Даже если это будет стоить мне жизни!

1.4.2.1. «Да» и «нет» в адрес жизни

Травматичный опыт и переживания в семье внушают страх всем ее членам на протяжении поколений и разделяют детей с родителями, а следующие поколения с предыдущими. Однако то, что воспринимается как тяжкое бремя, таит в своей глубине еще и особую силу.

Следующий пример расстановки наглядно демонстрирует нашу связь с историей семьи и невозможность от нее уйти. Она относится к нам, является частью нас самих и формирует нашу личность со всеми ее сильными и слабыми сторонами.

Во время расстановочного курса мужчина формулирует свой запрос так: «Я хочу избавиться от бремени моей семьи». Не спрашивая, что произошло в его семье, я прошу его выбрать двух заместителей: для него самого и для «бремени». Он ставит их на большом расстоянии друг от друга, при этом его заместитель поворачивается к «бремени» спиной. В то время как заместитель пациента охвачен сильным беспокойством, заместитель «бремени» стоит спокойно и уверенно. Он внимательно и дружелюбно следит за попытками другого от него уйти. Невозможность уйти от «бремени» вызывает у заместителя пациента все большее отчаяние, и он пытается спрятаться в углу комнаты. Заместитель «бремени» смотрит на него уверенным взглядом и ждет. На вопрос, что в нем происходит, он отвечает: «Я здесь, в моем распоряжении целая вечность!» Когда заместитель пациента слышит эти слова, его беспокойство становится еще сильнее. Он испытывает все больший дискомфорт, потом встает и не оглядываясь, медленно, словно движимый невидимой силой, шаг за шагом идет назад, точно к заместителю «бремени», пока в конце концов не упирается в него спиной. Тот осторожно кладет ладони ему на плечи, и заместитель пациента начинает тихо плакать. Через какое-то время он оборачивается и через плечо смотрит заместителю «бремени» в глаза, понимающе кивает, и они обнимаются. В заключение я предлагаю заместителю пациента сказать: «Да! Теперь я принимаю это (жизнь), даже по такой цене».

Многим бывает трудно сказать «да» жизни, полученной через родителей и предков. Сделать это удается через согласие с родителями, такими, как они были и есть, а также с историей семьи, в которой человек родился. Это согласие не зависит от контакта или качества отношений с родителями или бабушками и дедушками. Оно возможно и для тех, кто не знает своих родителей и их семьи, поскольку это еще и согласие с самим собой, со своей собственной судьбой и той жизненной ситуацией, в которой находишься. Она может включать в себя и болезнь, острую или хроническую, которой человек страдает, возможно, всю свою жизнь.

Опыт показывает, что зачастую первый шаг к решению проблемы или выздоровлению - взять на себя свою часть ответственности в этом. По моим наблюдениям, сила, позволяющая сделать этот шаг, связана с готовностью согласиться с родителями и родительской семьей — такими, как они есть. Такое «да» в адрес родителей и семьи — все равно что «да» в адрес жизни, и готовность к нему я рассматриваю как условие для того, чтобы я, как терапевт, взялся за расстановку с этим пациентом. По моему опыту расстановочной работы с больными (прежде всего в клинике), если пациент не готов сказать «да» своей нынешней ситуации, то зачастую он не готов или не в состоянии принять и то, что как разрешающее движение проявляется в расстановке. В таком случае я работаю сначала над его способностью и готовностью сказать это «да».

Иногда я проделываю с ним такое упражнение.

Я ставлю напротив сидящего рядом со мной пациента заместителей для его родителей. Сначала отца, затем слева от него мать. Расстояние между ними и пациентом я выбираю так, чтобы оно было для него вполне выносимым, но все же настолько небольшим, чтобы он не мог уклониться от их взгляда. При необходимости я ставлю за родителями бабушек и дедушек и прабабушек-прадедушек.

Если в образе расставленных предков нет полноты и кого-то не хватает, это можно почувствовать.

Затем я терпеливо жду, пока пациент посмотрит на своих родителей. Если он продолжает сопротивляться, я прошу группу заместителей постепенно подходить все ближе, настолько, насколько пациент, по моему ощущению, еще способен допустить. Рано или поздно, когда он увидит своих предков и действительно посмотрит им в глаза, ему придется признать, что он не может продолжать говорить своей семье «нет» и что у него нет выбора в том, что касается его происхождения. Нередко результатом такой конфронтации становится целительное движение к родителям, а через согласие с семьей и ее историей он приходит и к «да» по отношению к собственной жизни и судьбе. Связь с семьей и предками дает пациенту силы, чтобы посмотреть на тяжелое и лицом к лицу встретиться со своей болезнью.

Следующая расстановка с пациенткой, страдающей аутоиммунным заболеванием, показывает, как неприятие родителей может означать бессознательное неприятие самого себя.

Ранняя смерть родителей: «Я - ваша дочь!»

(пациентка с пузырчаткой вульгарной (Pemphigus vulgaris)

Пациентка (около 45 лет), страдает пузырчаткой вульгарной, аутоиммунным заболеванием слизистых оболочек, вследствие которого они становятся очень тонкими и чувствительными и часто кровоточат.

Пациентка выглядит жесткой и не слишком женственной. Сев рядом со мной, она очень сдержанно и скептично меня изучает. Я какое-то время жду, а потом, повинуясь своему внутреннему импульсу, начинаю интервью с вопроса: «На кого ты злишься?» Она смотрит на меня с удивлением, но тут же отвечает: «На мать!» Мне кажется, что этот ответ объясняет ее злость лишь отчасти, и поэтому спрашиваю дальше: «А на кого еще?» На этот вопрос тоже следует моментальный ответ: «На отца!»

Расспросив пациентку о событиях в ее родительской семье, я узнаю, что в возрасте девяти лет она потеряла отца. Три года спустя умерла ее мать. Она урожденная аргентинка, с двадцати лет живет в Испании.

Вчувствуясь в ее родителей, я ощущаю глубокую любовь между ними и к дочери. Чтобы проверить свое восприятие, я прошу пациентку поставить двух заместителей для ее родителей. Она ставит их па некотором расстоянии друг от друга так, что они смотрят в разные стороны. Оба заместителя по собственной инициативе поворачиваются друг к другу, улыбаются и тепло обнимаются. Через какое-то время они отрываются друг от друга и вместе смотрят на дочь. Пациентка заметно взволнована и удивлена: «Такими я их никогда не видела!» Я говорю ей: «Ты же не всегда при всем присутствовала». Она невольно улыбается.

Заместители родителей тоже улыбаются, медленно подходят ближе и встают напротив сидящей рядом со мной пациентки. Она становится все беспокойнее и старается на них не смотреть. Я поворачиваюсь к ней и говорю: «Посмотри на них и скажи: «Я — ваша дочь!». Я прошу ее повторить зту фразу несколько раз, пока не чувствую, что она не просто повторяет эти слова, что они отзываются во всем ее теле. «Я — ваша дочь, а вы — мои родители!» Тут она собирается с духом, встает и позволяет родителям себя обнять. Они долго и крепко ее держат, и когда она освобождается из объятий и смотрит им в глаза,

я говорю ей: «Посмотри на них и скажи: «Да!» Она смотрит в глаза сначала отцу и говорит: «Да!», затем матери и говорит: «Да! Теперь я соглашаюсь с тем, как это было!»

Испытывая явное облегчение, она снова садится на место, с приветливой улыбкой смотрит на меня и говорит: «Спасибо!» На следующий день во время круга она говорит: «Я пока ничего не могу сказать о том, как я себя чувствую. Мне кажется, что сейчас меняется вся моя жизнь. У меня еще никогда не получалось увидеть родителей в позитивном свете. Теперь, когда я о них думаю, меня переполняет благодарность. Это дает мне совершенно новое ощущение жизни!»

Если мы сопротивляемся или отказываемся признать то, что к нам относится, то иногда о том, что мы исключили, нам напоминает болезнь или симптоматика. Наша жизнь и наше счастье во многом определяются позицией, которую мы заняли по отношению к нашим родителям и истории нашей семьи. Кто чувствует в себе согласие со своей семьей, способен принять жизнь во всей ее полноте и впоследствии, возможно, передать ее дальше.

Нереализованное желание иметь детей

Молодые супруги уже несколько лет не могут осуществить свое желание иметь детей. За последние два года у жены было три выкидыша, которые происходили между седьмой и десятой неделей беременности. Проведенные клинические исследования не выявили практически ничего, что могло бы их объяснить. Опрашивая пару, я представляю себе, что я - их ребенок. При этом у меня по телу то и дело проходит озноб. На основании этого восприятия я прошу мужа сначала поставить заместителей для него и для жены, а затем заместителя для ребенка. Заместитель ребенка чувствует себя плохо. Ему очень страшно, он не в состоянии смотреть на отца и находиться с ним рядом. Он сразу же отходит от родителей и встает за стульями участников семинара.

На вопрос о событиях в его родительской семье муж сообщает, что он - немец по происхождению - родился в Румынии. С семи лет он живет в Германии. Он единственный ребенок своих родителей. На мой вопрос, может ли он как-то объяснить себе страх ребенка, он качает головой. Но тут на глазах у его жены появляются слезы, и она говорит, что ее муж единственный живой ребенок его матери. До него она сделала шесть абортов.

Эта информация вызывает озноб у заместителя ребенка, и он отходит еще дальше назад, пока не упирается спиной в стену. Тогда я прошу одного из членов группы встать за заместителем мужа в качестве заместителя абортированного ребенка. Через какое-то время он мягко кладет руку ему на плечо, и заместитель мужа осторожно откидывается назад. Это изменение вызывает любопытство у заместителя ребенка, и он впервые поднимает глаза на отца. А с тем произошла удивительная перемена: с его лица сошли прежняя бледность и печаль. Очевидно, что стоящий за ним брат или сестра действует на него благотворно. Я прошу еще одного члена группы встать за ними обоими. Заместитель отца реагирует поначалу сдержанно, но заместитель его брата явно рад появлению нового заместителя. У заместителя ребенка пробуждается все больший интерес, и он делает еще один шаг в направлении отца.

В этот момент я спрашиваю пациента, не хочет ли он сам встать на свое место в расстановке. Он колеблется, но в конце концов встает и идет. Когда заместитель абортированного ребенка осторожно кладет руку ему на плечо, он бледнеет, закрывает глаза и чуть не падает в обморок. Я прошу его не закрывать глаза - это позволяет ему не лишиться сил и остаться стоять на своем месте. Постепенно я прошу еще четырех участников группы встать позади пациента в качестве заместителей других абортированных детей.

Очевидно, что все это стоит ему огромных усилий. Он тяжело дышит, но через какое-то время ему удается вместе с шестью заместителями абортированных братьев и сестер за спиной посмотреть на своего собственного ребенка. Пациенту невероятно трудно нарушить лояльность по отношению к мертвым братьям и сестрам и у них на глазах, в тесном контакте с ними, принять свою жизнь, с энергией повернуться в ее сторону и посмотреть на своих жену и ребенка.

Я рекомендую обоим первое время не говорить о расстановке и сразу, с недвусмысленным указанием: «Было бы желание, а кусты найдутся!», отправляю их домой.

Примерно через десять месяцев я получаю сообщение о рождении у них ребенка с припиской, что это «великолепный результат расстановки». Четыре года спустя эта пара обращается ко мне за советом по поводу здоровья их ребенка. Я пользуюсь случаем и прошу описать их впечатления от расстановки. Они присылают мне следующие рассказы:

Рассказ жены:

Во время расстановки и непосредственно после я испытывала огромное облегчение и счастье из-за найденного решения. Оно усилило мою любовь к мужу. Когда я потом забеременела, в течение первых месяцев я очень беспокоилась и боялась. Но когда критический срок прошел, я все больше и больше верила, что все будет хорошо, и беременность прошла прекрасно. После родов я невольно очень часто думала и о других моих детях и часто грустила, что не смогла с ними познакомиться. Но теперь все намного лучше, и когда я сейчас о них вспоминаю, боли больше нет.

Рассказ мужа:

Во время расстановки партнерских отношений поначалу я был абсолютно спокоен. Когда ты потом поставил шестерых абортированных детей моей матери, у меня очень быстро возникло тягостное ощущение.

Внезапно я стал воспринимать расстановку как неожиданное «нападение». На это я никак не рассчитывал. Сначала я попытался подавить мои чувства. Но в конце концов они прорвались. Некоторое время мне было стыдно из-за такой сильной реакции, но в конце расстановки я испытал огромное облегчение. Вместе с этим в мою жизнь каким-то образом вошло новое ощущение счастья, которое сохраняется и по сей день.

1.4.2.2. Лучше болезнь, чем одиночество: первичная любовь ребенка

Следующее понимание стало результатом большого опыта проведения расстановок с болезнями и симптомами, а также обратной связи от пациентов о влиянии расстановок на течение их болезни.

Заместители абстрактных элементов, например симптомов или болезней, часто демонстрируют в расстановках чувства и реакции, на основании которых можно сделать вывод, что в большинстве случаев они соответствуют заместителям исключенных

членов семьи. Если на следующем этапе в расстановку вводятся заместители для этих людей и пациенты предоставляют им подобающее место, если они получают то уважение, которого заслуживают, то заместители симптомов или болезней часто чувствуют себя лишними, уже не нужными и испытывают потребность выйти из расстановки. Похоже, что со стороны (семейной) системы равновесие и порядок оказываются восстановленными. Таким образом, в этом аспекте предпосылки для выздоровления пациента могут быть уже созданы.

Многие пациенты воспринимают произошедшее в расстановке осознание зачастую трансгенерационных подоплек своих болезней и симптомов как глубокий, освободительный и разрешающий процесс.

И все же я постоянно сталкивался с тем, что целительный эффект этого процесса зачастую оказывался меньше, чем ожидалось, или что симптоматика, которая после расстановки ненадолго отступала, через какое-то время возвращалась. В каждом из этих случаев важно понять, насколько и чего не хватило: чего-то разрешающего с точки зрения семейной системы или какого-то личного процесса самого пациента.

Опыт научил меня тому, что немаловажный потенциал заключен в личной ответственности и возможностях пациента.

В этом отношении приведенная в качестве следующего примера работа стала для меня ключевым переживанием и укрепила меня в правильности все большей фокусировки на внутреннем процессе пациента.

Притязание: «Даже если ты умрешь, больше ты ничего не получишь!»

(пациент с остеосаркомой¹⁰ ноги и метастазами в легком)

Пациент сам по профессии врач. В связи с прогрессирующей остеосаркомой правой ноги он был уже несколько раз прооперирован, поэтому теперь он носит заметный каждому протез. Несмотря на пройденные им курсы химиотерапии и лучевой терапии, справиться с болезнью пока так и не удалось. Недавно у него были обнаружены метастазы в одном из легких, и пациент страдает постоянными пневмониями. В груп-

пу он пришел вместе с женой и двумя детьми-подростками. О том, что он собирался присутствовать в группе только в первый день ее работы, поскольку на следующий день у него был назначен сеанс облучения, я не знал.

После краткой вступительной беседы, в которой он упоминает, что, когда он родился, его родители были еще «тинейджерами», я прошу его выбрать заместителей для него самого и для его отца и матери. Он ставит их по отношению друг к другу, и мы добавляем к ним заместителя для его болезни. Реакция заместителей указывает на связь между болезнью и его матерью. Однако дальнейшие расспросы не дают никакой значимой информации, которая позволила бы нам продвинуться дальше. Пациент подчеркивает, что его контакт с матерью всегда был и остается очень хорошим. Расстановка дает лишь некоторые смутные указания на подоплеку болезни, а недостаточная готовность пациента предоставить информацию, которая могла бы помочь, заставляет меня прервать расстановку в этом месте.

Поначалу это вызывает у пациента раздражение, и в конце первого дня он подчеркивает, что ради участия в семинаре он и его семья пошли на большие расходы и теперь он испытывает разочарование. Я заверяю его, что на следующий день продолжу работу, если в связи с пережитым сегодня у него откроются какие-то новые аспекты. Он возражает, что вечером ему нужно лететь домой, поскольку у него назначен важный сеанс лечения. Я повторяю, что все в его руках и решение остается за ним. На следующий день он пришел. Его семья улетела домой, в связи с чем он выглядит гораздо менее напряженным. Сегодня он вообще более спокойный и сосредоточенный. Я решаю еще раз расставить его родительскую семью. Так как в группе появилось несколько новых участников, я прошу его выбирать заместителей только из их числа, поскольку они не видели вчерашней расстановки. В результате получается практически та же картина, что и накануне: сбивающие с толку движения заместителей, тайна вокруг матери и мало потенциала для решения. Поэтому я снова прошу его рассказать о матери и об их отношениях. Накануне он сказал, что у них хороший контакт друг с другом. В сегодняшнем разговоре мы узнаем, что его мать ничего не знает о его болезни.

Это оказывается ключом, и, когда я спрашиваю его, как такое возможно, он отвечает, что с момента первой операции избегает с ней встреч. Они ежедневно созваниваются и разговаривают о чем угодно, только не о болезни.

Получив эту информацию, я прошу заместительницу матери встать напротив пациента и предлагаю ему сказать: «Дорогая мама, посмотри, я очень болен». Вопреки ожидаемой реакции, что мать подойдет к тяжело больному сыну, она, нетвердой походкой, будто у нее кружится голова, отходит назад и с трудом держится на ногах. Ее движение заставляет предположить, что для нее это чересчур и она не способна оказать поддержку больному сыну. Внезапно я слышу в себе слова, которые она ему говорит, и предлагаю заместительнице матери сказать: «Мой дорогой сын, даже если ты умрешь, больше ты ничего не получишь!» Эта фраза становится для пациента глубоким потрясением. Такое впечатление, будто в нем рушится карточный домик, и можно явственно почувствовать, как после этой интервенции его телу приходится перестраиваться заново. Произнося эту фразу, заместительница матери чувствует себя хорошо и правильно. К ней снова возвращаются силы, она сохраняет дистанцию по отношению к сыну и еще раз подчеркивает, что дала ему все, что могла, и больше ничего дать не может. Пациент слышит эти слова своей матери и начинает плакать. Я осторожно обнимаю его за плечи и некоторое время оказываю ему поддержку в этой боли. Успокоившись в моих руках, он может посмотреть в глаза матери, согласиться со своей связанностью с ней и поблагодарить ее за то, что он благодаря ей получил. Это согласие и благодарность приводят к тому, что между матерью и сыном устанавливается глубокий мир. Потрясенный, но в то же время испытывающий большое облегчение пациент возвращается на свое место.

Где-то через полгода после этой работы организатор той группы, Сюзан Ульфельдер, получает открытку с благодарностью. Пациент пишет: «Да, ни компьютерная томограмма ноги, ни томограмма груди ничего не показывают. Я хочу от всего сердца поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Б.»

По какой бы то ни было причине медицинское лечение в конечном итоге дало результат. Оказала ли тут какое-то влияние расстановка, неизвестно.

В августе 2006 года, примерно через два года после расстановки, я встречаю Сюзан Ульфельдер на одной обучающей программе. Она сообщает, что все еще поддерживает контакт с пациентом и что тот чувствует себя очень хорошо. Он перестроил свою жизнь и отказался от профессии врача. Он открыл собственное агентство, которое занимается недвижимостью.

Эта расстановка наглядно показывает целительную силу, которая может заключаться для ребенка в позиции признания по отношению к родителям, их возможностям и границам. Переплетение матери не имело значения для выздоровления пациента, главным было изменение его позиции по отношению к ней. Утаивание от нее болезни можно рассматривать как форму неуважения, которое проскользнуло уже в первом диалоге с пациентом, когда он назвал своих родителей «тинейджерами».

Этот и другие похожие отзывы после расстановок с больными изменили мой способ действий в работе методом системной расстановки. Если раньше в центре внимания находились трансгенерационные переплетения как причина болезни и их развязывание, то сегодня в процессе расстановки мое внимание направлено в большей степени на пациента и его потенциально болезнетворную внутреннюю позицию, а также на его возможности что-то изменить.

Как-то раз, присутствуя на расстановочной группе для больных, мой друг Дэйл Шустерман сказал: «You use the person to change the system, not the system to change the person!» («Ты используешь человека, чтобы изменить систему, а не систему, чтобы изменить человека!») Я могу только подтвердить эти слова. Именно потому, что мы является частью системы, мы имеем (пусть и ограниченное) влияние на систему в целом. В одном из своих текстов (1996, стр. 71 f.), который называется «Ответ», Берт Хеллингер использует слова «свобода действий»:

Однажды ученик спросил учителя: «Скажи мне, что такое свобода?»

«Какая свобода? — спросил его учитель. Первая свобода — это глупость. Она подобна коню, что с громким ржанием сбрасывает седока. Но тем крепче хватку он потом почувствует.

Вторая свобода — это раскаяние. Оно подобно штурману, который после кораблекрушения остается на обломках, вместо того чтоб сесть в спасательную шлюпку.

Третья свобода — это понимание. Оно приходит после глупости и после раскаяния. Оно подобно былинке, что на ветру качаясь, все же стоит, поскольку уступает там, где слаба».

Ученик спросил: «И это все?»

На что учитель ответил: «Иные полагают, что сами ищут истину своей души. Но это ищет через них и думает Большая Душа. Как и природа, она себе позволить может немало заблуждаться, ибо без устали она меняет оплошавших игроков на новых. Тому же, кто позволяет думать ей, она порой предоставляет какую-то свободу действий, и, как река пловца, который отдается воле волн, выносит всеми силами на берег».

У нас нет выбора в том, что касается наших родителей и истории семьи, в которую мы вплетены, также мы подчинены силам порядка коллективной совести этой системы. Однако позицией, которую мы занимаем по отношению к нашим близким, к их жизни и судьбе, мы можем влиять на то, оставаться ли нам в плену переплетения или быть по-хорошему с ними связанными, свободными в рамках наших возможностей и более автономными.

Ясно, что каждый человек что-то получил от своих родителей и каждый чего-то недополучил. И каждый сам решает, с чем ему соединиться. Если человеку удается смотреть на то, что он получил, то он чувствует себя одаренным и тогда ему есть, что давать самому. Если же он сохраняет свои претензии и соединяется с тем, чего получить не удалось, то он может чувствовать себя обманутым жизнью и родителями. Ему плохо, ему чего-то не хватает, и, как следствие, он часто не готов или не в состоянии давать. При такой внутренней позиции многие люди впадают в депрессию.

Быть в согласии с родителями — значит принять то, что ты получил, и отказаться от того, что получить не удалось. Это подлинный отказ, поскольку заменить родителей не может никто. Отец не может заметить мать, мать — отца, приемные родители или опекуны - родных родителей. Супруги тоже не могут удовлетворить эти потребности, а многие дети страдают из-за бессознательных проекций своих родителей, когда им приходится заменять для них их собственных родителей (парентификация).

Следующий пример тоже демонстрирует силу первичной любви ребенка и тот разрешающий потенциал, который заключен в признании собственной судьбы. При этом в расстановочной работе с больными я не раз наблюдал, что в своей болезни или симптоматике многие пациенты, сами того не осознавая, являются заложниками своих детских желаний, от которых не хотят отказаться из-за глубокой потребности в принадлежности. Они живут и страдают в надежде получить от родителей больше близости и внимания, чем те могут дать.

Таким образом, процесс исцеления предполагает отказ от этой тоски по близости с родителями, согласие с ними и взятие на себя ответственности за себя самого, позволяющее прийти к автономии взрослого человека.

Надежду пациента на исполнение этих детских желаний можно рассматривать как бессознательную выгоду от болезни в широком смысле.

Нуждаемость: «Ты должна отпустить свою мать!»

(пациентка с болезнью Зудека¹¹)

Женщина, испытывающая трудности при ходьбе, рассказывает о том, что сразу после рождения она была разлучена с матерью, так как роды были тяжелые и ее пришлось на три недели положить в детскую больницу. Мать была шокирована видом ребенка, обезображенного в результате применения в ходе родов вакуум-экстрактора и щипцов, и позже она постоянно говорила о том, как трудно ей было принять свою дочь.

Во время прояснения запроса я чувствую сильную тоску пациентки по близости и поддержке, также чувствуется, что в этой ситуации она проецирует свою нуждаемость на терапевта. Поэтому сначала я прошу пациентку поставить двух заместителей: женщину для нее самой и мужчину в качестве заместителя для меня. В расстановке заместительница пациентки сразу же прислоняется к моему заместителю, кладет голову ему на плечо и плачет. Проекция на меня как одного из родителей становится очевидной и для пациентки, и я прошу двух членов группы побыть заместителями ее отца и матери. Я ввожу их в расстановку и ставлю на некотором расстоянии позади заместительницы пациентки. Моего заместителя, который испытывает заметное облегчение, я отпускаю из его тяжелой позиции.

Заместительница матери не проявляет к дочери ни интереса, ни каких-либо чувств. Отчетливо видно, как это тяжело для пациентки, но она не может показать свою боль и сдерживает свои чувства. Я решаю прервать в этом месте расстановку и на данный момент просто дать пациентке встретиться с ее нуждаемостью.

На следующее утро она рассказывает, что после вчерашней расстановки ее физическое состояние становится все хуже. Она чувствует себя потерянной и брошенной в своей боли, а все ее мысли занимает образ матери, которая от нее отворачивается. В ней явно чувствуется сопротивление такому образу матери, и я говорю ей спокойным, но твердым тоном: «Ты должна ее отпустить».

Сознавая свое бессилие, пациентка опускает взгляд. Но через какое-то время она качает головой и с яростью топает ногой, показывая, что не согласна с моими словами. Я прошу вчерашнюю заместительницу матери встать напротив сидящей рядом со мной пациентки. Та продолжает смотреть в пол, а заместительница матери снова от нее отворачивается. Когда пациентка начинает тихо плакать, я говорю ей: «Посмотри на свою мать! Посмотри ей в глаза!» Она медленно поднимает голову, но мать продолжает смотреть в окно. Не успеваю я сделать следующий шаг, как пациентка опускается со своего стула на пол, обнимает мать за ноги и начинает громко и драматично рыдать. Для заместительницы матери это невыносимо. Она пытается стряхнуть с себя пациентку и высвободиться из ее рук. Когда заместительница матери с усилием отрывает от себя дочь, та кричит от боли и ярости. Заместительница матери отходит на два шага и, не обращая внимания на дочь, оставляет ее лежать на полу. Та не желает соглашаться с такой реакцией матери и ползет к ней. Поскольку она практически не может пользоваться ногами, она по сантиметру приближается к ней, подтягиваясь на руках. Заместительница матери по-прежнему собрана, спокойна, полна сил и все так же, не обращая ни на что внимания, смотрит в окно. Пациентка, напрягая все силы и громко плача, ползет к матери. Наконец она до нее добирается и кончиками пальцев прикасается к ее ступням. Но заместительница матери снова отходит назад, а пациентка снова плачет от боли и снова пытается последовать за ней.

Поскольку в этом движении не намечается никакого развития, всем присутствующим ясно, что работу нужно прервать. Я отпускаю заместительницу матери из ее роли и объявляю для группы получасовой перерыв. Пациентка, тихо плача, лежит на полу. Когда два участника группы собираются помочь ей встать, я незаметно для пациентки не даю им этого сделать. Я понимаю, что своей помощью они нарушат интервенцию прерывания. По моему восприятию, первый шаг к решению — это прийти к согласию с матерью, такой, как она есть. Поэтому я веду себя так же, как она, и прошу группу тоже не помогать пациентке.

Так мы уходим на перерыв. Напряженные и растерянные участники покидают комнату и выходят на воздух, на террасу. К нашему общему изумлению, минут через двадцать пациентка, улыбаясь и без своей палки, тоже выходит на террасу. Она направляется прямо ко мне и благодарит. Мы все с удивлением смотрим на то, как она справляется без палки. Она с гордостью заявляет: «Это в первый раз за много лет, что я выхожу из дома без палки!»

Примерно через год после расстановки я получаю от пациентки следующий рассказ:

Зима и весна 2004 года были для меня тяжелым временем. Физически я чувствовала себя очень плохо. В течение шести месяцев я была вынуждена принимать лекарства от воспаления и боли. Я дважды лежала в больнице, но ничего не помогало и не приносило облегчения. Хотя врачи говорили, что я на пути к выздоровлению, я испытывала невыносимые боли в бедрах, пятках и ступнях. Мне требовалась специальная трехопорная ортопедическая трость, на которую я должна была опираться, чтобы с трудом и болью сделать хотя бы пару шагов. Я была в таком отчаянии, что решила пойти на семейную расстановку.

Я вызвалась в самом начале работы группы и стала первой клиенткой. Когда я села рядом с терапевтом, он долго молча на меня смотрел. Спокойный и невозмутимый взгляд дал мне ощущение глубокого покоя. Задав несколько вопросов, он сказал: «Выбери заместительницу для себя и заместителя для меня и поставь их по отношению друг к другу». Хоть я и удивилась, но сделала, как мне сказали, и поставила их напротив друг друга. Вскоре моя заместительница по собственной инициативе подошла к заместителю терапевта, положила голову ему на плечо и заплакала. Затем она очень медленно опустилась на пол, продолжая плакать и крепко держась за заместителя терапевта.

Штефан Хаузнер спросил меня: «Как ты думаешь, у нас хорошая база для терапевтической работы?»

Мне было ясно, что так ничего не выйдет, и поэтому я ответила: «Нет, это похоже на отношения между ребенком и его отцом или матерью».

Штефан кивнул, подошел к своему заместителю, поблагодарил его и отпустил из роли. Затем он выбрал мужчину и женщину в качестве заместителей моих родителей и ввел их в расстановку. Заместитель моего отца с любовью повернулся к моей заместительнице, а вот заместительница матери выглядела равнодушной и в конце концов отвернулась. Когда я увидела такую реакцию матери, мне стало холодно, и то же самое чувствовала моя заместительница. Она была в отчаянии и плакала. Она сказала: «Мне плохо, мне очень холодно. У меня такое ощущение, что я умираю. Все мои члены онемели». Так она стояла, плакала и дрожала, дрожала и плакала. Потом она еще сказала: «Это слишком, это все слишком». Меня очень задели эти слова, потому что всю мою жизнь я жила с чувством, что это «слишком». В этом месте Штефан решил прервать работу. Он сказал: «На данный момент я хотел бы оставить все, как есть, а завтра мы продолжим».

На следующий день, когда я вместе с другими участниками сидела в кругу, я рассказала, что прошлым вечером плохо себя чувствовала, что мне было очень грустно и что я была до глубины души взволнована.

Штефан ничего не сказал, но сделал нечто такое, что изменило мою жизнь. Он взял заместительницу моей матери, поставил ее передо мной и сказал: «Посмотри на нее, посмотри ей в глаза». В конце концов я это сделала. Ну, а потом все происходило, как будто движимое чем-то, что было больше меня. Я опустилась на колени, забыла всю свою боль, обняла заместительницу моей матери за колени, прижалась к ней головой и закричала: «Мама! Моя дорогая мама! Моя мама, как хорошо быть так близко к тебе и держаться за тебя. Моя дорогая мама, о, моя дорогая мама, я хочу навсегда остаться с тобой, у твоей груди, в тепле твоих рук!»

Но до меня вдруг дошло: «Но... ты не обнимаешь меня, мама! В твоих руках нет нежности, а твои ноги... Боже! Они тверды как камень. А теперь ты отворачиваешься, ты отворачиваешься, как вчера». - «Но ничего. Мне достаточно просто быть рядом с тобой. Позволь мне остаться с тобой. Ты нужна мне, мама! Позволь мне просто остаться здесь, с тобой».

Но ее пальцы, жесткие как когти, с силой, с неприятием хватают и отрывают меня от нее.

«Нееееет!» Единственный, огромный, бесконечный крик. И смерть. У меня было такое чувство, что с ее руками, отрывающими меня от нее, из меня уходит и жизнь. А потом ничего. Ни мыслей, ни чувств. Я осталась лежать на полу. И долго, мне показалось, целую вечность, лежала.

После этих выходных я стала другим человеком. Я поняла, что мои страдания были обусловлены в том числе этой тоской по близости с матерью. Моя мать сделала для меня самое большое — она дала мне жизнь. И теперь моей задачей было ее за это поблагодарить и уважать. И теперь я это могла.

Всех — и в первую очередь меня — удивило то, что в пятницу я пришла, страдая от боли, и едва могла ходить, а в воскресенье ушла домой практически без боли, да, я двигалась чуть ли не бойко. Здесь я хочу еще особо подчеркнуть, что этот эффект сохранился. После той тяжелой работы мне с каждым днем становилось все лучше, так что в результате я смогла ходить вообще без палки и прекрасно провела лето.

В рамках расстановочной работы в клинике для психосоматических больных мне встречались и другие пациенты, страдающие болезнью Зудека. Как подтвердил один работающий там врач, в их семейном анамнезе часто обнаруживается ранняя, обычно сразу после рождения, разлука с родителями.

Расстановочная работа с этими пациентами также включала в себя установление контакта с собственными силами и возможностями, взятие на себя ответственности за самого себя и отказ от позиции жалоб и сетований.

Слепая любовь ребенка к родителям, которая может приводить к болезни, замкнута на самой себе, а не направлена на родителей. Если бы больной ребенок посмотрел им в глаза, он бы не смог по-прежнему держаться за свою болезнь. Ему пришлось бы признать, что родители тоже его любят и не хотят, чтобы их ребенок страдал.

Следующий пример тоже показывает, что в своей любви дети готовы отдать за родителей жизнь.

«За тебя! И за тебя!»

(пациентка с раком груди и метастазами в легких, печени и костях)

В рамках Международных дней рака в Мадриде¹² на расстановку вызывается участница (около 45 лет). Ее основное заболевание - рак груди, на данный момент уже с метастазами в легких, печени и костях. Учитывая медицинские данные, я открыто говорю пациентке, что не уверен, что расстановочная работа будет для нее уместна. И она, и я должны признать, что смерть, возможно, уже близко и что мне, наверное, нельзя вмешиваться в возможное движение ее души к смерти. Она это понимает и соглашается. Получив ее согласие, я чувствую в себе готовность взяться за работу.

Пациентка живет одна, детей у нее нет. В ее родительской семье она младшая из четырех детей. Двое старших, брат и сестра, умерли через несколько дней после рождения. С братом, который старше ее на восемь лет, контакта у нее нет. Ее родители расстались, они оба тяжело больны и живут под опекой в специальных заведениях. Следуя за ощущением, что здесь может быть что-то нерешенное между пациенткой и ее родителями, что не дает ей ни жить, ни умереть, я прошу ее расставить заместителей для ее отца, матери и для нее самой. Она ставит отца и мать на большом расстоянии друг от друга, а свою заместительницу примерно в одном шаге позади отца так, что они смотрят в одну сторону.

Заместительница матери с ужасом смотрит перед собой в пол. плачет и дрожит всем телом. Предположительно, она смотрит на обоих умерших вскоре после рождения детей. Заместитель отца безучастен. Он смотрит вперед, куда-то вдаль. Заместительница пациентки тяжело дышит. На мой вопрос, что она сейчас чувствует, она отвечает: «Я очень боюсь отца. Я не решаюсь на него посмотреть».

Я спрашиваю пациентку о других событиях в семье. Она говорит, что подвергалась сексуальному насилию со стороны отца. До брака с матерью он в качестве гастарбайтера жил в Германии и там отсидел несколько лет в тюрьме за то, что однажды, участвуя в поножовщине в баре, убил немца.

Тем временем заместительница матери опустилась на колени и, обессилев от плача, легла на пол. Заместительница пациентки осторожно проходит мимо заместителя отца и идет к матери. Увидев ее неподвижно лежащей на полу, она медленно возвращается на свое место и отворачивается. Заместитель отца продолжает стоять, как стоял.

Я долго смотрю на пациентку и при этом постоянно «слышу» в себе вопрос: «Кто должен умереть?» Когда я произношу его вслух, пациентка осторожно спрашивает: «Я?»

Я отвечаю: «Я думаю, отец!» - «А кто это делает?» —она вопросительно смотрит на меня, но мне кажется, что в глубине ее глаз я вижу, что она знает ответ, и озвучиваю свое предположение: «Ты!»«И ты это знаешь!»

Она опускает глаза и после нескольких секунд молчания говорит: «Я не знаю, что мне делать!»

Я отвечаю: «Не знаю, можем ли мы что-нибудь сделать для твоего тела, но, может быть, мы сможем сделать кое-что для твоей души».

Во время нашего диалога заместительница пациентки делается все беспокойнее. Видно, что ей трудно стоять, и она садится на пол. В конечном итоге она очень медленно ложится на спину, закрывает глаза и скрещивает руки на груди. Она лежит спокойно, как в могиле.

После нескольких минут тишины я слышу слова, словно бы звучащие в душе пациентки: «За тебя!» Когда они становятся все «громче», я подхожу к заместительнице матери и прошу ее посмотреть на дочь. А пациентке я говорю: «Посмотри на свою мать и скажи: «За тебя!» Она произносит эти слова. Я продолжаю: «А теперь посмотри на отца и скажи: «И за тебя!» Она говорит эти слова и отцу.

Тут заместительница матери встает и направляется к сидящей рядом со мной пациентке. Они долго пристально смотрят друг другу в глаза, начинают плакать и в слезах падают друг другу в объятья. Услышав плач, отец тоже смотрит на своих жену и дочь, подходит к ним и обнимает обеих. Мы все сидим тихо, предоставляя процессу примирения все необходимое для него время. На этом я заканчиваю работу.

В перерыве после этой расстановки ко мне подходит один врач из публики и говорит, что его очень тронула эта работа. Он уже много лет работает с умирающими в бразильском хосписе для уличных детей. Он говорит, что невозможно себе представить, что приходится переживать этим детям и как они, часто по многу лет, до самой смерти страдают от действий своих родителей и других родственников. Но в момент расставания с жизнью практически у всех у них есть только одна тоска — по родителям.

Примерно через четыре месяца после расстановки я встречаю в обучающей группе моего знакомого и коллегу, который и посоветовал этой пациентке пойти на конгресс и вызваться на расстановку. Он сообщает мне, что она жива. Наряду с традиционным медицинским лечением, она ходит к нему на психотерапию и получает альтернативное лечение. Как ее терапевт, он воспринял расстановку как очень полезный шаг. После нее пациентка стала гораздо более спокойной и расслабленной, что было очень полезно для его терапевтической работы с ней. Еще через год я узнаю о недавней смерти пациентки. Терапевт сопровождал ее почти до самого конца. По его словам, несмотря на тяжелую болезнь, последний год жизни она провела хорошо.

1.4.2.3. Как внутри, так и снаружи: соответствие симптоматики

Еще когда я изучал натуропатию, меня заинтересовало учение о сигнатурах¹³. Болезни и лекарственные вещества «становятся объектом созерцания», и на основании их внешних проявлений делаются выводы об их внутренних взаимосвязях. Так и в расстановочной работе с больными осторожное проведение аналогий и наблюдение соответствий часто дает ценные указания. Исключенные в семьях содержания нередко дают о себе знать в удивительно похожих, повторяющихся в разных поколениях жизненных темах, болезнях и стойких симптомах.

Умершая сестра отца

(пациентка с проблемами полости рта)

В группе по системным расстановкам пациентка описывает свои проблемы с зубами. И она сама, и стоматологи уже близки к отчаянию, поскольку ее высокая чувствительность в этой зоне вызывает бесконечные сложности. Много лет разные врачи пытаются санировать существующие очаги и поставить ей подходящие протезы, однако непереносимость материалов, из которых они изготавливаются, и периодические воспаления приводят к постоянным осложнениям. По словам пациентки, ее зубы «всегда были проблемой».

В расстановке обнаруживается идентификация пациентки со старшей сестрой ее отца, которая в возрасте трех лет умерла от менингита¹⁴, развившегося вследствие осложнения после нагноения зуба. В семье о сестре отца не говорили никогда. Пациентка случайно узнала об этой своей тете от матери. В расстановке на умершего ребенка не смотрел никто, кроме заместительницы пациентки. Девочку (без указания имени) похоронили в семейной могиле бабушек и дедушек и с тех пор о ее существовании никогда больше не упоминали.

Помимо схожести симптоматики и совпадения больного органа, иногда мы обнаруживаем и соответствие в динамике. Так, в случае аутоагрессивных заболеваний, наряду с другими семейными динамиками, имеет смысл подумать о несовместимости сил, которые изначально связаны, однако не могут быть соединены или интегрированы.

Отказ прадеда дать благословение (пациентка с волчанкой)

В качестве примера динамики при аутоиммунном заболевании приведу расстановку пациентки из Жужуя (провинция на северо-западе Аргентины), страдающей системной красной волчанкой (аутоиммунное заболевание сосудов и соединительной ткани с характерным покраснением кожи лица и воспалениями суставов). Здесь заместитель болезни смог отойти, когда пациентка склонилась перед своей бабушкой-индианкой, вышедшей замуж за испанца. Ее отец не дал благословения на этот брак и после ее замужества отрекся от нее как от предательницы. Непримиримый поначалу заместитель прадеда пациентки смягчился, когда в расстановке дочь показала ему его правнучку. После этого он сказал, что очень боялся за свою дочь, а еще он боялся, что будет нарушена преемственность поколений. На это пациентка по собственной инициативе сказала ему, что будет чтить его и наследие его народа.

Идеологическая, религиозная или этническая несовместимость в силу полярных противоположностей в семьях матери и отца на физическом уровне часто проявляется в идентификациях уже внуков и правнуков. В общем можно констатировать, что чем серьезнее травма или конфликт, тем упорнее и дольше могут быть последствия в следующих поколениях, а чем серьезней картина болезни, тем тяжелее обычно события в истории семьи.

Иногда симптоматика пациента может указывать на движение или позицию, которых пациент избегает. На своих курсах Берт Хеллингер неоднократно указывал на связь между болями в спине и нежеланием пациента склониться перед кем-то из родителей или другим членом семьи, на долю которого выпала особая судьба.

В этой связи мне кажется достойным упоминания следующий пример, где речь идет о пациентке, которая много лет страдала цервикальной дистонией (неврологическим заболеванием, которое в связи с тоническими спазмами мышц шеи приводит к спастическому неправильному положению головы).

Абортированный ребенок

(пациентка с цервикальной дистонией)

35-летняя женщина рассказывает на расстановочной группе о своем желании иметь счастливые и прочные партнерские отношения и создать семью. По ее словам, ей постоянно попадаются «не те» мужчины.

Не задавая больше вопросов, я прошу ее выбрать заместительницу для нее и заместителя на роль мужчины. Она ставит их на некотором расстоянии напротив друг друга. Заместительница женщины испытывает сильное тянущее ощущение в шее. Она вынуждена поддаться этому движению, и шейный отдел ее позвоночника застывает в очень болезненном повороте вправо.

Когда пациентка видит позу своей заместительницы, она в ужасе говорит: «Я 15 лет страдала кривошеей именно с таким скручиванием вправо. Чтобы снять спазмы, меня постоянно лечили ботулотоксином, пока в один прекрасный день это не прошло».

На мой вопрос, как чувствует себя заместитель мужчины, тот отвечает: «Я чувствую неуверенность, мне нравится эта женщина, но в то же время она меня пугает».

Эти слова и неспособность заместительницы пациентки сопротивляться этому крайне болезненному импульсу, когда ей поневоле приходится смотреть через плечо на пол, побуждают меня спросить, не потеряла ли она ребенка. Она отвечает отрицательно, но сразу после того, как я задал вопрос, я замечаю на ее лице легкую растерянность и поэтому продолжаю смотреть ей в глаза, чтобы показать, что я не совсем уверен в ее ответе. Пациентка видит мои сомнения и рассказывает: «Когда мне было 17 лет, я забеременела. Мои родители были против того мужчины, он тоже был не готов стать отцом, и тогда моя мать устроила мне аборт».

Я спрашиваю пациентку: «Как тебе кажется, это был мальчик или девочка?» (Этот вопрос помогает матери установить внутренний контакте ребенком.) Пациентка отвечает: «Мальчик!» Я прошу ее: «Поставь для него заместителя!» Она выбирает заместителя и ставит его за своей заместительницей. Та начинает плакать, разворачивается, привлекает к себе ребенка и заключает его в объятья. Спазм в шее моментально проходит. Заместитель мужчины испытывает облегчение и говорит, что как только было сказано о ребенке, его подавленность сразу прошла. Он все время чувствовал, что чего-то не хватает, и в конце расстановки ему стало гораздо легче. В заключение он говорит, что с его стороны их отношениям теперь ничто не препятствует.