Чума

X

Несмотря на то, что чума свирепствовала с неслыханною силой, и целый ряд крестных ходов и молебствий не принес против нее никакой помощи, простонародье по мере того, как горе и лишения возрастали, все охотнее прибегало к Богу.

К концу эпидемии, религиозное настроение достигло своей наибольшей силы, вероятно, под влиянием естественной реакции после погромов и других преступлений разнузданной толпы.

Излюбленные московские святыни никогда еще не пользовались таким успехом, как в это черное время. Торжественные молебствия в Иверской часовне собирали десятки тысяч богомольцев. В дни, когда они происходили, вся площадь перед часовнею была залита народом.

Сходилось, по преимуществу, простонародье — фабричные рабочие, извозчики, крестьяне, которых чума застала в городе, разносчики и мелочные лавочники, дела которых остановились, масса баб, множество детей, словом, та же толпа, которая перед этим наводняла город, которую безысходный ужас положения сначала довел до зверского состояния, а теперь побудил обратиться к Богу.

И хотя многие из молящихся имели запятнанные кровью руки, бесконечная, детская вера была разлита в группах людей, коленопреклоненных вокруг часовни.

Глубокое умиление охватывало всех, когда из открытых дверей доносился молитвенный возглас священника или вырывались сизые клубы фимиама.

Вся толпа колыхалась тогда, охваченная одною мыслью, одним чувством.

На всех лицах было общее выражение и тысячи голосов шептали одни и те же слова.

Наступил момент, когда человек, распятый две тысячи лет тому назад за то, что вступил в борьбу с жестокими законами жизни, снова совершал чудо, вырывая людские души из тисков действительности, побеждая реальность мечтою.

Из темной, наполненной огоньками свечей глубины маленькой часовни, словно спрятавшейся между тяжелыми зданиями Городской думы и Исторического музея, исходил чудесный ток, распространявшийся до самых отдаленных углов площади, до последних рядов молящихся.

Он возвращал людям потерянную надежду, вызывал в них представление о чем-то хорошем и светлом, что разлито в жизни повсюду, но чего они до сих пор не замечали.

Голод и смерть, ужас и отчаяние, спрятавшись в окружающих улицах, поджидали богомольцев на их возвратном пути. На площади же для них не было места. Там собирались для того, чтобы под гипнозом веры получить несколько минут забвения.

Вот какую картину представляла площадь перед Иверскими воротами утром, на другой день после смерти Надежды Александровны, когда сюда забрел Хребтов.

Перед этим он долго ходил по городу, словно лунатик, не замечая, где находится.

Поэтому, увидав толпу, он остановился и не без усилия стал соображать, что это значит.

Ветер доносил до него отталкивающий запах пота и грязной одежды. Общее впечатление густой массы людей было такое, будто вся площадь завалена грудами серых лохмотьев.

Время от времени эти лохмотья оживали, взмахивали тысячи рук, совершая крестное знамение, и ряды голов склонялись, как склоняются волнообразно колосья в поле под порывами ветра.

Из ближайших рядов доносились вздохи и бормотание. Молитвенных слов нельзя было различить, так что жужжание голосов казалось смешным и бессмысленным.

Профессор смотрел, слушал и улыбался. Сумашедшая мысль явилась у него в голове, заставила его глаза заблестеть, но он еще раздумывал и не решался.

Наконец, покорившись быстро возникшей идее, словно в порыве вдохновения, он двинулся в толпу и начал проталкиваться вперед.

Все, кого он толкал, грубо протестовали, но он, казалось, не слышал и так же энергично продирался между следующими рядами. С высоко поднятою головой, со смеющимся лицом и блестящими глазами, он все глубже врезывался в человеческую массу, оставляя за собою ропот недовольства. Скоро он исчез за рядами спин и голов, словно проглоченный толпою.

Молебен, между тем, кончался. Последние возгласы замолкли в часовне, свечи начали гаснуть. На ступенях показался священник, посылая во все стороны благословения ярко блестящим крестом.

Задние ряды уже начали расходиться, унося в душе облегчающее воспоминание о светлых минутах, проведенных на площади. Но передние ряды, наоборот, сомкнулись теснее, потому что, когда священник ушел, на его месте появился Хребтов и, протянувши руку, громко закричал:

— Стойте. Я хочу говорить!

Сумасшедшие в ту пору встречались повсюду и на него никто не обратил бы внимания, если бы не поражающее уродство профессора и не выражение страшной силы и злобы, каким дышала его фигура.

— Стойте! — повторил он, и толпа замерла, невольно подчиняясь его повелительному голосу.

Тогда, с высоты ступеней часовни, Хребтов начал говорить свою речь. Слова его гремели и звучали по площади, долетая до каждого из слушателей.

— Слушайте, вы, голодные, полуживые от страха, поклонники Бога, который смеется над вашими страданиями. Я скажу вам такую правду, какой никто никогда не слышал и не будет слышать, потому что не было и не будет другого Хребтова.

Он остановился, чтобы перевести дух. Кровь бросилась ему в голову от напряженного крика. А между тем, по площади пробежал смешанный говор. Нашлись люди, которые знали его фамилию.

Слышались голоса:

— Кто это? Хребтов? Кто он? Профессор? Доктор? Да, доктор.

Но сейчас же снова зазвучала речь профессора:

— Я пришел сюда, люди, чтобы бросить вам в лицо свое презрение, свою ненависть. Я ненавижу вас давно, ненавижу ваше грязное, глупое стадо. Ненавижу за то, что принадлежу к вам, ненавижу за то, что не похож на вас.

И вот теперь, чтобы потешить свою ненависть, я скажу вам, откуда взялась чума.

Мое мщение было бы не полно, если бы я не сказал этого. Только когда вы узнаете, кто поразил вас бичом, я буду смеяться как следует.

Он снова был принужден сделать перерыв. Толпа волновалась и кипела. Передние ряды подошли вплотную к ступеням. Всюду раздавались разговоры, объяснения, догадки.

— Что сказал? Что он пустил заразу?

— Да нет же — ведь видите, он сумасшедший.

— Что ему стоит. Недаром доктор. Доктора всегда…

— Чего он богохульствует?.. Прочь его!., растоптать… это сам дьявол. Недаром у него рожа такая!

— Дьявол, дьявол! — выкрикивала какая-то женщина, чувствуя приближение эпилептического припадка.

Хребтов, между тем, собрался с силами и подошел к краю возвышения. Он был красен, каждый нерв у него дрожал от веселого и жуткого напряжения, знакомого тем, кто совершал безумства.

Голос его, еще более твердый и громкий, последний раз покрыл шум толпы и заставил себя слушать.

— Это я, я создал в городе чуму. Я, своею властью, предал вас смерти и отчаянию. Я истребил ваших детей, ваших родных, ваших друзей. Я свел с ума стольких людей. Я терзал и мучил всех вас столько времени.

Все, умершие до сих пор, убиты мною. Все, кто умрет до конца эпидемии, будут убиты тоже мною.

Я создал, воспитал отраву у себя и наполнил ею воздух, которым вы дышите.

Теперь воля моя совершилась. Вы будете умирать и никто, никто, даже Бог, которому вы поклоняетесь, не спасет вас.

Хребтов сделал резкий, вызывающий жест по направлению к небу.

Глухой гул сменил тишину, воцарившуюся во время его последних слов. Люди не могли поверить необычайному признанию, но постепенно настроение толпы стало меняться. Хребтов своею дьявольскою внешностью, своим нервным подъемом втянул ее в ту область необычайного, где кончаются права рассудка и начинаются проявления темперамента, слепые, дикие порывы.

Все больше и больше слышалось негодующих криков:

— Иуда, убить… дьявол!

Толпа шумела, ревела, делала угрожающие жесты, но еще оставалась неподвижной.

Хребтов смотрел на нее сверху вниз с улыбкою на губах, словно чего-то ожидая.

Потом он спустился на две ступеньки и обычным, негромким голосом проговорил:

— Не забудьте рассказать вашим детям, что это я, Хребтов, создал чуму в Москве!

Эта фраза его была последнею. Со всех сторон надвигались на него разъяренные люди. Безумие, которое он дразнил в толпе, наконец, вспыхнуло со страшною силою.

Все присутствующие, как один человек, бросились вперед, чтобы уничтожить, раздавить чудовище.

С сумасшедшей радостью Хребтов ответил улыбкою на эту ярость. Бледная улыбка одинокого человека была противопоставлена тысячам зверских гримас.

Потом он закрыл глаза и, охваченный внезапною слабостью, отдался ударам, которые на него сыпались, рукам, которые его хватали.