Цитадель Гипонерос

Глава 2

— Пришел час наведаться к злейшим врагам Веры, дражайший мой Адаман…

Адаман Муралл кивнул в знак согласия и последовал за своим сановным собеседником. Они вступили на лестницу, колодец которой примыкал к покоям понтифика и уводил в темные, сырые и холодные недра епископского дворца Венисии. За двумя священниками в отдалении следовали мыслехранители — восемь у муффия и двое у молодого экзарха. Шуршание белых бурнусов и шелест шелковых подошв о ступени тут же впитывала в себя тишина.

Эти визиты к четырем промороженным телам, покоящимся за стеклами витрин в подземной комнатке, до жути раздражали Адамана Муралла (как, впрочем, терпеть он не мог и все эти «мой дражайший Адаман» или «мой драгоценный сын Маркината», которые Барофиль Двадцать Пятый полагал за хороший тон и которыми пересыпал обращенные к нему фразы). Однако же визиты повторялись почти ежедневно с тех пор, как Непогрешимый Пастырь назначил Адамана на пост первого секретаря муффия. Знак внимания, без которого Адаман Муралл, свежеиспеченный выпускник ВШСП (Высшая школа священной пропаганды), с радостью бы обошелся. Он был уроженцем Дуптината, как и муффий, но лично ему маркинатское происхождение сослужило дурную службу: вместо того, чтобы вернуться в свой родной мир, как обещали наставники, ему пришлось остаться на Белле Сиракузы на неопределенный срок, и постоянно обитать в тени одной из трех наиважнейших и наигрознейших фигур империи Ангов.

Имперская планета, безусловно, отличалась неоспоримым очарованием, климатом редкой мягкости, пейзажами поразительной красоты, людьми чрезвычайной утонченности и столицей, великолепие которой стало легендарным, но для Адамана Муралла она облеклась в цвета и в ароматы ностальгии. Прошло уже более пятнадцати стандартных лет с тех пор, как он шагнул в деремат ГТК, чтобы попасть в Высшую школу священной пропаганды Венисии. Ко времени переноса ему исполнилось одиннадцать лет, и он никогда бы не поверил, что ему так будет недоставать шести времен года, ночных звезд, проспектов, обсаженных деревьями офино, выцветшего неба и увенчанных сумрачными крышами приземистых зданий его родного мира.

Как фактотум и конфидент Непогрешимого Пастыря Муралл сопровождал главу крейцианской церкви во всех его поездках, а значит — служил дополнительной мишенью бесчисленных на него покушений. Десять дней назад, в парадном вестибюле понтификальных покоев, он чудом избежал светобомбы, которая выбросила друг за другом несколько разрушительных волн и скосила около двадцати послушников и викариев. Он отделался незначительной травмой руки и тяжелым испугом, запомнившимся еще и тем, что Адаман не удержался и испустил в свой облеган несколько капель мочи.

Большинство из пяти тысяч кардиналов церкви, покидая амфитеатр конклавов, спешили предаться в тенях своих венисийских апартаментов излюбленным занятиям, а именно — интригам да заговорам. Адаман Муралл задавался вопросом, каким чудом Маркитоль (сокращение от «маркинатянин» и «паритоль»[2], прозвище, данное сиракузянами Барофилю Двадцать пятому), заполучил две тысячи шестьсот два голоса в седьмом туре голосования. Он предполагал, что неожиданный результат выборов муффия как-то связан с высшими должностными лицами викариата, чье влияние в кулуарах дворца с каждым днем становилось все навязчивее и настырнее. Несколько прогулок в отвратительный Склеп Оскопленных, потаенную комнату, где в прозрачных шарах викарии хранили свои «личные реликвии» — свои детородные органы, — подтвердили эту гипотезу.

Он, впрочем, был не единственным, у кого возникли подозрения насчет подлинности голосования: менее чем за три года в чрезвычайном трибунале, состоявшем наполовину из кардиналов и наполовину из высших викариев, были возбуждены девять исков об аннулировании.

Адаман Муралл долго колебался, прежде чем задать вопрос, который вертелся у него на языке, но однажды вечером, когда двое земляков-сопланетян оказались в маленькой гостиной апартаментов муффия одни, он начал:

— Почему кардиналы так настроены против вас, Ваше Святейшество?

Барофиль Двадцать пятый, восседая на гравикушетке — такой же безупречной, как его облеган и ряса, — устало улыбнулся. В его темных, обведенных глубокими кругами глазах блеснул мгновенный огонек. Присборенный капюшон подчеркивал его моложавые черты. В отличие от кардиналов и придворных муффий не пудрил своего лица, и над этим пренебрежением элементарными манерами похихикивали сплетники императорского и епископского дворцов.

— Я не сиракузянин, и разбираюсь в тонкостях ментального контроля не лучше вас, мой дражайший Адаман.

— Прошу Ваше Святейшество меня простить, но я не понимаю связи между враждебностью к вам кардиналов и техниками автопсихозащиты…

Муффий встал, подошел к эркеру, выходившему на Романтигуа, историческое сердце Венисии, и долго стоял, созерцая темное зеркало реки Тибер Августус. Ему казалось, что с каждой ночью на индиговом бархате неба, рассекаемом яркими огнями первых ночных спутников, звезд становится все меньше и меньше.

— Связь? — хмуро продолжал он. — Проведите всю жизнь в попытках научиться контролировать свои эмоции, и все же вам никогда не выглядеть сиракузянином. Несмотря на то, что я — Непогрешимый Пастырь, верховный глава церкви Крейца, я остаюсь прежде всего Маркитолем, чужаком-маркинатянином, втирушей, и, точно так же, как иммунная защита мобилизуется для нейтрализации вируса, сиракузяне лезут из кожи вон. чтобы устранить меня и посадить на престол Церкви одного из своих.

— Почему за вас стоят викарии? Они пользуются своим правом вето каждый раз, чтобы помешать чрезвычайному трибуналу аннулировать ваше избрание.

— Не забывайте, мой дорогой Адаман, что они пожертвовали своими детородными органами, чтобы не ведать мук плоти и посвятить себя своей задаче телом и душой. Так что они фанатики, ревниво относящиеся к своим прерогативам и озабоченные только расширением нашей Святейшей Церкви. Они, вероятно, считают, что чужак будет не так податлив, как сиракузянин, под влиянием двора…

Муффий не посчитал нужным раскрывать тайные сделки, которые возвели его на крейцианский трон. С одной стороны, разум его молодого земляка беспрестанно просматривали, и скаиту-инквизитору следовало найти в нем лишь то, что решил вложить сам муффий; с другой стороны, муффию самому еще нужно было разобраться с затененными зонами, похожими на программы ментального стирания — или на провалы в памяти — по части его связей с викариатом.

Что, так и ходить всегда под конвоем мыслехранителей — защитников ли, инквизиторов ли, стирателей или ментальных убийц? — то и дело переспрашивал себя Адаман Муралл. Тем временем двое маркинатян углубились в галерею, стены и своды которой были обиты толстым слоем опталиума — сплава металлов, непроницаемого ни для света, ни для колебаний. Этот нерушимый в принципе броневой экран был частью наследства, завещанного преемнику муффием Барофилем Двадцать четвертым, которого двор post mortem[3] наградил ласковыми именами «тирана Венисии», «дворцового монстра» или даже «комодийского дьявола».

Несмотря на то, что эти галереи, скупо освещенные немногочисленными плавающими шарами, будили в Адамане Муралле брезгливость и опаску, он парадоксальным образом в них чувствовал себя в безопасности… если, конечно, один из его защитников не окажется стирателем, нанятым каким-то кардиналом, или знатной сиракузской семьей, или профессиональной гильдией, или даже Императором Менати — возможность, которую экзарх поспешил отмести, припомнив о морфопсихологах, посменно выстаивавших перед сфероэкранами дворцового контроля. Способные различать скаитов — даже спрятавшихся под широкими капюшономи своих бурнусов — по сотням деталей, ускользающих от внимания обычных смертных, они ни за что не впустили бы защитника, в котором хоть на миг усомнились.

В застоялом воздухе витал душок тления. Все более редкие светошары колыхались в едва заметных порывах воздуха, и оттого отбрасываемый ими свет подрагивал. Пройдя мимо дюжины ржавых металлических дверей, закрытых на магнитные кодовые замки, двое остановились перед круглой бронированной дверью-шлюзом с современнейшими системами безопасности. Муффий вытащил из складки рясы крошечную черную коробочку и провел пальцами по клавиатуре на ней. Через несколько секунд один за другим прозвучали три щелчка, и дверь бесшумно повернулась на петлях. Защитники, застывшие в десяти шагах от двух священников, выглядели призраками.

Адаман Муралл подождал, пока Барофиль Двадцать пятый пройдет в черную пасть округлого люка, и по-ребячески скорчил за его спиной неодобрительную гримаску.

— Входите, мой дорогой Адаман!

Экзарх глубоко вздохнул и в свой черед вошел в скромную комнату со стенами и потолком, покрытыми опталиумом. Сенсорный шар налился белым светом и медленно облетел четыре прозрачных саркофага, установленных на постаментах криохранилища.

Стеклянные стенки слегка запотели от конденсата, и под этой пеленой проглядывали очертания недвижных тел. Известно, что по характеристикам сохранения ткань отличается от человеческих клеток, поэтому, чтобы предотвратить нежелательные химические реакции, крио-бальзамировщики епископского дворца сняли с тел одежду. Адаман Муралл, несмотря на свое отвращение, не смог не бросить хотя бы по взгляду на двух женщин, мужчину и девочку, более трех лет пролежавших замороженными. Женщины эти, хотя и совершенно отличавшиеся друг от друга, были невероятно красивы; у одной из них была белоснежная кожа, длинные волосы отливали золотом, а изящество черт лица не уступало совершенству ее тела (насколько доступно было оценить человеку Церкви, скованному обетом целомудрия).

— Афикит Алексу, — пояснил Непогрешимый Пастырь, когда впервые ввел своего секретаря в эту комнату. — Сиракузянка, и даже венисийка. Среди воителей безмолвия прозвана Найей Фикит, вселенской матерью… Единственная дочь Шри Алексу, одного из последних мастеров индисской науки.

— Индисской науки?

— Шаманские ритуалы, наподобие колдовства, мерзость. Чему вас учили в ВШСП? По всей вероятности, девчушка — плод ее романа с мужчиной по имени Тиксу Оти, гражданином Оранжа. Что касается двух других — их имена неизвестны, мы знаем лишь, что они жерзалемского происхождения..

При каждом посещении этой своеобразной экспозиции по лицу Барофиля Двадцать пятого, когда его взгляд падал на пару уроженцев Жер-Залема, проскальзывала неизъяснимая тень печали. Адаман Муралл догадывался, что вид этих мужчины и женщины, физически совершенно сходных — с длинными, гладкими волосами, выступающими надбровными дугами, с крючковатым носом, смуглой кожей, побронзовевшей от криогенных препаратов, с буйными и густыми волосами на лобках — воскрешал в муффии ужасное решение, которое он принял в первые месяцы своего восхождения на престол: полное уничтожение Жер-Залема, ледяного спутника планеты Франзия, и истребление ста сорока тысяч жителей, занесенных в Индекс как великих еретиков.

Экзарх же старался не задерживаться взглядом на теле девочки, где крио-бальзамировщики — видимо, не без нездорового смакования, — выставили вульву напоказ. О, этот разверстый, запретный плод! Он тем сильнее гипнотизировал священника, что был свеж, безволос, непристоен в своей крайней наготе. Адаман с ужасом осознавал, что подвержен той же испорченности, что и множество кардиналов. Он изо всех сил боролся с этим отвратительным влечением, и вместе с тем знал, что однажды сдастся, что обратится однажды к одной из подпольных организаций, поставляющих человеческую плоть, и, укрываясь в недоступности своих покоев, предастся самым низким из мерзостей.

Он отогнал навалившиеся на него мрачные мысли, прислонился к стене и уставился на муффия, который окаменел с повлажневшими глазами перед витриной. Поведение Непогрешимого Пастыря смущало его. Что побуждало Барофиля Двадцать пятого, человека, управлявшего спрутом с несколькими миллионами щупалец и несколькими сотнями миллиардов подданных, приходить сюда и медитировать между этими четырьмя телами в криосне? Был ли этот абсурдный ритуал как-то связан с его долгими одинокими прогулками в другие забытые галереи дворца? С тем таинственным внутренним голосом, на который он ссылался иногда?

Понимать своего сопланетника стоило Адаману Мураллу определенных трудов, хотя они с ним чуть ли не ежедневно виделись уже почти два стандартных года. Патрон был существом с двумя обличьями, как те двуликие скульптуры древних жа-хокуойских храмов на левантийских мирах: на публике он проявлял неумолимую решимость, устрашающий фанатизм, но стоило ему удалиться в свои покои, как его броня уверенности распадалась. Он выглядел подавленным тяжестью своей ноши, терзаемым сомнениями, снедаемым раскаянием. Его кабинет днем и ночью осаждали викарии — черные кудахчущие гарпии, постоянно требовавшие новых репрессий, на которые он почти неизменно соглашался. И вот, под давлением евнухов из Большой Овчарни к пыткам на огненном кресте и коллективным церковным службам со стиранием добавились публичные унижения — церемонии, во время которых кающиеся бичевали себя или пронзали себе животы тонкими золотистыми иглами из опталия, истязания супруга супругом или ребенка родителем, радикальные стирания и другие обряды, сходившиеся под общим знаменателем намеренного увечья тела и разума.

Муффий упал на колени и распростер руки. По его изможденным щекам потекли обильные слезы. У него налицо присутствовали все симптомы мистического блаженства, описанные великим Армонием д’Эстре в его голографическом эссе о благодати и других божественных проявлениях: глаза закатились, черты лица полнятся неистовым внутренним светом, рот приоткрыт, как если бы он припал к невидимому источнику небесных миров.

Не в первый раз Адаман Муралл наблюдал, как приходит в экстаз Барофиль Двадцать пятый, но это зрелище по-прежнему будило в нем беспокойное чувство. Неужели Верховному Пастырю Церкви, чтобы прийти к благодати, так болезненно требовалось утолять себя видом этих четырех ледышек?

Мрачная атмосфера комнаты начинала нервировать экзарха. Помимо отвращения, которое вызывали в нем эти полутрупы, он не чувствовал ничего, кроме пагубного желания в отношении девочки и полного безразличия к мужчине и двум женщинам. Теперь он с нетерпением ждал момента, когда поднимется к волнам океана гомона и сумятицы, что заполонял епископский дворец. Ему непременно придется лавировать среди покушений, заговоров, интриг, ревности, вероломства, но по крайней мере он будет ощущать жизнь.

Через мгновение, которое его секретарю показалось нескончаемым, муффий наконец отбросил неподвижность и встал. Он не пытался скрыть или отереть слезы на ресницах, его голос эхом отозвался от стен комнаты:

— Разве ты ничего не ощущаешь, мой дорогой Адаман?

Адаман Муралл замер, притворился, что вслушивается, затем медленно покачал головой. И так всегда, как нитка с иголкой — проникновенное «ты» и вопрос, вечно один и тот же вопрос, на который он вечно давал один и тот же ответ:

— Никаких внутренних голосов не снисходит ко мне, Ваше Святейшество! Я всего лишь ничтожный слуга Крейца, один из безымянной массы, наводняющей вашу обитель…

— Крейц взирает не на звания, но на достоинства.

— Тогда, полагаю я, мои достоинства невысоки, ибо он со мной не заговаривает!

— Переставайте прибедняться, дорогой мой Адаман, и учитесь слушать душой.

Раздраженный секретарь предпочел сменить тему.

— Что сталось с Тиксу Оти с Оранжа, предположительным отцом этой девочки?

— Он исчез. Одни утверждают, что он мертв, другие — что тронулся рассудком и скитается из мира в мир, третьи — что он укрылся в параллельной вселенной, готовя свое триумфальное пришествие. Его последователи называют его Шри Лумпа или Шри Лумба, на языке аборигенов планеты Двусезонье — «сеньор Ящерица».

— Он так и не появился? Его сторонники ни разу не пытались вызволить четырех крио?

— Как раз на это втайне надеялся сенешаль Гаркот, когда больше стандартного года выставлял саркофаги Найи Фикит, ее дочери и двух жерзалемян на публичное обозрение в зале древнего сеньериального дворца. Но то ли потому, что воинов безмолвия не осталось, то ли потому, что им не свойственны магические способности, приписываемые простонародьем, только сети сенешаля остались пусты, и он наконец согласился на мою просьбу.

— Но почему же, Ваше Святейшество, вы изо всех сил старались заполучить этих жутких замороженных тварей?

Муффий сделал несколько шагов между прозрачными саркофагами под негромкое гудение постаментов-консерваторов. Несколько секунд он внимательно приглядывался к лицу Афикит Алексу, словно пытаясь разгадать ее тайну.

— Воины безмолвия — антикрейциты, враги Веры, Истинного Слова, и оттого за ними следует присматривать нам, — отвечал он нейтральным тоном. — Кроме того, мы решили безотлагательно изъять их из вида любопытствующего населения, от природы склонного следовать еретическому примеру. И, в конце концов, я хотел посматривать на них лично, чтобы укреплять собственную решимость и не поддаваться искушению проявить снисходительность…

Адаман Муралл подозревал, что его августейший собеседник не говорил ему правды, или, точнее, не отклонялся от официальной версии, призванной успокоить окружающих. Он внезапно осознал, что муффий, чей разум, в отличие от его собственного, казался непроницаемым для ментального обыска, использовал его, чтобы увести своих врагов по ложному следу. От этого понимания во рту появился горький привкус. Он-то с поразительной наивностью верил, будто Барофиль Двадцать пятый одарил его своей дружбой и уважением потому, что их связывало общее происхождение, и что вдали от родного мира сопланетники привечают и ценят земляков, а тут до него дошло, что он был лишь разменной пешкой в игре с расплывчатыми, непонятными правилами.

— Вы так побледнели, мой дорогой Адаман…

Экзарх призвал все свои скудные навыки ментального контроля, чтобы насколько возможно замаскировать охватившее его смятение.

— Меня подташнивает от запахов крионики… — пробормотал он.

Теперь он понимал, что будет заложником до конца своих дней, заложником «Маркитоля», заложником кардиналов и викариев, заложником своих порочных позывов, заложником сетей торговцев плотью… Малыш Адаман Муралл, своенравный и беспечный сирота из Дуптината, окончательно погиб.

Хор послушников выводил благодарственное песнопение; муффий тем временем оглядывал присутствующую публику. Понтификальную ложу, которой управлял сам, он остановил под скульптурным потолком нефа.

Свет Розового Рубина, солнца первого дня, струился сквозь готические витражи и ниспадал багряными колоннами на мраморные плиты центрального прохода. Еще свежий воздух первой зари наполняли тонкие ароматы ладана.

Несколько тысяч постоянно живущих в Венисии кардиналов красно-пурпурным половодьем затопили ряды, ближайшие к алтарю, подле которого трое из их числа отправляли службу первого утра. Затем следовали пролеты, заполненные придворными, где великие сиракузские семьи перемежались согласно сложному протоколу, ключи к которому кое-как хранили в памяти лишь пара или тройка знатоков. За места позади бились представители профессиональных гильдий и второстепенных семей, которым за привилегию раз в две недели посещать службу в главном храме приходилось щедро платить экзархам, ответственным за сидения и краткосрочные льготы… И, наконец, скаиты собрались у задней стены, между опорными колоннами. Хотя большинство из них облачились в белые бурнусы защитников, среди них, вероятно, удалось бы сыскать какого-нибудь стирателя или инквизитора, нанятого с недобрыми умыслами великими придворными семействами, кардиналами или чьими-нибудь представителями.

Во второй летающей ложе (единственной, кроме ложи муффия, которой дозволялось проникать внутрь здания) укрылись Император Менати, его супруга дама Аннит Пассит-Паир, их дети — двое мальчиков и девочка (всем троим по два года и семь месяцев, все зачаты одновременно методом ex-utero-in-vitro[4]), — и три гувернантки.

Муффий различал на фоне полумрака ложи одутловатое лицо младшего из Ангов, чьи потухшие глаза походили на бездонные колодцы. После судебного процесса и долгих пыток дамы Сибрит, прежней императрицы, Император Менати прекратил все прямые отношения с Непогрешимым Пастырем и ограничивался посылкой к нему приближенных, когда светская власть бывала вынуждена объединить усилия с властью духовной. Барофиль Двадцать пятый подозревал, что за организацией кое-каких из покушений в коридорах епископского дворца стоял именно он.

Поговаривали о повелителе вселенной, что он дурманил себя бесконечной вакханалией, что требовал от горничных и придворных дам ходить обнаженными под накидками или платьями — чтобы он мог ими овладевать в любое время дня и ночи, что не знал меры с мегастазами — химическими препаратами для умножения числа совокуплений, — что подталкивал свою супругу даму Аннит в объятия тех, кого хотел отблагодарить, что объедался и опивался сверх меры, что его апартаменты превратились в настоящие конюшни, что он со своими гостями валялся в собственных экскрементах и крови своих жертв… Он даже с огромным скандалом попытался изнасиловать за кулисами Императорского театра знаменитую балерину среднеэпохового сохорго, Занаят де Фрондеберт.

Слухи эти, вернее всего, были беспочвенными, однако не подлежало сомнению, что Император Менати отстранился от своих обязанностей, передал все полномочия сенешалю Гаркоту и поощрял великие семейства в деле расточительства государственной казны. Муффий предполагал, что он стал жертвой скрытого стирания, что прекрасно всех устраивало. Выглядело это так, словно он медленно опустошает запасы жизненной субстанции, развеивает по ветру собственное «я». Взамен Менати не переставал пухнуть, как будто напихивал плоти в тело, возмещая объемы, оставляемые его разумом. Белая пудра, которой имперские гримеры покрывали его лицо, рассыпалась по бесчисленных складкам подбородка; выступающий живот растягивал шелк темно-синего облегана и заставлял расходиться полы накидки из живой ткани.

Свернувшаяся калачиком рядом с ним на банкетке дама Аннит походила на полутруп. Бывшую музу мятежных подпольщиков движения Машама напичкали имплантами стирания: один — чтобы забыть Марти де Кервалора, любовь ее юности, другой — чтобы забыть своего бывшего жениха Эммара Сен-Галла, третий — чтобы забыть свое бурное прошлое, и еще несколько — чтобы угасить скромность и заставить подчиняться экстравагантным сексуальным прихотям своего венценосного супруга. В результате многочисленных амнезий она потеряла всякое подобие индивидуальности, от нее прежней осталась бледная тень, открытая для желаний других, но неспособная почувствовать или выразить малейшее собственное желание. Те из придворных, которые могли похвастать, что попользовались ею для удовлетворения своих инстинктов и осуществления грез о власти (потому что обладать первой дамой вселенной означало обладать частью этой вселенной), окрестили ее «открытыми дверями седьмого неба», или даже «весьма проходимыми путями империи Ангов».

Муффий чувствовал к ней сострадание — то же сострадание, которое он испытывал, видя гордое лицо или распятое на кресте тело дамы Сибрит. Все десять дней, пока длились мучения дочери прославленного Алоиста де Ма-Джахи, он приходил к подножию огненного креста, водруженного на главной площади Венисии, и со слезами на глазах созерцал, как уродовал огонь кожу осужденной на казнь. Она медленно превращалась в бесформенную массу потрескавшейся, обугленной, гноящейся плоти. Ее чудесные голубые глаза, когда-то известные всем планетам империи Ангов, лопнули, и их содержимое растеклось по щекам и скулам.

Барофиля Двадцать пятого охватывали те же чувства, что перед огненным крестом в Маркинате, где казнили даму Армину Вортлинг — в те давно прошедшие времена, когда его звали Фрасистом Богхом. Он разделял страдания экс-императрицы и сопровождал ее до грани смерти. Подобно мученикам-первокрейцианам, жертва которых позволила распространить Истинное Слово, дама Сибрит передала ему огонь свободы, огонь жизни, прежде чем сама угасла. Барофиль понял, что вступил на престол понтифика, чтобы избавить миры изведанной вселенной от тяжелого ига церкви. Он размышлял о миллионах карантинцев, которых он задушил газом в Северном Террариуме Анжора, о тысячах еретиков, которых он приговорил к мучениям медленного огненного креста, о миллиардах человеческих существ, живших в страхе перед инквизицией, стиранием и карами, и безмерное отчаяние овладело им.

И тогда он услышал голос, шепоток одновременно размытый и четкий, близкий и отдаленный, исходящий из затерянного внутри него самого уголка. Не получалось отчетливо определить, где поселился голос: иногда казалось, что он приходит из глубин разума муффия, иногда он взывал из его сердца, иногда он эхом отзывался из недр живота. Это был, вне сомнения, голос внутренний, но временами казался Барофилю чуждым, как дыхание бестелесного существа, вселившегося в его плоть. Кто с ним подобным образом заговаривал? Демон, архангел? Сам Крейц? Снизошла ли на него благодать? Был ли он околдован злыми силами адских миров?

Он спрашивал себя, не оказался ли он жертвой стирания, но это предположение не выдерживало критики, ибо главной особенностью стирания было как раз то, что самой жертвой изменения в мозгу не обнаруживались.

Голос сопровождался раздражающим покалыванием в районе солнечного сплетения, зудом, от которого не удавалось избавиться и причину которого дворцовые врачи не смогли определить.

— У вас отменное здоровье, Ваше Святейшество, — с легкой извиняющейся улыбкой неизменно делали они заключение.

Голос внушал ему идею отправиться в запечатанную комнату в библиотеке епископского дворца. Поначалу Барофиль сопротивлялся, полагая, что заболевает шизофренией, но затем — после пяти бессонных ночей — наконец подчинился, в равной степени из любопытства и из-за изнеможения. Тогда он попросил экзархов и послушников не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, закрылся в библиотеке, пересек одну за другой несколько комнат и обнаружил скрытую за отодвижной секцией стены округлую бронированную дверь. Все, что ему нужно было далее сделать — это следовать инструкциям голоса и набрать на клавиатуре замка отпирающий код. Дверь с ужасным скрипом открылась. Он проскользнул в огромную залу с неровным низким потолком, где господствовал удушливый запах плесени и консервантов. Луч его фонаря осветил побитый бетонный пол и открыл бесконечные полки, заполненные голокнигами, книгофильмами и старинными бумажными книгами.

Затем голос проводил Барофиля сквозь настоящий лабиринт стеллажей и проходов, привел к металлическому шкафу и направил его руку к небольшой фильмокниге, втиснутой на центральную полку между двумя внушительными томами издания Средних Эпох. Эта идеально сохранившаяся книжица относилась к периоду исхода Крейца в великую пустыню Осгора, промышленного спутника Сиракузы.

Муффий перевернул неподвластные тлению страницы, усеянные крошечными экранчиками, на которых разворачивались закольцованные видеозвуковые сценки, иллюстрирующие текст. Он был потрясен, когда впервые в своей жизни увидал лицо и услыхал голос Крейца, человека лет сорока с бритой головой и проницательными глазами. Сидя обнаженным по пояс на песке, основатель Церкви говорил о самом драгоценном сокровище человеческого существа — о душе, об этом хрупком цветке, который увянет, если его заточить в оковы догм и притворства. Он подчеркивал каждую фразу громкими восклицаниями или громовым смехом, а иногда потрясал длинным корявым посохом, валявшимся у его ног. Несмотря на ограниченные возможности экраностраниц и возраст голографической записи, от него исходила невероятная сила, рвущаяся в бой энергия, едва умерявшаяся взрывами веселья и ребяческой непосредственностью. Несомненно, у захваченного темой голооператора не оставалось ни желания, ни даже рефлекторного порыва отвернуть объектив к аудитории, и, хотя эта сцена была записана примерно пятьдесят столетий тому назад, у муффия возникло ощущение, что воскрешенный в записи Крейц обращался лишь к нему, возник из далекого прошлого, чтобы придать новый смысл его поискам — этим поискам, которые до сих пор под влиянием обучения в школах священной пропаганды выливались в фанатизм, в отказ от собственной человечности.

После голос посоветовал ему научиться защищать свой разум от просмотра инквизицией, стирания и ментальной казни. Он неохотно закрыл книгофильм, пообещав себе возвратиться к нему и досмотреть как можно скорее. Затем, все еще подчиняясь велениям голоса, подошел к пристенному стеллажу, с которого извлек бумажную книгу, возраст которой насчитывал более восьмидесяти веков, судя по дате, указанной внизу второй страницы: 12 десембриуса 49 года. Работа еще докрейцевская, написанная на космике, примитивном языке космических колонистов, в толстом кожаном переплете, обработанном консервантами, на котором не упоминалось ни названия, ни автора.

Невеликие остатки познаний в космике, вдалбливаемом каждому члену Церкви (предмет, который учеников и послушников особенно раздражал), пришлись муффию весьма кстати. В слабеющем свете фонаря ему не без труда удалось расшифровать текст — длинное введение в символику и колебательные частоты графем Индды, трактуемые как язык забытых богов и первых людей. А это значило, что в секретной библиотеке епископского дворца нашли прибежище обрывки индисской науки, уже более сорока веков как внесенной в Индекс тяжелейших ересей. Определенные буквы (или группы букв) в пиктограммах отвечали за довольно специфические функции исцеления или ментальной защиты. Анонимный автор объяснял, что достаточно «неизгладимо запечатлеть их в нежной и податливой материи разума», чтобы они начали действовать.

Барофиль Двадцать пятый скрупулезно последовал различным процедурам, рекомендованным в трактате: установление внутреннего безмолвия, знакомство с двенадцатью защитными графемами, напечатанными на последних страницах, их запоминание, упражнение в том, чтобы их различать и мысленно вычерчивать. Поначалу он не заметил каких-либо явных изменений, кроме огромной усталости, в которой винил недостаток сна, и был разочарован и расстроился.

Изнуренный и задумчивый, он покинул библиотеку, тщательно сменив код доступа в секретную комнату, и направился прямо в свои апартаменты, чтобы там отдохнуть, велев рати своих тараторящих секретарей отменить или отложить встречи, назначенные на день Розового Рубина.

И только когда Барофиль улегся на парящей в воздухе гравикровати, индисские графемы на него подействовали. Его тело охватил сильный жар, он чувствовал себя как будто в аду, на ум пришел образ огненного креста. Он долго корчился на кровати, не в силах унять невыносимую боль, разлившуюся в конечностях, животе, позвоночнике, голове. Он решил, что настал его последний час, внутри него восстал хор воплей — сверлящих, режущих, кромсающих; словно все несчастные, которых Барофиль послал на смерть — карантинцы Северного Террариума в Анжоре, жрецы древних религий Ут-Гена, жерзалемяне, дама Сибрит и все остальные — вернулись из запредельных далей, чтобы мучить его. Рокот голосов невероятно возвысился, и с ним чувство жжения. По щекам муффия покатились кровавые слезы, усеивая пурпурными цветами его облеган, рясу, шелковое покрывало, мраморные плитки. И вот, когда он окончательно собрался погрузиться в ничто, шум, жар и боль внезапно утихли, и в восстановившейся тишине его внутреннего храма отозвалась эхом тонкая вибрация, освежающая, как утренний бриз.

С того момента Барофиль обрел уверенность — интуитивную уверенность, неподвластную сомнениям, которые время от времени одолевали его, — что двенадцать символов Индды воздвигли непреодолимый барьер против скаитских инквизиторов, стирателей или ментальных убийц. Он задавался вопросом, а не прибег ли к такой же защите его предшественник, Барофиль Двадцать Четвертый — ведь никто, даже близкие, не мог проникнуть в истинные намерения прежнего Непогрешимого Пастыря. Пользовался ли бывший «тиран Венисии», преследуя свои цели, колдовскими приемами? Какими ментальными чарами он заставил своего преемника Фрасиста Богха выбрать имя Барофиль — слово, которое ныне стало символом распутства и извращений во всех мирах империи Ангов?

Муффий чувствовал, что его с коварным стариком, правившим до него Церковью, связывают скрытые узы. На эту гипотезу работала частичная амнезия, очень похожая на стирание: он никак не мог вспомнить, что делал или говорил в последние часы перед смертью Барофиля Двадцать Четвертого. Дело было не во сне — он бы вспомнил знакомые движения перед сном или неприятное ощущение мгновенного пробуждения, — но в настоящей черной дыре, непрозрачной пустоте, в которую ему не удавалось проникнуть.

Он оставил при себе мыслехранителей, чтобы не вызывать подозрений у недоброжелателей, хотя и был защищен от ментальных атак. Муффий решил завести личного секретаря (даже если это означало подкрепить слухи, упорно обвинявшие его в гомосексуализме) — как полностью открытый ум, через который он мог бы сливать врагам дезинформацию. Его выбор пал на Адамана Муралла, чей тщедушный силуэт в сине-зеленом приметил посреди красно-пурпурного моря кардиналов. Не без сожалений он использовал своего молодого земляка как ментальную наживку, поскольку искренне ценил его красноречие и чувство юмора, но посчитал необходимым наладить со своим конфидентом эмоциональную связь, чтобы придать убедительность своей уловке. И, оценив реакцию клюнувших на нее будущих противников из числа кардиналов и придворных, Барофиль констатировал, что ход увенчался успехом.

Пока недруги муффия строили догадки, он регулярно посещал потайную комнату с запретной библиотекой, просматривал фильмокнигу Крейца, впитывал его Слово, пролистывал другие, не столь интересные труды, изучал индисские графемы исцеления. Его внутренний голос объявлялся лишь эпизодически и не сообщал ничего нового, как будто решил впредь довольствоваться повторами своих инструкций.

Параллельно с этими занятиями, отнимавшими у него изрядную часть вторых ночей, Барофиль ежедневно ходил с Адаманом Мураллом в подземную камеру, где лежали в витринах четыре криогенизированных тела. Вблизи прозрачных саркофагов его захватывал неуправляемый прилив чувств, доводя до грани экстаза. Не в силах дать подобной экзальтации внятного объяснения, он предполагал, однако, что она как-то соотносится с долгими часами, проведенными в тайной комнате библиотеки. Эти лица и недвижные тела связаны со Словом Крейца, с графемами Индды нематериальным плетением, которого он все еще не мог постичь.

Сенешаль Гаркот согласился передоверить ему четверых Воителей Безмолвия, но настолько далеко, чтобы передать ему заодно их криокоды (химические комбинации ДНК каждого из замороженных и криопрепаратов), заходить не поспешил. Бальзамировщики церкви раздели тела, вымыли их, ввели красящую жидкость, чтобы восстановить нормальный телесный оттенок, поместили их в саркофаги при низкой температуре, но, лишенные необходимых кодов, не смогли вернуть крио к жизни.

Барофиль Двадцать пятый попытался прибрать себе драгоценные образцы, взятые из тел через несколько часов после криогенизации. Глава имперского Междупола[5] в ответ заявил, что эти предметы подпадают под предмет внутренней безопасности империи Ангов, и что поэтому выдать их церковной власти нет возможности.

Служба первого утра заканчивалась.

Она не планировалась как служба стирания — один из тех ежемесячных ритуалов, выдуманных викариями, во время которых скаиты проникали наугад в разумы верующих, чтобы насадить там — по официальной версии — семена Истинной Веры, и чтобы — согласно слухам — внедрить в них программы страсти, ненависти, беспомощности или безумия. Поговаривали, что женщина, которая входила в храм влюбленной в одного мужчину, могла выйти увлеченная другим, что некий вполне здоровый психически мужчина внезапно обнаружил, что ему ампутировали весомую долю умственного потенциала, а другого неожиданно охватило неудержимое желание обесчестить своего лучшего друга, что, наконец, еще один мужчина, сияя улыбкой и сгорая от вожделения, пал к ногам женщины, которую задушил на следующий день… Говорилось, что придворные тратят половину своего времени, подкупая стирателей, а другую половину — страдая от последствий.

Муффий предполагал, что скаиты пользовались этими службами, чтобы вносить и другие изменения в умы, которые им заказывали стирать — тонкие изменения в целях, известных только им. Изменения, которым он пока был не в состоянии противостоять. Он всего лишь приоткрыл дверцу, ему следовало узнать больше — в секретной комнате библиотеки или у спящих воителей безмолвия.

В нефе отзвучала песнь благодарения. Выстроившись в линию перед алтарем, трое священников свершили ритуальное благословение, и задние пролеты начали неторопливо пустеть. Лучи Розового Рубина окрасили в багряный цвет завитки благовонных курений вокруг капителей столбов. Сверху в стене раскрылся большой воздушный шлюз; он обнажил проход, поглотивший императорскую ложу. По другую его сторону, на террасе, ожидали десять ударных авиеток императорского эскорта и подразделение наемников-притивов, назначенных на роль телохранителей.

После того, как территорию главного храма, покинули в свой черед кардиналы и послушники из хора, муффий с бортовой консоли запрограммировал маршрут собственной ложи. Ложа пролетела поверх пустых скамеек, в конце центрального прохода свернула и плавно скользнула в темное устье, открывшееся справа от огромных врат.

Этой ночью, спустившись в библиотеку, муффий не мог избавиться от ощущения слежки, и это притом, что он отослал Адамана Муралла, прочих своих секретарей, послушников, стражу из приближенных викариев, своих кардиналов, мыслехранителей, заперся на два оборота в своих апартаментах, вступил в один из многочисленных секретных проходов, ведущих из его комнаты, и беспрепятственно добрался до вестибюля библиотеки. Он остановился посреди огромной залы, пустующей в этот час, прислушался, поводил лазерным пучком фонаря по окружающей тьме, но не заметил чужого присутствия, движения либо подозрительного шума. Муффий пожал плечами: он не забывал сменять коды магнитных замков всех дверей, которыми проходил. Он избегал всякой беспечности: от жизни в атмосфере постоянной подозрительности и недоверия его понемногу одолевала паранойя.

Он продолжил свой путь.

Внутри него отчетливо зазвучал голос — и указал ему иное направление, отличающееся от уже привычного. С бешено колотящимся сердцем Барофиль последовал новым инструкциям; вместо того, чтобы свернуть налево, он продолжал идти прямо сквозь комнатки со стенными стеллажами и вступил в череду извилистых и крутых галерей. Галереи складывались в безнадежно запутанный лабиринт, но он ориентировался в них без малейшего колебания. Кое-какие проходы были частично перегорожены каменными и земляными осыпями, а иногда ему приходилось перешагивать через лужи с черной водой. Он спрашивал себя, не обманывал ли его голос, не играет ли с ним навязчивая телепатическая иллюзия.

Он не обращал внимания на поскрипывание, которое улавливал краем уха позади себя: в фундаментах зданий водились стаи кошкокрыс, подземных грызунов Сиракузы, и не было никаких причин, по которым епископскому дворцу следовало бы стать исключением из правила.

Муффий прошагал почти километр подземной кишкой, идущей сквозь брюхо Венисии. Каменные опоры сменились изглоданными червями балками, которые, хоть и были обработаны химическими консервантами, опасно прогибались под весом земли. Сквозило что-то пугающее и абсурдное в этой ночной прогулке, но голос продолжал подгонять его в том же направлении. Подкатывала, словно тошнота, неудержимая тревога, и, чтобы не повернуть назад, ему пришлось призвать резервы воли, о которых он и сам не подозревал. Скачущий луч его фонаря лизал влажные стены, спугивая прячущиеся в расщелинах серые тени.

Наконец муффий добрался до грузной деревянной двери, изъеденной влажностью, как и балки, но снабженной новехоньким магнитным замком, который требовал набора цифровой комбинации. Как и в тот первый раз, когда перед ним появилась низенькая дверь секретной комнаты, голос прошептал ему серию из девяти цифр, которую Барофиль набрал на клавиатуре, врезанной в металлическую перекладину. Створка двери скользнула по направляющим и открылся сводчатый подвал, оставшийся еще от первоначального фундамента дворца.

Войдя, Барофиль обвел лучом фонаря неровные стенам и земляной пол. На плоской каменной плите муффий обнаружил шаровой головизор, высотой сантиметров сорок, и маленькую черную трубку — кодопослание, которое он вставил в отверстие для воспроизведения голозаписей.

Сфера налилась светом, из внутреннего микропроектора постепенно выплыло морщинистое личико в обрамлении белого капюшона, все из углов и резких линий. Появление Барофиля Двадцать четвертого, этого грозного старика, упорно пытавшегося манипулировать наследниками своей власти из невозможных потусторонних миров, не сильно удивило его преемника. Возможно, это воскресение в голографическом шаре даст ответы на его вопросы.

Морщинистые губы Барофиля Двадцать Четвертого дернулись, и из динамика, встроенного в основание сферического головизора, зазвучал его знакомый надтреснутый и кислый голос.

— Я пришел из вечности (где надеюсь упокоиться с миром, пусть и сам в это не верю), чтобы обратиться к моему преемнику. Ты ли это, кого я жду, мой дорогой Фрасист? Если так, то мой замысел post mortem определенно окончился успехом. В противном случае все человечество обречено раствориться в небытии. Если особа, включившая это кодопослание, — не бывший кардинал Фрасист Богх, я прошу ее именем всего самого святого немедленно приостановить воспроизведение, и привести сюда нынешнего муффия церкви Крейца, Барофиля Двадцать пятого — в том случае, если последний еще не скончался. Сейчас я выдержу минуту молчания, чтобы помочь моему неведомому собеседнику принять правильное решение…

Прежний Непогрешимый Пастырь замолчал и уставился в объектив голографического диктофона. Лишь горящие, как угли, темные глаза свидетельствовали в его пергаментном лице о жизни.

— Что ж, мой дорогой Фрасист — по оптимистичности моей натуры стану придерживаться этого варианта, — оправдывают ли твои ожидания первые месяцы понтификата? Возьму на себя смелость «тыкать» тебе, потому что, хоть в этом вопросе нет прецедента, полагаю, что между муффиями это дело обыкновенное! Если ты добрался досюда, значит, к этому моменту ты уже выстоял против покушений, кардинальских протестов и попыток стирания. Из всего моего затянувшегося пребывания в дольних мирах я сожалею только о том, что не увидел ошарашенных кардиналов и придворных, когда объявили о твоем избрании! Возможно, я уже нагляделся на них из миров горних, но не могу поделиться с тобою своими впечатлениями… Давай перейдем к сути дела. Если у меня впереди целая вечность, то твое время, напротив, сочтено. Знай же, что голос, который завел тебя в этот островок тьмы, вовсе не, увы тебе! какое-то проявление божественной воли Крейца, а серия подсознательных импульсов, излучаемых магнитной пластиной с подкожным автоимплантатом. Пластиной, которую я сам установил тебе под солнечное сплетение во время нашей последней беседы. Ни одному, даже совершеннейшему, медицинскому устройству не под силу ее обнаружить. Эти заблаговременно записанные на нее импульсы сначала отвели тебя в закуток запретной библиотеки, где — если ты не заупрямился, на что тебя порой подталкивает твой подозрительный характер, — ты познакомился с первозданным Словом Крейца, которое ох как отличается от того, что мы навязываем нашей пастве, не правда ли? и где ты научился защищать свой разум от ментального досмотра с помощью процедуры, которую я испытал прежде тебя. Оцени, насколько тебе повезло, мой дорогой Фрасист: мне потребовалось больше тридцати стандартных лет, чтобы разыскать книгофильм Крейца и бумажную книгу с индисскими графемами. Отныне пластина перестанет излучать свои подсознательные импульсы, поскольку довела тебя до того места, где остановились мои собственные исследования. Еще знай, что я не ушел естественной смертью, как ты, вероятно, полагаешь, но что я был убит… А убийца — не кто иной, как некий Фрасист Богх!

Услышав такое, муффий глубоко возмутился, руки и ноги у него задрожали.

— Кажется, я так и слышу твои протесты, что ты невиновен, оттуда, где пребываю ныне… в аду, где же еще! Это кастраты-викарии, это они все организовали, а я был вынужден им попустительствовать, если не хотел вызвать у них подозрений. Мне удалось обернуть их козни к нашей пользе. У них есть доказательства твоей вины. Не знаю, какие именно, но полагаю, что они подготовились основательно, и без труда могут добиться твоего смещения и отлучения. Они внедрили в твой мозг имплант забвения, который скрывает несколько часов — период нашей последней встречи, моего убийства и твоего возвращения в свои апартаменты. Я здесь не для того, чтобы тебя осуждать, Фрасист, или даже обвинять. Да будет твоя совесть спокойна: я согласился на эту смерть, я спешу избавиться от пут совершенных мной мерзостей. Но высший викариат представляет собой угрозу, постоянно висящую над твоей головой. Найди способ заполучить эти доказательства и уничтожь их. Истреби весь викариат, если потребуется! Не прояви слабости: чего стоят эти жалкие типы без яичек по сравнению с сотнями миллиардов человеческих существ, населяющих планеты известной вселенной? Прежде чем мы расстанемся, на этот раз окончательно, я хотел бы тебе дать последнюю наводку, возможно, она откроет перед тобой новый путь: в Додекалоге, первой книге Конца Времен, пророк Захиэль предсказывает, что только двенадцать вестников храма света, двенадцать рыцарей Откровения, смогут предотвратить падение вечной ночи на вселенную. Продвигайся в этом направлении, дорогой Фрасист. Выполни за меня то, чего я не довел до конца из-за нехватки воли. Я не знаю, ни где находится этот сияющий храм, ни кто эти рыцари, но ручаюсь головой, что найти его и объединиться с прочими — вот достойное дело для первого из последователей Крейца. Я знаю, что говорил это тебе при нашей последней встрече, но ты и это тоже забыл — что запоздалое прозрение не освобождает меня от ошибок прошлого. Можешь запомнить меня как нечестивого, неверующего, похотливого, жалкого человечишку, сделать из меня пугало, но окажи милость, оставь для меня чуточку места в уголке твоей души. Тогда у меня будет чувство, что крошечная часть моего существа помогала приходу новых дней. Это будет последним желанием старика, уже блуждающего в беззвездной и бесконечной ночи. Итак, прощай, Фрасист Богх, Барофиль Двадцать пятый, и да прострется над тобой рука Крейца.

Запись резко прервалась, и угасающий свет головизора постепенно пропал во тьме. Луч фонаря отразился от шершавой боковины камня-постамента и уткнулся в угол, образованный стеной и сводом. В голове муффия, застывшего посреди подвала, вихрем закружились мысли. Его предшественник возложил на него защиту будущего человечества, и заодно открыл ему, что он в прошлом убийца — частичная амнезия Фрасиста и высокомерие викариев придавали весомость этому заявлению. Однако на данный момент явление бывшего тирана Венисии поставило вопросов больше, чем дало ответов.

Барофилю Двадцать пятому теперь предстояло пытаться разгадывать загадки Додекалога, объемного труда, который в свое время он лишь бегло пролистал в ВШСП.

— Весьма поучительное кодопослание, Ваше Святейшество! — сказал чей-то голос.

Застигнутый врасплох муффий оборотился. Кровь его заледенела, когда луч фонаря высветил в дверном проеме силуэт Жавео Мутева — бывшего секретаря кардинал-губернатора Ут-Гена, ставшего в верховном викариате влиятельной персоной. На фоне черных одежд и кожи выделялись только белки его глаз и зубы; казалось, он облачился в саму окружающую тьму. Темные губы викария изогнулись в жестокой ухмылке.

— У моих братьев-викариев появились касающиеся вас вопросы, Ваше Святейшество, — продолжал Жавео Мутева. — Поэтому они упросили меня последовать за вами, и мне в целях этой задачи пришлось заставить замолчать кое-кого из ваших слуг…

— Адаман Муралл?

— Нет-нет, не волнуйтесь: вашего драгоценного Адамана не было в городе, и он, во всяком случае, полезнее нам живым… пока что. С другой стороны, теперь вы узнали слишком много, чтобы верховный викариат продолжал поддерживать вас как понтифика.

— Что означает…?

— Что я вынужден прикончить вас, Ваше Святейшество! Точно так же, как вы отправили на тот свет мерзкого старика, который правил до вас нашей святейшей церковью. Вы слишком быстро отреклись от своих союзников. Вы нас использовали, а затем бросились искать способов избежать ментальной инквизиции, а следовательно — нашего контроля. Мы думали — и я первый, — что наше сотрудничество будет плодотворным. Мы ошибались. Сегодня я узнал, откуда у вас внезапная тяга к скрытности и интригам…

С этими словами он вытащил оружие из бокового кармана своей черной рясы и нацелил ствол в грудь муффия, который окаменел и даже не погасил рефлекторно фонаря.

— Вы и ваши товарищи вместе с Гипонеросом действуете во зло человечеству, — слабым голосом возразил Барофиль Двадцать пятый.

— Помилуйте, Ваше Святейшество, избавьте меня от нравоучений! Вы говорите устами мертвеца, нечестивца, безбожника — по его же свидетельству. Дайте только восстановить царство Истинного Слова по всей империи Ангов — от скаитов Гипонероса мы избавимся.

— Да что вы о них знаете? Что вы знаете об изначальном Слове Крейцевом?

— Учению нашего основателя уже несколько десятков столетий, и нам пора адаптировать его под наше время. Что до скаитов, нам не требуется в них разбираться, чтобы оценить их преданность по достоинству. Нам не придется выкапывать из могилы замороженные лоскуты кожи и искать отпечатки ваших пальцев, доказывая, что это на вас вина за смерть древнего монстра, или вытаскивать голографическую запись с места действия. И — тем лучше, копаться в подобных потрохах мне противно! Недолгим будет ваше правление. Церковь не успеет вас оценить… да и горевать по вам не станет, если уж на то пошло. Уже готовы улики, которые потянут на дно вашего маленького протеже, Адамана Муралла. Причины? Ревность отвергнутого любовника. Никто не удивится: все знают, что вы в близких отношениях… Его осудят на муки медленного огненного креста, а мы больше не станем рисковать, усаживая Маркитоля на престол Церкви. Мы уже наметили вашего преемника: чистокровный сиракузянин, родом из знатной семьи, человек надежный.

— Что, крепко его прихватили? И за что, за мошонку?

На губах брата Жавео расцвела ядовитая улыбка. Как и все викарии, он не терпел намеков на свою ущербность.

— Уже дважды за вторую ночь приходится с вами прощаться, Фрасист Богх! — злобно бросил он.

Его указательный палец напрягся на спусковом крючке оружия. Муффий недооценил викариев, и немного поздновато сообразил, что это была ошибка. Ловушка захлопывалась. Словно невидимая рука стиснула внутренности Барофиля. Он напряг мышцы таза, чтобы не расстаться с содержимым мочевого пузыря.

Тьму вспорола ослепительная вспышка. Глаза Жавео Мутева запредельно распахнулись, а темное лицо превратилось в маску ужаса и неверия. Он покачался, прежде чем запрокинуться назад и тяжело рухнуть на сырую землю коридора. По застойному воздуху подвала пошел запах обугленной плоти.

Перескочив через неподвижное тело, в подвал влетел вооруженный человек. Из длинного ствола волнобоя в его руке курился черный дымок.

— Хвала Крейцу! — воскликнул он. — Я вовремя!

Муффию потребовалось несколько секунд, чтобы признать новоприбывшего — главного садовника епископского дворца, уроженца сиракузского спутника Осгор, работавшего на Церковь добрых сорок стандартных лет. Грубые черты, румяное лицо без пудры, внушительное телосложение и мощные руки садовника плохо вязались с роскошными шелковыми туфлями, розовато-лиловым облеганом и накидкой из живой ткани.

— Кабы я нарушил свое обещание, Барофиль Двадцать Четвертый из ада бы вернулся и меня расчехвостил! — зарокотал он. — Я вот уже три года как еженощно дежурю в библиотеке, чтоб вас прикрывать, и надо же было именно сегодня мне прикорнуть! Хорошо хоть, волновой детектор меня разбудил! Я Мальтус Хактар, с Осгора.

— Разбудил волновой детектор? — пробормотал муффий, не в силах собраться с мыслями.

Шеф-садовник вытащил из кармана накидки маленькое устройство, на котором слабо помаргивали крошечные никтроновые лампочки.

— Маленькое сокровище, подарок Двадцать Четвертого! Запрограммирован пропускать без внимания только двух человек, то есть вас и меня, Ваше Святейшество, в радиусе пяти километров. Он сработал, как только обнаружил появление этого безъяицего, и привел меня сюда. Он так разжужжался, что у него практически сели батареи…

— Ну, сын мой, без твоего вмешательства… — дрожащим голосом начал муффий.

— Надо передавить всех этих кастратов как скорпионов! — перебил его Мальтус Хактар.

Он сердито ткнул пальцем в сторону трупа Жавео Мутева, между плеч которого волна высокой плотности выбила воронку пятнадцати с лишним сантиметров в диаметре.

— С той разницей, простите уж за прямоту, что у этих проклятых викариев жала-то больше и нет…