Чума

V

Следующий день прошел у Хребтова гораздо спокойнее.

Это легко понять, зная его характер.

Обуревавшие его вчера чувства нашли исход в дьявольском замысле мщения человечеству. Таким образом, у него явилась цель, а имея цель перед собою, он весь превращался в энергию, в деятельность, так что для сомнений и терзаний не оставалось времени.

Вставши очень поздно, профессор долго и систематически обдумывал план своего замысла.

Обдумывал его, как полководец, работающий над планом сражения. Старался предвидеть все случайности, заметить и исправить все слабые места.

Когда же все до мельчайших деталей было обдумано, перешел в лабораторию и принялся за дело.

На одной из полок стояло множество банок своеобразной формы, тщательно закупоренных, содержащих культуры микробов.

Выглядели они совсем невинно; в одних был налит бульон, в других какая-то темная жидкость, похожая на кровь, третьи содержали кусочки сырого картофеля.

Но каждая из них, по своей разрушительной силе, была неизмеримо страшнее, чем целая куча пироксилина, динамита или какого-нибудь другого взрывчатого вещества.

Хребтов в задумчивости оглядел этот арсенал, словно затрудняясь в выборе. Наконец снял одну банку, отмеченную несколькими буквами, написанными чернилами по стеклу.

— Это не просто чума, а чума в квадрате! — пробормотал он, рассматривая значки.

Действительно, ничего подобного тому яду, который Хребтов держал в руках, мир еще не видел. Профессор имел полное право испытывать некоторую авторскую гордость, глядя на эту банку с культурою бацилл.

Дело в том, что, производя свои опыты над чумою, культивируя бацилл в различных питательных средах, прививая их различным животным, он прежде всего старался получить ослабленную, мало жизнеспособную расу, предназначенную для предохранительных прививок.

Но в тоже время он работал над созданием нового сорта бактерий, еще более живучих, еще более убийственных, чем обыкновенные.

Зачем ему понадобилось это — он и сам не сумел бы объяснить. Вопрос был в чисто научном интересе этого опыта, в экстравагантности идеи создания сверхчумы.

Результатом получилось племя бацилл, прошедших через всевозможные испытания и тысячу раз доказавших свою сверхъестественную живучесть. Они могли выдерживать замораживание, кипячение, засушивание и все-таки, лишь только попадали в благоприятную обстановку, начинали множиться с феноменальной энергией.

Минимальное количество их заражало без промаха всякое животное.

При опытах с ними, зараженные кролики и крысы умирали чуть ли не вдвое скорее, чем от обыкновенной чумы.

Вот этим-то бактериям и решил профессор поручить дело мщения.

Правда, питательная среда в банке засохла, общее количество культуры было невелико, но он подлил воды и получил количество жидкости, вполне достаточное для его цели.

Затем он прошел в спальню и вытащил из-под кровати сундучок, в котором хранились деньги. Тут была масса бумажек — рублевок, трехрублевок, пятирублевок. Хребтов не сдавал денег в банк, предпочитая хранить их у себя, так как чувствовал к ним некоторое сладострастное влечение.

Теперь они пригодились. Он отнес пачку ассигнаций в лабораторию и стал смачивать каждую бумажку зараженным раствором.

Лично он, после знаменитого опыта прививки чумы, мог не бояться заражения, но для других людей каждая бумажка, обработанная таким способом, приобретала губительную силу, равную по крайней мере силе хорошей Крупповской пушки.

И по мере того, как кипа ассигнаций, разложенных для просушки, росла, Хребтов чувствовал себя все сильнее.

Никогда еще ни один царь не имел более сильной армии! Собственная мощь опьяняла его; теперь уже ни за какие блага мира он не отказался бы от своего плана.

«Как это удачно, — думал профессор, — что именно деньги избрал я как средство разнести заразу. Сколько недобросовестных поступков было совершено из-за каждого лежащего здесь рубля.

Сколько непродажных, святых вещей они покупали.

Сколько раз при их помощи сильный душил слабого.

Теперь же они понесут в мир мщение за то зло, которое ради них совершалось.

Какое страшное совпадение! то, что убивало душу, начнет убивать тело. Какая злобная ирония со стороны судьбы!

Но если признавать судьбу, придется признать и Бога».

Профессор пожал плечами. Давно, давно он не думал о Боге и так отвык от самого представления о нем, что случайная мысль не пробудила ни тени боязни возмездия.

Скоро работа была окончена. Оставалось дать бумажкам высохнуть, что заняло с час времени, в течение которого Хребтов не знал, куда деваться от томления, всегда вызываемого у энергичных люден невольным перерывом в работе.

Наконец он уложил все деньги в бумажник и собрался выходить, но раньше привел в порядок свой костюм, для чего оказалось нужным посмотреться в зеркало.

При этом его самого поразил печальный вид его физиономии. Она осунулась, потемнела, сделалась не только уродливой, но и страшной. Впрочем, это не смутило Хребтова. Наоборот; он был доволен, потому что чем более отвратителен человек, несущий месть, тем месть должна быть обиднее и страшнее.

И он вышел из дома, чтобы произвести посев смерти.

Согласно заранее обдуманному плану, следовало начать с модного магазина «М-llе Gerard», находящегося в центре города. Когда-то ему пришлось слышать, что там одеваются самые богатые и шикарные женщины Москвы. Им, баловням судьбы, и предназначался его первый удар.

Пускай, вместе с роскошными платьями, m-lle Gerard продаст им смерть.

Пускай их поклонники вдохнут в себя эту смерть, целуя нежные руки и атласные плечи.

Но, придя к магазину, уже поднявшись по лестнице, профессор вдруг остановился в затруднении.

Что же он будет покупать?

Это была одна из непредвиденных мелочей, тормозящих исполнение как нельзя лучше выработанных проектов.

В самом деле, — что он может покупать в магазине дамских нарядов? Ведь не платье же!

И, простоявши минуту на площадке лестницы, он собрался уходить. Грозовая туча могла миновать магазин m-lle Gerard, но этому помешала простая случайность.

Поворачиваясь, профессор увидал надпись на вывеске около дверей:

«Цветы, кружева, перья».

Ну вот, теперь он знает, что покупать. Кружева! Отличная мысль. Какая-нибудь знакомая могла ему поручить покупку кружев.

И он решительно вошел в магазин под звон колокольчика, приделанного к двери.

Там в это время не было других покупателей, так как пора аристократических клиенток m-lle Gerard еще не настала.

Тем не менее, работа была в полном разгаре. Через раскрытые двери можно было видеть, что вторая комната полна мастерицами, согнувшимися над шитьем. В магазине, среди черных с золотом шкафов, похожих на витрины музея, старшая закройщица прикладывала палевые ленты к голубому шелку, расстилавшемуся роскошной волной на черном прилавке, и о чем-то советовалась со стоявшей тут же молоденькой, но чахлой мастерицей.

Обе женщины повернулись к вошедшему, когда прозвенел звонок, и профессора поразил контраст между серовато-желтым, чахоточным оттенком их лиц и живостью красок материй, развертывавшихся под их пальцами.

— Что угодно monsieur?

— Я хотел бы купить кружев.

— Каких кружев желает monsieur? У нас большой выбор.

— Право, не знаю. Дайте мне каких-нибудь хороших.

Продавщица засмеялась.

— Мы плохих и не держим. Только сорта кружев бывают разные. Может быть, вы скажете мне, для какого платья предназначаются кружева. Я помогу вам выбрать.

Хребтов почувствовал себя совершенно сбитым с толку. Какие, черт возьми, бывают платья? Он немного подумал и сказал:

— Платье шелковое.

— Но этого мало. Я должна знать цвет, фасон платья. Иначе нельзя выбрать подходящую отделку. Ведь для monsieur же будет хуже, если дама, которая поручила ему покупку, останется недовольна. О, женщины в этом отношении очень строги!

Говоря это, закройщица бросила косой взгляд мастерице, указывая на фигуру Хребтова. Обе едва удержались от смеха.

Терпение профессора истощилось.

— Дайте мне вот это, — сказал он, указывая на кружевной воротник, грациозно охватывавший коленкоровую шею манекена.

Ему завернули кружево и он заплатил своими отравленными бумажками, искренне возмущаясь безобразной дороговизной назначенной цены.

Едва дверь за ним закрылась, старшая закройщица отнесла его деньги в ящик с выручкой. По дороге она ловко отделила одну рублевку и жестом, указывающим на большую привычку, сунула ее в карман.

Вместе с этою рублевкою, она вечером внесла в свою квартиру смерть, которая выкосила всех тех, для кого она жила и работала.

От модистки Хребтов зашел к ювелиру. Там он выбрал почему-то обручальное кольцо, купил его и сунул в карман.

Решив, что в этой местности двух зараженных пунктов достаточно, он прошел затем на Тверскую, где выпил стакан кофе в большой кондитерской и оставил еще одну зараженную бумажку.

На Кузнецком мосту он купил букет цветов, который приказал отослать по вымышленному адресу. Оттуда прошел на Покровку и в двух магазинах купил первые попавшиеся на глаза вещи.

При переходе через Театральную площадь, к нему пристал старик-нищий. Сначала он, по привычке, прошел мимо, бормоча:

— Бог подаст!

Но потом спохватился, повернул назад и, порывшись в бумажнике, дал целых три рубля.

Нищий сначала онемел от изумления, затем стал рассыпаться в благодарностях, на каждом шагу поминая имя Бога. Но Хребтов уже шагал дальше с веселой улыбкой на лице.

«Ему есть за что благодарить, — думал он, — бедняк получил гораздо больше, чем предполагает. Интересно знать, успеет он пропить свои три рубля или его «схватит» раньше?»

Часов в пять вечера профессор вспомнил, что ничего еще не ел сегодня и зашел в ресторан.

Там его спокойное настроение сменилось новым приступом тоски и злобы. Может быть, причиною этого были две выпитые им рюмки водки, а может быть, и то, что кругом было много веселых, чистых, приличных людей, бросавших на него исподтишка взгляды удивления и гадливости.

Вероятно, на самом деле он был ужасен. Даже лакей, подававший блюдо, когда взглянул на его лицо, остался минуту неподвижным, а потом побежал и стал что-то рассказывать шепотом человеку, стоявшему за буфетом.

Этому лакею профессор, с особенным удовольствием, дал рубль на чай и, выйдя из ресторана, снова принялся за свое дело.

Но, хотя его расходившиеся было нервы и успокоились немного от ходьбы, все же утреннее спокойное настроение не вернулось.

Он чувствовал себя как в чаду после выпитой водки. Голова была тяжела и начинала болеть.

Кроме того, им овладела страшная усталость, усталость нескольких дней, которая постепенно скопляется где-то в укромных уголках организма и потом сразу ложится свинцовою тяжестью на мускулы, на нервы, на мозг.

Но, несмотря на это, он пересиливал себя и ходил до самого вечера, все покупая и покупая, хотя теперь делал это без всякой системы.

Все купленные вещи он таскал с собою. Ему как-то не приходило в голову избавиться от них. Постепенно их накопилось огромное количество, но он так и принес все с собою, когда в одиннадцать часов вечера дотащился до своей квартиры.

Там он сбросил этот груз мешков, коробок, свертков на пол в передней, и остановился над ним в глубоком раздумье.

Ему хотелось плакать, так он страдал от усталости.

Зато все нравственные вопросы умолкли и колоссальное злодеяние, только что им совершенное, не вызывало никаких размышлений, а стояло в сознании лишь как бесформенный призрак, отделяющий вчера от сегодня.

Старая кухарка, открывшая ему дверь, молча, испуганно приглядывалась к своему хозяину в течение нескольких минут. По-видимому, она успела за это время прийти к каким-нибудь заключениям относительно его состояния, потому что, едва он скрылся в спальне, волоча за собою ворох покупок, она побежала в кухню и, первым делом, заперла за собою дверь на задвижку.

Потом села на постель и принялась размышлять, с трудом ворочая свои неуклюжие мысли, пытаясь объяснить тот страх, который внушал ей за последние дни профессор.

Она видела через щелку, как он убивал кошку и потом не могла заснуть целую ночь, с ужасом прислушиваясь к его шагам в лаборатории.

Ей не приходило в голову доискиваться причины того, что происходило, но она всем своим существом боялась Хребтова и приняла решение бежать.

Ее последние сборы были недолги. Она сняла из угла образа, уложила их между подушками, завернула все это в перину, немного подумавши и пометавшись по кухне, сунула туда же пару кастрюль и завязала тюк веревкой.

Потом накинула теплый платок, прислушалась, открыла дверь в сени и вытащила туда вещи.

Затем вернулась в кухню, потушила лампу и ушла навсегда, крепко захлопнувши за собою дверь.

Последний человек, с которым Хребтов был хоть чем-нибудь связан, покинул его.

А профессор в это время, несмотря на усталость, побуждаемый странным любопытством, развертывал принесенные с собою свертки.

Когда их содержимое было разложено на полу, выяснилась странная вещь; сам того не замечая, он купил исключительно предметы женского обихода.

Здесь были кружева, отличный атласный корсет, сладострастно повторявший формы женской груди, пара лакированных дамских ботинок с причудливо выгнутыми высокими каблуками, изящный веер, несколько флаконов духов, широкий пояс с бронзовой пряжкой, украшенный фальшивыми камнями в стиле moderne, было, наконец, полдюжины цветных женских рубашек.

Все это рассыпалось по полу, образуя красивую, блестящую кучу среди неприглядной комнаты ученого. Получилось такое впечатление, будто недавно в грязной спальне старого холостяка была изнеженная женщина и ушла, оставляя за собою все эти дразнящие воображение принадлежности туалета.

Хребтов стоял, разглядывая при жалком свете свечи бесполезное великолепие купленных вещей и старался понять — почему он выбрал именно эти предметы, а не какие-нибудь другие.

Машинально сунул он руку в карман и нашел там обручальное кольцо. Так же машинально надел его на палец и, усевшись на краю постели, стал пристально разглядывать свою руку.

Вдруг на глазах его повисла какая-то тяжесть. Странное, щекочущее ощущение пробежало по лицу и он тихо заплакал обильными слезами.

Было что-то невыразимо ужасное в сочетании детского плача с внешностью этого чудовища.

А когда, полчаса спустя, профессор крепко спал, протянувшись одетый поверх одеяла, золотое кольцо продолжало блестеть у него на пальце.

С кем обручился он в этот вечер, следуя странному капризу больной фантазии? С тою ли, которую любил, которой жаждал и за отказ которой мстил целому человечеству?

Или со своей старой возлюбленной, — чумою, которая не изменила ему и выступила мстительницей за его обиды?

Не знаю. Знаю только, что он не расставался больше с кольцом и часто подолгу глядел на него в задумчивости.

Заснувши около двенадцати часов ночи, Хребтов проснулся лишь к десяти утра.

Вообще в течение всего этого безумного времени он спал чрезвычайно много и, вероятно, только сон поддерживал его силы, потому что ел он вчетверо меньше, чем обыкновенно, заходя в рестораны лишь тогда, когда чувствовал потребность отдохнуть среди своих странствований по городу.

Дело разнесения болезни было, собственно говоря, сделано уже в первый день. Десятки отравленных бумажек, пущенные в обращение, обеспечивали сильнейшую эпидемию, особенно принимая во внимание, что весна в этот год была на редкость жаркая.

Однако, деятельность была необходима профессору и он еще несколько дней провел в ходьбе, повсюду сея смерть, хладнокровно соображая, где болезнь найдет себе лучшую пищу, заботясь о том, чтобы не оставалось незараженных пунктов.

Он побывал в Замоскворечье, потративши полдня на обход лабазов и оптовых складов.

Его видели в церквах и монастырях, где, несмотря на толпу богомольцев самой пестрой внешности, профессор привлекал к себе общее внимание уродливым лицом, движениями, напоминающими автомата, и щедрою раздачей бумажных денег нищим.

Его можно было встретить и на рынках, особенно на площади торга около Сухаревой башни.

Там скопище продавцов и покупателей вокруг поставленных прямо на мостовую палаток и прилавков пропитано такою массой тяжелых испарений, что является настоящим раем для чумных бацилл.

Когда я представляю себе эти его странствования, они кажутся мне отрывком из какой-нибудь страшной сказки.

Никогда еще ужас действительности не был до такой степени близок к ужасу фантастического.

Вообразите себе фигуру человека, до такой степени уродливого, что при взгляде на него трудно поверить собственным глазам, шагающего с утра до вечера по городу, спокойно, безустанно разнося смерть.

Он не смотрит по сторонам, не замечает толпящихся кругом людей. Он неотразим и бесчувственен, как рука судьбы.

Я не понимаю только одного.

Как люди, встречавшие его, инстинктивно не почувствовали всей массы кипевшей в нем ненависти и злобы?