Цитадель Гипонерос

Глава 24

План включал десятый этап. Тот, которого споры-властители не предвидели.

Несотворенный переиграл Гипонероархат. Не для того он стирал творения человека, чтобы их заменили творения скаитов. Материнские платы одурачили конгломераты чана. Они с самого начала были в курсе девятого этапа Плана, и по настоянию Несотворенного подготовили десятый. Выполняя его приказы, они знали, что обрекают споры на уничтожение, но об этом не беспокоились: никак не связанные с продуктами своей деятельности, они ими не дорожили — видя в них не своих потомков, а лишь новые вариации, умножение вероятностей.

Точно так же они смотрели на растворение материальных оболочек скаитов, восстановление их спор и общую перегруппировку внутри воссозданного тела Тиксу Оти, усиленного компонентами роботов и космин: как на новые привлекательные возможности. Платы внедрились и в то, что споры-властители окрестили «конем Троих» (некоторые исторические данные говорят в пользу написания «конем Троя»). Они перевели все свои данные в отдельную программу, которую Гипонероархат, не подозревая о том, ввел в мозг Тиксу Оти.

Автономная программа сработала в предусмотренный момент. Материнские платы завладели нейронами, мозговыми оболочками, корой мозга, гипофизом, и оттуда, благодаря армии спор согласования, принялись изменять определенные данные спор-властителей, рассеянные по прочим частям тела оранжанина. Долгий контакт с людьми нарушил механизмы вероятностной адресации спор, и платы взялись за их перенастройку, превратив конгломераты в безупречных исполнителей своей воли. Более того, Несотворенный обратил в свою пользу тягу скаитов к творческому напряжению в стремлении разработать и выковать их абсолютное оружие: благодаря вмешательству материнских плат его нематериальное всемогущество облеклось в непобедимый, неразрушимый панцирь. Теперь у него был сеятель пустоты, беспрекословно подчиняющийся ему солдат. Спорам-властителям удалось фрагментировать разум Тиксу Оти, отрезать от его собственного истока, отрезать от вибраций вселенского жара, а материнские платы завершили их работу последним штрихом. Теперь Несотворенный мог вмешиваться в сферы творения непосредственно. С помощью встроенных дерематов, равномощного ответа материнских плат на людское умение странствовать силой мысли, он мог мгновенно перемещаться из одного мира в другой. В своем стремлении к творческой автономии споры-властители завлекли в чан человека-истока (этим человеком был Тиксу Оти, но, исходя из логики вероятностей, он мог быть, он должен был быть махди Шари с Гимлаев). Предупрежденный материнскими платами Несотворенный сразу увидел все преимущества, которые можно было извлечь из этого присутствия: поскольку ему не удалось нейтрализовать других воителей безмолвия (эквивалента былых мастеров индисской науки), он использовал Тиксу Оти, чтобы вместе с ними проникнуть в индисские анналы; и, войдя в последний бастион человечества, он высвободит всю свою разрушительную силу, чтобы сбросить людей в небытие, откуда им уже никогда не выбраться.

Иногда по внутренним пустошам Тиксу проскальзывали обрывки сознания. Воспоминания о человеческом существовании. Разрозненные. Материнские платы тщательно приглядывали, чтобы он не восстановил связности, пусть даже рваной, пусть фрагментарной, своего разума.

Бледное застывшее лицо лежит на белой подушке… Мама?

Он вышел из чана воссоздания и без промедления начал свое путешествие к мирам Центра — называемым так ошибочно, потому что они располагались на спиральном рукаве Млечного Пути. Ядро галактики, краеугольный камень всей системы, превратилось в ничто иное как гигантскую, быстро растущую черную дыру, поглотившую миллионы звезд. Солдат Несотворенного оставил за спиной чаны, матричные жидкости, кладбище кораблей, все эти порожденные человеческим (кроме разве что чуждой человеку структуры космин) гением компоненты, которые в недолгом времени против него же обернулись… Дерематный скачок за дерематным скачком — так он потратил около шести стандартных дней, чтобы добраться до первого мира Окраин.

И Альтехир, и Альшайн — оба солнца планеты Н-Марс — внезапно заслонило темной пеленой, и среди бела дня наступила ночь. Горожане Н-Афин высыпали на улицы и площади, и наблюдали за этим явлением с недоумением и беспокойством. Их планета, седьмая планета земного типа в системе Альтехир, звезды в созвездии Орла, послужила отправной точкой грандиозной волны эмиграции после грандиозной Войны Мыслей. Н-марсиане считали себя древнейшими людьми в окраинных и центральных мирах, и немало чванились этим историческим первенством. Они рассказывали всем, кто желал к ним прислушиваться (а становилось таких все меньше и меньше), что первые земные колонисты окрестили свою планету Н-Марсом, потому что ее красный цвет и засушливость напомнили им планету земной группы Солнечной системы под названием Марс (согласно мнению авторитетных лингвистов, Н-Марс было сокращением от Нового Марса). Однако при этом они опускали одно уточнение — что этот мир, которым они так гордились, не всегда был гостеприимен: колонистам пришлось терраформировать его, прежде чем заселить, и они ожидали на своем корабле высадки более пятидесяти стандартных лет. Хотя Н-марсиане уже восемьдесят веков как обзавелись пригодной для дыхания атмосферой, за пределами полярных шапок стояла ужасная жара, и они тратили треть своей жизни на борьбу с засухой, треть на то, чтобы отдохнуть в теньке, и треть на сон.

Все здания города были одеты в красный налет, который от своей повсеместности становился нестерпимым. Тем больше доставляли радости те редкие породы деревьев, что соизволили вырасти на этой вулканической почве и успокаивали глаз зелеными, желтыми, коричневыми и серыми красками.

Непредвиденное затмение, никем никак не заявленное, стало вторым событием недели, которое вытянуло жителей Н-Афин на улицы в самый разгар жары — после исчезновения скаитов Гипонероса и жуткой расправы с крейцианами (н-марсианское население вполне удовлетворялось собственными древними богами, которые обосновались в звездном пантеоне первыми).

Панические слухи разлетались как та пыль (красная, разумеется), что разносили вихревые ветра (знойные, ясное дело) из южного полушария. Крейцианам с их карательным арсеналом огненных крестов не удалось искоренить старые легенды планеты, и они всплыли вновь, чтобы как-то скомпенсировать неудачу ученых, неспособных дать рационального и обнадеживающего объяснения этой метеорологической причуде.

«Вернулся Сеятель пустоты. Он навсегда развеет нас по небытию…»

То тут, то там здравомыслящие умы утверждали, что уже не впервые двойное затмение тушит свет дня, что, вероятно, оно произошло из-за пролета большого метеорита и что скоро все вернется в норму. Другие, новообращенные, воспользовались ситуацией, чтобы возопить перед однопланетниками о своей вере, воспели хвалу Крейцу, усмотрели в этой внезапной ночи его божественное вмешательство, пригрозили худшими из кар тем, кто распинал миссионеров на скалах, обжигаемых огненными лучами Альтехира и Альшайна. Наконец, кое-кто склонялся к гипотезе о возвращении скаитов Гипонероса, но им отказывались верить — такое беспокойство вызывало это предположение.

И никто не связывал затмение с полностью обнаженным мужчиной, который неподвижно, словно окаменев, стоял в центре самой большой из площадей Н-Афин. Хотя женщины нашли его симпатичным, сумрачным и странно привлекательным, все хихикали над ним, но затем зеваки, когда устали на него пялиться, решили, что бесстыдство этого незнакомца их возмущает, и оповестили силы местного порядка (это тех самых людей, которые распяли миссионеров и с той поры провозгласили себя силами порядка или стражами н-марсианского суверенитета). Последние растолкали толпу, рассыпались вокруг мужчины, направили на него свои скорчеры (древнейшая из версий волнобоя) и предложили ему одеться. Нарочно отдавая приказ, которого неизвестный не мог выполнить (так как ему явно неоткуда было взять одежду), они просто хотели насладиться чувством превосходства, которое давали их светометы и статус стражей суверенитета. Они терпели иго крейциан более восемнадцати местных лет; наемники из Притива на их глазах насиловали их жен, реквизировали их дома, грабили их магазины, не заплатив ни стандартной единицы (пожалуй — гнуснейшее из их преступлений, что и говорить), и они не упустили возможность продемонстрировать, что не уступят в жестокости своим бывшим мучителям. И поэтому они насиловали женщин (кроме собственных жен), пытали сопротивлявшихся им мужчин, реквизировали лучшие дома и грабили магазины с похвальным постоянством и рвением, отчего немалое число н-марсиан начинали сожалеть о временах варварства подручных империи Ангов. Что же до нарушителя, бесстыдно выставившегося нагишом перед женщинами и детьми, то ему предстояло поглядеть, из какого теста сделаны новые хозяева Н-Марса. Кожу мужчины покрывали странные темно-серые пластинки, наводившие на мысль о стальных корпусах первых кораблей, выставленных в Музее космической предыстории. Сквозило в его неподвижности что-то от роботов, что-то тревожащее. Температура внезапно упала на несколько десятков градусов. Необычный для Н-Марса холод обострял нервозность сил порядка, офицера которых легко было узнать по важному виду и зеленой манишке.

— Законы Н-Марса запрещают публичную наготу, сьер! Будьте добры одеться! — выпячивая грудь колесом, тявкнул офицер.

Взгляд незнакомца медленно переместился на него. Лишенные всякого выражения глаза металлически светились зеленым.

— Во второй и последний раз — будьте любезны соблюдать законы Н-Марса и оденьтесь, сьер! — настаивал офицер.

— Если хотите, чтобы я оделся, принесите мне одежду, — отвечал мужчина.

Голос его, казалось, доносился из бездонной пропасти.

— Мы не отвечаем за предоставление одежды иностранцам, сьер, только за соблюдение порядка!

— Ваша униформа подойдет идеально, — сказал человек, делая шаг вперед.

— Огонь! — взревел офицер.

Все скорчеры одновременно изрыгнули свои бледные, прямые как линейка волны. Они поразили свою цель (с такого расстояния промахнуться было бы трудновато), но не оставили на ее коже следов. Стрелкам показалось, что они стреляют по стене, но, опять же, они бы увидали на каменной или металлической поверхности отметины от попаданий. На губах мужчины появилась сардоническая улыбка. Он продолжал приближаться к офицеру, который задрожал от страха и холода: он внезапно понял, что оказался лицом к лицу с сеятелем пустоты, непобедимым и таинственным существом из н-марсианских легенд, с нечистым созданием, которое поднялось из бездонных глубин, чтобы истребить его планету. Он пальцем не пошевелил в свою защиту, когда чудовище схватило его за горло и большим с указательным пальцами раздавило ему глотку. Затем, в то время как прочие в ужасе продолжали бомбардировать его сверкающими лучами (с такой нервозностью, что не соображали, что заодно попадают по своему шефу), он содрал с мертвеца куртку, штаны, бросил труп в толпу и оделся. Всю эту последовательность действий он выполнял без эмоций, без рывков, без видимых усилий.

— Вот черт! — застонал один из блюстителей порядка. — Да это поганый андроид!

Он выронил оружие и отступил в толпу. Его коллеги последовали его примеру, понимая, что у них нет шансов убить ужасающее существо. Они разом отказались от своих прерогатив, от власти, которую только что завоевали. Ночь становилась все чернее, а холод — все злобнее. Город накрыла атмосфера апокалипсиса. Он как будто отделялся от остальной планеты и погружался в необъятную бездну. Зевакам показалось, что земля под их ногами проседает, что почва, бетон, улицы, мосты, здания, дома — все эти конструкции, которыми они покрыли поверхность своей планеты, — плющатся, осыпаются, растворяются.

Никакого удовольствия от стирания этой планеты и ее обитателей Несотворенный не получил. Он вообще не получал удовольствия от своих свершений. Он развоплощал потому, что с начала времен посвятил себя искоренению творческого напряжения. У него не было ирратипических или эготипических намерений и, кроме того, он и существовал-то лишь потому, что был обратной стороной медали, неусыпным хищником не-желаний, не-тепла.

«Сеятель пустоты…»

Ему давали бесчисленное количество имен, ему посвящали бесчисленное количество культов. Он скрывался в устах лжепророков, он прятался в мечтах тиранов, он проскальзывал в оружие солдата, он вливался в страхи и вражду. Он был барометром человечества, его дамокловым мечом, его не-отражением самого себя. Волны, жар, формы, материя — все эти выражения творческого напряжения вызывали в нем сопротивление, извечное стремление отрезать людей от их истока.

Истребив человечество, он извел бы и себя, потому что, лишившись сопротивления, остался бы без смысла существования. Впрочем, не уничтожай он людей, они бы сами себя уничтожили. Он был неусыпным стражем их недостатков, беспристрастным и неумолимым очевидцем их мыслей, чем-то вроде тех жидкостей или газов, что жадно устремляются в каверны материи. С предельной гибкостью и проворством он заполнял прорехи в человеческом разуме. Покоряя космос, он отчуждал создателей от их истока.

Эти люди, бежавшие от его солдата, от его троянского коня, даже не сознавали, что внутри них лежат все нужные ресурсы для победы над ним. Только воители безмолвия могли все еще преградить ему путь, заставить его отступить перед светом, но над ними он рассчитывал взять верх в индисских анналах. Одержав победу над своими последними противниками, он заставит замолчать вибрирующий хор творения, он остановит бесконечное расширение вселенной.

Глаза сине-зеленые, с золотом… Светлые волосы… Я…

Споры согласования — агенты материнских плат внутри Гипонероархата — взяли на себя задачу нейтрализовать глубинную память своего носителя. Именно этой последней следовало опасаться, этих постоянных данных, этих структурных имплантатов. Теперь она оставалась единственной связью оранжанина с его индивидуальностью, с его эго, с его чувством собственного бытия. И вот споры согласования ее оккупировали, или, точнее, так рассредоточились, чтобы тщательно контролировать доступ к ней. Что касается бывших конгломератов чана, то их состояние адресации, ветвлений, вероятностей было восстановлено. Когда запустилась автономная программа, споры согласования подавили их вариабельную память блока предположений. На девятом этапе План был вообще отменен, и отныне остались активными исключительно функции, необходимые для воплощения Несотворенного.

Рассеянные по центральным мирам астрономы, наблюдавшие за движением небесных тел, не нашли убедительного объяснения внезапному исчезновению Н-Марса, седьмой землеподобной планеты в системе Альтехира. Они организовали экстренный коллоквиум на базе Императорской академии наук и технологий (она еще не успела сменить название) и отправились в Венисию через новые трансфертные агентства, которые расцвели по всем градам и весям изведанной вселенной (ГТК, значительнейшая из трансфертых компаний, уже несколько дней как дрожала за свою монополию). Ученые нагромоздили множество теорий. Сначала заговорили об эксплозии, т. е. разрушении вследствие взрыва, но эта гипотеза не оправдалась, так как явлению не предшествовало никакой вспышки. Затем склонились к имплозии — к своего рода схлопыванию планеты внутрь самой себя, — а затем к внезапной дематериализации, как если бы Н-Марс попал в захватный луч гигантского деремата, и надеялись найти планету где-нибудь в другом районе космоса, даже несмотря на нереалистичность таких надежд. Наконец, прозвучало несколько голосов за то, чтобы провести связь между исчезновением планеты и странным растворением скаитов. Эти последние пришли к выводу, что Гипонерос — это второе, оккультное имя Н-Марса и что тайна происхождения скаитов наконец-то раскрыта. Прозвучали возражения, что популяция н-марсиан обладает физическими характеристиками людей и что, хотя она очень стара и ужасный климат планеты, вероятно, вызвал серьезные генетические мутации, нет никаких доказательств того, чтобы она могла породить столь откровенно нечеловечных существ.

Поскольку империя Ангов рухнула с быстротой и легкостью карточного домика, а от бывшей Конфедерации Нафлина ничего не осталось, то не нашлось межпланетного органа, уполномоченного решать — что делать дальше с этой катастрофой (но что можно поделать с трагедией, которая поглотила миллиарды людей?), и все осталось как было. В коллективном человеческом сознании возобладала идея, что н-марсиане заигрались с неподвластными им силами. Заключительный отчет коллоквиума формально не отрицал идею секретного пакта Н-Марса с Гипонеросом и оставил лазейки для всевозможных выводов, включая самые дикие и самые бредовые.

Труды августейшей академии привели к неожиданным последствиям на Сиракузе, где часть венисийской аристократии отказалась от поддержки семьи… Марс. То, что было всего лишь фонетическим совпадением, внезапно превратилось в категорическую помеху. Некоторые придворные ухватились за возможность оспорить вступление Мии-Ит де Марс на сиракузский трон (внезапный распад империи заставил ее пересмотреть свои амбиции в сторону понижения) и подтолкнуть на шахматной доске власти собственные пешки. Фракции, союзы, интриги, отравления, покушения так и плодились в коридорах императорского, епископского и сеньорского дворцов. Гюнтри де Марс погиб в результате взрыва своего аэрокара, а его дочь Ирка-Ит, бывший агент разведки императора Менати, была найдена заколотой близ древней триумфальной арки Беллы Сиракузы.

Мие-Ит хватило сообразительности заключить соглашение с бывшей Пурпурной гвардией и наемниками, множество которых, дезертировав из Притива, остались на Сиракузе. Она была публично коронована в 1-й год первого периода постанговской империи. Еще микростазы мудро ей подсказали не обременять себя титулом императрицы, а выбрать имя Дамы Ит — предосторожность, которая не помешала обойденным придворным, присутствующим на церемонии, спланировать ее свержение при первой же возможности. Церковь Крейца совершила помазание на сцене Большого зала ассамблей, на том самом месте, где покончил жизнь самоубийством император Менати. Кардиналы, собравшиеся на конклав (сотни из них пропали без вести, были убиты людьми, никогда еще так не заслуживавшими статуса паритолей), пока не смогли избрать преемника Барофиля Двадцать четвертого. Они с замечательным единодушием решили не гравировать огненными буквами в Зале славы епископского дворца имени Барофиля Двадцать пятого. Церковь поспешила стереть даже память о Маркитоле, тело которого, к тому же, так и не было найдено в обломках внутри здания. Кандидаты на престол понтифика ретировались один за другим, поджидая возвращения лучших дней, чтобы восстать в свете и славе Крейца; и кардиналы из великих семей при поддержке верховного викариата пускали в ход все свое влияние, пытаясь подговорить баллотироваться прелатов невысокого происхождения, у которых было двойное преимущество: они были сиракузянами и не отличались размахом. Требовался не провидец-муффий, который собрал бы обломки Церкви, а человек, который взял бы на себя ответственность за поражение и не заботился бы о следе, который он оставит в мировой истории. При этом он должен был согласиться получить только посох Пастыря и тиару, потому что джулианский кориндон — кольцо, данное Крейцем первому из наследователей, Алькинзиру, самый наглядный из символов легитимности муффия, — исчез вместе с Маркитолем. Какой претендент будет достаточно безумен, достаточно невнимателен или достаточно глуп, чтобы решиться пойти в верховные понтифики задешево?

Поэтому Дама Ит удостоилась чести быть помазанной не муффием, а делегацией кардиналов и викариев, которые вовсе не рвались за честью и привилегией присутствовать на церемонии. Однако священнослужители и придворные достаточно контролировали свою автопсихозащиту, чтобы скрыть недовольство. Они заставляли себя держать лицо в течение всех долгих часов коронации, тем более что дело могло обернуться пребендами или видными должностями, а вчерашняя вражда могла легко превратиться в основы будущего близкого сотрудничества (этого было достаточно, чтобы не постоять за такой ценой).

Очень мало кого из сиракузян тронула полная трансляция по ПГ, Планетарному Головидению. Приход к власти уродливой старухи, превращенной микростазией в карлицу, напоминал им о жестоком крахе их планеты. Во времена создания Конфедерации Нафлина Сиракуза была королевой искусств, моды и вкуса, светом, который сиял в просторах космоса и которым восхищались паритоли. Она господствовала над вселенной в течение двадцати лет правления Империи Ангов, и, хотя эту гегемонию сделал возможной только союз со скаитами Гипонероса, существами-нелюдями, она наполняла гордостью сердца жителей планеты. Уход скаитов порадовал их, раздвинув границы свободы, но теперь, когда они осознали последствия этого исчезновения, о нем пожалели. Им виделось, что Сиракуза медленно погружается в бесконечную ночь, что ее огни медленно затухают, как гаснут сенсорные светошары в конце вечеринки, и не Даме Ит, этому кургузому зеркалу, в котором они не желали себя признавать, дано в ближайшем будущем воспламенить их вновь.

Одиннадцать членов индисского дэва теперь освоили мысленные путешествия и легко переносились на любые континенты Матери-Земли, которую Гэ упорно звала просто Землей[21].

Она полностью оправилась от солнечного удара, но Фрасист каждый день рисовал на ее теле индисские графемы, пытаясь, по его словам, укрепить ее иммунную систему. Гэ подозревала, что на самом деле он ухватился за предлог, чтобы уединиться в компании с ней, и потихоньку его в этом поощряла. Вычерчивание символов чаще всего превращались в ласковые поглаживания и она, хотя еще не отдавалась ему, но постепенно раскрывалась, готовясь принять его. Череп Гэ начал покрываться шелковистым пухом — признак того, что ее метаболизм постепенно адаптировался к земным условиям. Когда она прибыла в деревню пилигримов после посвящения антрой, где за три часа освоилась с мгновенным переходом — техникой, которую она сравнивала с крипто-трансом, — ее очаровали золотые волнистые волосы Афикит и Йелли, и гладкие, блестящие и черные Оники и Феникс. Она сразу же пожалела, что сама не одарена этим роскошным нарядом, и сразу же поискала в глазах Фрасиста отражения собственной красоты. Все еще тонкие и редкие волосы, появившиеся на ее голове, свидетельствовали о том, что этот, как она полагала, изъян вскоре восполнится.

Теплый прием, оказанный ей десятью товарищами, вновь согрел ее сердце, позволил преодолеть чувство одиночества и печали. Они упрашивали ее рассказать историю «Эль Гуазера», и она так и сделала с тем большей готовностью, что слова облегчали ее, омывали от грязи ее душу. Она не скрыла ни одной детали, даже самой гнусной, даже самой грубой, потому что присутствовавшие среди ее аудитории дети — Йелль и Тау Фраим (можно было присчитать к ним и Жека, хотя он и вошел в подростковый возраст), казались даже серьезнее, вдумчивее и понятливее, чем взрослые.

Она много путешествовала с Фрасистом по Земле и с восторгом открывала для себя чудеса планеты предков: песчаные пляжи, ревущие волны океанов, заснеженные горы, покрытые льдом полюса, волнистые дюны, травы степей, густые леса, угнетающие пустыни… Этот маленький голубой шар, затерянный в рукаве Млечного Пути, представлял бесконечное разнообразие пейзажей, цветов, огней и настроений. Его красота поражала не только Гэ, но и Фрасиста и других товарищей по дэва. Они притаскивали с собой из своих исследовательских вылазок всяческие предметы: ракушки, куски камней, цветы, фрукты; а вечерами, расположившись вокруг куста безумца, делились друг с другом своими впечатлениями.

Фрасист и Гэ впервые полюбили друг друга в заросших сорняками руинах древнего города (еще одно доказательство земного происхождения звездных народов) — вдохновленные видом с высоты на океан и мягким теплом солнца; их вздохи унесли с собой морской ветер и рокот волн. Фрасист нисколько не раскаивался, что нарушил обет целомудрия, но после того, как чувства были утолены, он положил голову на грудь Гэ и расплакался, как ребенок. Она нежно погладила его по волосам; она не пролила ни слезинки, пока еще нет, но примирилась сама с собой.

Йелль объявила себя защитницей, гувернанткой и наставницей маленького Тау Фраима. Поэтому она решила научить его людскому языку. На первых порах было трудновато, потому что он постоянно высовывал язык и пронзительно шипел, в чем выражались как его раздражение, так его приверженность к рептильным обычаям. Иногда, видя приближающуюся Йелль, он исчезал в кустах с таким проворством, что не оставлял ей ни единого шанса его воротить. Но, будучи по натуре упрямой, она терпеливо выжидала. Голод непременно вытаскивал малыша из убежища, и тогда она, чтобы достичь своих целей, шантажировала его едой — метод сомнительный, но эффективный: Тау Фраим говорил все больше и больше и шипел все меньше и меньше. Однако время от времени он ходил навестить змей, которые вырыли себе гнезда неподалеку от деревни, и проводил послеполуденные часы в их компании.

Оники на Матери-Земли было хорошо. Друзья ее принца были внимательны к ней, особенно Афикит, который взяла ее под свое крыло, в то время как Йелль пыталась удержать Тау Фраима под своим. Никакой щит не заслонял неба, свет падал в изобилии, температура стояла приятная (зимой, как уточнила Афикит, бывает холодно), обильная и разнообразная растительность премило ее окружала, но она испытывала ностальгию по коралловым вершинам. Свист ветра в трубах гигантского органа, ласкающие лучи Ксати Му и Тау Ксир, запах соли океана Гижен — всего этого ей не хватало, как не хватало чувственности контакта кожи с кораллом, глубокой тишины выси. Она корила себя за меланхолию, потому что ее самая заветная мечта — жить вместе с ее принцем — сбылась, и она чувствовала себя не вправе жаловаться.

Шрамы на ее лице и правом боку практически исчезли. Иногда, когда Йелль занималась Тау Фраимом, Шари брал Оники за руку, она закрывала глаза и отправлялась с ним в мысленное путешествие. Антра в ней резонировала, как песня тутталки, как постоянный зов Эфрена; потом она вдыхала знакомый запах, открывала глаза и понимала, что ее принц перенес ее на крышу кораллового щита родного мира, и проникалась любовью к нему еще сильнее.

Сан-Франциско и Феникс приглядели себе льдину на Северном полюсе. Используя лопату и кирку, найденные в деревне паломников, они вырыли глубокий грот, внутри которого попытались восстановить (в доступном масштабе) исчезнувший мир Жер-Залема. Иногда они спали в своей ледяной резиденции и не возвращались в свой деревенский дом до раннего утра. Теперь, с высоты нового опыта, священное слово абина Элиана представлялось им бледным отражением антры, сила невидимости — неполным психокинетическим путешествием, а абиническая цивилизация — жуткой бессмыслицей. Они часами бродили по ледовым просторам, любуясь багровым пламенем заходящего Солнца, белилами лунного света, розовой ясностью зари. Хотя они носили легкую хлопковую или шерстяную одежду и простые сандалии, им не страшен был холод. Время от времени они замечали белых пушистых животных, которые напоминали им диких медвигров Жер-Залема. Говорили они очень мало, им совсем не требовались слова, чтобы наслаждаться друг другом.

У Паньли изо всех сил сопротивлялся всепоглощающему желанию навестить Катьяж, има абраззов. Он опасался потерять голову в объятиях своей возлюбленной и не найти ни воли, ни смелости вернуться и выступить лицом к лицу с главным противником человечества. Сначала ему следовало исполнить возложенную на него миссию, поэтому он ограничил свои экскурсии Землей предков. Если в каком-то месте ему впрямь нравилось, он садился в позу «лотоса» и погружался в озеро Кхи, надолго ли — он и сам не сказал бы. От антры, которая приглушенно вибрировала в сознании, его тишина становилась сильнее и чище. Она не только выносила его на перекресток, с которого начинались эфирные коридоры, она увлекала его в глубинные края его собственной души, где смешались настоящее, прошлое и будущее. Он воспринимал обрывки бытия народов, живших в тех местах, где он сидел: гигантские переполненные города, грохочущие машины, войны, грабежи, беседы под деревьями, красочные прилавки, ритуальные танцы. Тут и там мужчины и женщины — черные, белые или цвета охры — друг друга то любили, то ненавидели с таким неистовством и силой, что синяки оставались навсегда. Он мельком видел лица: выражения ужаса, радости, рты смеющиеся, рты, искривленные яростью. Он снова увидел абсуратский монастырь, башни, увенчанные зеленоватыми куполами, колокольни, шпили, крепостной вал, парапет с бойницами, серое пятно океана Альбарских Фей, желтых чаек, сребристо-гребенных альбатросов, красные крыши города Гугатта… Он вошел в донжон Махди, поискал махди Секорама, приметил голографического трилла под потолком, встретился с четырьмя мудрецами директории и главой корпуса Чистоты, понял что они убили великого магистра Ордена… Этим деянием они не оставили армии абсуратов ни единого шанса победить скаитов Гипонероса в битве при Гугатте, и У Паньли счел себя освобожденным от груза вины… Этот мерзавец Жанкл Нануфа был прав: судьба все сделала правильно, не дав ему добраться до Селп Дика двадцать лет назад. Он будет представлять абсуратское учение в решающем противостоянии с Гипонеросом. Если бы Кхи уберегла его и если бы махди Шари согласился (левантийское воспитание развило в У Паньли обостренное чувство иерархии), он основал бы новый орден, основанный на индисском понимании антры. Крик смерти снова станет звуком жизни… Он терял всякое представление о пространстве и времени, человеческая капля растворялась в океане бесконечности.

Жек совершил ошибку — он вернулся в Ут-Ген, чтобы снова повидать па и ма Ат-Скинов, и удивился, найдя внутри семейного дома в Старом Анжоре незнакомцев. Он потребовал от них объяснений, что они там делают; те ответили, что они у себя дома, и что это скорее он должен оправдать свое вторжение в их собственность (по манере, с которой мужчина выговорил слово «собственность» — надувшись и нутряным голосом, — с какой па Ат-Скин говаривал о своем садике, было похоже, что он высокого мнения о своем социальном статусе).

— И, кроме того, как вам удалось пройти клеточный опознаватель, не превратившись в угольки, молодой человек? Продавец мне гарантировал, что он работает безошибочно…

— Тебя снова одурачили, па Гравиль! — расстроенно воскликнула женщина.

— А пока убирайтесь из нашей собственности, молодой человек! — прорычал мужчина.

Как это часто бывает с утгенянами — и Гравили не были исключением из правила, — ма была привлекательна и стройна, а па толст и некрасив. Сиракузянского облегана, по счастью, он не носил.

— А что случилось с прежними владельцами? — спросил Жек.

— С чего это вас заинтересовало? — каркнул Гравиль.

— Они умерли, — как можно мягче ответила женщина, будто почувствовала, что этот из ниоткуда взявшийся подросток — один из членов семьи.

— Умерли? — пробормотал Жек.

Он был так потрясен, что застыл посреди комнаты, не в силах произнести ни слова или пошевелиться.

— Их дом выставила на продажу церковь Крейца, еще до революции в десембриусе, — добавила ма Гравиль. — Они погибли при стирании. Вы их знали?

Жек медленно кивнул.

— Их сожгли в центральном крематории! — вмешался па Гравиль. — Дымом пошли! Больше им ничем не поможешь. Так что проваливайте отсюда!

— Па Гравиль! — отчитала его ма Гравиль. — Как ты можешь быть таким бессердечным! Разве ты не видишь, что у мальчика горе!

Но тот если и грубил, то скорее по расчету, чем по отсутствию душевной тонкости: он боялся, как бы этот подросток не оказался племянником или кузеном бывших владельцев (об их детях никто не слыхал), и не явился с собственными претензиями на дом. Сделка, заключенная с крейцианами, бывшими представителями империи на Ут-Гене, теперь, когда их оттеснили от власти, могла быть аннулирована. Ему не хотелось, чтобы вокруг его права собственности поднялась шумиха, потому что открылась охота за пособниками старого режима, и соглашение с крейцианами, даже строго коммерческое, вполне могло быть приравнено к акту сотрудничества и обернуться для участника некоторыми неудобствами — в виде публичного повешения (Ут-Ген вернулся к своим старым добрым обычаям).

Жек закусил губу, чтобы не потерять сознания, затем глубоко вздохнул, вызвал антру и перенесся на Мать-Землю, оставив па и ма Гравилей предаваться мрачным рассуждениям.

Теперь он остался сиротой. Йелль сразу заметила, как он бледен и подавлен, и молча подошла, чтобы обнять его. В тот вечер у куста безумца голосом, прерывающимся от горя, он рассказал о смерти своих родителей.

— Жек! Жек Ат-Скин! — внезапно воскликнул Фрасист Богх. — Я как-то и не связал: ты тот мальчик, который был в Северном террариуме, когда я залил его газом.

Жек подтвердил, мотнув подбородком.

— Как тебе удалось избежать газа и жидкого бетона?

— Старый карантинец отдал мне свою кислородную маску.

— Артак? Связанный с рыцарями-абсуратами? Горакс, скаит-инквизитор, постоянно отслеживал его разум. Мы посчитали тебя мертвым, и сообщили твоим родителям.

— За тобой еще две жертвы! — внезапно закричал Жек, вскакивая и обвиняюще указывая пальцем на бывшего муффия. — Они дали стереть себя, и они мертвы…

Он убежал в наступающую ночь. Фрасист хотел его догнать, но У Паньли схватил его за запястье.

— Бесполезно, — сказал рыцарь. — Это был их выбор, их право. Позже он поймет…

— Звук блуфа становится все ближе, — уверенно заявила Йелль. — Он скоро будет здесь.

Все одиннадцать собрались вокруг куста безумца. Настала ночь, и на их лица падали отсветы от цветов.

— Пришло время сформировать дэва, — сказал Шари.

— Что такое дэва? — спросил Тау Фраим, сидя на коленях у отца.

— Индисское понятие, единение наших сил, целое, превосходящее сумму частей. Мы научимся образовывать сущность с двенадцатью лицами.

— Одиннадцатью! — поправил У Паньли.

— Пока что одиннадцатью, скоро будет двенадцатью. Но двенадцатый будет стремиться нас разделить. Он просочится в наши слабые места, будет нас настраивать друг против друга, разжигать вражду и страхи. Вот почему мы должны покончить со всяческим осуждением друг друга. Какими бы ни были наши пути, какими бы ни были наши прошлые ошибки, до какой бы степени мы ни изменились, каково бы ни было наше сходство, давайте полностью примем себя, и безоговорочно. Не станем гордиться тем, что были избраны в дэва, ибо гордыня подбивает на осуждение…

Афикит глянула на него взволнованно и восхищенно: в этот момент он предстал в своем истинном величии махди. Она вспомнила, как они с Тиксу прибыли на Мать-Землю, измученные непрерывными поисками. Ей запомнился образ маленького темноволосого мальчишки, который, перепрыгивая с камня на камень как козленок, понесся к ним, с заразительным энтузиазмом их приветствуя. Она была уверена, что горный безумец гордился бы своим учеником — учеником, который порой проявлял предосудительное безрассудство, который не всегда осознавал важность своей роли, который сам себя обрек искать в одиночестве тропу к ковчегу. У нее, кроме того, было предчувствие, что Тау Фраим, этот мальчик, который так сильно был похож на него, станет недостающим звеном в цепи хранителей индиссских анналов. Им все еще предстояло победить Гипонерос, им все еще придется столкнуться с… Тиксу. Но хватит ли у нее сил бороться с ним?

— Как станем действовать? — спросил Фрасист Богх.

— Сначала займемся совместными переносами, во время которых не будем ни проявлять индивидуальной инициативы, ни преследовать личных желаний. Мы целиком отдадимся воле сущности, зовущейся дэва.

— Когда мы начнем?

— Сейчас же.

Они расположились хороводом вокруг куста, образовали цепочку из людей без начала и без конца, и обратились к антре. Переход от индивидуального восприятия к дэвическому самосознанию немедленно породил бессознательные страхи, которые мешали им справиться с групповым трансфертом. Кое-кто из них настолько сроднился со своим «я», что обособление от эго, это расшатывающее ощущение, что ты перестаешь быть собой, а растворяешься в сущности, настолько огромной, что тебе даже не ощутить ее границ, вызывало невыносимое головокружение. Одиннадцати товарищам казалось, что им уже никогда не восстановить своей души, своего уникального начала, что им больше не почувствовать самоотождествления, что они никогда не вернут себе той индивидуальности, с которой так свыклись. Они яростно отвергли слияние, как отказываются скалы дать себя унести потоку лавы, как восстают капли дождя против идеи растворения в луже воды.

Им пришлось посвятить своим усилиям большую часть ночи. Сложность заключалась в том, что одиннадцать членов дэва должны были одновременно прийти в равной мере к принятию общности, чтобы обрести единую идентичность, единую волю. Если один наконец решался расстаться с цепями эгоцентризма, то другой вдруг тряс головой и вскрикивал, как будто сел на горячие угли, и пытался разорвать цепь, вырвать руку из руки соседа. Некоторым — например, Оники, — влиться в атом было легче, чем другим: она соглашалась отдаться дэва, как согласна была три года жить мыслями о своем принце. Она никогда не очерчивала границы своего «я»: ни во времена своей жизни тутталки, где телом и душой посвятила себя очистке гигантских органов, ни во времена изгнания на Пзалионе, где посвятила себя сыну и воспоминаниям о мужчине — своем избраннике.

Разразился не один припадок отчаяния, слез, гнева, бунта. Махди Шари требовал от них невозможного, требовал высшей жертвы — своей сущности, и они так негодовали, что раздражение было чуть ли не осязаемым. До них дошло, что принадлежность к индисскому дэва, к этому последнему полку человечества, это вовсе не почетное отличие, но ужасающая требовательность, высшее самопожертвование. Путь от материи к истоку, от формы к бесформенному, от конечного к бесконечности был путем мучительного раскрепощения от эго.

На рассвете к ним на помощь пришла усталость. Измученные, истощенные, отчаявшиеся, они капитулировали, отдались на волю вибрации антры. Внезапно наступила полнейшая тишина, и цветы на кусте ярко засияли. Их внезапно подхватило небесным вихрем, устремленным в бесконечность. И тут они заметили, что их упоение умножается в сотню, в тысячу раз, что в слепящем свете неповторимость их не покинула, но, проникшаяся богатством остальных, лишь укрепилась.

С тех пор почти все свое время они проводили, практикуясь в дэвических путешествиях. Они прерывались только на передышку или на ритуал ежедневной трапезы, которую они разделяли все вместе в доме Афикит и Йелль. В свои дома (они наскоро восстановили наименее развалившиеся дома в деревне) они удалялись исключительно чтобы лечь поспать, или — не все, конечно, — преобразить дэвическое единение в единение несколько более телесное.

Каждый раз по выходу из совместных трансфертов их поражал возврат к собственной индивидуальности. Они узнали, что и путь от бесконечного к конечному, от нематериального к материальному не лишен своей доли неприятностей: они внезапно чувствовали стесненность — словно попали в силки, словно их спеленал тугой кокон. Им, скованным и неуклюжим, требовалось немало времени, чтобы восстановить контроль над своими движениями, и их неловкая походка вызывала смех и шипение Тау Фраима. Было что-то ошеломляющее в контрасте между его маленьким тельцем и исходящей при любых обстоятельствах от мальчика энергией. Он последним укладывался спать, первым вставал, всегда был готов к новому путешествию или новому опыту, а его тягу к знаниям товарищи с трудом удовлетворяли вдесятером. В нечастое свободное время Тау Фраим играл со своими друзьями — змеями, которых, как он утверждал, насчитал с момента прибытия на Мать-Землю больше сотни разновидностей. Особое почтение он питал к Афикит — что-то близкое к тому, что мог бы испытывать к своей бабушке внук. Она была единственной из компании, чьи указания он выполнял без пререканий и жалоб, и даже Шари частенько приходилось обращаться к посредничеству «Найакит», чтобы добиться чего-нибудь от собственного сына.

— Когда мы отправимся в анналы? — спросила Йелль. — Жек так много мне рассказывал, что не терпится их увидеть.

— Когда нас будет двенадцать, — ответил Шари.

В тот день, лишь солнце достигло зенита, настала ночь среди бела дня. Вместе с темнотой Мать-Землю окутал ледяной холод.

— Блуф идет! — крикнула Йелль.

Она предупредила их накануне, и они держались наготове. Воители безмолвия образовали кольцо вокруг куста безумца, но оставили его разомкнутым, с разрывом между Афикит и Йеллью, чтобы включить в него гостя. Затем они вызвали антру и закрыли глаза.

Им не потребовалось вновь открывать их, чтобы понять, что Сеятель Пустоты на подходе. О его прибытии объявил холод — температура опустилась на несколько десятков градусов, а темнота сгустилась.

Афикит слегка приподняла веки и сквозь ажурную вязь ресниц разглядела Тиксу. Одетый в изодраную форму, он по очереди обвел каждого из одиннадцати человек напротив глазами. В их зеленом свечении не выражалось никаких эмоций, никаких помыслов.

«Глаза машины», — сказала она себе.

Она внезапно испугалась.

Индисский дэва внезапно распался. Их захлестнули мысли ненависти и ужаса, и кое-кто поспешил разорвать круг. Женщина, мужчина, сын, дочь, отец, мать, которых они брали за руки несколько часов назад, внезапно стали предметом страха и омерзения.

— Теперь вы сознаете мою мощь, — сказал Тиксу безличным металлическим голосом, хватая Афикит и Йелль за руку.

Женщина?… Девочка?