Цыганка

Роковое "ай!" еще отдавалось в ушах моих, когда я, всходя по лестнице влево, встретил одного из товарищей и спросил: "Отгадай, в котором ухе звенит?" -- "В левом!" -- "В обоих",-- отвечал я и вступил, чтобы исправить, сколько можно, погрешность свою, с переднего крыльца в ярко освещенную залу. Не скрылось от меня при самом вступлении моем, что я сделался предметом внимания, более или менее общего. Я взглянул на прекрасных, которые сидели,-- для меня все чужие, одни знаки препинания, вопросительные, восклицательные, запятые и двоеточия, без букв, без смысла -- сидели разряженные жардиньерками {садовницами, цветочницами (от. фр. jardiniere).} и бержерками {пастушками (от фр. bergerette).}, одна под одной как подобранные яблочки на лоточке и перешептывались: "c'est lui! c'est lui…" {это он! Это он… (фр.).} Потом подумал: видно, мне не суждено ни очаровывать, ни быть очарованным, пожалел искренно о 15-ти левах, заплаченных за вход, и воротился домой.

Вошед в комнату свою, зажег я свечу, походил; в голове у меня бродила нескладица и всякий вздор; я досадовал, сам не зная на что и на кого, и взялся от скуки за валявшиеся на окне варганы, на которых не играл уже давно. Не знаю, слышал ли кто из читателей моих игру на двух, квартою или квинтою, взаимно настроенных варганах -- звуки тихие, однообразные, не согласные и довольно приятные. Известный Космели объездил весь мир, зарабатывая себе прогоны на варгане, об этом упоминаю не для того, чтобы состязаться с сим мастером своего дела, в сравнении с коим я то, что божья коровка, по величине своей, противу холмогорского откормленного быка, а только для того, чтобы дать инструменту моему почетное место в глазах тех из читателей моих, коим он, может быть, известен только как верный сопутник мальчишек-побродяг при игре в бабки или чушки.

Я наигрывал в раздумье тиролку, сидя у маленького столика и облокотившись на него в оба локтя. Вдруг тихо растворяется дверь моя, и заглядывает в полголовы смуглое румяное личико и два глаза, светлее дня, темнее ночи. Не трудно догадаться, что это была Касатка наша. Она с возрастающим изумлением глядела на меня и инструмент мой. Цыганы большею частью природные музыканты и охотники не только до шумной, варварской и бестолковой турецкой музыки, но и до нашей, ибо имеют слух и музыкальное ухо, а этим опять существенно отличаются от здешних земляков своих, молдаван. "Войди, не бось",-- сказал я и продолжал играть. Если бы я вскочил тотчас, обрадованный и удивленный приходом ее, то она, вероятно, тотчас убежала, но непритворное спокойствие мое рождало и в ней взаимное доверие, а детское любопытство привлекало полудикую. Она вошла, тихо притворила дверь, подходила ближе, ближе и, наконец, захохотав во все горло и ухватив меня руками за оба локтя, воскликнула: "Кум се поц! Как это возможно!"

Такое простодушие в милой и приятной наружности девушке должно было сильно овладеть чувствами даже и самого холодного наблюдателя. Она умоляла меня продолжать, а между тем держала крепко руки мои, как будто боялась их свободы, так что я не мог поднести варганов ко рту. Я рассмеялся, высвободил, наконец, руки свои, поцеловал ее, условившись наперед в этой плате трубадуру, и продолжал играть. Глядя на нее, невольно сравнивал я с нею прелестниц, коих только что покинул с облегченным сердцем в благородном собрании, и где, думал я, всматриваясь сквозь эти ясные глаза в душу ее, где более возвышенного, истинного благородства души? Где искать пружины, побуждающей тебя действовать так, а не иначе, быть таковою, какова ты теперь? Кто мог внушить тебе чувство, которое так сильно и верно объемлешь в девственной груди своей, ты, которая до развития духовного и телесного жила с дикими зверями в лесу, не знающими ни нужд, ни потребностей, ни чувств, кроме внушаемых дикою матерью их, природою, кроме зверских побуждений к утолению голода, жажды, к защите от зноя и стужи, а теперь не видишь вокруг себя ничего, кроме своевольства и разврата? Кто может отказать такому существу в благочестивом уважении? Кто может не признать в нем этой частицы божества, этой искры бессмертия и не смирится перед сими знамениями непостижимой вечности?

Несколько дней спустя возвращался я вечером, не рано, домой. Все на улицах было тихо и темно. Низкие, частию бумажные и пузырчатые окна {Недостаточные пользуются вместо стекол прозрачною крепкою плевою воловьего сальника, нарочно для сего выделываемого. (Примеч. автора.).}, занимающие иногда всю переднюю стену низких деревянных лачуг, изливали тусклый свет под ноги. Не доходя на несколько шагов до квартиры моей, услышал я странные звуки человеческого голоса, сопровождаемые бряцаньем струнного инструмента. Я подошел к широкому, низкому окну лавочки или шинка и увидел арнаута, сидящего по-турецки на широкой, деревянной, рогожею покрытой скамье -- он играл отрывисто, перышком, на коротенькой, пузатой бандуре и, кривляясь и качая головою в обе стороны, напевал удавкою, прищелкивая языком, народную молдавскую песню. Для нас тут нет ничего хорошего, но здесь народ восхищается сим диким, нестройным разладом, сим чуждым и непонятным образованному слуху сочетанием звуков. Подле самой двери внутри шинка стояла цыганка наша вместе с другою дворовою девкой и внимательно слушала. Трубадур приметно силился угождать посетительницам своим, на коих почасту бросал взоры, и пел с дикою выразительностью, кривляясь и переливаясь удавкою и икоткою -- лучше объяснить этого рода пенья не умею. Цыганка, положив руку на плечо подруги своей, глядела на него с живым участием; я хотел видеть, чем все это кончится: будет ли она так же признательна трубадуру, ныне ее восхищающему, как некогда мне, а если позволено было заключить по нем, то дело, казалось, едва ли без того обойдется!

Сделав последний нежный перелив искусно дрожащим, подавленным голосом и дернув перышком своим отрывисто по дикому разладу струн, арнаут вскочил и с возгласом исступленного восторга бросился обнять Касатку нашу. Вот решительный миг, я вытянул шею и вижу в объятиях его -- Зоицу, подругу Касатки, между тем как эта ловко уклонилась за первую, подсунув ее; двери хлопнули, и -- в ушах моих раздались обаятельные звуки папуш, башмаков Касаткиных, которая бежала через широкий двор домой.