — один миг. Любовь не считает годы. Она идет рядом всю жизнь, и счастливы те, кто не теряют ее, идут по жизни все вместе.

— Пап, а ты мамку любил?

— Конечно!

— А она тебя?

— Тоже любила.

— Где ж вы потеряли свое?

— Обстоятельства сломали Лену, слабой она оказалась, трудного времени не выдержала. А жизнь часто такие испытания подбрасывает. Проверяет людей на прочность. Слабые не выдерживают бед.

— Пап, а мамка того чужого дядьку любила?

— Не знаю, Аннушка. Тут только Лена может сказать.

— А ты мамку еще любишь или нет?

— Немножко. Но это скоро пройдет. Ведь наша с нею любовь была как болезнь. Ну, все равно, что простуда. Покашляю, посморкаюсь и пройдет.

— Пап! Ты другой теткой не заболеешь?

— Анютка, нам с тобой уже никто не нужен. Сами будем жить, вдвоем.

— Хорошо бы так! Но вдруг какая-то тебя влюбит в себя.

— Не получится, я отгорел, — ответил тихо, и оба услышали, как скрипнула дверь.

— Вы не спите? Я так и знала. Дождалась, когда мои уснули и к вам прокралась. У меня к тебе разговор, Саша. Вы надолго едете в деревню?

— Насовсем. Мы так думаем.

— Ну, что поделаешь? Может, оно к лучшему. Не забывайте нас. Хоть когда-то навестите, позвоните, теперь это просто. Сотовый телефон имеешь, запиши наши номера мобильников. Скажешь, как устроились на новом месте. Вот тебе деньги. Это от нас на первое время. Тут тридцать тысяч.

— Не надо, мам! Сколько-то есть, нам хватит.

— Возьми сию минуту. А то накажу. В угол поставлю! Ишь упрямый барбос! — дернула Сашку за ухо.

— С чего это ты раздобрилась? Потом попреками замучаешь.

— Совсем глупый! У тебя дочка умнее. Ты же мой сын. Сколько той жизни мне осталось, может год иль месяц. Хоть на похороны приедешь и не будешь меня вслед ругать. Оно, конечно, есть за что. Но живые люди не могут жить без ошибок. Так уж ты прости меня заранее.

— Ты это что? Зачем говоришь, будто прощаешься? Мы с тобой на Анькиной свадьбе спляшем.

— Размечтался! А кто осколки соберет. Я же на мелкие развалюсь, — рассмеялась Наталья Никитична.

— Мы с отцом не дадим.

— Эх, Сашок! Последнее время сердце сдавать стало. Так прихватывает, что белый свет не мил. А жить хочется, чем старше, тем силней. Все кажется, что мало видела. И Павлушку одного оставлять жаль. Да и вы не обогреты не устроены. А я уже старая, чем помогу.

— Мам, нам ничего не надо. Будь с нами такой, как сейчас. Для нас это счастье — твое тепло. Я знаю, что не любишь меня, но хотя бы Аннушку признай.

— Да как ее не любить, если она даже кота за один день научила называть меня мамой! Лапушка моя, у тебя самое доброе на свете сердце. Я ее ругала, а она, гляди-ка ты, какой подарок мне сделала! — погладила Анюту по голове, поцеловала обоих, пожелала спокойной ночи и тихо ушла в свою спальню.

— Ну, что, поговорила, помирилась с ними? Деньги отдала? — спросил жену Павел Антонович.

— Сашка никак не хотел брать деньги. Брыкался, упирался, но я настояла, уговорила его. Честно сказать, после твоего разноса поневоле впихнешь, лишь бы не брюзжал и не ругался. Устроил разнос нам с Максимом, да такой, что и впрямь поверишь, будто хуже нас на свете никого нет.

— Да пойми, ты все сделала для Максима. А Санька, как приемыш жил, если б тебе всю жизнь говорили, что ты свинья, через год хвост бы вырос. А ведь тоже наш сын, не за что был судим. Так и в справке об освобождении написано, я сам читал.

— Сам виноват, зачем женился на Ленке? Я его умоляла не связываться с нею. Так он даже слушать не стал. Уехал в Сургут вместе с шалавой. И все годы молчал, как там живет. Хотя мое сердце чувствовало беду.

— Не сочиняй, ты даже не вспоминала о Сашке. Обиделась, а человек помереть мог. За него чужие люди вступились. Человек при большом звании ему поверил. Хотя с Ванькой сами могли договориться о сыне. Ведь все же родной брат, — ворчал Павел Антонович.

— Мне такая глупость и в голову не пришла б. В деревне, хуже чем на зоне жить. Работать станет, как ломовой конь, а получит за это жалкие гроши. Вот где будет обидно.

— Ну, а что ты предлагаешь? Оставить их у себя?

— Только не это! Я не вынесу. Мы слишком разные. Не уживемся вместе.

— Тогда как быть?

— Не знаю. Пусть с годок поработает в деревне. За это время что-то придумаем, — успокоила мужа Наталья Никитична.

— Давай возьмем их с собою на дачу, — предложил Павел Антонович.

— Зачем? Кому они там нужны? Все мои грядки потопчут. А что подумают о нас с тобой.

— Смотря, как позовешь. Ведь после твоего приглашения могут тут же к Ваньке в деревню сбежать.

— А пускай они дома останутся. И нам, и им мороки меньше. Помочь не смогут. А навредить запросто.

— Пусть остаются. Но покажи им приготовленное, все продукты укажи, вели, чтоб ели. Это и их дом, — напомнил Павел Андреевич.

Тихо посапывая, спали старики. Максим, насидевшись за компьютером, спал безмятежно. Аня вскрикивала в своей постели. Ей приснилось, что все куклы меж собой передрались, и мать выкидывает их во двор прямо с балкона и ругает. Грозит и Аньку выбросить следом.

— Ты же обещала жалеть и никого не обижать. А сама что делаешь? Я папке скажу, что ты все наврала.

— А ну! Иди сюда! — хочет поймать Ленка Аню за шиворот. Та убегает, прячется под кровать и громко плачет, зовет отца. Проснулась от того, что кто-то схватил за плечо и вырвал из сна:

— Чего кричишь? — разбудил отец.

— Мамка приснилась. Хотела с куклами в окно выкинуть.

— Спи спокойно, она далеко и уже никого не достанет.

Перед самым отъездом Наталья Никитична купила внучке обновок и вздумала сама искупать девчонку. Завела ее в ванную, та разделась, и бабка увидела сине-зеленые рубцы на теле внучки. Поначалу не поняла, а потом до нее дошло:

— Кто ж тебя так побил? За что? — спросила дрогнувшим голосом. Из глаз потекли слезы:

— Павлик, Саша! Зайдите на минуту! — позвала бабка мужчин.

— Не надо! Папа видел. А дедуньке не стоит показывать. Это меня мамка отодрала. Я котенка с улицы принесла. И спрятала его в коробке, чтоб мамка не увидела. Но Барсик есть захотел и вылез, пришел на кухню. Вот тут нам с ним обоим досталось. Ему хворостиной, мне ремнем.

Котенка с балкона выбросила, меня на холоде долго продержала.

— Сашка, почему не наказал за ребенка? Зачем разрешил так издеваться над человеком?

— Такую под суд надо было отдать. Сволочь! Разве это женщина? — возмущался дед. Его лицо покрылось красными пятнами.

— Может я и простил бы ей бабью шалость с хахалем. Но когда вот это увидел, о примирении разговора уже не было, — ответил Саня.

— Нужно было отдать ее под суд, сразу выписать из квартиры, как она с тобой поступила, сразу развестись с этим чудовищем.

— Да она садистка! — возмущался старик.

— Я не знал, на зоне был, — опустил голову Сашка и добавил:

— Хотел в бараний рог скрутить стерву, да в зону возвращаться пришлось бы. Каждая минута рядом с нею стала испытанием, вот и поспешили уехать, чтоб новых дров не наломать. Дочку жалко. С кем бы она осталась? Приюта не миновала бы и мне спасибо не сказала б. Потому, плюнули на все и уехали как можно скорее.

Наталья Никитична, искупав внучку, переодев ее во все новое, теперь пила сердечные капли. На радость от обновок не хватило сил. Зато Анька извертелась перед зеркалом. Ей понравилось все. Джинсы и блузки, юбки и платья, все пришлось впору и смотрелось здорово.

— Ты к нам на каникулы приезжай. Я тебя ждать буду, — пообещала бабка, вытирая мокрое лицо. Увидев на внучке следы побоев, женщина никак не могла успокоиться, прийти в себя, ругала Ленку грубо, непривычно для слуха семьи. Сашке она купила кожаную куртку и ботинки высокие и грубые, самые модные и ноские на время.

Расставались старики со своими уже совсем иначе, чем встретились. Молчаливые, притихшие они старались не задавать много вопросов и только плечи выдавали обоих, они мелко-мелко вздрагивали.

Иван Антонович, как и обещал, прислал машину за Сашкой и Анютой вовремя и к самом дому. Старики махали руками вслед уходящем грузовику, а про себя желали, чтоб на новом месте прижились Сашка с дочкой легко и светло, и никто бы не обидел их.

— Как думаешь, приедут ли они к нам в гости на праздники, позвонят ли? — спросила Наталья Никитична мужа.

— Поживем, увидим, — ответил коротко.

— Павлик, у меня Анькины синяки до сих пор перед глазами стоят. Как она выдержала все!

— Они быстро пройдут. Но одного ты так и н поняла. У Сашки таких синяков куда больше. Они долго болеть станут. До самой смерти. Их не видно. Они глубоко, в самом сердце остались. Такие не заживают никогда и живут в памяти постоянной болью. Их не вылечить. А и мы помочь не можем. Разве только не напоминать ему о прошлом. Может, время сгладит.

Сашка тем временем разговаривал с водителем:

— Сколько километров от хозяйства до города?

— Пятьдесят шесть, — ответил коротко.

— А сколько людей живет в деревне?

— Много! В каждом дворе, верней в доме, не меньше пятерых, а где-то по десять и боле. Да еще десятка два летом народят бабы. Чего им делать в зиму? А тут лялька! Глядишь через пяток годов новый помощник.

— Так рано? — удивился Сашка.

— Чего это? Мужик, он с пеленок мужик. К шести годам уже на покос с собой берем. А с конями, коровами, куда раньше управляются. У нас деревня, отдыхать некогда.

— А зимой?

— И тогда без дела не сидим. Сложил руки, остался без получки. Но в доме семья. Все жрать хотят. Об каждом думки в голове держатся. Одному портки, другому сапоги. Девкам того больше одежи надо. А и стариков забижать нельзя. Про себя помнить некогда.

— А как ваш хозяин? Нормальный мужик?

— Свойский. С таким не сдохнешь с голодухи, всех крутиться заставит. А как иначе? Раньше от самогону не просыхали. Все пили. От Мальцев до старцев. Теперь хрен в зубы! Как нажрался, так и обосрался. Иван тут же за жопу возьмет, из хозяйства выпнет.

— Где ж новых возьмет?

— С соседних деревень прибегут. Лишь бы взял. У них хозяина нет. Живут скудно. Все алкаши голожопые. У них и закусить нечем. Хозяйства ни в одном дворе. И мужики, и бабы сплошь забулдыги. Наш их знает каждого, потому не берет. Ихний люд вконец испортился.

— А разве у вас не так было?

— Тоже бухали. Но не так и не все. Было с кого начать. За ими другие потянулись. А кто не сумел в пузе кран перекрыть, так и дышит по бомжовому.

— А бабы?

— Да тоже так. Какие пили, выкинул их Иван к едрене-Фене, и не велел появляться в хозяйстве. Выгнал за пределы, чтоб других не спаивали и с пути не сбивали. Вон моя первая баба пила. И даже двое детей не остановили. Уж и ругал, и тыздил, и уговаривал, никакого толку с бабы. А тут Иван на нее нарвался, на пьяную. Пришел ко мне и спрашивает:

— Что делать станем?

— Я ему и ответил, мол, сил моих больше нет. Делай что хочешь, я с детьми на хозяйстве остаюсь. Ее девай куда хошь! С тех пор все. Другую бабу завел, задышал человеком. Как заново народился. И дети в порядке. Нынче их у меня пятеро. Баба в доярках, я на машине.

— А кто с детьми? — удивился Сашка.

— Как это кто? Сама детвора! Старшие младших растят. Так испокон веку у всех. Иным старики первенцев помогают доглядеть. Чему удивился? Вона у нас детвора, все веселые, толстенькие, озорные, никакая хвороба к ним не липнет.

— А первую жену не видел?

— Пошел срать, забыл, как звать. На что она мне сдалась. И дети от ей скоро отвыкли. Новую бабу мамкой кличут. Не только у меня, у других тоже проколы случались. Конечно, все пытались поначалу на ум поставить своих забулдыг. Ну, ежли ничего не подмогало, шли к Ивану. Другого выхода не было.

— А случалось, что от мужиков гуляли бабы?

— То как же! И такие бывали. И тож долго с ими не базарили. Отселяли их далеко от нас. Но эдаких немного. За все годы двоих с хозяйства отселили. Другим бабам не до того.

— А как получаешь?

— Семь тыщ! Да свое хозяйство, сад и огород прибавку дают. Две коровы имеются, оне всяк день живую деньгу приносят. И куры тож. Так и живем помаленьку. Пусть не богатеи, но и не нищие, голыми задницами не светим. В прошлом году машину купили. Пусть не импортная, свойская, нам и такая в радость. Айв доме все имеем. Стиралка и холодильник, телевизор и пылесос. Сами обуты и одеты по-городскому. Мы довольны. Другие в городе хуже нас живут. А что наш Кравцов строгий, так честно говоря, с нами иным быть неможно. Толку не будет. Держи в кулаке, не разжимая пальцев, вот тогда чего-то получится…

— Выходит, хорошо живете, спокойно, — спросил Сашка улыбаясь.

— Да всякое случается, чтоб тебе не сбрехать. Вон надысь соседа моего осудили. На три года в тюрьму увезли. А ведь классный мужик. Жалко человека. За него во всей деревне никто худого слова не скажет.

— А за что посадили?

— Своего отца урыл!

— Как так? Насмерть?

— Как же еще!

— За что?

— Он его жену посиловал, невестку свою. Та хотела повеситься со стыда, дети не дали. А их все же трое. Тут мужик с работы возвернулся. Жена враз ему обсказала все. Тот недолго думая, схватил старого за жабры и об угол башкой. Так и раскроил. За него вся деревня встала. Но посадили. Теперь его ждут и баба, и дети.

— А у того старика бабы не имелось?

— Имелась и теперь живая. Но старая, видать, надоела. Вздумал козел молодость вспомнить, поозоровать, вот и нарвался. Бабы не все прощают. Так и эта.

— Что ж свекруха не вступилась за невестку?

— Он бабку загодя в чулан закрыл. Та не могла выбраться. Так вот и одолел отморозок. Но свое получил с лихвой. Хочь, честно брехнуть, этот случай в деревне первый. Наши деды степенные, серьезные. Тот придурок один такой завелся. Другим и в голову не стукнет. Не до глупостей. А этот, как стоялый жеребец, в доме засиделся. Попросят его, бывало, на сенокосе помочь, враз на старость и хворобы жалуется. Вот тебе и больной, чтоб его черти в сраку забодали. Я бы эдаких Курощупов и снохачей, в один ряд под колеса своего грузовика положил бы и ни единого не пожалел, — въехал водитель в деревню и спросил:

— Враз к Ивану, или сначала в дом зайдешь? Глянешь, что приготовили.

— Давай сначала домой. Все ж интересно.

Сашка вошел во двор, оглядел дом снаружи.

Аня не выдержала, вскочила внутрь.

— Папка! Классно. Мне понравилось, — зазвенел из коридора голос колокольчиком.

Дом и впрямь был хорош. Три комнаты, две просторные, светлые, и только одна небольшая, рассчитанная на спальню. Большая кухня, просторная прихожая, два глубоких подвала. Прямо из коридора вход в ванную и туалет. Все чисто, аккуратно. Столы и стулья, два аккуратных топчана, стол на кухне, все предусмотрел Иван Антонович на первое время.

— Ну, ты осваивайся, Анюта, я пойду к дядьке. Нельзя заставлять его долго ждать, — выскочил из дома и пошел, куда указал водитель.

Сашка увидел человека очень похожего на своего отца. Он просматривал бумаги:

— Здравствуйте, Иван Антонович!

— Здравствуй, если не шутишь! — подал жесткую ладонь, а потом неожиданно резко притянул к себе, обнял, похлопал по спине:

— Вот и встретились, племяш! Лиха беда свела, заставила познакомиться. А то все не получалось. Я к твоим динозаврам не захожу. Они у тебя все с приветом. Как сказанут, в штанах лужу не удержишь. Как-то по самому началу подбросил им харчей со своего подворья. Отдаю Наташке банку молока, а она в ответ:

— Мы не пьем не пастеризованное!

— Я онемел поначалу. Где она видела, чтоб молоко от своих коров пастеризовали. Ну, кипятят, когда нужно, разве это сложно? Я ей мед, картошку приволок, она брякает:

— А они эпидемстанцией проверены? Может там клещи имеются.

— Покрутил ей у виска и уволок все обратно в машину. С тех пор по большим праздникам ничего не привозил и сам не появлялся, пока с меня самого не потребовали справку от какого-нибудь ветврача. Даже не перезванивались. Не терплю таких выкидышей от интеллигенции.


И чего корячится, строит из себя светскую дам из бомона. Ведь обычной телкой жила, пока Пашка не обратил на нее внимание и не увел из коровника. Вот так бы и ковырялась в говне до старости. А теперь, гляди же, о высоких материях лопочет. Что понимает в них? Когда ее сплавили на пенсию, я узнал, позвонил ей и предложил место подменной доярки, как раз вакансия; была. Назвал заработок. Она все культурные выражения в один миг забыла. Ох, и чихвостила меня, а я слушал и хохотал. Ведь при всех ее должностях и званиях, жива в бабе деревенская закваска, наша кровь! Уж что я только о себе не услышал! Курячий геморрой, козья мандолина, деревенский бугай, другое повторять стыдно. Мы с ней после того разговора так и не общаемся. И Пашка обиделся! Ну и хрен с ними! Я от того ничего не потерял! А вот ты мне скажи по совести, дом тебе понравился?

— Еще бы! Я в восторге, дочка тоже. Вот кое-что подкупим и заживем.

— А чего не хватает?

— Да по мелочи. Матрацы, подушки, одеялки и простыни, немного посуды, полотенца и мыло. Я все это нынче куплю в нашем магазине. Заодно что-нибудь на ужин.

— Вот с последним не суетись. Все будет, кроме пастеризованного молока. Натуральное станете пить.

— Спасибо, Иван Антонович!

— Мы с тобой родные люди. Об одном прошу, не подведи, не опозорь, не пей! Я пьяных с детства не терплю. Дед иногда перебирал, а потом дебоширил. Всем от него перепадало. Злую память о себе оставил, жизни укоротил нашей матери и всем сыновьям. Потому поминая покойных даже на Радуницу, не называем его имя, а поминая его, говорим:

— За тех, кого нет с нами!

— А ведь столько лет прошло, но душа до сих пор болит. Он по пьянке чуть не убил меня. И твоему отцу от него перепадало много. Так ты, будь человеком, пусть тебя, когда придет время, поминают достойно, с именем…

— Что-то вы меня заранее хороните? Я еще жизни не видел, — удивился Сашка.

— Живи ты тысячу лет, а дальше, сколько пожелаешь. Я тебе говорю о результате прожитого. Чтоб не впустую свет коптил, чтоб в каждом дне свой результат имелся. Знаешь, как иные прозябают? Если прошел день без бутылки, впустую его провел. А другие иначе рассуждают. Нет в прожитом дне доброго дела, зря провел его, без пользы. Вот и суди, кто из них нужнее на земле.

Словно спохватившись, что слишком разговорился, человек спросил:

— Так значит, в дорожники определяю тебя. Конечно, понадобятся люди, помощники. Сколько их нужно?

— Смотря по объемам работ. И где нужно проложить дорогу, какая степень сложности и какие установите сроки. Нам и техника понадобится, — говорил Сашка.

— Первым делом дорогу из деревни в город нужно в порядок привести, центральную улицу, а уж потом остальные. До зимы край как надо их выровнять. Ведь каждый день в город продукцию возим, а машины среди дороги буксую в грязи, сплошные ямы и канавы. Всякий день машины ломаются. От них одни неприятности и головная боль, — признался Иван хмуро.

— Человек шесть понадобятся в бригаду, — сказал Сашка подумав.

— Нет! Столько не дам. Не наскребу. У меня всякий мужик на золотом счету. Посевная в разгаре. Все дотемна работают. Никого лишнего, каждый занят. Никого лишнего или свободного человека нет. Не дам же тебе баб. Эта работа не для них, сорвутся.

— Ну, а что делать? Один не смогу справиться. Кто-то помогать должен носить щебенку, засыпать ямы, ровнять и прессовать их, да и грузить щебень. В одни руки что успею?

— Сашка, хоть убей, нет свободных людей! — взмолился Иван.

— Тогда о чем говорим. В нашем деле сказок не бывает. Один не берусь. Это смешно, — поник головой человек.

— Послушай, а что ежли попробовать?

— Что именно?

— Баб тебе дам. Пятерых. Я их увольнять собрался. На хозяйстве нигде с них проку нет. Без применения остались. Доярки с них не состоялись. Просыпали на работу. В полеводстве не получилось, выгнали. Руки у них из задниц растут. На парниках не справились. На птичник не взяли. Передрались с бабьем. Все здоровые, как кони. А толку ни хрена ни от одной.

— Все пьют? — спросил Сашка подозрительно прищурясь.

— И это случалось. На ногах держатся. Их свалить — бочку самогонки надо! И все ж случалось, что выпивши, на работу заваливались. Никто с ними не сладил. Отпускать из хозяйства тоже жаль. Молодые бабехи. Их в крепкие руки надо взять. Но никто с ними возиться не хочет. Может, попробуешь? Если на дороге ничего не получится, придется увольнять из хозяйства, — сказал Иван погрустнев.

— По скольку лет им? — спросил Сашка.

— Самой молодой едва за двадцать. Старшей тридцать четыре. Возьми их, это будет для них последним испытанием. Но не жалей, не щади. С ними все намучились.

— Да я еще ничего не решил. С каждой самому нужно встретиться и поговорить. Согласятся ли они ко мне в бригаду пойти. Ведь силой не загонишь…

— Им деваться некуда. Конечно, пойдут.

— А почему в город не уехали?

— Где и кому там нужны? Грамотешки мало, жить негде. Вся их родня здесь, сплошная дряхлота, половина на погосте. В городе вовсе никого. Сами по себе бабы нормальные, но неудельные. Будто на свет без заказа вывалились. Все у них не так или через задницу.

— Замужние?

— Ребенок только у одной, у самой старшей. Да и тот нагулянный. Мальчишке уже четыре года. Он в доме с бабкой, та досматривает.

— Ну, положим, возьму их. Но ведь кони нужны. Двое, враз с телегами.

— Сыщем. Это уже полегче, — весело отозвался Иван Антонович.

— А щебенка есть?

— Гравием заменим. Его много на реке. А еще есть зола — угольная, целые горы, от прежних лет осталась, когда газа не было. Котельная имелась, одна на всех. Возле нее того шлака целые горы и теперь лежат. Я думаю, пойдет в дело. Скрепит гравий. Ведь все же свой материал и затрат поменьше.

— Асфальтировать дорогу будем? — спросил Сашка.

— Да что ты, родной! Такие расходы! Знаешь, почем асфальт нынче? Пупок развяжется им дорогу покрывать.

— Ну, а без него долго ли дорога продержится? От силы год. А дальше снова! — сморщился Сашка.

— Мне в этом году новый телятник надо по-строить, отремонтировать школу и детсад. Вот с чем справиться нужно до осени. Остальное подождет.

— Ладно, давайте баб! Поговорим, познакомимся и за дело. Чего впустую болтать, выше своих возможностей все равно не прыгнете. А мне пора делом заниматься. Позовите их на вечер, я с Анькой в магазин схожу, тюфяки, одеялки куплю. Сам бы перебился как-то, а ребенка жаль…

Когда вернулись из магазина, невольно удивились. На столе их ждал обед. Чего же тут не было! Борщ и сметана, горячая картошка и жареная рыба, домашний хлеб и первая редиска с укропом и петрушкой, банка молока и домашний квас, свои пирожки с вареньем. Кто принес они так и не увидели.

— Пап, я только ненадолго выйду, гляну, кто ж это притащил?

— Не ходи и так понятно, родня позаботилась, своя, деревенская. Скоро с нею познакомишься и, может, подружишься, — ответил Сашка и, поев, велел Анюте помыть посуду, сам пошел в контору хозяйства. Там его уже ждали все пятеро баб.

Конечно, они не ожидали такого крутого поворота. Думали, что их выгонят из хозяйства за неудельность. Ну, нигде у них не поклеилось. На парниках за день три рамы сломали. На птичнике целое ведро яиц разбили споткнувшись. И везде, ну, как назло, опаздывали на работу. Приходить на дойку коров к пяти утра, так и не привыкли. Их ругали все. Но девки не сумели себя пересилить и опаздывали всякий день на час, а то и больше. Их терпели целую неделю, дольше не выдержали. Вот и решили, что Иван Антонович вздумал проститься с ними навсегда. А тот сидел, молча, ждал, когда придет Сашка, и молчал, ни слова не говоря девкам, зачем их вызвал. Те терялись в догадках, переглядывались, пожимали плечами.

Едва вошел Сашка, Кравцов поднял голову от бумаг и сказал:

— Даю вам последний шанс. Если и тут не получится, простимся без сожалений, — объяснил суть дела и причину вызова. Девки мигом ожили, повеселели, облепили Саньку со всех сторон, защебетали, засыпали вопросами:

— Сколько тебе лет?

— Женатый или свободный?

— Как к бабам относишься?

— Компанейский иль отморозок?

— Бухнуть можешь иль слабо?

— Что любишь?

— Как проводишь вечера?

— Любишь ли гостей?

Конечно, ни все ответы понравились. Особо опечалились, узнав, что у человека есть дочка, а потому, он не увлекается выпивкой и особо не терпит пьяных баб.

— В праздники, в выходные, хоть на ушах стойку делайте, увижу пьяную на работе тут же, без слов, выгоню из бригады!

— А сколько получать будем? — уселась на колени рыженькая толстушка, и, обняв Саньку за шею, потянулась губами к щеке.

— Вот это лишнее! Относиться ко всем стану одинаково. Обижать не буду, выделять тоже. Свободного времени не останется. А после работы, думаю, на озорное сил не останется, — рассмеялся громко, но девки не смутились:

— Это мы еще посмотрим!

— Не ссы, Сашок, мы трехжильные!

— С нами не соскучишься!

— Это точно! — подтвердил Иван.

Работу решено было начать с завтрашнего дня.

— Девчата, помните! Работу начинаем в восемь, заканчиваем в сумерках. Световое время надо использовать, пока весна. Но выходные у вас будут. Это гарантия!

— А в дождь тоже на работу будем выходить?

— Смотря, какой дождь. Я тоже не зверь. Издеваться над вами не буду. Успокойтесь.

— Саша! Уже все девки на твоих коленях посидели. Можно теперь мне?

— Лучше не надо! — подскочил бригадир, добавив испуганно:

— Ты ж вдвое тяжелей меня, все коленки отдавишь и сделаешь калекой.

— Как жаль! Уже три года на колени никто не берет. А так охота! — вздохнула девка.

— Успокойтесь! Завтра о том и не вспомните, — угомонил девок Сашка.

— А ты не пугай!

— Мы моторные! Чуть отдохнули, снова ожили. Нам усталость до мандолины!

— Сань, с нами тебе будет весело, — обещали, озорно подмаргивая.

Иван лишь головой качал, наблюдая за этим знакомством.

— Мы продвинутые во всех отношениях и живем без комплексов!

— Умеем любого растормошить! — обещали девчата весело.

— Посмотрю, какие вы в деле.

— А что глядеть? Это самое подходящее для нас дело, — хохотали девчата.

Утром все пятеро, как и договорились, подъехали к бывшей котельной, быстро загрузили в телегу шлак и поехали на дорогу:

— Откуда начнем. Прямо с центра? Или за деревней?

— Наверно оттуда, с околицы начнем, чтоб пыль в окна не летела. А то устроят нам разборку свои, за то, что дышать не даем. Ладно бы взрослые, но тут детей много. Здесь в дождь засыпем, когда пыли не будет, — подгоняли лошадей.

Они вернулись быстро. Едва разгрузив первые две телеги, привезли еще две телеги шлака.

Сашка едва успел разровнять две первых, засыпал, выровнял каждую ямку, вбивал шлак в грунт тяжелой, толстенной толкушей.

Мужик был весь в черной пыли, в поту, бабы, глянув, хохотали:

— Вот и негр у нас появился!

— Импортный мужик! Из своих на эту работу никто не согласится.

Когда засыпали приличный кусок дороги, поехали на речку за гравием, заодно умылись, от-ряхнулись. Телеги с гравием оказались тяжелее. Лошади шли медленней.

Гравий рассыпали бережно. До перерыва сделали немного. Но отремонтированный участок всем понравился. Бабы откровенно радовались. Даже водители, возвращаясь из города, ехали объездной, боковой дорогой, чтобы не испортить ту, какая ремонтируется. Ждали, пока она уляжется и по ней пройдет легковой транспорт. Утрамбует, вобьет в грунт и шлак, и гравий, а там, может, удастся сыскать деньги на асфальт.

Обедать решили прямо у дороги. Выпрягли коней и, развалившись на траве, девки переводили дух.

Ритка сняла с себя брезентовую куртку, расстегнула кофту и, повернувшись к Сашке, спросила:

— Как тебе моя грудь? Правда, красивая?

— Я в этом плохо разбираюсь, — признался человек краснея.

— А что тут разбираться? Ну, кому нужны сиськи размером с чирей. Или те, какие по мешку. Лучше всего вот такие, средние! Правда?

— Это кому как!

— Тебе какие нравятся?

— Мне все равно. Я не на сиськи смотрю, — отвернулся Сашка, глазам стало жарко. Но… Отвернувшись, увидел Ксюшку. Та и вовсе сдурела, сняла брюки, расстегнула кофту. Осталась в трусишках и лифчике.

Белые, как из мрамора, точеные ножки, примагнитили взгляд. Санька закрутился как уж на сковородке.

— Что делать?

А тут Катя распустила волосы, лежит, как русалка, хоть картину с нее рисуй. Все тело прозрачно-розовое. Вот тебе и деревенская девка. Таких в городе не сыщешь.

Еще эта Дуся. Легла совсем рядом. Грудь небольшая, острая, девичья. Ну, зачем так мучают? Сашка закрыл лицо кепкой и все же глянул на Настю. Ничего не скажешь, зрелая баба! Всего много. Даже лошади на ее задницу смотрят с удивлением и завистью.

— Саня, ты хоть рубашку сними. Отдохни по-человечьи, — предложили бабы.

Мужик послушался, стянул с плеч потную рубашку, тело сразу обдало приятным весенним ветром.

— Волосатый! Глянь, вся грудь лохматая! — глянула Ритка на Сашку.

— Значит ласковый!

— С этим ночью не заснешь.

— До третьих петухов ласкать станет!

— Эй, люди! Я пожрать вам привез, так Иван велел! — услышали голос с дороги.

Тощий, низкорослый мужичонка привез в кастрюлях горячую картошку, густо посыпанную укропом, зеленым луком, жареных кур, банку густой сметаны и бидон холодного молока, три каравая теплого хлеба.

— Ешьте, родимые! — не сводил горящих глаз с обнаженных баб.

— Как же, бедный, терпишь? — посочувствовал Сашке шепотом и сказал громко:

— А дорога ладная получилась. Хочь ее покуда немного, но любота! Клянусь своей плешиной, по ей ехать радостно.

Человек не спешил уезжать. Сел вместе со всеми, охотно поел, ждал, когда освободится посуда. Оставил лишь бидон с молоком, попросив закинуть его на ферму после работы. А чтобы не согрелось на солнце и не прокисло, закатил его в густые заросли крапивы.

Уезжая, долго головой качал, бормоча:

— Ну и терпенье у того новичка. Лежит серед гольных баб и не бесится. Я б давно с ума соскочил бы. Ить в такую клумбу попал! У мине, у старого, коленки задрожали, этот же, как мертвяк сидит. Или все мужичье больное и помороженное. Надо ж какое лихо, серед таких бабех бревном сидит…

А женщины, поев, посидели недолго и снова влезли в спецовки. Из русалок и цветков опять превратились в корявых баб и погнали лошадей, как неказистую судьбу свою, за тяжеленным гравием. Тут уж не до смеха с шутками. Сквозь стиснутые зубы вырывается злое:

— Ну, давай, шевелись, космоногая кляча! Тебе тяжко, лысая хварья? Нам тоже нелегко! Иди, не раскорячивайся, терпи, как мы. До самого вечера. Так велено, — чуть не падали бабы с ног. Возвращаясь с берега, держались за телегу. А ведь ее еще надо разгрузить, раскидать поровнее. Сашка молотит тяжеленной колотушей. Уже искры из глаз летят, но останавливаться нельзя. Иначе бабы вовсе свалятся. Дурной пример заразительный. До вечера еще далеко. Но вон на краю неба показалась черная туча. Первый вестник грозы и дождя. Его недолго ждать. Успеют ли девчата вернуться? Как выдержит дорога это первое испытание? Не размоет ли, не снесет ли в кювет?

Все лицо, глаза и плечи залиты потом. Кожа болит от солнца. Хоть бы на минуту спрятаться в тень. Как тяжело до невыносимого привыкать к новой жизни. Будто с ободранной кожей шагнуть в костер. И вдруг услышал звонкие голоса:

— Саша, скорее, сейчас будет ливень и гроза! Быстрее в деревню! — кричали девки.

Все сбились в одну кучу в телеге. Кобыла шла неспешным шагом. Но, как только по ее спине ударили первые крупные капли, кляча припустила в деревню бегом. За нею вторая решила не отставать. Люди в телеге укрылись брезентовками с головой, прижались друг другу в сплошной комок.

За дорогой и клячей следил Сашка. Со спины его укрыли девчата. Зато впереди промок насквозь тут же. Ни единого сухого клочка одежды на нем не осталось. Человек поторапливал лошадь. Она старалась изо всех сил. Она вздрагивала от оглушительного удара грома, от каждого разрыва ослепительной молнии и неслась по дороге, не глядя под ноги. Ей тоже хотелось поскорее попасть в конюшню, в свое стойло, где гроза уже не страшна. Девки ухватились за телегу, за Сашку, друг з друга, визжали от сильных ударов грома и меч тали скорее попасть в чью-нибудь хату, под крышу, и там переждать грозу.

Вот на пути первый дом — Ксюшки, девки горохом высыпались из телеги, помчались к крыльцу без оглядки, Сашка погнал лошадь на конюшню, уже полностью открытый ливню и грозе. Домой он вернулся мокрый насквозь.

Анюта ждала его у окна, дрожа от страха.

— Вот это гроза! Я такой никогда не видела. Даже дом дрожал от грома. Во! А как льет. Я во двор боюсь выйти, страшно, да и в канаву может смыть. По двору настоящая речка бежит. Знаешь, мне никого не надо было в сарай загонять, все сами со двора убежали и попрятались по углам. Я только двери закрыла, поняла, что-то будет. И только крюк набросила, за дверью как грохнуло, я описилась со страху.

— Не бойся, тут, как все говорят, гроза случается часто. Придется привыкать. Вон видишь, уже за окном светлеет, хоть на работу возвращайся. Но смысла нет. Времени мало осталось.

— Пап! Если б ты не пришел, я пошла бы тебя искать. Не знаю, где нашла б. Но без тебя домой не вернулась.

— Зайчонок мой! Не надо так за меня бояться. Я уже большой. А тебе в доме бояться нечего. Не стоит меня искать, сам приду. Ты уже большая, не надо грозы бояться. Пережди ее дома, — советовал Сашка.

— А дома одной страшно. Все грохочет, сверкает, дрожит. Кто-то в углах скребется, пищит, наверное, мыши завелись, надо кошку принести.

Самой не будет так страшно, — говорила Анюта, пытаясь сдержать дрожь.

Сашка выглянул в окно. Ливень кончился, гроза улеглась, и небо опоясала цветастая, яркая радуга.

— Анюта, посмотри на это чудо!

— А что это?

— Радуга! Ее в Сургуте не бывает.

— От чего она взялась?

— Радуга часто после грозы появляется. Как мост между землей и небом.

— Какая красивая! А можно мне ее руками потрогать. Она совсем близко.

— Нет, дочурка, радуга высоко. Видишь, всю деревню обняла. Старые бабки говорят, кто под радугой пройдет, тот счастливым и здоровым целый год проживет, — вспомнил Сашка бабкину сказку.

— А я тоже хочу счастливой стать…

— Анютка! Ты опоздала, радуга уже погасла. Жди другого раза, — успокаивал дочку.

— К нам дядя Ваня приходил. Поесть принес. Только я уже поела. Картошку почистила, сварила и с молоком навернула. Тебе оставила. Вкусно получилось. Я в другой раз еще что-нибудь придумаю. А знаешь, недавно бабушка из города звонила. Все спрашивала, где ты и как мы устроились в деревне? Я ей про все рассказала, а она почему-то плакала. Называла все дурной затеей и говорила, что будет подыскивать нам место в городе. Не знаю, почему ей деревня не нравится?

— Никуда мы отсюда не поедем, — переодевался Сашка в сухое. Едва застегнул брюки, в дом девчата влетели стайкой:

— Ну, что командир! Как прикажешь? На работу идти? Ведь целый час до конца! Что буде делать?

— Куда на работу? Пока запряжем, доедем снова разворачивай оглобли. Только вымажем- ся, как черти! Сегодня никуда. А завтра, вот на такой случай, палатку с собой прихватим. Переждем грозу на месте.

— Оно верно. Чем вот так удирать, лучше переждать. На сенокосе в стогах, в копнах от дождя прятались и ничего, все живы и здоровы остались — согласились девки.

— А зачем нам палатка? Шалаш сообразим. И легко и просто и бросить не жаль.

— Зато бабки сплетни распустят. Уж чего только не услышим о себе. Иль забыли? Бабам, едри их мать, все своя молодость мерещится. И нас по ней меряют. Помните, как на лугу, на выпасе, шалаш поставили на случай дождя. Ну, и прихватил вот так же ливень. Мы с пастухом Алешкой переждали там непогодь. А доярки обоих с говном смешали. Чего наплели, вспоминать неохота. Будто фонарь у ног держали. Все ждали, когда от пастуха рожу. Так и не дождались.

— Там вы вдвоем были. Здесь много. Всех одной веревкой не свяжешь. И Сашки на пятерых не хватит, — хохотнула Ксюшка.

— Это, как сказать! Если сытый и невымотаный, справлюсь со всеми, — рассмеялся человек шутя.

— Ловим на слове!

— Нет, Сань, ну, разве не обидно! Пастуху уже шесть десятков лет. А его ко мне приклеили. Он мне не то в отцы, в деды годится. Так обидно было! — вспомнила Ксенья.

— Да ну их ко всем чертям! Как сами со скотниками на ферме шалят, им никто не указывает!

— Да брось, они все старые!

— Ага, старые! Каждая с молодыми грехами!

— Сашок! А Иван Антонович шею нам не на-мылит за то, что час не доработали?

— За это я отвечаю…

— Он давно хочет избавиться от нас.

— Не знаю, как в других местах, но на дороге отменно справляетесь. Не знаю, как дальше пойдет, но сегодня без единого замечания управлялись.

— Саш, ну, коли рабочий день закончился, давай по рюмашке раздавим. Оно и за знакомство не вредно принять. Уж такой у нас обычай, всякое событие отмечать. Ты не суетись. У нас все с собой, — сели к столу.

— Девчата, застолье не получится.

— Почему? Рабочий день закончился. Имеем право! Сам говорил.

— Он брезгует с нами пить!

— Выделывается!

— Мы для него быдло деревенское.

— Девчата, я вообще не пью, ни по какой погоде и ни с кем. Нельзя мне! Слово дал в рот не брать!

— А этот случай исключительный!

— Нет! Не получится!

— Да ты что? Не мужик? Мы по рюмке!

— И глотка не могу! Или вам охота получить неприятность и меня опозорить? Иван Антонович увидит, всех одним коленом выкинет из хозяйства. Уберите бутылку со стола.

— Так что? Всухую станем ужинать?

— Придется привыкать. Я выпивших баб н уважаю!

— А как в деревне собираешься жить?

— Да как и все.

— Послушай, Сашок, ты из моралистов? Но ведь мы устали не хуже лошадей. Целый день грузили гравий. Потом разгружали, равняли, пресовали, промокли на дожде. Не каждый мужик бы выдержал такую нагрузку. Глянь, руки бутылку не держат, а ты мозги клизьмируешь. Не любишь пьяных баб! Мы к тебе как к другу пришли. А ты выделываешься.

— Я слово дал. И нарушать не стану. Так во всем. Не обижайтесь, девчата. Тут свой принцип. Сам не терплю брехунов. А и вы обещали завязать с буханьем. На вас, трезвых, смотреть приятно. Ну, неужель не можете без бутылки обойтись?

— Мы можем, но это неуважение к себе и к хозяину. Так нельзя. Надо традицию соблюдать.

— Какая традиция? Давайте без нее обойдемся. Зачем настроение портить, — увидел в дверях Ивана Антоновича:

— Вот как хорошо, все сразу здесь. Ну, что девчата! Дорога в двух местах сдала. Поплыла и вспучилась. Придется переделать, поспешили, не утрамбовали как надо. Или гальки мало положили, вот и не удержался шлак. Смыло его в канаву. Обидно до чертей. Небольшие участки, но смотрятся плешинами.

— Иван Антонович! Пахали, как ломовые кони. Ни руки, ни ноги до сих пор не держат.

— Они ни при чем. Я вбивал гальку и шлак. Выходит где-то просмотрел. Завтра исправлю. К девчатам нет никаких претензий. Работали без отдыха и перекура. Даю слово, не все мужики выдержали бы эту нагрузку. Они — женщины. Я удивлялся их выносливости, — сказал Сашка.

— Это хорошо, что у наших баб закалка есть. Но не перехвали. И завтра промоины исправьте. А вообще получается неплохо. Дорога совсем иначе смотрится. И транспорт на себе прекрасно держит. Я по ней на грузовике проехал. Нормально, нигде, ничего.

— Рано! Ей улежаться надо.

— Завтра каток пришлю. Вот этот спрессует! И вам меньше мороки. Я его выпросил на пару дней в поселке. Вы только возить успевайте. Сам Мишка приедет. Уж этот укатает намертво. И асфальт не потребуется, враз под брусчатку нарисует!

Девчата попритихли. Глянули на Настю. Та стояла, отвернувшись к окну, и сделала вид, что не слышит разговор.

— А вы, девчонки, чего расселись? Помогли бы человеку полы помыть, ужин приготовить, рубашку простирнуть. Ведь не барыньки, а Санька холостой. Глядишь, какую-нибудь присмотрит, — подморгнул Антонович.

— Нет. Не приглядит!

— Почему?

— Он из непьющих!

— Отказался с вами выпить?

— Мы после ливня продрогли. Трясло, как собачат. Да и устали зверски. А он ни в какую. Не-ет, с таким кашу не сваришь! С ним средь лета замерзнешь.

— А ты его в темный угол зажми. Вот тог, поговори с ним. При всех он пока несвычный, подначивал Иван девчат. Те улыбались загадочно, пристально вглядывались в Сашку.

— Значит, договорились на завтра? — спросил Антонович уходя.

— Само собою, — ответил за всех Санька.

— Девки, а ведь завтра я не смогу прийти н работу. Год по бабке отметить надо. Матери по могу приготовиться. Иначе совестно будет перед людьми, — глянула на Сашку, — попросив тихо:

— Отпусти…

— Да иди, кто тебя держит, Настя?

— Это ж святое дело родительницу уважить,

— Иди! Мы за тебя втройне постараемся! обещали девки.

А утром, выехав на дорогу, рассказали Сашке по секрету:

— Не случайно баба отказалась. Не будь бабкиных поминок, что-нибудь другое придумала. Она не станет работать там, где Мишка, — говорила Катя, прижавшись плечом к Сашке.

— Почему?

— Ребенок от него!

— И что теперь?

— А он козел и отморозок. Мальца ни разу не навестил, — буркнула девка зло.

— Может еще помирятся, — сказал Сашка.

— Теперь уже нет. Он на другой женат. Примиренье не получится. Настя тоже не без гордости.

— А чего они не поженились, когда сын родился?

— Родители не захотели деревенскую. Из своих, поселковых выбрали, чтоб с высшим образованием, с именитой родней была. Вот и нашли, учительницу. Она моложе Мишки на целую десятку. Вся из себя. В маникюре, в педикюре, куда нашей простухе до нее. Растит пацана как все, сама. А училка никак не беременеет. Видать, фигуру бережет. Не хочет портить. А все равно страшная, как овечья смерть. На нее даже вечером через черные очки смотреть надо.

— А у тебя самой есть дети? — спросил Катю.

— Есть дочка. От мужа. Но я с ним в прошлом году разошлась.

— Почему?

— Загулял змей и бить меня стал. Отец не выдержал. Выбросил из дома. Ведь и убить мог по пьянке. Трезвый — человек, как человек, а как бухнет, ищи от него угол все. Так и не выдержали.

— Он в деревне живет?

— Давно уехал. Говорят, что за длинным рублем погнался, на Севера махнул. Только куда ему длинные рубли, он и коротких в руках удержать не сможет. Натура не та у него.

— Он хоть пишет?

— Кому? Мы же развелись.

— Ну, это с тобой. А ребенок причем?

— Никто ему не нужен. И я забывать стала. Хоть синяки и шишки прошли. Все придирался, сам не помнил за что. Так жить, лучше в петлю влезть. А ведь был нормальным парнем, когда ухаживал. Подручным у кузнеца работал. Ну, а как устроился на завод в поселке, словно сбесился. Мы с ним после того года не прожили. А спросить бы придурка, чем не угодила, что не устроило, сам не знает, — понурила баба плечи и нахмурилась.

— Ты себе еще найдешь, — успокаивал Сашка.

— Себе! А ребенку? Да мне самой никто не нужен. Все подонки одинаковы!

— Ну, что несешь, глумная! — встряла Ритка. Не ты первая разошлась с придурком. Но ведь подходили к тебе нормальные люди. В мужья предлагались. Брали с ребенком. Сама всех отшила. Кто виноват? По одному козлу всех мужиков не мерь.

— Ай, брось ты! И эти не лучше.

— Тогда не ной! Я сижу одна и не сетую. Некуда спешить, особо, глянув на вас.

— Тебе хорошо! Никого не любила. Живешь; как замороженная. Даже в кино не вытащишь. Скоро двадцать лет. Так и состаришься за печкой, как кикимора.

— Зато вы расцвели со своими Любовями. Все в морщинах и в сединах, да в соплях.

— Дура ты, Ритка! У нас дети есть. А у тебя никого.

— На кой черт мне ваши дети. Вон я живу сама для себя. И никто мне душу не мотает и не рвет в клочья. Что захотела, то поела, никто не разбудит визгом, вонючими пеленками. Я вольная птица!

— Пустышка ты! А кто воет в три ручья, когда ужрется самогонки и воет, что тоже хочет малыша, — не выдержала Дуська.

— Ты меня с кем-то спутала.

— Не хрена! Эти вещи я помню. Иль не я советовала тебе трахнуться с агрономом. Но он тебе не по кайфу, старый и плешатый. Хотя с ним не жить. Заимей дитя и пошли того агронома подальше. Ну, не хочешь его, заклей механика. Этот и молодой, и красивый.

— Зато чумазый и вонючий!

— Бедная ты девка! Без любви, как цветок без воды, гибнешь. А ведь придет твой час.

— Нет, девки, я в свободном полете живу!

— Тогда хоть на Сашку глянь.

— Он не орел, да и староват для меня… К тому же дочка есть. Мне такой хвост не нужен. Если я решусь на ребенка, то только на своего, — сказала, как обрезала.

— Ритка, да ты вообще не в моем вкусе. Обычная, серая девка, никакой изюмины в тебе нет, — усмехнулся Сашка и теперь всякий день загружал девку на работе больше других. То заставлял где-то добавить шлак или гравий, тщательнее разровнять. Ритка сначала молчала, а потом огрызаться начала, устала от постоянных придирок и замечаний. Всегда получалось, что ее работа хуже, чем у других и начислений у девки было меньше.

— Одинаково вкалываем, почему меня в хвосте держишь. Чем я хуже? — возмущалась Ритка.

— Послушай, я никого силой не держу. Не нравится, переходи в другое место. Плакать никто не будет. Я не люблю хитрых. Ведь ты постоянно носишь шлак и стараешься не браться за гравий. Он, конечно, тяжелее. Но другие не разбираются. И нагружают одинаково и шлак, и гравий.

Ритку к концу дня выматывал так, что девк чуть ли не на четвереньках ползла с работы. В телегу ее затаскивали. Казалось, между нею и Сашкой началась вражда. Девчата попытались их примирить, но получили жесткий отпор. Хотели переубедить Сашку, но тоже ничего не получилось.

— Сашуля, Ритка нормальная девка, чего ты ее мучаешь, за что ненавидишь? — спрашивала Катя.

— Ничуть не обижаю. Отношусь, как ко всем одинаково. Ну, кто она для меня? Часть бригады. А на исключительность пусть не рассчитывает.

Других отпускал иногда, разрешал прийти попозже, но только не Ритке.

Сашка защищал своих девчат перед всеми. От директора хозяйства до последней горбатой старухи никто не смел задеть дорожниц. За всех, кроме Ритки, вступался коршуном. Никто в деревне уже не рисковал задеть дорожниц, зная, что получит жесткий отпор.

Вот так и Мишка приехал на своем катке утрамбовать готовый участок дороги, увидел Настю и пошутил:

— Слушай, Сань, зачем меня вызвали. У тебя такая коровища работает, что и без моего катка справится, — глянул на Настю и расхохотался. Добавил едкое:

— Это толкач, не баба! Ее вместо коня впрягать можно! — хохотал зычно.

— Слушай, Мишка! Ну-ка, слезь на минуту со своей «керосинки», — позвал Сашка. И едва тот ступил на землю, поддел его кулаком в подбородок один раз. Тот отлетел шага на три и пригрозил Сашке, что даром не простит ему.

— Ты, козел, виноват перед бабой. Не умеешь с нею держаться мужчиной, так хоть молчи. В другой раз не доставай! Я своих в обиду не дам.

Мишка теперь и не оглядывался на баб. Но на Сашку косился, будто случай ждал.

Целую неделю работал человек с бригадой дорожников. А в последний день, закончив работу, отозвал Сашку подальше от баб:

— Оно, конечно, правильно, что защищаешь своих баб. Но знай, не все того стоят. Иную взять бы за ногу, да закатать в гравий без жалости. И это будет правильно. Не одна Настя не стоит того, чтоб из-за нее мужики махались. Она знает, почему одна осталась. Не моя в том вина. И тебе в те дебри лучше не соваться. А ко мне больше не подходи ни с какой просьбой. Помни, я тоже имею гордость и память.

Так они и расстались. Мишка уехал в поселок на своем катке, даже не оглянувшись. Бабы ремонтировали дорогу, благо ее с каждым днем становилось все меньше.

Дорожницы, конечно думали, что Санька по-особому относится к Насте, больше других бережет и жалеет, вступился за бабу и, самое удивительное, не получил от Мишки сдачи. Тот был несдержан на кулак, это знали все. А тут вдруг спасовал или не решился. Девки понимали, что Мишка в долгу не останется. Обязательно за свое отплатит. Но где и когда подкараулит момент. Сашку о том предупредили.

Сама Настя сказала, чтоб был осторожен везде. Ведь Мишка может возникнуть внезапно, всюду и свести счеты. Силища у мужика была медвежья. Именно потому с ним старались не связываться. Лишь по большим праздникам иногда налетали на него подвыпившие компании, Мишка, шутя, раскидывал их и никогда не обижался на мужиков, мечтавших уже какой год завалить его, как медведя. Но все не получалось.

А тут надо же какое совпаденье. Вздумал Мишка на Троицу в поселковый магазин заглянуть. А тут выходной получила и бригада и Сашке понадобилось кое-что купить дочке и себе. Долго выбирал рубашки, спортивный костюм, платье Анютке, блузки и юбки, натолкал целый рюкзак обновок, довольный решил домой: вернуться. А тут ненароком оглянулся, увидел; Ритку. Та тоже что-то покупала, Сашка сморщился и поспешил из магазина. По пути зашел в кондитерский, взял дочке сладостей и пошел, оглядываясь назад, а вдруг какая попутка нагонит, глядишь, подкинет в деревню. Но за спиной никого. Впереди бабы с сумками идут. Видно, тоже деревенские. Нагрузились по самые уши, еле ноги переставляют. А куда деваться. В своем деревенском магазине ассортимент жидкий, выбор бедный, вот и приходится ходить в поселковый магазин в каждый выходной.

Нравятся такие прогулки или нет, ничего не поделаешь. Бабы сели на лавку перед домом Мишки, совсем рядом река. Вот передохнут и дальше двинутся. Путь неблизкий, хорошо, что теперь дорога отремонтирована. Ни канав, ни ямок, ни одной ухабины нет. Сашка решил, нагнав баб, пойти вместе. Он не слышал, о чем они говорили, увидел резко открывшуюся калитку.

Вот какая-то баба с визгом полетела в реку, за ней вторая и грубый голос Мишки рявкнул:

— Языки повыдираю, сороки треклятые! Сколько можно меня говнять? Сидят и судят, как последнего! У моего дома! — возмущался мужик, даже не глядя в реку. А там уже тонула, захлебывалась баба.

Сашка только рюкзак с плеч сорвал и тут же прыгнул в воду. Схватил бабу за волосы, приподнял голову и поплыл с нею к берегу.

— Придурок отмороженный! Иль в зону попасть зачесалось? Что творишь, психоватый зверюга? Иль не видишь, она плавать не умеет. Отвечал бы, как за убийство!

— Зато брешется одна за собачью свору. Сидит возле моего дома и говняет! Такую враз задавить надо, суку поганую. Ишь, язык распустила, падла вонючая! — подскочил Мишка, как только Сашка выволок бабу на берег.

— Сказал, урою! — нагнулся ухватить женщину. Сашка достал кулаком в дых, и пока Мишка приходил в себя, уложил бабу на скамейку. Это оказалась Ритка.

— Тьфу ты, черт! Знал бы, не спасал! — сплюнул в сторону. В это время к мосту подошла деревенская машина. Водитель остановил ее, помог женщинам перелезть через борт. Санька, взяв свой рюкзак на колени, сел в кабину.

Мишка, прислонившись спиной к забору, грозил отъезжавшим кулаком, обещал утопить всех, кто посмеет подойти к его скамейке. А Ритке и вовсе голову оторвать, как только вблизи покажется.

— Я тебе, сучке драной, все костыли из жопы выдерну! — далеко неслось следом за машиной. Водитель смеялся:

— Вовремя я подоспел. Ох, и крутая был бы разборка! Этого зверя лучше не задевать.

— Он Ритку в реку зашвырнул. Она плавать не умеет.

— Говно не тонет, — усмехнулся шофер.

— Но ведь баба! За нее отвечать пришлось бы.

— И в тюрьму посадили бы придурка. Какая не говно, а и у нее есть родители, бабка, им он нужна. Зачем же убивать ее?

— Да он, придурок, без тормозов. Бывало появится в деревне обязательно драку учини Да еще какую! Ему милиция запретила к на показываться под угрозой ареста. Ведь это не случайно. Он всех достал. У одних окна выбил забор выломал, самих хозяев побил. А попробуй, найди управу, если вся его родня в милиции в прокуратуре работает и должности у каждог ого-го! Все с большими звездами. Потому о ничего не боится, знает, все с рук сойдет, со все сторон прикроют. На их стороне закон и правда! А на нашей — не хрена.

— А ведь и утонула бы Ритка. Бабы не решались ее спасать.

— Здесь рядом с мостом воронок много! Сколько мужиков затянуло! Вот и не рискуют бабы. Кому охота сдыхать без времени. Конечно, не сунулись бы. Своя жизнь дороже. А у Ритки кроме стариков никого. Поплакали и забыли бы; быстро. Помнят детных. Эти в свете нужные. А Ритка что? Живет иль нет, какая разница? По ней долго не стали б плакать.

— А мои девчата жалели бы о ней. Какая ни на есть, подружка. И любят ее по-своему. Я, честно говоря, не знаю, как можно так запросто жизнь погубить, — говорил Сашка задумчиво.

— Лохматая рука всегда защитит, вот и не боится. Не получал он ни от кого как следует, вот и не боится. А ввалили бы ему мужики один раз, мигом поумнел бы — говорил водитель тихо.

— У Ритки в родне ни одного мужика нет. Вступиться некому. О том знают, потому отрываются на ней все кому не лень.

Сашке стыдно стало. И он девке пакостил. Не упускал случая. Она защититься не могла. Только отбрехивалась. А за что получала?

— Ладно. Отстану и я от нее! — решил помочь ей вылезти из машины, поднял руки, чтоб снять с борта. Ритка, глянув с презреньем, сказала сморщившись:

— Что? Тоже клеиться решил, плешатая жопа? Подумаешь, из воды вытащил! Думаешь, теперь на шее повисну? Хрен тебе, а не бублик! — легко спрыгнула с борта машины и пошла домой, не поблагодарив и не оглянувшись.

— Стерва ты и есть стерва! Тебя, как норовистую кобылу, втрое надо нагружать и сечь хворостиной, пока в глазах не потемнеет, — подумал Сашка. На работе он ничего не рассказал, девчата уже без него знали.

— А ведь утонула б!

— Там бабы были!

— Да что с них толку?

— Нет, надо козла проучить!

— Язык не стоит распускать. А то и впрям придушит под мостом. Ищи тебя потом под корягами! — не выдержала Дуська.

— Я правду сказала, что у Насти вовсе н нагулянный ребенок, а от Мишки. Но он сволочь не хочет его признавать. За то Бог ему больше не дает ребенка и зря ждет. Богу всякий виден. Опозорил девку, еще и куражится отморозок. А пацан, его копия. Попробуй, откажись, он как две капли воды на Мишку похож. Потому, досада взяла, что он сказал, вроде Настя с половиной деревни мужиков перегуляла.

— Это он о себе сказал! — вставила Настя равнодушно.

— Девчата! Уже обед, пошли, искупнемся! — позвала Ксюшка.

— Нет, девки! Я без Сашки никуда. Боюсь после вчерашнего. Кто знает, что взбредет в голову тому Мишке? С него спроса нет. От этого зверя не защититься.

— Да мы возле берега. Здесь все на виду, как на ладони. — Но Ритка отказалась. Легла на траву неподалеку от Сашки, повернулась спиной к реке и стала дремать.

— Ритка. Ты поела бы!

— Не хочу. Я всю ночь не спала, все снилось, как меня Мишка душит и тянет на дно.

— Он далеко, на работе. Успокойся.

— А кто его знает. Он повсюду.

— Меньше думай, спокойнее жить станешь.

— Я вообще не хочу его вспоминать, а как начинаю дремать, он перед глазами стоит.

— Протри лицо изнанкой рубахи и все пройдет, — советовали женщины, и вскоре Ритка уснула. Во сне она кричала и визжала, от кого-то отбивалась, ругалась хрипло, грязно.

— Нет, их надо помирить, иначе долго будет мучиться, — сказала Ксюшка, и, разбудив Ритку, позвала:

— Хватит дрыхнуть и орать. Пошли вкалывать. Надоело твои вопли слушать.

Сашка, наблюдая за девками, удивлялся, сколь суровы они к себе и друг к другу.

Ритка пыталась уснуть, но не могла и почти в упор разглядывала Саньку.

— Ну, чего вылупилась? Спи! У тебя почти час в запасе! Отдохни! — не выдержал человек.

— Расхотелось. В глаза как спички вставили. Все смотрю, что девки в тебе нашли. Все в тебя влюбились. До единой!

— И ты? — удивился мужик.

— Все, кроме меня. Эта инфекция обошла меня. Я общей заразе не поддаюсь. Но смотрю, что в тебе особого?

— Они не влюбились, дурочка! Это чувство особое и называется иначе: уважением его считают. Оно подчас чище и сильнее любви. Его бояться не стоит. Вот только в себе разобраться нужно. И тогда все станет на свое место.

— Ну да. Я тоже о таком слышала. Но это уважение часто в любовь переходит. А я не хочу. Ты не моя песня. Я знаешь, как мечтаю, чтоб влюбиться по самые уши и ни о ком больше не думать и не вспоминать. Чтоб этот парень был только мой, ни на кого больше не смотрел. Чтоб я всю жизнь была его единственной сказкой!

— Анекдотом будешь ходячим! Единственным и самым дурным. Где ты видела таких лохов, чтоб девок выше себя ставили? Ведь есть в взаимоотношениях людей свои разграничение Кто это станет поклоняться бабе в нынешнее время? Глянь на себя. Ведь ты совсем обычная ничем не лучше других, а мечтаешь о сказке, ка ребенок! О любви до бесконечности. Где такое видела?

— Моя мать так жила с отцом.

— Где он теперь?

— Умер от рака. Давно. Но она и теперь ег любит и не изменяет даже мертвому.

— Ритка! Ему уже безразлично.

— Нет. Вовсе нет. Вот я своего суженого жду, чтоб прийти к нему непорочной, чистой…

— Это все относительные понятия. Чистой должна быть только твоя душа. Все остальное хлам, бред больной фантазии. Твоя девственность — не та ценность, о какой стоит говорить вслух. Это даже стыдно. Ценность в твоей натуре, доброте и милосердии, умении уважать окружающих и считаться с каждым. Вот это достоинства! Их, как дорогой сосуд, нужно нести через жизнь до конца. А у тебя ни одного из этих качеств в помине нет. Вот и получаешь то: же самое, что на своем горбу носишь. Чему ж удивляешься? Ты не можешь полюбить, нет достойного? Открой не только глаза, а и душу. Она укажет. И, поверь, твоя жизнь совсем иною станет.

— Как у Насти?

— А она по-своему счастлива. Есть у нее сын! Ее ребенок, уже есть для кого жить.

— Эй, люди! Пора работать! Встаем! — послышались с берега голоса девчат.

Работали они до самого вечера не разгибаясь. А в конце дня пригнали лошадей на конюшню, почистили и отпустили пастись на луг, сами пошли в деревню, по домам.

— Пап, мама звонила. Просила позвонить, когда вернешься с работы! — встретила Анна Сашку.

— Что ей надо? Опять зовет вернуться?

— Хочет поменять квартиру поближе к нам.

— Это ее дело. Пусть бесится, как хочет.

— А еще дедуня звонил. Сказал, что Максим женился. И теперь они смогут на всю зиму к нам в деревню приезжать на отдых.

— Вот как? — изумился Сашка.

— А еще дедуля сказал, что он по мне очень скучает и хочет увидеть. Бабуля игрушек мне купила и все спрашивала, есть ли у нас телевизор? Я ей три раза ответила что есть, с большим экраном. Она, наверное, опять свои сериалы про любови смотрит. Лучше одну свою в жизни заиметь. Но настоящую, всамделишнюю, чтоб на чужие никогда смотреть не хотелось! — говорила Анка торопливо.

— По-моему, они всю жизнь любили друг друга, — ответил Сашка.

— Тогда б не смотрели и не завидовали на чужое. Оно внеправдашнее, а киношное, про такое даже дети знают…

Сашка лишь усмехнулся, услышав сказанное дочерью, но про себя отметил, что растет девчонка и незаметно взрослеет.

— А что ты матери ответила на ее предложенье перебраться к нам поближе?

— Сказала, что у нас в деревне теток и без нее много. Вон с тобой пятеро работают. Все нормальные. Никто не ругается, и все тебя берегут. Мамка сразу умолкла. Не стала говорит о переезде. Сказала, что такую конкуренцию не выдержит. И только спросила, как мои дела в школе? Я ответила, что скоро у меня начнутся каникулы и к нам из города приедут бабка с дедом. Надолго. И ей совсем не хватит места в доме. На том закончили разговор. Я ей сказала всю правду! — задрала нос Аннушка и спросила:

— Пап, а ты с кем из своих девок больше всех дружишь?

— Со всеми одинаково, — ответил, не задумываясь ни на минуту

— Ну, такого не бывает. Какая-то все равно больше нравится.

— Для меня все одинаковы.

— И неправда! Врешь ты мне!

— С чего взяла? — удивился Сашка.

— Я все вижу. Ты больше всех любишь Настю, а еще Ксюшу. Когда за стол садитесь, ты всегда между ними. И зовешь ласточками, голубушками, красавицами. Других почти не видишь.

А Риту и вовсе телкой называешь, она тебя за это козлом зовет. Дуся смеется над вами обоими, но молчит. А Катя устала от всего. Ей лишь бы никто рядом не ругался. Мне она больше всех нравится, — выдала себя Анка.

— А чем она лучше других? — удивился Сашка.

— Мы на луг пошли коз и коров пасти. Только у меня никого. Просто так, за компанию увязалась. Дома одной скучно. Выходной был, ты в поселковый магазин пошел. А мне деть себя некуда стало. Вот и пошла со всеми. А Катя принесла холсты отбеливать. Расстелила их, облила водой, ждет, когда высохнут и побелеют. А я в догонялки играла, в прятки, за коров и коз пряталась. Все хорошо было. Так вот эта Чернушка, Сазоновская корова, будто с ума сошла. Выставилась рогами вперед и на меня, как танк, поперла. Что в голову дуре стукнуло, не знаю. Только по всему лугу скакала как бешеная. Я от нее едва успевала удирать. У ней аж глаза кровью налились. Я в реку, она за мной, ничего не останавливает. Того гляди на рога зацепит. А пацаны еще сильнее хохочут. Им смешно, как мы с Чернушкой в догонялки играем. У меня уже сил не стало. Прошу ребят отогнать корову, они будто не слышат. А ведь Чернушка двух соседских старух в больницу отправила. Ребра попортила. Они даже в гипсе лежали, чуть не умерли. И все равно эту зверюгу на бойню не отвезли, хотя и обещались.

— Ну, так как вы с нею расскочились? — перебил Сашка.

— Катя наперерез корове выскочила. Как дала ей по морде палкой, та враз упала на ноги, будто подкосили разом. Не только меня по лугу гонять, сама встать не может, лежит, головой мотает, ушами трясет. Пацаны ей на морду с десяток ведер воды вылили, тогда она очухалась, полегоньку встала, но за мной уже не бегала. Расхотелось. Перестала замечать. Но если б не Катя, точно на рогах принесла бы в деревню. Она, случалось, даже стариков цепляла, сам пастух рассказывал.

— А мне Катюшка ни словом не обмолвилась, — удивился Сашка.

— Это еще что? Пошли мы купаться на речку. Ну, все в воду сиганули. Пацаны плотву ловить стали. А меня течение вниз поволокло, Я пытаюсь к берегу грести, а ничего не получается. Тянет к корягам в самые воронки. Я со страху орать стала. Но меня никто не слышит. Далеко уволокло. Сама не знаю, как меня притянуло к катку. Его дядька Мишка в речке купал. Схватил меня за ногу, вытащил на берег и заорал как медведь:

— Кыш, лягушонок сопливый, из воды! Чтоб я тебя больше тут не видел. Домой берегом возвращайся. Не то отцу скажу, он тебе ухи оборвет.

— Я послушалась и больше в реку не лезу. И с пацанами поругалась. Не буду больше с ними дружить, — сопнула обиженно.

У Сашки невольно сердце сжалось от страха. Ведь дочку мог потерять. И спросил:

— Давно ли это было?

— Три дня назад. Сразу сказать боялась, чтобы вправду уши не надрал. Я и сама напугалась. Зато теперь я с дядей Мишей здороваюсь, когда он в деревню приезжает. Он за молоком и творогом появляется. Увидит меня и кричит:

— Привет, крестница! — я ему в ответ:

— Здравствуйте, дядя Миша.

— Ему это нравится, я по глазам вижу.

А через пару дней увиделся Сашка с мужиком. Тот весь в пружину собрался, к драке приготовился. Глаза, как у зверя, засверкали искрами:

— Не дергайся, Мишка! Я к тебе с мировой. Дочку мою спас. А я и не знал. Спасибо тебе, — подал руку, обнял по-братски.

— Да что особого? Ее к моим ногам прибило. Выволок за ноги, как головастика и все на том. Ну, не велел одной купаться. На воде она слабо держится. Одну без присмотра отпускать нельзя. Всякое случиться может, — предупредил на всякий случай.

— Выходит, добрый ты человек, — сказал Сашка.

— Какой есть. Одни зверем лают, другие кентуются, — усмехнулся мужик.

— Скажи, что у тебя с Настей не заладилось. Ведь у нее сын растет, твоя копия. А ты бабу говном со всех сторон поливаешь. За что ненавидишь, она мать твоего ребенка! Хоть бы с этим посчитался! Ведь пацан растет, не всегда малышом будет. Оно и бабу не за что полощешь.

— Эх, ты, Сашка! Новый человек! Ничего не знаешь. Помолчал бы лучше.

— Да чем Настя хуже других? Вкалывает так, что не всякий мужик рядом встанет, не любой выдержит.

— Это теперь, когда жизнь за горло взяла, и деваться стало некуда. А пила она так, что мужики диву давались. Она, случалось, штоф самогону выжрет и не косеет. Ну, а потом дальше — больше, вовсе алкашкой стала. У ней в родне много таких было. Мужики, те сплошь забулдыги. Оно и средь баб алкашек хватало. А где выпивка, там и все другое, — сжал кулаки:

— Вот я с ней не просто баловал. Всерьез хотел семью завести, вырвать вздумал Настю из того бухарника. Да хрен там, ничего не получилось, — закурил поспешно.

— Приплелся я к ней под Рождество. Подарков приволок, вздумал предложенье сделать, в жены взять. Глянул, а она, сука, с деревенским мужиком кувыркается, лысым, плюгавым, меня гадливость взяла. Того отморозка мужиком назвать нельзя. Замусоленный окурок, как не постыдилась? Да таким только задницу подтереть. Глянул на их шабош и ушел навсегда. Отворотило от Насти, как от чумы. Любой мужик, уважающий себя, поступил бы так же. А через полгода слышу, что родила она. И все того пацана мне в сыновья клеют. Ну, скажи, после увиденного своими глазами, кто поверит? Любой мужик на моем месте урыл бы обоих в той случке. Я пачкать руки не стал. Насчет ребенка слышать не захотел. Никому не верил и всех посылал на третий этаж и дальше. Для меня Насти не существовало. Ну, если б она молчала, как положено бабе в этом случае, так нет же, распустила сплетни, что я как мужик говно, никуда не гожусь и за меня ни одна не пойдет. Пришлось доказать обратное, женился. Так теперь внешность жены не устраивает. А ведь красивая баба! Что еще нужно им? Но все деревенские, не зная причины, меня полощут. Я бросил Настю с ребенком. Я во всем виноват. Почему же она молчит и ни слова не может сказать, упрекнуть ей меня не в чем. Не я, она опускает глаза при встрече и отворачивается. А все выпивка довела! Правда, говорят деревенские, что как только Настя родила, пить бросила. Но я в эти басни не верю. Эта баба с выпивкой никогда не завяжет. А сам знаешь, что пьяная баба — хварья чужая. То еще старики говорят, не я придумал.

— Этого я не знал. Думал, огулял девку, надоело и бросил ее, так все люди судачат.

— Ни черта не знают. Я с Настей почти два года встречался.

— Слышал, что твои родители вмешались. Не захотели деревенскую, вздумали взять из образованных, с хорошей родней.

— Сашка! Кому поверил? Отец от рака давно умер, мать пенсионерка, совсем старая, никуда из дома не выходит. Совсем слепуха. О чем ты? Я не из выгоды женился. А просто потому, что человек по душе пришелся и не пьет совсем. А я не терплю выпивших баб. Они хуже зверей, на все способны.

— Тебе виднее. Я в своей бригаде сказал, если какую увижу пьяной, концы в воду, ни одного дня в бригаде не потерплю.

— Они тебя боятся. Знают, из твоих рук кусок хлеба получат. Вот и сидят, поджав хвосты. С другими, знаешь, как брешутся!

— Видно не без причины. Ведь теперь они не пьют, из-под кустов ни одну не вытаскивали за ноги. А молва людская никак не успокоится и полощет мох девчат в каждой луже.

— Ну, ладно тебе! Ни всех склоняют. Кое-кого вовсе не трогают. Хотя бы Ксюшку, Катьку, вообще не задевают. Ритку, если и ругают, так и то за поганый язык, он у нее не изо рта, как у всех, а из жопы растет. Стерва, не человек, не баба, дерьмо вонючее. Я ее выручил, на меня чуть ли ни матом полила. Вот и спасай такую.

— Знал бы ты, как хвалила она тебя на все лады. На всю деревню и бригаду.

— Да брось ты! Ритка на это неспособна.

— Откуда я знаю? Она сказала сама.

— Вот чудеса! И не ожидал от ней такого.

— Она, стерва, как другие, ничуть не лучше! Думаешь, мне денег жаль на пацана? Ничуть. Просто не хочу помогать чужому и стать посмешищем для всех деревенских отморозков!

— Но мальчишка, как ни крути, впрямь твоя копия. Второго такого Мишки нигде нет. Вот и судачат люди, им рты не завяжешь. Уже говорить начал. Но только матом. Хорошие слова не запоминает сопляк. Как ни отучают, все бесполезно. Да и что могут бабы? Пацан сам по себе растет, никого не слушается. А попробуй, тронь или пригрози, бабы вороньем накинутся, заклюют. Ведь малец единственный, любимый. И ругается по твоему.

— Надо бы глянуть, что там за мужик растет, — улыбнулся Мишка губошлепо.

— Враз себя узнаешь, слово даю, — ответил Сашка и поспешил вернуться к бабам. Сегодня они заканчивали последний участок и соединяли, в одну полосу деревенскую и городскую дороги.

Укладывались последние метры. Вот подровняли шлак, густо, не жалея, засыпали гравием. Отпрессовали. Красиво, ровно получилось. Мишка, словно поставил точку, сделал несколько кругов по новой дороге и, отведя каток в сторону, долго любовался ею, а потом отошел, сел на берегу реки, отвернувшись от людей, смотрел куда-то вдаль поверх воды. О чем думал? Вспоминал молодость? Как жаль, что она убежала быстрее реки.

Бабы-дорожницы тоже притихли. Каждая о своем задумалась. У одной улыбка, у другой слезы по щекам бегут. От чего они смеются и плачут? Почему Мишка не хочет поворачиваться в их сторону. Видно и его душу разбередила память. Ведь здесь по этому берегу, кажется, совсем недавно гуляли с Настей. Как счастливы они были тогда. Куда убежало это призрачное счастье…

Загрузка...