Чужая боль

Глава 5. ЗАГАДОЧНАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ

Они уже собрали чемоданы и сумки, когда появился Сашка. Глянул на собранных в дорогу, спросил удивленно:

— А куда это вы собрались, на ночь глядя? Вы хоть на время посмотрите. Ни одной машины на дороге не поймаете. Автобусы и маршрутки уже не ходят. Случайные — все спят. Даю слово, что до города придется идти пешком. А это не близко.

— Как же нас одних оставили? — возмутилась Анна.

— Вот и обидно, что как чужих бросили!

— А вы и есть чужие. Только куда они сами подевались? Ушли в такую ночь и не предупредили. Это уже не по-людски. У вас хоть ключи имеются закрыть дом?

— Нет. Нам их не дали, — спохватилась Анна.

— А как же собираетесь уходить, оставив дом открытым каждому прохожему. Я бы на такое не решился. Давайте дождемся кого-то из хозяев, — предложил человек и стал присматривать место для ночлега.

— Вот тут, кажется, все подходит. Два широченных дивана, прекрасная софа, кресла на любой вкус. Спи, где хочешь. Главное, ничего не бояться. Этот дом у нас в деревне единственный такой. Второго, даже чуть похожего, не было никогда. Народ жил бедно. А эти из пархатых. Все прикидывались бедными, но сумели отгрохать хоромы и сами жили, не считая гроши. На что ни глянь, роскошь из каждого угла прет. Это не спрячешь, как ни старайся. Даже ручки на дверях из слоновой кости, да еще с позолотой. Штука не дешевая.

— Кончай чужое считать, язву получишь, — не выдержал Сашка. И добавил:

— Не хотел я сюда приходить на эти похороны. Люди эти мне чужие. С зятем, так и не коре- фанили. Чужим он мне так и остался. Вот мать у него, говорят, совсем иною была, потому в почете всегда держали. И до нынешнего времени. Я мало, что знаю о них, только понаслышке. Семья эта из необычных, загадочная. Один наш зять из лопоухих. Ни хрена не знает и ни в чем не разбирается.

— Таким жить проще, — отозвалась Анна.

— Может дураку всегда легко живется, но н когда ничего не перепадает, потому что дурак.

— Ну, тут ты, дочка, перегнула! Дурак не сумел бы тебя облапошить и жить столько лет, отвоевать у родни такой дом и все, что в нем. Я уж не говорю о сбережениях, а они нималые. Тут нужно хорошие мозги иметь. И я о покойном иного мнения. Что касается его мамаши, я ее не знаю близко, слышал, что была незаурядной женщиной. Не просто умной, а сверходаренной. Такие нынче уже не встречаются.

— Может, вы и правы, — вошел в комнату швейцар. Но на вопрос о ключах от дома лишь руками развел:

— Никогда их не видел и в руках не держал. Мне такое не доверяли, — присел на стул у двери. И заговорил тихо, почти шепотом:

— Хозяйка и впрямь была особой. Ни человек, сущий сатана. Было глянет на свечу, она ярким костром вспыхнет. А случалось и наоборот. Как-то гроза в пшеничное поле угодила. Ну и заполыхало зерно. А тут хозяйка подоспела. Свела руки в крест, упала головой наземь, огонь сам по себе погас и больше не загорался. Это то, что я своими глазами видел, рассказывали случаи и покруче. Нашему барину покойничку до своей мамки никогда не достать. Она сама как молния, а он гнилой пенек. Та была повелительница, а он холуй, — усмехнулся швейцар, и вдруг со стены ни с чего сорвался портрет хозяина, угодил швейцару по голове, тот заохал, свалился на пол, женщины перевязали его, уложили на диван.

— Лучше не стоит вспоминать плохое об усопшем, а вот кое-какие случаи я могу припомнить, — не заметил сдвинувшихся на портрете рядом бровей.

— Барчук тут жил. Дородный из себя человек. Ну, точно, как хорошо откормленный кабан. Только в костюме и в бабочке. Вот один раз решили они бал закатить на весь свет, чтоб удивить весь местный бомонд. Ну, а там девицы приехали. Одна другой краше. На какую ни глянь, сущий цветок. Вот тому болвану мать велела выбрать невестку, но такую, чтоб и ей по душе пришлась. Он и выбрал, такую, что все ахнули, — ухмыльнулся швейцар и продолжил:

— Она ж как роза рядом с кустом крапивы смотрелась с ним. А он, как прилип, ни на шаг от нее не отходил. На других внимания не обращал.

— Круто! — заметил Сашка.

— Плохо воспитан! — заметила Анна.

— Ну, это все мелочи. Приспичило той девке в лопухи. Дело житейское. Ну, а этот ферт набивается:

— Давайте вас провожу. Я знаю укромное место, где никто вам не помешает.

Девка и вовсе стушевалась. Ей бы в коляску и домой, но терпенья нету. Пока забиралась в свою карету, чулочки обмочила. А этот придурок попросил их на память. Та велела домой лошадей гнать. А он за нею. Короче, у самого дома догнал. Девка уже мокрые чулки снять успела. А он все клянчит. Ну, кинула ему в лицо, не велела больше подходить к ней и сама в тот дом ни ногой. Так восемь раз посылали сватов. Осадой взяли. На девятый раз дала согласье. Вот как мать слушался. На какую указала, на той женился. А уж била она его всякий день. Чем попало колотила. И никогда не жаловался. Раз мать выбрала, значит, заслужил.

— А еще у них собачонка была. Белая, в в бантах. Все за барином бегала следом. Куда он, туда и она — проныра. Так вот уже время позднее, а их никого нет. Барыня хватилась, время ко сну. И позвала Бульку, та отозвалась с кухни. Увидела барыня, чем они развлекались. Мы весь другой день порядок наводили на кухне, хлопнула с грохотом дверь, все невольно умолкли. Швейцар стул на голову надел. Стоял с перекошенным от страха лицом и дрожащей рукой придерживал дверь.

— Да ты сядь, вспомни что-нибудь хорошее, — подсказал Сашка.

— Однажды мы на рыбалку пошли, на пруд. А барыня вступила в лодку, та и перевернулась. Ну, мы, достали, положили на траву, чтоб скорее в себя пришла. Клянусь, такой красоты я век не видел. Все тело, ноги, будто точеные, такие только у господ бывают. Я никогда не говорил, он мне в том виде и теперь по ночам снится, и все жалею, почему холопом родился, — услышали отдаленный смех где-то наверху.

— А твоя жена о том знает?

— Моей бабе важно с кем сплю, а кого во сне вижу, ей по барабану, — усмехнулся человек и, опомнившись, снял стул с головы.

— Федя! Иди ужинать, да гостей зови. Негоже, чтоб в барском доме люди голодали, — подала голос кухарка.

Ну, уж накормила она всех от души. Кто чего желал, того наелся от пуза. Животы на руках выносили. А спать положили всех в разные комнаты, чтобы друг другу не мешали. Так вот тут и началось. Кто-то средь ночи вскочил, что-то померещилось, другому палец прищемили в койке, третьего за горло прихватили. Короче, собрались мы все в зале и уснули на ковре как барбосы. Так оно спокойнее и надежней. Никто за пятки не щекочет и подмышкой не дергает. До самого утра дрыхли как дохлые, указали баре наши места, — заойкал швейцар, ему дверью придавило пальцы.

— А как же сам хозяин тут жил? Без приключений? — спросил Анку Сашка.

— Он никогда ни на что не жаловался. Вообще был скрытным человеком. И о себе рассказывать не любил. О доме и родителях вовсе молчал.

— Странный человек…

— Давайте о чем-нибудь веселом, — предложил Сашка внезапно.

— А знаете, как меня сюда взяли? — встрял швейцар и продолжил:

— На всем проверили. Нигде не подошел. Дрова колоть не умел, мусор во дворе убирать не мог. На кухне из меня толку не получилось, постельничным не пригодился, вот и поставили швейцаром, велели улыбаться каждому. Это я усвоил. И улыбнулся на свою беду бабке Фросе. Ей за восемьдесят повалило. Она уборщицей была. Открыл ей двери и улыбнулся, как велели. Ой, сколько шуму было! Она как развонялась, что пристаю и непотребные рожи ей корчу. Кем только не назвала старая канитель. Из-за нее чуть не вышибли с работы. Но потом все улеглось, разрешили ей не оказывать знаки внимания. Я и доволен. Нужна мне была та старая барбоска. Она, к счастью, недолго прожила. Меня в ее комнату поселили. Ну и помучила бабка — всего искусала, исщипала ночами. Вообще этот дом не без загадок. И ночевать тут жутковато, честно говорю.

Сашка вспомнил номер телефона Ивана Атоновича и позвонил:

— Нет проблем, хоть теперь за вами приеду, — отозвался весело и через пяток минут про сигналил у двери. Гости гурьбой вывалили наружу, позабыв попрощаться со швейцаром.

В громадном доме сразу стало шумно и людно. Двое ребят вылезли из-за компьютеров, познакомились с гостями, заговорили приветливо на знакомые темы.

— Эй, мужики, давай к столу! — позвал хозяин без чванливости. Вытащил кусок сала, огурцы, капусту, нарезал хлеб и, велев жене достать первач, загремел ложками, вилками.

Жена выпить отказалась, сказав, что в доме хоть один трезвый должен остаться. Все остальные облепили стол, как муравьи. Здесь было все просто и знакомо. Вареная картошка прямо из чугунка, огурцы и помидоры какие можно было доставать из банки прямо руками, горячие караваи хлеба из печки, холодное сало и большой таз винегрета, хватившего на всех.

— Вот так и живем! Любому гостю рады. Ни от кого на замок не прячемся. Вон вчера мой старший уехал. С неделю гостил. Уже внуки в школу пойдут. Во! Время бежит. За ним не успеешь. Как посчитали с ним, а у меня уже десять внуков. И только двое мелких. Всех остальных скоро женить можно. Вон Гришка, еще в армию не пошел, а уже ребенка ждет. Олеся на семнадцатом году родила. Нынче в телятнике работает. Ольга на птичнике. Ну, а остальные в городе, в науку пошли. Этого не отнимешь. Всякому свое. Хоть и просил их от земли ни шагу в сторону, да разве послушаются нынешние. Им свою мечту подавай, без нее жить не могут.

— А как Петька твой? Мой крестник! — спросил Сашка.

— Ведущий хирург в областной больнице. Уже сколько лет работает там! Люди им довольны, — прятал улыбку отец. За детей ему не краснеть. Все в люди вышли. Никто по тюрьмам не сидел, под судом не был. В семьях между собой живут дружно.

— Как тебе удается? — спросил Сашка.

— Непросто. Толик мой загулял по бабам. Невестка пожаловалась. Улику принесла, чужой лифчик нашла в кармане. Уж я его этой уликой с час молотил, пока тот в кусочки не разлетелся. Сказал, что в другой раз круче уделаю гада! Ишь, электронщик выискался! А лифчик с кого содрал? Короче, наподдал, мало не показалось, теперь забыл, во что бабы одеваются.

— А как же Олесе так рано разрешил?

— Хорошенькое рано! Она уже больше мамки вымахала. Куда дальше держать. Перезрелую кто возьмет? Вот и отдали хорошему парню. Я и теперь не нарадуюсь. Хороший у меня зять, настоящий мужик. Да ни на кого не жалуюсь, все люди что надо.

— Иван, а городская родня к тебе ездит?

— Куда им деваться? Пришлось родниться Теперь уж морду не воротят. Попривыкли к деревне. Невестки их пообломали. Пришлое вспомнить, откуда сами родом. Даже на могилу к старикам приезжают на Радуницу. И как все люди предков поминают. Хоть мне теперь перед деревенскими не совестно. Не хуже других стали.

— А как твой Костя?

— В какой-то непонятной науке корпит. Я в ней не смыслю, потому, брехать не стану. Перед ним все на цыпочках дома бегают. А для меня он такой же сын, как и все. Малость с придурью. Ну, что делать, коль без нее нельзя. Все мы малость стебанутые. Только через чур нельзя перегибать, чтоб не забыть главное, за что всегда первый бокал пьем:

— За наших родителей!

— Кто жив, пусть им тепло и хорошо с нами будет. Кого нет, пусть злом нас не помянут.

Люди долго говорили о делах, о работе, легли; спать далеко за полночь.

Иван Антонович никому не давал покоя. Встав в шесть утра, он уже проверял, как идут работы в хозяйстве. Не забывал никого. Так и в этот раз проверил, как готовят к зиме фермы. Одно дело обработать их матами изнутри, другое — обмазать все стены снаружи, побелить их и привести в порядок территорию вокруг коровников, свинарников, птичников, телятников.

Работы, конечно, хватало, и женщинам было не до отдыха. Но вот Лидия наступила ногой на что-то мягкое. Испугано отскочила. Это оказался спящий скотник. Он даже не проснулся. И подойдя к человеку поближе, бабы уловили сильный запах алкоголя.

— Надрался с утра, козел!

— Пускай с ним бригадир разберется.

— Нет, бабы, именно он нас закладывал в свое время. Каждую. И никого не жалел. Так чего с ним цацкаться? Пусть Иван с ним разбирается. Хочет, простит, иль под жопу подналадит. Только я прикрывать этого гада не буду, — сказала Настя и привела Ивана.

— Во! Любуйся на скотника! Да не забудь посчитать, все ли телята на месте. Вчера три коровы отелились. А на месте только два. Куда еще один подевался? — трясла скотника за шиворот.

— Доярку спросить надо! Куда скотину подевали. Я с обоих за телка шкуру спущу, — пообещал Антонович зло.

Теленок сыскался уже ближе к обеду. Доярка указала, где приткнула новичка. Он лежал укутанный в сене и весь дрожал.

— Недоносок. Видать коровы пободались, вот и выбила малыша. Теперь телятнице хватит с ним возни по макушку. Этот на ноги не скоро встанет. Вишь, какой дохлый, чисто заморыш. Такие долго не живут, — сказала Лидия.

— Заставлю выходить! — рявкнул Иван. И, схватив теленка, отнес в самую теплую клетку, вызвал телятницу, велел напоить молоком и взять под особый контроль.

Бабы-дорожницы, обмазывая телятник, частенько заглядывали в окно, как там новенький? Живой ли?

Они уже знали, что Иван уволил скотника, не стал слушать его объяснений, что вместе с дояркой вытянули преждевременного теленка, тот чуть не сдох на руках, они его откачали и положили оживать. Вот так все получилось. Никто и не думал пропивать такую немощную скотинку, да и кому она нужна. На нее без боли смотреть нельзя. До того страшненький уродился, что теленком назвать язык не поворачивался. Так и прозвали Тимохой по имени скотника. Смешно иль нет, но не жил и не помирал. Только через две недели на свои лапы вставать стал и молоко пил уже за троих. Вскоре своих ровесников нагнал в росте. И пытался задеть за прежние обиды.

Сторож в этот день неспроста ужрался. У него первый правнук родился. А человек и до внука не мечтал дожить. На радостях столько самогонки выпил, что сам себе не поверил. Это куда столько влезло? Целый штоф первача! Наверно, на двоих с дояркой. Но та баба непьющая. Лишнего себе не позволит.

Где уж там выпить с нею, за коленку цапнуть не даст. Тут же наотмашь в зубы и никаких разговоров. На месте уроет, да еще обвинит во всех смертных грехах. Да разве это баба? Черт в юбке! Она родилась не иначе как под столом партза- седания. Недаром даже телят назвала «Пятилетка», «Индустрия», «Космонавт», «Цивилизация». Ну, кто скотину так называет? Ни одного теплого имени не придумала, все будто в насмешку. Вот только недоношенного разрешила Тимохой назвать, не веря, что выживет.

Как бы там не было, скотника, не глядя на правнука, с работы выгнали. Доярку лишили премии и объявили выговор.

А дорожницы делали свое дело с оглядкой на каждый угол. Казалось бы, все у них шло хорошо и гладко, но Иван все равно находил к чему придраться и ругал, прежде всего, Сашку, за недосмотр, за упущения, заставлял переделать, и мужик, молча, выполнял порученное.

В другой бы раз давно ушел бы из деревни. Но держали дом и хозяйство. Они давали неплохую копейку, и человек держался изо всех сил.

Вон даже Анна, закончив институт, много раз предлагала отцу переехать в город, тот не случайно отказывался. Цены на жилье в городе были слишком высокими, не по карману человеку. Да и сама Анка вместе с семьей ютилась в общежитии. Там одну ногу в прихожке поставишь, вторая уже на кухне, и никакого покоя и удобств. Все как на перевалочной базе.

Старики-родители, глянув на это жилье, только головами качали. Понимали, почему Сашку не тянет в город. Да и куда, зачем?

Лида, перейдя к нему, быстро освоилась. Еще бы! Не имея ничего, получить все.

Она, как и сказала, вправду была трудолюбивой. Умела все и никакой работы не боялась.

Любили ль они друг друга, о том никогда не задумывались. Судьба швырнула их навстречу друг другу, и они несказанно обрадовались представившемуся случаю. Женщина стирала и готовила, убирала в доме, ухаживала за семьей и хозяйством. Ее мало интересовало, как относилась к ней Анка, старалась не лезть в ее жизнь. Но время от времени давала деньги, покупала недорогие обновки, и когда Сашка ехал в город, всегда собирала сумку продуктов для Анны. Та привыкла к этому и далеко не всегда отвечала взаимностью. Лида и не ждала ничего. Понимала чужая дочь не своя. Но всегда о том молчала.

Лиду звали по имени, иногда матерью. Та не обижалась. Знала, в любую минуту может приехать родная мать, и ее попросту выкинут из. семьи. Ну, кто она? Гражданская жена! Да таких по свету великие тысячи…

Сашка время от времени словно просыпался. Целовал жену, ласкал ее, но о росписи и общем ребенке не говорил никогда. Вот уже и годочки прошли, ждать стало нечего. Приходится- ждать только старость. А она не задержится, обязательно придет, не минет. И что тогда? Сама себя назовет дурой, скажет, мол, зря прожила с Сашкой столько лет. Что взамен ничего не получила. А на что надеялась, чего ждала? Ведь он в самом начале ничего не обещал ей. Она только мечтала. Но мечта, как сказка, сбудется или нет, понятие растяжимое.

Сашка не любит громких слов, не клянется, в любви. Лишь иногда глянет улыбчиво, прижмет бабу к себе, вот и все объяснение, ни слова не скажет. Изредка на Новый год или день рожденья купит недорогой подарок, отдаст без слов. Так уж повелось у них, вслух о любви не говорить.

Долго молчала Лидия, собирая деньги на компьютер для Ани. Каждую копейку берегла. А когда принесла домой, дочь и отец онемели от удивления. Сама без сапог осталась, ни одной путевой кофты нет. Зато у дочки появился компьютер. Та на шее повисла, зацеловала. Сашка молча закурил у стола. Ему ли не знать, чего стоила эта покупка. Но и без нее нельзя.

Лида ничего для себя не ждала. Но на Восьмое марта ей дома подарили сотовый телефон. Штука дорогая. И она уговорила мужа забрать себе этот подарок.

— Потеряю, или украдут! Зачем мне лишняя головная боль? Тебе он нужнее! — убедила мужика, а сама так и осталась без подарка.

Баба была неприхотливой. Может потому никому не завидовала, никого не осуждала. Она даже работала отдельно, потому что одна выполняла норму за троих. Но не требовала себе приплату, получала как все. Лишь иногда на перерыве разговорятся бабы:

— Дусь, а твой в постели ласковый?

— О чем завелась? Я едва касаюсь подушки, уже сплю. Что он со мною делает, и не знаю.

— Настя! А как твой медведь в постели? — спросила любопытная Ритка.

— А как все медведи! — отмахнулась баба.

— Это как?

— Чуть на койку завалился, повернулся спиной и как даст храпака, хоть в другую комнату от него убегай.

— Лидка, и твой такой же козел?

— Нет, бабы! Мой свое мужское назначенье не забывает. Обласкает всю как есть, а дальше уж спи на здоровье, — врала баба всем на зависть.

— Вот это мужик!

— С таким в постели одно удовольствие!

— Какое на хрен удовольствие? Приползаешь с работы полуживая. Еще ему угоди. Да на хрен такие ласки. Выспаться бы до утра, — фыркнула Настя.

— А по мне тот не мужик, что про бабу забывает, — отвернулась Лидка. Когда ее в последний раз ласкал Сашка, она уже давно забыла. Но перед бабами хотела форс держать. А тут и бабы словно проснулись. Про дружков заговорили. Откуда их нашли, где сыскали время? Лидия- со смеху за живот хватается:

— Ну, разбудили улей, задели больную тему, одну на всех…

— Да ладно вам! Я хоть и худая, а ночью в окошко выскочу, он уже тут как тут. Ждет, весь дрожит от нетерпенья.

— Кто? Твой козел с сарая? Он у тебя все ночи напролет во двор выскакивает.

— Да причем козел? Я про мужика!

— С какой сырости заведется? Вот я вчера приловила Микиту, он коней в реке купал. Ну, я разделась и рядом поплыла. Микита меня нагнал и в ивняк уволок. Вот это мужик, до зари кувыркались.

— А его баба не возникла?

— Видно, ее по дороге кто-то встретил и тоже под куст завалил.

— Ой, бабы, а меня вчера сосед за дверью словил. Еле вырвалась.

— Ну и дура! От удовольствия не убегают.

— Раскудахтались, квочки! Гэть на работу, — появился нахмурившийся Иван и глянул на часы.

Бабы вмиг забыли, о чем говорили совсем недавно.

Какие там хахали, при Иване лишнего слова не скажи. Высрамит и испозорит.

Он при мужиках запрещал развязывать языки на всякие вольные темы. А уж тут и подавно.

А тут и Сашка с обеда бежит, торопится. Иван на него зло смотрит. Пусть немного, но припозднился. Антонович такие вещи не уважает, стучит по часам. Мол, знай меру и не балуй.

Люди снова взялись обмазывать ферму. До осени нужно управиться. А работы еще, ой как много. Успеть бы вовремя, подоткнули юбки женщины, одни навоз топчут, другие стены обмазывают. Третьи подсохшее белят. День стоит жаркий, знай, успевай. От баб навозом и потом несет. Раньше носы затыкали, а теперь притерпелись и не чувствуют. В навоз резаную солому, цемент добавляют. Получается такой- саман, зубами не оторвать.

— Эй, девчатки, тут северная сторона, раствора побольше положите, чтоб стена тепло держала, — напоминает Сашка.

— Понятное дело! Самим лучше! — отзывается Настя. Лида работает молча, сцепив зубы. Пот по спине и плечам ручьями бежит. Лица от солнца сгорели, красные, волдырями покрылись.

— Эй, девки, кефиром смажьтесь. Ни то завтра встать не сможете. Вынесли доярки ведро простокваши. Женщины налетели пчелами.

— Сашка! Давай и ты! Шкура не резиновая! — советуют женщины и с ног до головы обмазали человека.

До вечера половину фермы одолели и побежали на речку купаться. Сторож убрал на ферму сапоги и робу. Ему жалко девок. Пусть поплескаются лишнюю минуту.

Домой бабы шли бодро. Уж как оно будет ночью, кто знает. А теперь ноги сами бегут. Ведь самая короткая это дорога домой. Там ждут мужья и дети, там их любят, там они очень нужны, и спешат бабы…

Горит свет в окнах домов. Просто не верится, что женщинам хватает сил постирать, убрать, приготовить, управиться со скотиной, что-то сделать в огороде, привести в порядок детей, успеть сказать несколько добрых слов старикам. И только о себе забывают. Хорошо, если муж или дети вспомнят. А то ведь и совсем обидно:

— Настя! Как ты вымоталась! Совсем похудела бедная! — обнял жену Мишка. Та прижалась на секунду, поцеловала колючую щеку. Какое дорогое и короткое мгновенье. Но оно и есть жизнь.

— Катька, давай ребенка прогуляю, — все ж руки будут свободнее.

— Лидунька! Сегодня ужин за мной! — обещает Сашка улыбчиво. Он знает, жене надо помочь.

Остальным не легче. Все заняты, каждой ни до чего. А по улице уже идут пары. Новое поколение молодых. Им будет проще и легче. На них оглядываются, им завидуют, ведь у этих все впе-реди. И любовь, и страдания и слезы.

…Солнце только вынырнуло из-за берез. А Иван уже стучит в окна:

— Вставайте, девоньки, голубушки мои сизо-крылые. Пора на работу, лапушки, — будит Антонович девчат.

Вместе с ними поднимает всех. Никого отдыхать не оставит. У него все заняты, все при деле.

— Вставайте, просыпайтесь, пора на работу, — зовет человек. Когда он отдыхает сам, того не знает никто.

Может и сгорела бы эта изба от полыхнувшей травы. Мальчишки баловались, и кто-то уронил спичку в сухую траву. Она и схватилась ярким пламенем.

Мальцы в страхе в россыпную бросились, кто куда попрятались. А тут люди выскочили. Кто с чем: с вилами, лопатами, граблями, тряпками. Дом спасти надо. Там старая бабка живет, совсем беспомощная, обе ноги парализованы. Рада бы встать, но как? Кричит не своим голосом от страха и ужаса. Огонь уже к дому вплотную подобрался. Вон как бревна трещат. Но там люди. Все выскочили спасать дом. Кто чем может огонь сбивает, топчут, мнут, засыпают землей. Через час от огня ничего не осталось. Нет в деревне чужой беды. А коли случится, с корнем вырвут, затопчут, зальют, не дадут отнять жизнь. Здесь она каждая на золотом счету, всякая дорога.

А вот и бабка, сама от страха встала. Желание жить побороло страх и боль.

— Спасибо, милые, что не бросили, не оставили в беде одну, — плачет старая.

— Живи еще сто лет, бабулька! Мы тебя в обиду не дадим! — услышала бабка брошенное кем-то через плечо.

А вскоре бабки не стало. Она не дожила до пенсии всего несколько дней. Не было у старой денег на инсулин. Занять их было не у кого. Все жили примерно одинаково. Вот и умерла, не дож-давшись пенсии. Ее беда стала чужою всем.

А потому, спасая дом, просмотрели люди жизнь. Она ушла тихо, без упреков и слез…

Деревенские люди так и посчитали, что умерла она от стресса. Правду о ее смерти знал лишь врачи.

…Иван Антонович сморщился. Досадная ситуация, но уже непоправимая. Теперь уже не поднять человека. Четверых сыновей отняла у не война. Никто домой живым не вернулся.

В бабкин дом долго никто не хотел вселяться. Так и виделась она людям в окне, совсем; одна, наедине со своею судьбой и смертью. К ней не топтали дорожку деревенские и вскоре совсем забыли человека.

Ни до памяти тут, когда возвращались в десятом часу. Ведь работали с темна и до темна. Зато получали каждый месяц больше поселковых. Что ни говори, за прошедшее время построили в деревне свою пекарню, открыли свою музыкальную школу и библиотеку. Из небольшого магазина сделали настоящий универсам, где было все, и теперь за покупками не стоило ездить в город. Появилась своя мехмастерская с автопарком. И автобусы, маршрутки ездили, в Смоленск каждые полчаса. Открылись здесь своя больница и поликлиника. Теперь и в аптеку не надо было ездить с каждым рецептом, своя имелась и работала допоздна.

Своя баня появилась на радость всему деревенскому люду. Тут имелся свой буфет, парикмахерская и сапожная мастерская. Люди радовались каждой новинке. Вот только молодежь негодовала. Все просила построить ей дискотеку. Да такую, как в городе. Но до нее ни руки, ни средства не доходили. Потому, когда на свои пожертвования решили построить приход, молодые возмутились, дескать, что важнее. Вот тут-то и приехал митрополит Кирилл, встретился с молодыми, поговорил, и согласились поставить в первую очередь церковь. Всей деревней строили, бесплатно. Для такого дела Иван Антонович отпускал мужиков. Но следил, чтоб не бездельничали, чтоб каждая минута была потрачена с пользой.

— Да у тебя тут рай для людей. Деньги платишь, жилье даешь, — говорили приезжавшие комиссии.

— Но и работу требую. Даром никому не плачу, — отвечал Иван задиристо.

— В других местах тоже платят, но оттуда народ бежит. Ничто не держит, ни жилье, ни деньги.

— А вы посмотрите на заработок, сравните, тогда выводы делайте!

Нет, конечно, не все благополучно складывалось в хозяйстве у Антоновича. Заела текучесть кадров. А куда денешься от воров? То кладовщики продукцию потянули, или стройматериалов не хватило. Приходилось разбираться даже в суде. А недавно заведующую детсадом уволили. Придумала баба свой бизнес открыть. И за каждого устроенного ребенка деньги брала немалые. Дошел слух о том до Ивана. Тот не стал дипломатию разводить. Свел обоих баб лоб в лоб, велел признаваться, кто врет. Тут оно и выяснилось. Заведующая слезу пустила, мол, первый случай, простите. Но Иван и слышать ничего не захотел. Выкинул бабу тут же. На ее место взял из своих, из бывших учителей, и жалобы прекратились.

Услышал, что на продовольственном складе кладовщик мухлюет. Кого обвесит, другого обсчитает. Устроил проверку и отдал под суд. Сашка знал принципиальность человека. Но кляузы не миновал. Целых два месяца доказывал в суде свою невиновность и доказал. А кляузницу за заведомо ложные показания осудили. Это был первый случай в хозяйстве, но запомнился всем. Больше никто не рисковал позорить людей ни за что.

Но однажды случилось непредвиденное. Да и кто бы мог подумать, что Мишку с Сашкой посадят в милицию. И причем ни как-нибудь, а в наручниках и в камеру. Такого в хозяйстве не случалось еще никогда. И вся деревня собралась у милиции, требуя выпустить мужиков на свободу.

— Ну, помахались мальцы! Выпустили пар. Наподдали друг другу, а через час помирятся. Поставь им бутылку первача, через час лучшими корешами станут. Зачем же людей позорить? Ведь у обоих семьи есть, дети имеются. К чему им такой позор. Негоже так. Раньше стенка на стенку с кольем ходили и ничего, — роптали мужики.

— Пущай сами разберутся, кто с них прав,

— Санька за зря не вломит!

— Мишка хороший мужик! — кричали другие.

Никто из деревенских не знал, что эта вражда началась давно, еще с зоны, где оба отбывали сроки. Каждому хотелось заиметь в бараке особое положение, шконку потеплее, поближе к буржуйке, курева вдоволь и баланду погуще.

Но ни Мишка, ни Сашка не получали подсос с воли и рассчитывать им было не на что, кроме как на кулаки, у кого они крепче.

Мишка сразу прихватил Сашку за горло и стал душить, навалившись всем весом на Сашку. Тот, когда дышать стало нечем, поддал в пах коленями и сбросил с себя тушу. Мишка отлетел с воем.

Сашка не бросился добивать, хотя зэки требовали окончательной расправы.

— Вруби козлу, чтоб рога вылетели!

— Пусть знает, на кого попер отморозок!

— Урой его, и делу крышка!

Но Сашка не стал добивать. Он отошел от Мишки на свою шконку и больше не повернул голову в его сторону.

Мишка, погрозив расправой в будущем, все же занял шконку потеплее и место поудобнее. Он считал себя победителем в той разборке. Сашке было все равно. Он считал, что только слабые выбирают место получше. Себя он таким не держал.

Так или иначе, стычки между ними случались часто. К ним уже привыкли зэки барака и не обращали внимания на этих двоих. Когда узнали, что эти двое уезжают на волю в одном автобусе, были уверены, что кто-то из них живым не доедет. Но охрана следила зорко, и все обошлось благополучно.

Встретившись на воле, они тут же узнали друг друга, но виду не подали.

Нередко сидел возле своего дома Мишка, часами смотрел на Днепр. Любовался рекой и Сашка. Но смотрел в другую сторону. Они все еще ждали свой момент, когда можно будет свести окончательный счет, но подходящий миг ника не наступал. При виде друг друга у них невольно сжимались кулаки, и Мишке много раз хотелось вкатать Сашку в дорогу, но так, чтоб тот не смог подняться.

Но случай не представлялся. Сашка всегда помнил об охоте на себя и был предельно осторожен. Мишка, слезая с катка, рассчитывал каждый шаг и никогда не доверял Сашке. Тот видел, понимал все и неспроста был всегда на стороже. Знал, что когда-то их вражда закончится, но с чьим перевесом предугадать был трудно.

В тот день Сашка один возвращался из поселка. Уже темнело. И на дороге, ну как назло, никого из знакомых. Дома Мишки никак не миновать. Прямо от него шел мост на деревню, И Сашка, нагруженный сумками, издалека увидел громадную фигуру человека, сидевшего на лавке. Отступать было некуда. Сашка решил идти напролом, зная, что может оказаться в реке, под мостом, где коряги торчат пиками и воронки, крутившиеся вокруг, унесли не одну жизнь.

— Будь, что будет! — решил человек.

— А ты, как вижу, не боишься темноты! Ведь здесь на мосту и оступиться можно, — услышав голос Мишки.

— Мне тут каждая доска знакома. И бояться нечего.

— Может, передохнешь? — предложил как-то вкрадчиво.

— Что же, не помешает. Идти далеко, автобуса теперь не дождешься, — свернул к скамейке и сел рядом, поставил перед собою сумки.

Из них выглянула игрушечная морда мартышки, свиная рожица, кульки с конфетами и печеньем.

— Бабам гостинцы набрал? Не поскупился. Я вон своему тоже всего приволок. Только другое, машинки, да тракторы, других игрушек не признает, а конфеты вообще не ест. Смешной пацан. Я в его возрасте мешками их лопал.

— Может быть. Только не за этим ты меня позвал. Давай, говори, что надо. Пора нам ставить точку на всем. Хватит базара! — терял терпенье Сашка.

— Ты торопишься?

— Дома ждут.

— А мои спят. Вот и я вышел подышать.

— Удачно вышел. Прямо на ловца и зверь выскочил.

— Это ты себя зверем назвал? Ну и насмешил, прохвост! У меня в доме три ружья. Каждое бьет без промаха. Если надо, уложу так, что и не охнешь.

— Чего ж медлишь?

— Тут тебе не зона. А мне туда вертаться охоты нет. Сын имеется. Тебя, хоть и придурок, искать станут. Конечно, первым делом под мостом. Найдут пробитого. Кого в браслеты возьмут? Конечно, меня.

— Чего ж звал?

— Разговор имею к тебе. Давний и больной, — собрался человек в большой ком. Сашка ждал.

— Ты помнишь, как на зоне чифира надрался и в кураже пропорол мне пузо финачем? Я три недели в больничке отвалялся.

— Сколько тому времени прошло?

— А должок остался. Я этого не забыл.

— Что? Сейчас расквитаемся?

Мишка рассмеялся, указал на сумки:

— С пробитым пузом не дотянешь! Да и здоровому допереть тяжко. Вон мой, хоть и мелкий пацан, а секет, что тяжкое надо нести здоровому. Слышь, дети у нас с тобой. Их растить надо. Может, мой пацан дружбанить с твоим будет.

— А за что ты на зону влетел? — спроси Сашка впервые.

— За баб! Сразу за двоих. Обоих изувечил А они живы, хоть и калеки. Жену и тещу уделал, Я ж в кабак пошел дочку обмывать. А они ее на запчасти сдали, она с болезнью Дауна родилась. Меня не предупредили и сказали, что умерла. Я не поверил. Всех врачей на уши поставил, но было поздно. Ты представляешь, что это такое. Мое согласие уже не потребовалось. Ее успели расчленить, мою Элизабет. Ну, какой я пришел домой, лучше не вспоминать. Целый наряд полиции ворвался следом. Если б не они, обоих на части порвал без жалости.

— А как же Настя?

— Она была до того. И если б не она с cыном, я свихнулся бы в тот день. А тут мальчонка едва увидел меня, папкой назвал. Вот ради этого жить стоит. И ничто больше не заставит меня рисковать. Ведь Настя не призналась, что беременна от меня. Иначе все было бы по-другому. Мы поругались, и я ей хотел отомстить. Вот и отомстил, а та первая, вместе с тещей пила запоем. Я не знал. А когда дошло, было поздно. Никого у меня не стало, кроме могилы моей первенькой. Не смог я ее сохранить. А эти двое и теперь живут. Вон в том доме, почти напротив.

Нет у них никого, даже драной шавки, никто не приживается в проклятом улье. А и я чуть башки не лишился. Знаешь, как тот наряд милиции меня колотил, успокаивали, чтоб не наделал шухеру больше того, что натворил. Им моих примочек век не забыть. Страшнее чертей и теперь ходят. Но живы себе на горе, — хохотнул глухо и добавил:

— Если б размазал, тянул бы очертенный срок. А так отделялся тремя годами. Судья вошла в мое положение и признала аффект. Тут и сын родился. Здоровый, нормальный бутуз, добряк и весельчак. Короче, весь в меня. Я им, как орденом, горжусь. Настоящий мужик растет. Давай и мы ради них забудем прошлое. Нельзя жить вечным злом. Память не всегда бывает доброй подругой. Случается, такой финт выкинет, хоть волком вой. А ведь мы люди, отцы. Надо своих мелких на ноги ставить. Ведь это здорово, когда приходишь с работы, а сын прыгнет на руки, заглянет в глаза и скажет:

— А знаешь, я очень ждал и скучал по тебе.

— Что еще нужно, если в семье ждут и любят.

— Как ты прав! — согласился Сашка.

— Давай забудем все. Будто и не было зоны. Главное, живы мы, и у нас есть дети. Вот он спит, а я каждое его дыхание чую, как самого себя.

— Мне мои не меньше дороги! — согласился Сашка, увидев машину, идущую в деревню. Это опять Иван ехал из города, отвозил детям продукты.

— Садись. Подвезу! — предложил Антоныч. И двое мужиков впервые за годы подали друг другу руки.

— …Ну, что? Помирились с Мишкой?

— Да мы и не ругались.

— А в милицию как загремели?

— По глупости. Все выясняли, у кого кулаки покрепче! — хохотнул Сашка беззлобно.

— А чего стоило вытащить вас оттуда, это ты знаешь? До самого полковника допер. Все объяснял, какие вы хорошие и оба необходимые на работе. Поверил, отпустил, но предупредил, что в другой раз на слово не поверит и законопатит обоих за хулиганство. Врубился? А это судимость и срок. Так что держите свои кулаки на привязи. От того всем спокойнее будет.

— Да мы помирились.

— Видел! Но надолго ли? — засомневался человек.

Высадив Сашку у дома, покатил дальше без: оглядки. А Санька увидел в окне жену и дочь. Они обе не спали и ждали его, тревожась, как минет он эту сумрачную дорогу. Но все обошлось благополучно.

Утром, едва семья встала, к ним приехали гости из города. Наталья Никитична начала выкладывать из сумок огурцы и помидоры, Павел Антонович заспешил на речку. Он предупредил, чтоб к завтраку его не ждали, хочет позагорать и насладиться природой. Никто его не отговаривал. Только Сашка, воткнув в рот помидор, выскочил из дома следом. Надо было будить баб.

— Эй, засони, вставайте!

— Шевелись, пора на работу! — стучал человек в окна, стараясь не потревожить соседей.

Женщины мигом выскакивали из домов, на ходу что-то доедали, давали последние наказы старшим.

Всем некогда. Даже обнять ребенка, сказать ему доброе слово, не хватает мгновенья.

— Эх-х, мамки! Где тепло ваше? Когда его потеряли? А и сыщете ли потом? — думал Сашка, наблюдая за бабами.

Работа на фермах была в полном разгаре. Женщины замешивали раствор, подавали его наверх ведрами, и вдруг Ритка, едва не свалившись, осела на мостки, удержалась за поручни. Сашка тут же снял бабу, отнес в тень, облил холодной водой. Понял, перегрелась баба на жаре, невмоготу стало. Ее тут же окружила бригада.

— Всем по местам! Чего скучились? Сама в себя придет, не впервой! — взялся за лопату, нагружал очередное ведро.

Ритка лежала бледная, как мел. Сашка вылил на нее еще ведро воды.

— Ты ее на ферму к нам заволоки. Хоть и вонюче, зато прохладнее, — высунулась свинарка.

— Прости, Саш, мороки тебе со мной полон короб. И как только терпишь меня такую неудельную? — потекла слеза по щеке.

— Это перегрев, со всяким случается, — успокаивал бригадир.

— Кой к черту перегрев? Беременность убрала. Уже четвертый месяц шел. А куда его? Кровью изошлась. Думала, обойдется, да не вышло.

— Ступай домой живо, пока душу не посеяла! — прикрикнул Сашка и, остановив первый же грузовик, велел отвести бабу домой. А вечером навестил.

Та, стирала у корыта, согнувшись в три погибели. Рядом старая мать охала, всплескивая руками.

— Тихо, мамка! Где мужик?

— Опять пьяный пришел.

— Покажь, где лежит, — пошел следом и плотно закрыл за собою дверь в спальню.

— Ой, мамка! Сами разобрались бы. Зачем Сашку впутала? Он из моего нынче отбивную сделает.

— И поделом козлу. Нечего выгораживать. Такого давно пора из дома гнать. Уж сколько времени с ним маешься! Другая давно подналадила гада.

— Не зуди, не лезь в семью, без тебя тошно.

— Дай я постираю, ты приляжь, отдохни.

Ритка уступила. А из спальни слышалась грязная брань. Сашка не сдерживался в выражениях и крыл мужика матом, не щадя.

— Мудило ты, отморозок! Кто позволяет в такое время аборт делать? Тебя бы самого на это кресло и выскрести по самые уши. Коль не умеешь растить, не подходи к бабьей постели, геморройная шишка! Не смей калечить бабу!

— А ты кто такой, чтоб мне указывал? Это моя семья. Как хочу, так и живу!

Послышались глухие удары в стены, в углы, в пол.

— Отстань! Оставь в покое! — вопил хозяин.

— Я из тебя, отморозок, душу вытряхну. Ты не только жену, всю семью губишь. Откуда свалилось ей на шею такое говно? Уматывай прочь и не марай углы. Без тебя ребенок вырастет и проживет семья. Не хрен с них кровь сосать, падла вонючая! Забирай свои тряпки и чтоб не видел недоноска. А появишься, своими руками башку сверну с резьбы!

— Ты, полегче тут командуй. Здесь я хозяин. А ты кто такой?

В следующий миг мужик открыл мордой дверь, вывалился из спальни в одних трусах.

Пятнадцать суток просидел он в милиции, подметал двор, всю территорию, на прохожих не оглядывался, молчал. Ритка к нему не приходила. Она за две недели пришла в себя и о мужике не вспоминала. Но к концу второй недели вызвал ее Иван Антонович и спросил:

— Так что с твоим мужем делать станем? Выкинем из деревни или поверим в последний раз?

— Сколько этих последних было? Я со счету сбилась. Троих, гад такой выбил. Все молчала. Упросил. Теперь куда дальше, ждать пока и впрямь пришибет пес шелудивый. Его дома все боятся. Мамка в сарае спит. Да провались она такая семейная жизнь. Мы без него в тыщу раз лучше жили. Не хочу о нем говорить, — зашлась баба в слезах.

— Рита, больше одного плохого слова не услышишь. Я все понял, другим стал.

— Зверь ты, не человек. Нет тебе другого имени. Сам себя любишь. Других вокруг не видишь, обормот проклятый. Сгинь с моих глаз навсегда, пропащая душа.

— Ритка, я люблю тебя! И до последнего дыханья только тебе буду верен. Прости меня, дурака. Но никогда больше не повторится плохое. На руках стану носить мою ласточку и беречь больше жизни. Слово даю, пальцем не трону, словом и взглядом не обижу. Поверь в последний раз. Больше никогда не ошибусь.

Баба впервые слышала эти слова и немела от удивления.

Яшка смотрел на нее сквозь слезы и просил об одном:

— Поверь…

Ритка забрала его из милиции, не очень веря обещаниям и клятвам мужика. А тот, вернувшись домой, натаскал воды, сам вымыл пол, подмел во дворе. Порубил дрова за домом. И вымывшись в реке до хруста, вернулся домой совсем иным человеком. Он ни на кого не кричал не ругался. Сам без просьб убрал в сарае, вынес навоз на огород. Помог теще накопать картошку в огороде, сам принес ее домой и помог почистить.

Вечером, когда все сели ужинать, впервые отказался от самогонки и с аппетитом ел горячую картошку с огурцами и луком.

— Завтра на рыбалку сходим. Принесем мамке на жареху. А потом пойду устраиваться на работу. В свою строительную бригаду, снова каменщиком. Может, и там мне поверят и возьмут обратно.

Яшку взяли с испытательным сроком в три месяца. И не ошиблись. Так и остался мужик в бригаде. Но о выпивке не говорил и не вспоминал никогда.

Только иногда, встречая Сашку на улице, отворачивал и почесывал шею. Она у него долго болела. Но пить и драться перестал. Сдержал свое слово.

Даже по большим праздникам не прикасался к стакану.

— Яш, а почему раньше вот так не мог. Сам себе приказать. Без Сашки и милиции? — спросила Ритка мужа.

— Видишь ли, я поверил в то, что все теряю. А что у меня было? Да ничего. Сомнительная компания, какая могла подставить в любой момент.

— А родители? Отец, мать?

— Их по сути не было. Мать я видел в последний раз в прошлом году. Она меня не узнала. Шла с каким-то мужчиной, как всегда пьяная. Я молча прошел мимо. Отца никогда не знал и не видел. Ну, а на улице прав кто сильнее. Я и этим не отличался. Выживал за счет сильных. Меня жалели. А тут хозяином стал. Многого не понял. Пришлось ценности переоценить. На улицу снова уходить не хотел. Дал слово себе. И держу пока живой. От своего не отступлю. Улица для меня могила. Я там не выдержу. Знаю, что никому не нужен. А здесь я хочу, чтоб меня хоть немного любили. Меня никто, никогда не уважал и не любил. Я это знаю. А хочется, чтоб считались и ждали, чтоб встречали и радовались, как другим, и я был бы самым счастливым на земле человеком. Мне вообще-то немного надо: каплю тепла и немножко любви, кроху понимания и я за это отдам всю свою душу.

— Яшка, а почему не хочешь своего дитя?

— Очень хочу. Но боюсь, что будет такой же несчастный, как я!

— А знаешь, я снова в положении. И не дам тебе погубить ребенка. Плохой или хороший, он наш с тобой. И обязательно должен жить.

— Спасибо тебе, родная!

— Ведь я люблю тебя. А значит, и его.

— Я это буду помнить всю жизнь.

Яшка не сделал исключения. И когда у него родился малыш, прыгал от радости на руках перед роддомом, потешая всех родных. Как они говорили, никогда еще не видели такого обалденно веселого папашу.

Сашка пришел поздравить его позже других. Вкатил впереди себя коляску с букетом цвета и пожелал:

— Дай возможность и на будущий год прийти с таким подарком.

— Тогда сразу к двойне готовься, я уже заказал. А мое сбывается, — смеялся Яшка.

С лица Риты не сходила счастливая улыбку У ее ребенка есть не просто отец, а своя любящая семья, где он дорог и нужен всем и каждому.

Маленький человек безмятежно спал, а над ним склонились все. И переживают, и радуются.

— Я тоже ребенка хочу, — заявила Сашке жена.

— Родная моя, не забудь о главном, о моем возрасте. Ребенка нужно не только родить, Но и вырастить. Вот с этим я безнадежно опоздал! И хотя у самого душа ноет, знаю, не могу рисковать, ведь вот несу ответ за свои глупости. Живи умнее, уже ни одного, десяток вырастил бы. И мальчишек и девчонок, каждому дом построил бы. Но… Ушло мое время. Ни век коню под седлом ходить, когда-то хомут снимут.

— Да ты у меня совсем молодой…

— Эх-х, хе, хе! Были когда-то и мы рысаками, только почему теперь на сеновалы не оглядываемся и не засматриваемся на хорошеньких девчат. Уходит наше время. А о ребенке не тужи. Вон внучка растет. Она одна за всех, самый любимый человечек! — поднял девчонку на руки до самого потолка. Она завизжала от восторга.

— Ребята! Кто со мной? — вошел в дом без стука Иван Антонович.

Сашка глянул в лицо человека и понял, у того что-то случилось.

— Теща умерла, — ответил, опередив вопрос, и обхватил руками голову.

— Сам десятки раз помогал. А тут ума не приложу.

— Ты успокойся, это, прежде всего. Все мы когда-то уходим.

— Знаю, но еще час назад говорил с нею. И вдруг ее нет…

— Смерть нас не спрашивает, кого когда забрать. Она все делает молча. Крепись, Иван! Я предупрежу отца. Она ему тоже родня.

— Не надо, не говори! Вас у него тоже двое. Да только ничего общего. Сами справимся.

Когда старуху похоронили, Иван сказал Петру, что не стало тещи. Тот спросил, сколько ей было лет.

— Восемьдесят семь! Да это совсем преклонный возраст. Ей давно пришло время.

— У матери нет возраста. Подумай, о чем говоришь. Ведь это мать!

— Ну, она же обычный человек! Я до таких лет не доживу.

— Слушай, а по тебе, когда уйдешь, вряд ли кто заплачет или пожалеет вслед.

— Ты так думаешь? Ну, что ж, слезы и сожаления излишние предрассудки. Ими человека поднять, — пошел в дом, видимо даже забыл о чем шел разговор. Эта беда нисколько не коснулась и не задела его.

Люди, вся деревня, тихо помянули покойную; так и не спросив, почему на похоронах не было второго брата. Каждый по-своему понял его отсутствие и не стал осуждать чужую странность,

Сашка возвращался с поминок темной кривою улочкой.

— Вот до тебя еще руки не дошли. Ведь самая окраина. Но погоди, чуть разделаемся и возьмемся за тебя, — бурчал человек.

— Какая улица, придурок? Ты ж по садовой дорожке идешь. Тут тебе никто не даст своих порядков заводить. Нажрался до глюков и несет черте чего! Обойдусь я без твоего асфальту. И ты, кыш, отсель, рыло неумытое. А то ишь, раскомандовался тут. Да я без тебя, коль надо, целую магистраль проложу. И яблонями обсажу, не хуже, чем вы с Иваном. Ненавижу вас обоих, козлов плешатых. Всю дорогу мне загадили. Поначалу, директором хозяйства помешали сделаться, потом с кладовщиков выперли. А за что? За горсть бруса? Он и нынче гниет под дождем. Это не убыток хозяйству? Вот погодите, я тож комиссию позову из самой Москвы. Пусть полюбуются на хозяев. Не все-то вам старую гвардию с работы выковыривать и выбрасывать вон! Мы еще на все гожие и нужные. А время придет, так вас паршивцев сковырнем! Ну, куда попер в хату? Рули влево, там дорога на улицу. Она для тебя, вовсе заблукался черт рогатый! Во, набрался! Поди, опять какая-то комиссия приезжала. Ну, ничего, доберемся до всех вас, — узнал Сашка голос самого известного кляузника деревни, с ним даже блохатая псина брезговала встречаться среди ночи. И не случайно.

Сашка вышел на дорогу. Здесь так вольно и просторно дышится, хоть запой. Но помня откуда возвращается, человек прикусил язык, помня, мертвых надо уважать.

Сашка спешил домой, понимая, как ждет и беспокоится о нем семья. Еще не подойдя к дому, он увидел прилипшее к окну лицо Анны. Девчонка внимательно всматривалась в темноту улицы. Увидев отца, побежала открывать дверь. Теперь ей нечего было бояться и переживать.

— А ведь не пришел на поминки тещи Павел Антонович. Назвал пустой затеей слезы и переживания. Мол, они не поднимут усопшего. Интересно, как он отнесется к смерти матери? Вероятно, тоже вот так пойдет в другую комнату пить чай. Нет, ничего не осталось в его душе человеческого. Ни одной теплины.

— Пап! О чем говоришь? Он для родной внучки грошового подарка не купил на Рождество и назвал это языческим обрядом. Ведь он так и уйдет из жизни нехристем. И даже наша бабка не сумеет его переубедить. Он прожил свою жизнь коряво, но гордится, считает, что жил правильно. Даже на Восьмое марта он не купил никому из нас грошового подарка. Зато на свой день рожденья ждет чего-то особого.

— Ай, не обращайте на него внимания. Он уже из ума выживает, — отмахнулась Наталья Никитична и призналась:

— Он теперь даже свою пенсию от меня прячет и сам забывает, куда ее положил. Потом меня спрашивает. Ну не смешно ли? Мне на день рожденья купил подарок. Принес домой, сунул и забыл куда. До сих пор найти не может. Весь дом перевернул. Все ищет. А найти не может.

— Мозги ослабли.

— А были ль они у него? — вмешался Сашка.

— Я вчера на поминках такого же наслушался. Сидит женщина и хвалится, что пятую пенсию в своем доме найти не может. Одна живет. От кого прячет, спроси ее? Она еще по молодости от деда деньги прятала, но тогда помнила, куда ложила. Теперь памяти не стало. Часто внук подсказывает ей, где деньги лежат. Выручает малец, иначе, хоть вой. Соседи уже смеются над нею, зачем прятать от самой себя!

— Таких полдеревни наберется. Кто от дедов и бабок, другие от внуков прячут. А чего их прятать? С собою не заберешь. На тот свет с голыми руками пойдешь, — ответила старуха, пожевав губами, и добавила:

— Оно и Павел прячет зряшно. Вот не станет его, и начнут находить по всем углам его заховки. Ни раз злым словом вспомнят мужика. Нет бы жил как Иван, вся душа нараспашку.

— Кто их знает, кто прав, — встряла Анна. И рассказала:

— У нас в институте одна училась. Все пять лет тумбочку на замке держала. Ясно, что и с ней не делились ничем. А кому нужна жлобина? Так вот однажды уехала она в отпуск, комендант ее тумбу открыл. Так в ней десяток протухших яиц и кусок сала лежали. Все завонялось, позеленело, все выкинули. Стоило вот такой вонью всех мучить. Она как вернулась, ее мигом в другую комнату переселили, за жадность. У других девчонок такой привычки не было. Ели, что было, и никто друг от друга ничего не прятал. Жили как родные, никогда ни в чем не отказывали друг другу. Вон и теперь, подыскивают мне девчонки место работы, где зарплата повыше. А как иначе. Хочешь не хочешь, крутиться надо.

— Ну, у вас то что? Девичье общежитие, там всегда порядок! — вставил Сашка.

— Не скажи, тоже всякое случалось. Двоих из соседней комнаты выгнали за проституцию. Приработок нашли, всякую ночь повадились ребят водить. И все новых, за «бабки». Не захотели, как другие работать. Ну, девчатам надоел этот бардак. Пожаловались коменданту, та много не говорила, вытурила взашей. Вот и оказались на улице те пташки. А еще одна и вовсе оборзела. У своих воровала. У одной деньги, у другой украшенья стянет. Конечно, поймали с поличным. Вломили круто и сами выгнали из комнаты. На всю общагу ославили ворюгу. И вытрясли все. Да только ли это? Хватало своих заморочек, — ^ впервые пожаловалась Анна.

— А чего у своей бабки жить отказалась?

— У нее хуже, чем в общаге. Каждый день мою сумку проверяла перед уходом. Легко ли такое пережить.

— Досталось тебе, — посочувствовал Сашка.

— Я тогда вздохнула, когда мне отдельную комнату снял у бабуси. Мы и теперь с нею дружим, хоть сколько лет прошло. Когда приезжаю в город, всегда ее навещаю. Честный, добрый человек, вот тебе и чужая.

— Видишь ли, у матери давняя привычка была. Она с детства все мои карманы проверяла. Выворачивала наизнанку. Ну, не приведи Бог, сигареты выудит или мелочь какую вытряхнет, такой шухер поднимет, ничему не обрадуешься. А бывало всякое. Ох, и доставалось от нее на каленые. Сколько позорила перед пацанами, счету нет. Я у нее из бандитов так и не вылезал, Все годы проходил в отребье и разбойниках. Сыном никогда не называла. Стыдилась меня. Да и не только она. А потом я перестал ее понимать. Вот так и отдалились друг от друга. Я и теперь с нею не откровенничаю и не делюсь ничем. Неспроста это, Аннушка. Родив меня по ошибке, она так и не стала матерью. Часто теперь задает вопрос, почему отношусь к ней как чужой? Почему она себя о том не спросит? — вздохнул человек и продолжил:

— Вот попал я на зону. Чужие люди помогли выбраться оттуда. Она и пальцем не пошевелила. Так и посчитала, попал, значит, за дело. Ни письма, ни посылки за весь срок не получил от нее. Да разве это мать? Она ею и не была. Жила для себя, в своей коробке. Я для нее не существовал. А когда пришла старость, за спиною ничего. Максим и тот все понял. Не случайно отвернулся.

— Ну, ты же знаешь, ушел он от нее.

— Знаю. Не случайно. Когда-то ко всем при-ходит своя расплата. Только она ничего не поняла до сих пор.

— А я думаю, что дошло до них обоих.

— С чего взяла? — удивился Сашка.

— Я чаще с ними бываю наедине, слышу их разговоры, споры. Они уже не столь категоричны как раньше. И о нас уже задумываются всерьез.

— Это ты о чем? — заинтересовался Сашка.

— Думают, на кого оформить квартиру, на кого дачу. Раньше это и в голову им не приходило. А теперь поняли, что и их жизни придет конец. И им надо после себя что-то оставить, иначе отойдет бездарно государству. Это больше всего волнует их. А еще как поделить чашки и ложки между нами и Максимом. Как будто без них не обойдемся. Слушаю порою и думаю, в своем ли они уме, ведь жизнь прожили, а так бездарно и пусто. Хотя копни, самыми умными себя считают.

— Да Бог с ними! Не суди! Они свое, считай, уже прожили.

— Вернее, отмучились, — поправила Анна.

— Может и так. В их возрасте завихренья не диво. Наверное, мы к тем годам станем такими же, если доживем.

— Я не хочу! Лучше меньше прожить, но хоть с какой-то пользой, не мешать своим детям, не быть обузой.

— Они себя такими не считают.

— Пап! Ну, а к чему их бессмысленные при-езды?

— Скучать стали.

— И ты поверил. Да им девать себя стало некуда. Вот и едут, не зная зачем.

Пока они спорили, тихо уснули на печке бабка с внучкой. В обнимку, под недосказанную сказку.

Им было хорошо вдвоем. Лицом к лицу, даже волосы перепутались. Тихо посапывают, какой сон видят?

Бабка и во сне греет руки. Ломит их от переменчивой погоды, а малышка все плетет венки из луговых цветов. Примеряет их на голову, радуется, что получились красивыми, вот только бабулька примерять не хочет, говорит, что ей другой венок нужен, последний, с каким навсегда с этого света уйдет. Девчонке не понять, о чем говорит старая, и натягивает той венок на голову. Бабка улыбается, гладит девчушку по спине. Им тепло и уютно вдвоем.

— Папка! А им здорово вместе. Вот я в детстве часто плакала, ожидая тебя с работы, когда ты подолгу не приходил. Мне никто не рассказывал на ночь сказки.

— А мамка?

— Она их не знала, и сказки мне перепадали другие. С ремнем и бранью. Иногда выкидывала на балкон, чтоб не просила поесть. А потом перед самым твоим приходом давала в руки кусок хлеба и совала меня в постель. На улице было холодно. Я дрожала и долго не могла согреться. Потому и теперь люблю сказки, потому что в детстве их не добрала.

— Прости, дочуха! Не знал я того! Потому, многое в нашей жизни прошло кувырком, — притянул дочь к себе, погладил взрослую по голове, словно прося прощенье за упущенные годы. Но как их вернуть и наверстать? Ведь они ушли навсегда.

— Пап! А мы уже никогда не поедем в город, так и будем жить в деревне?

— А что тебе здесь плохо?

— Мне девчонки обещают найти работу, по специальности, с хорошим окладом. И мне придется каждый день мотаться туда, сюда. Что это за жизнь будет, скажи?

— Пусть сначала найдут. Там что-нибудь придумаем. Не сами, так Иван поможет. У него в Смоленске полно родни, где-то найдем тебе угол. Или у той бабки, где ты жила в студенчестве. Без крыши не останешься, не переживай. Зато я к тебе стану ездить всякий день, подкармливать и навещать мою ласточку.

— Хороший ты у меня. Жаль, что из-за нас мало уделяешь внимания своей семье. А ведь и там тебя любят. Иди спать.

Утром Анну разбудил звонок сотового телефона, ее попросили приехать в город с документами, и женщина поспешила успеть на первый автобус. А вернулась с последним.

— Ну, все! Меня приняли! Все устроилось как нельзя лучше. Старшим научным сотрудником взяли. И это после сокращения. Дочка пойдет в садик. А жить будем у бабки с дедом.

— Не удивляйся, сами настояли. Им в почете жить с такою как я. Деньги с нас они отказались брать наотрез.

— С чего бы это? — удивился Сашка.

— Сказали, что своих пенсий хватает.

— Ох, смотри, не доверяй им, — предупредил Сашка Анну и сунул ей в карман всю последнюю зарплату. Анна отделила половину. Сказала, что уложится в сумму в любом случае. Обещала звонить каждый день. И… позвонила…

— А ты знаешь, нас мать разыскивает. Уже много лет. Нашла ни без труда и очень просит встречу. Уж не знаю, зачем она ей понадобилась. Только умоляет хоть на час увидеться. Дело есть у нее какое-то. Этот разговор не по телефону, но очень нужный. Я об этой встрече не пожалею, так и пообещала. О встрече с тобою не просила. Я сказала сразу, что ты женат. И не станешь крутить мозги сразу двоим бабам. Он рассмеялась и ответила, что тоже имеет семью, и видеться с тобою у нее нет желания.

— Откажись от этой встречи! Любую причину найди, но не соглашайся. Она втянет в какую-нибудь аферу. Из нее, попробуй, выпутайся. Я ее хорошо знаю. Откажись! Очень прошу тебя. Ни верь ни одному ее слову, — умолял Сашка.

Но любопытная по своей натуре Анна, не смогла отказать себе в удовольствии увидеть Елену, поговорить с нею, узнать, что она хочет, тем более так срочно.

Они увиделись на Белорусском вокзале. Идти в другое место Анна категорически отказалась и ждала Елену в зале ожидания на втором этаже.

Та приехала с английской точностью, минута в минуту. Засыпала дочь дифирамбами, похвалами, восторгалась, как классно она выглядит для своих лет. Но, восторги длились недолго. Лена не услышала ни одной ответной похвалы в адрес матери и сидела напряженно. Ждала, что та ей приготовила. А та крутила головой по сторонам, словно что-то искала.

— Тут нет ни одного приличного места, где можно уединиться и поговорить по душам. Ты не знаешь какого-нибудь приличного ресторана. Я чертовски голодна и хочу перекусить, — предложила торопливо.

— Я знаю кафе. Оно неподалеку отсюда. Хочешь, пойдем туда, — предложила вяло, добавив, что там в это время пустовато и им никто не помешает.

— Знаешь, моя родная, я решила подумать о твоем будущем.

— С чего бы это? — удивилась Анна.

— Ну, знаешь, у меня родни по пальцам одной руки можно посчитать и первая это ты. Я создала фирму в Сургуте. Занимаемся сбытом стройматериалов. Оборот не плохой, на спрос не жалуюсь. В общем уже все на мази, но нужен надежный человек, какому я в свое время смогу передать все. И деньги, и ключи, и печать. И главное, чтоб этот человек меня ни на чем не высветил и не подвел. А кому можно доверить такое как ни своему, родному человеку?

— Да, но я в торговле ноль.

— Там мелочь. Месяца два поднатаскаем и будешь классным спецом. Много знать не надо. Для тебя это лишнее.

— Во всем городе не нашла, решила меня схомутать?

— Что за выражения, детка! Или забыла, кем тебе довожусь? Кровная мать.

— Во-во! Мне это кровное с детства помнится, — передернуло Анну.

— А разве не было хорошего? Я предлагаю прекрасную должность, с царским заработком. Ты нигде столько не получишь. А ведь у тебя есть дочь и пожилой отец. Их надо содержать, создать задел для будущего. Глядишь, и мне найдется там укромный уголок.

— Я же сказала, мой отец женат.

— Ну, это еще не повод. И если захочу, восстановлю брак в считанные дни.

— Не поняла, зачем? Ты говорила, что у те семья и ты не одинока.

— Брак гражданский. А мне нужна моя законная дочь. К сожалению, детей у меня больше нет. А гражданскому мужу не хочется дарить целое состояние, да и не стоит он моих усилий. Уж коли оставить память, так для своих. Кто и поможет, и поддержит в любую минуту.

— Может, оно и было б так. Но прошли годы и я уже не ребенок. Я уехала от тебя, ни раз не пожалев о разлуке. О чем теперь говорить? Мы не просто разные люди. Мы чужие и никогда не будем своими. Какие родственники, о чем ты зашлась. Я никогда не поверю ни одному твоему слову, помня свое детство. Его никогда не забуду и не смогу вырвать из памяти. Ты мать, но стала первым врагом в моей жизни. Я не смогу переступить свою память и останься даже без корки хлеба, никуда не поеду с тобой. Ищи другую дуру, а меня забудь. Мне не о чем с тобою говорить и незачем видеться. Не ищи меня больше. Я навсегда чужая тебе! — резко встала из-за стола Анна и, не оглядываясь, пошла к выходу.