Ральф Адамс Крэм «Белая вилла»

Эта история произошла весной 1888 года, когда железная дорога едва доходила до Агрополи, доставляя путешественникам на Сицилию всяческие неудобства. Два молодых архитектора опоздали на последний поезд в Неаполь и вынуждены были провести ночь в глуши. Они нашли приют в стенах полузаброшенной виллы, не догадываясь, что здесь произошло нечто ужасное.

На русском публикуется впервые.

DARKER. № 2 февраль 2015

RALPH ADAMS CRAM, “THE WHITE VILLA”, 1895


Садясь на поезд из Неаполя в Пестум в 8:10, мы с Томом были совершенно уверены, что поедем обратно в 2:46. Не оттого, что полагали, будто двух часов хватит на удовлетворение интереса к руинам мертвой цивилизации, а лишь по той причине, что в путеводителе было указано: следующий поезд, в 6:11, прибывает в Неаполь слишком поздно, чтобы мы успели на ужин у Тернеров, а потом в Сан-Карло. Не то чтобы меня совсем не заботил ужин или театр, но ко мне мисс Тернер проявляла меньше симпатии, чем к Тому Рэнделу, — а это имело значение.

Тем не менее, мы обещали быть — и точка.

Произошло это весной 1888-го, а тогда железная дорога — теперь тянущаяся до Реджо, избавляя путешественников на Сицилию от ночных мучений в переменчивом Средиземноморье, — доходила не далее чем до Агрополи, что в двадцати милях за Пестумом. Тогдашние поезда ходили редко и медленно, но мы были рады даже той незавершенной дороге, поскольку она проникала в самое сердце разбойничьих владений в Кампании и позволяла без риска осматривать бесподобные церкви. Притом, что всего несколькими годами ранее посетителям для этого был необходим военный конвой от правительства — что доставляло существенные неудобства нам, молодым архитекторам.

Итак, мы, довольные, отправились в путь тем ясным майским утром, чтобы провести имеющиеся у нас несколько часов наилучшим образом, осознавая, что еще до своего возвращения в Неаполь станем свидетелями вещей, не виданных прежде ни одним американцем.

Но выйдя из поезда в Пестуме и отправившись усаженной цветами тропой, ведущей к церквям, мы едва не проклинали эту железную дорогу. Ведь мы наивно считали, что должны быть одни, что никто более не подумает терпеть четырехчасовую поездку из Неаполя лишь ради того, чтобы провести пару часов у руин этих церквей, — но вскоре поняли, насколько ошибались. Мы были не одни. Нас сопровождала небольшая группа простых туристов: английская семья, от которой никуда нельзя было деться, с тремя дочерьми с торчащими зубами и ниспадающими волосами, ненавидящая Мюррэев и Бедекеров; два светловолосых неряшливых немца; французская парочка со страниц «Парижской жизни»; и «старик с моря», седобородый пресвитерианский священник из Пенсильвании, который расстроил наше пребывание в Риме в Юбилейный год. К нашему облегчению, этот ужасный старик связался с группой американских школьных учителей, совершавших морское путешествие, и мы на время оказались в безопасности. И все же наша надежда провести два часа в приятном одиночестве безвозвратно погасла.

Зато как там было красиво! На просторных равнинах между золотистыми лугами, окруженными далекими сиреневыми горами, которые застыли под майским солнцем, среди переплетений асфоделя и акантуса возвышались три церкви — серая, золотистая и розоватая. А окружавшие их бархатные луга тянулись от тусклых гор до моря, выделяющегося тонкой серебристой линией поверх спокойной травы.

Поток туристов шумно несся по ним мимо базилики и храма Посейдона, к далекому храму Цереры. Мы с Томом задержались, чтобы в оставшиеся часы с наслаждением испить все вино грез. Быстро осмотрев храмы, покинутые туристами, уже через несколько мгновений мы обнаружили себя лежащими на траве к востоку от Посейдона, всматривающимися в сторону моря, невидимого, но слышного слабым пульсирующим шепотом, смешанным с жужжанием пчел, что кружили возле нас.

Юный пастух с длинношерстным псом робко проявил к нам свое расположение, и вскоре мы попросили его нарвать для нас цветов: асфоделей, пчелоносных орфисов, анемонов и даже зеленых ирисов, сказочных и хрупких. Шум толпы туристов сливался со звуками спокойного моря. Тогда я услышал слова, которых ждал и, зная Томаса, сдерживал в себе:

— Послушай, старина, может, ну его к черту, поезд в 2:46?

Я усмехнулся про себя.

— А как же Тернеры?

— Ничего, скажем, что опоздали на поезд.

— Именно так и будет, — сказал я, доставая часы, — если не отправимся на станцию прямо сейчас.

Но Том положил лист аканта себе на лицо и не шелохнулся. Я заправил трубку, и мы пропустили поезд.

Когда солнце стало клониться в сторону моря, окрасив серебряную линию золотом, мы принялись рисовать и не меньше часа делали наброски, но настроение у нас было неподходящее — «слишком радостное для работы», как заметил Том. Затем мы двинулись по одинокой улице — разрушенной, забытой между стенами мертвой Посидонии[255]. Это не была миловидная деревня — если неровную колею с дюжиной домов вообще можно назвать деревней. Не попадалось нам и ее обитателей. Не было никаких церквей — одни только грязные лачуги. А посередине — здание, второй ярус которого украшала вывеска «Albergo del Sole»[256]. Внизу же находилась черная, похожая на пещеру кузница, где смуглые мужчины, напоминающие безработных бандитов, сидели с угрюмыми лицами и курили.

— Здесь можно остаться на ночь, — ухмыльнулся Том, искоса глядя на эту отборную компанию. Но его предложение не вызвало у меня энтузиазма.

Далее, там, где тропа, ведущая от станции, соединялась с главной дорогой, был различим лишь один признак современной цивилизации — огромное прямоугольное строение, наполовину вилла, наполовину крепость, с круглыми башнями по четырем углам и десятифутовой стеной вокруг. Насколько мы могли разглядеть, на первом этаже окон не было. Очевидно, когда-то она служила укрепленной виллой какого-то кампаньского знатного человека. Теперь же, когда набегов более никто не совершал, вилла, опустевшая и заброшенная, не казалась внушительной. Ворота огромной стены заросли колючками и провисали на петлях, а многие из окон верхнего этажа были разбиты. Это место выглядело странным, жутким и загадочным, и мы с интересом осматривали его.

— У этого места явно есть своя история, — убежденно сказал Том.

Вечерело. Когда мы в последний раз обошли увитые плющом стены исчезнувшего города, солнце уже приблизилось к полосе моря, а когда повернули обратно, с запада растекался красный закат, который раскрашивал дорические храмы бледно-розовым цветом на фоне пропадающей синевы Аппенин. Над лугами уже поднималась густая мгла, и храмы розовели в окружении смутной серости.

Грустно было покидать эту красоту. На последний поезд мы успевали с запасом, поэтому шли навстречу к храмам не торопясь.

— Зачем это Джонни машет нам рукой? — вдруг спросил Том.

— Откуда мне знать? Мы же не на его земле.

Мы одновременно достали свои часы.

— На твоих сколько? — спросил я.

— Без шести шесть.

— На моих без семи. До станции дойти успеем.

— Ты уверен, что поезд отходит в 6:11?

— Абсолютно, — ответил я и показал ему путеводитель.

К этому времени женщина и двое детей уже истошно нам кричали, но мы понятия не имели, о чем — их итальянский был ужасен.

— Слушай, — сказал я, — побежали к ним. Возможно, у нас обоих отстают часы.

— Или расписание поменялось.

Мы побежали, и толпа стала одобрительно кричать. Когда мы обратили внимание на пар, который поднимался из-за насыпи, скрывавшей железную дорогу, наш легкий бег трусцой превратился в паническое бегство. Прозвенел гудок, мы приблизились уже настолько, что могли расслышать вопросительное «Pronte?», беспокойное «Partenza!» и окончательное «Andiamo!» Но поезд, находившийся в пятистах ярдах от нас, выпустил пар и отправился в сторону Неаполя, а мы, когда часы пробили шесть, успели только добежать до станции и вызвать смотрителя.

Едва он вышел, мы дали волю упрекам и обвинениям.

Когда же мы смогли спокойно оценить случившееся, выяснилось, что расписание действительно было изменено два дня назад: вместо 6:11 поезд отбывал в 5:58. Подошел facchino[257], и мы вчетвером сели и рассудили ситуацию.

— Будет ли еще поезд?

— Нет.

— Тогда мы можем остановиться в «Albergo del Sole»?

Смотритель провел указательным пальцем по горлу, характерно щелкнув языком, чем полностью снял вопрос.

— Тогда нам придется остаться здесь, на станции.

— Но, синьор, я холост и живу здесь с одними facchini. У меня всего одна спальня. Это невозможно!

— Ведь нам все равно нужно где-то заночевать. И поужинать. Что же нам делать?

Мы ловко переложили всю ответственность на плечи бедного старика, который снова начинал распаляться. С минуту он ходил взад-вперед по станции, затем подозвал facchino.

— Джузеппе, сходи к вилле и спроси, смогут ли два forestieri[258], пропустившие поезд, остаться там на ночь.

Протестовать было бессмысленно. Facchino ушел, и мы с беспокойством ожидали его возвращения. Когда стемнело и луна взошла над горами, нам казалось, он уже не придет. Но тот наконец явился.

— Синьоры могут остаться на ночь, их готовы принять. Но они не смогут там ужинать, потому что в доме нечего есть.

Это не удовлетворило старого смотрителя, и он вновь предался раздумьям. В результате маленький столик в комнате ожидания быстро превратился в обеденный стол, и мы с Томом принялись жадно поглощать огромный омлет с хлебом и сыром и пить невероятно кислое вино с таким удовольствием, будто это был настоящий Шато д’Икем. Facchino с неловкой доброжелательностью нам прислуживал. Мы позвали нашего нервного старика сесть с нами и разделить свое собственное радушие, и у нас получился достаточно веселый званый ужин. За вином и сигаретами мы даже забыли о ближайших часах, с десяти вечера и до рассвета, которые нам предстояло провести в неясной мгле.

Когда Джузеппе наконец повел нас к таинственной вилле, на нас нахлынуло дурное предчувствие, и мы старались развеять его шутками. Пока мы взбирались по влажной тропе, луна светила высоко над головой, выглядывая между чернильно-черными изгородями с обеих сторон. Как же там было тихо! Ни дуновения ветра, ни живого звука — лишь жуткое безмолвие, не прерывавшееся две тысячи лет над этим огромным кладбищем.

Мы вошли в расшатанные ворота, а затем продолжили свой путь в лунном свете по лабиринту корявых фруктовых деревьев, сгнивших сельскохозяйственных орудий и бревен. Впереди была небольшая дверь — единственный вход на первый этаж этой брошенной крепости. Холодное безмолвие нарушилось резким лаем собак где-то вдалеке, справа от нас — за амбарами, занимавшими половину двора. От виллы не исходило ни света, ни звука. Джузеппе постучал в потрепанную дверь, и стук эхом повторился, но ответа не последовало. Он стучал снова и снова, пока наконец мы не услышали скрежет засовов. Дверь приотворилась, и мы увидели очень старого мужчину, согнувшегося от возраста и изможденного от болезни. Над головой он держал большую римскую лампу с тремя фитилями, и та вырисовывала странные тени на его лице — безвредном от старости, но нестерпимо печальном. Он не ответил на наше робкое приветствие, но, вздрогнув, подвинулся, чтобы мы вошли. Пожелав Джузеппе спокойной ночи, мы подчинились и встали посреди каменной лестницы, ведущей прямо от двери. Старик медленно закрыл каждый засов и установил тяжелую перекладину.

Затем мы последовали за ним в полутьме по ступеням в большой холл. Здесь был зажжен огромный камин, и его композиция была так прекрасна, что мы с любопытством переглянулись. В его неровном свете было видно огромное круглое помещение под плоским, имевшим форму блюдца сводом, — помещение, которое, очевидно, когда-то обладало величием, а теперь превратилось в жалкую развалину. Фрески на своде имели пятна, штукатурка местами отвалилась. На резных дверях отсутствовала половина золота, которым они когда-то были покрыты. В брусчатом полу были продавлены коварные впадины. Грубые сундуки, груды старых газет, приспособления для запряжки, орудия для работы на ферме, куча ржавых карабинов и ножей, неописуемый мусор из всевозможных вещей — во всем этом чувствовалась царившая в помещении дикость, казавшаяся в свете огня еще более выразительной, чем была на самом деле. На весь этот беспорядок в своей выцветшей наготе взирали с бессмысленными улыбками бледные фигуры нимф XVII века.

Мы недолго погрелись у огня, а затем старик, все в том же удрученном безмолвии, повел нас к одной из многих дверей, вручил медную лампу и с немым поклоном повернулся и ушел.

Оказавшись в комнате, мы с Томом посмотрели друг на друга — наши лица выражали самые сложные эмоции.

— Знаешь, из всех странных вещей, — сказал Том, — это самое странное, что со мной приключалось!

— Верно, мой друг. Как ты справедливо заметил, мы угодили в переплет. Помоги мне закрыть дверь, потом мы как следует осмотримся и оценим ситуацию.

Но та и не думала закрываться. Ее крепление было искривлено, и она терлась о брусчатый пол. Лишь совместными усилиями мы смогли продвинуть ее на два дюйма и повернуть огромный старый ключ в ржавом замке.

— Так лучше, намного лучше, — сказал Том. — Теперь давай посмотрим, куда мы попали.

Комната оказалась порядка двадцати пяти футов[259] в длину и имела приличную высоту потолка. Очевидно, это были парадные покои: стены были отделаны резными панелями, некогда белыми и золотыми, с зеркалами. Теперь же дерево окрасилось во все мыслимые цвета, зеркала потрескались или разбились, и все покрылось плесенью. Большой огонь горел в камине, ставни были закрыты, и хотя вся мебель состояла лишь из двух массивных кроватей и стула, одна ножка которого была короче другой, комната казалась почти комфортной.

Я отворил одну из ставен, закрывавших огромное окно, тянущееся почти от пола до потолка, и чуть не выпал сквозь треснутое стекло на балкон, на котором отсутствовал пол.

— Том, иди сюда, скорее, — крикнул я, и через пару минут мы уже не думали о своем сомнительном окружении: мы любовались Пестумом в лунном свете.

Ровная белая мгла, словно вода, лежала по всему лугу. Посередине на фоне темно-синего неба возвышались три призрачных храма — серебряно-черные в бледном свете луны, они будто плыли в тумане. А позади, виднеющаяся в отблесках между деревьями, тянулась линия серебристого моря.

Идеальное безмолвие — безмолвие неумолимой смерти.

Мы наблюдали за поднимающейся над храмами белой мглой, пока не продрогли насквозь и не легли спать. В комнате была всего одна дверь, и ту мы надежно заперли, огромные окна находились в двадцати футах над землей — поэтому мы чувствовали себя в достаточной безопасности.

Через несколько минут Том громко засопел, я же, по природе своей более склонный к переживаниям, некоторое время пролежал без сна, думая о нашем удивительном приключении и его возможном исходе. Наконец я уснул — не знаю, на какое время. Но проснулся я от ощущения, будто кто-то дергал за ручку двери. Огонь погас, и комнату освещало красное свечение золы, при котором я мог смутно различить кровать Тома, поломанный стул перед камином, и надежно закрепленную дверь возле дымохода, прямо напротив моей кровати. Затвор лязгнул, и дверь мягко отворилась. Я задрожал: она была заперта, мы с Томом постарались закрыть ее понадежнее. В этом не могло быть сомнений! Теперь же она тихо открывалась, а минуту спустя так же тихо закрылась.

Затем я услышал шаги — готов поклясться, что они раздавались в нашей комнате — сопровождаемые шуршанием подола. Мое дыхание остановилось, а зубы застучали, когда я различил мягкую поступь и шорохи, будто женщина пересекала комнату в направлении камина. Я ничего не видел: света было недостаточно, чтобы распознать образ на фоне резных панелей двери. Шаги остановились у огня, и я увидел, как поломанный стул наклоняется влево с тихим скрипом, как его короткая ножка касается пола.

Я тихо сидел, неподвижно замерев и уставившись в пустоту, которая наполняла меня ужасом. На моих глазах стул, затрещав, вернулся в вертикальное положение.

Потом шаги быстро направились к окну и там остановились, а затем огромные ставни распахнулись, озарив нас лунным светом. Но ничто не затеняло этот свет — ни одна материальная субстанция.

Я попытался закричать, издать какой угодно звук, чтобы разбудить Тома. Чувство одиночества при встрече с неведомым сводило с ума. Не знаю, подчинились ли мне губы или нет, но Том не подал виду, что услышал, и продолжил лежать неподвижно.

Ставни закрылись так же тихо, как и открылись. Лунный свет исчез, и огонь вместе с ним. Я принялся ожидать в абсолютной тьме. Если бы только я мог видеть! Если бы это что-то было зримым, я бы не придал ему такого значения. Но каждый из этих жутких звуков, каждый шорох платья, каждый вздох, слышные, но недоступные зрению, терзали мою душу. Кажется, в своем беспомощном ужасе я молил о возможности видеть — только и всего. Но тьма была неумолима.

Тогда шаги стали менее уверенными, и я услышал шорох одежды, скользящей о пол, стук туфель прекратился. Стали слышны звуки расстегивающихся пуговиц и трения металла о дерево.

Я оцепенел, мое тело задрожало. Я откинулся на подушку, каждым нервом ожидая и прислушиваясь.

Рядом со мной откинули одеяло, и в следующее мгновение кровать осела: кто-то улегся на простыни с различимым моему слуху вздохом.

Я напряг каждую частицу оставшихся сил и с криком, вырвавшимся между сжатыми зубами, рухнул с кровати на пол.

Должно быть, я потерял сознание, но когда наконец пришел в себя, в комнате было прохладно. Угольки в камине уже не горели, и меня сковывал холод.

Все это промелькнуло, как страшный сон. Я даже посмеялся над смутным воспоминанием с мыслью: «Я должен попробовать восстановить каждую деталь, чтобы потом рассказать Тому». Я неуклюже поднялся, чтобы вернуться в кровать, когда оно появилось снова, и мое сердце остановилось — на ручку двери легла чья-то рука.

Я остановился и прислушался. Дверь с тихим скрипом открылась, закрылась снова, и я услышал, как в замке туго поворачивается ключ. Я бы предпочел умереть, чем снова лечь в ту кровать, но вне ее было так же страшно. Я стоял, дрожа и прислушиваясь, — прислушиваясь к тяжелым, осторожным шагам, крадущимся вдоль другой стороны кровати. Сжав одеяло, я пристально вглядывался во тьму.

Что-то пронеслось в воздухе прямо перед моим лицом, и одновременно раздался вопль — настолько жуткий, отчаянный, истошный, что мои чувства вновь покинули меня, и я осел на пол возле кровати.

Затем началась кошмарная дуэль невидимых, но слышимых форм — они кричали и бесновались, и тонкий женский визг смешивался с низкими, сдавленными проклятиями и неразличимыми словами. В эту ужасную ночь шаги гнались за другими шагами по всей комнате, то возле кровати Тома, то устремляясь еще дальше, пока я не ощутил мимолетное прикосновение ткани на своих губах. Они носились кругами, и я, безумно крича, чувствовал, как мой разум кружился вместе с ними.

Они вновь приближались. Я услышал их шаги совсем близко. Раздался протяжный булькающий стон, а затем меня придавило весом ослабшего тела. На мое лицо упали длинные волосы, застлав глаза. За кошмарными звуками последовало отвратительное молчание, и я почувствовал, как чья-то жизнь уходит, преодолевая непостижимые мили на пути в небытие.

Когда я открыл глаза, из щели между ставнями просачивался рассвет. Я лежал неподвижно, уставившись на заплесневелые фрески на потолке. Попытавшись собрать воедино свои чувства и восстановить рассудок, я понемногу пришел в себя, но не мог больше и думать о сне. Один за другим всплывали кошмарные происшествия этой невообразимой ночи, и я лежал не в силах пошевелиться, пытаясь соединить обрывки воспоминаний, беспорядочно круживших в моем сознании.

Постепенно в комнате делалось светлее. Я уже видел, как бледная линия, прорывающаяся сквозь ставни, становилась ярче и тянулась по пыльному полу. Тусклые зеркала отражали дневной свет. Дверь была закрыта, и где-то вдалеке я расслышал крик петуха, а вскоре и гудок проходящего поезда.

Казалось, с момента, когда я впервые вошел в эту комнату, минули годы. Язык меня не слушался, а голос отказывался подчиняться паническому позыву закричать. Раз или два я тщетно пытался издать членораздельные звуки своими жесткими губами. Когда наконец мои лихорадочные попытки были вознаграждены слабым шепотком, у меня появилось странное чувство великой победы. Как же крепко спал Том! Обычно для того, чтобы разбудить его, не требовалось больших усилий, но теперь, в столь неуместный час, он противился подъему. Казалось, я звал его целую вечность, пока не услышал, как он сонно пробурчал что-то и повернулся в кровати.

— Том, — слабо молил я. — Том, встань и помоги мне!

— Чего тебе надо? В чем дело?

— Не спрашивай, просто встань и помоги.

— Что, с кровати упал? — вяло усмехнулся он.

Мой страх, что он снова уснет, придал сил. Действительно ли меня охватил физический паралич от крайнего ужаса? Я не мог поднять голову с пола — лишь кричать в смертельном ужасе, призывая Тома на помощь.

— Почему бы тебе не встать и не лечь в кровать? — сказал он в ответ на мои мольбы. — Тебе снится кошмар, очнись!

Но что-то в моем голосе все же заставило его подняться, и он, усмехаясь, пересек комнату и остановился у окна, чтобы распахнуть огромные ставни и впустить свет. Затем забрался обратно на кровать и весело посмотрел оттуда. Но едва взглянув, он прекратил смеяться, вскочил с постели и склонился надо мной.

— Господи, друг, что с тобой? Ты ранен!

— Я не знаю, что случилось. Подними меня, вытащи отсюда, и я расскажу тебе все, что сам понял.

— Но, старина, ты, кажется, здорово пострадал. Весь пол залит кровью!

Он приподнял мою голову и крепко обхватил меня руками. Я посмотрел вниз: на полу подо мной было огромное красное пятно.

Но на моем теле, не считая синяка на голове, не было никаких ран, как не было и пятен крови возле рта. Я рассказал ему, насколько смог коротко, всю историю.

— Давай выбираться отсюда, — сказал он, когда я закончил. — Это место не для нас. Против бандитов я еще могу устоять, но…

Он помог мне одеться, и мы как можно скорее с усилием открыли тяжелую дверь, — ту дверь, которая, как я видел, мягко поворачивалась на петлях всего несколько часов назад. Мы вышли в просторный круглый холл, который в рассветный час оказался не менее странным и таинственным, чем вчера при свете камина. Здесь никого не было в этот ранний час, лишь огонь горел в камине. Мы немного посидели у огня, но никто не появлялся. Наконец с лестницы послышались медленные шаги, и вошел старик, молчаливый, как и ночью накануне. Он учтиво нам поклонился, но не подал и знака, что удивлен столь ранним нашим подъемом. В абсолютной тишине он направился готовить нам кофе. Когда же скромный завтрак был подан и мы сидели вокруг неотесанного стола, жуя жесткий хлеб и потягивая черный кофе, он отвечал на все наши вопросы лишь односложными фразами.

Всякую просьбу описать некоторые моменты истории виллы он принимал с холодным, гробовым молчанием, которое сбивало нас с толку. В итоге нам пришлось сказать «addio», не утолив жажду объяснения ночных событий.

Когда взошло солнце, мы стали видеть храмы. Расплывчатые блестящие опалы заливали оранжево-розовым оттенком основание высоких колонн в утреннем свете. Это напоминало рапсодию в неярких и неземных цветах, оживленных кистью Пюви де Шаванна и украшенных лучами, — апофеоз мглы, видение, никогда прежде не виданное и не подлежащее забвению. Память об ужасах ночи поблекла и увяла от этой красоты. Пока мы ожидали наш поезд из Агрополи, Том засыпал станционного смотрителя вопросами.

К счастью, он оказался более чем словоохотлив. Не без благоприятного влияния предложенных ему денег он здорово разговорился. Вот, в общих чертах, история, которую он поведал нам, когда мы сидели на платформе и курили, восхищаясь туманом, поднимающимся на востоке, то открывающим, то скрывающим бледно-лиловые Апеннины.

— Есть ли у «La Villa Bianca» своя история?

— О, синьоры, непременно. Она и диковинна, и ужасна. С тех пор минуло много времени — сто, двести лет, не знаю. Герцог Сан-Дамиано женился на девушке столь светлой, столь прекрасной, что ее называли La Luna di Pesto[260]. Но она происходила из простых людей — к тому же, из рода бандитов. Ее отец был из Калабрии, наводил ужас и на Кампанию. Но герцог был молод, он женился на ней и построил для нее белую виллу. Это было чудо на всю Кампанию — где бы вы тут такую видели? Она великолепна даже теперь, хоть и давно превратилась в руины. Они не прожили здесь и года, как герцог стал ревнив. Он ревновал к новому предводителю банды, занявшему место ее отца, своими руками убив того в страшной схватке высоко в горах. Была ли тому причина, кто теперь знает? Но люди говорят о жутких вещах, что творятся на вилле, и что La Luna больше никогда не видели вне ее стен. Вскоре герцог уехал в Неаполь на долгий срок и возвращался на виллу лишь изредка. Вилла стала крепостью, и ее постоянно закрытые ворота хорошо охранялись. А однажды — случилось это весной — герцог приехал из Неаполя тайно, и там, возле трех тополей к северу от виллы, его экипаж был атакован вооруженными людьми, и он едва не погиб. Но его сопровождала многочисленная охрана, и после ужасного боя бандиты были повержены. Перед герцогом лежал их раненый предводитель — тот, кого он боялся и ненавидел. Он смотрел на лежащего в свете факела, а в руке бандита была его собственная сабля. Герцогом овладел дьявол: ей же он пронзил бандита, заскочил в экипаж и, ворвавшись на виллу, пробрался в покои La Luna и убил ее саблей, которую она отдала своему любовнику.

Вот и вся история Белой виллы. А сам герцог больше никогда не появлялся в Пестуме. Он вернулся к королю в Неаполь и многие годы был бичом для бандитов Кампании. Король сделал его генералом, и имени Сан-Дамиано боялись все, кто не подчинялся законам, а мирные люди его любили, пока он не был убит в сражении близ Морманно.

А что же La Luna? Некоторые поговаривают, что она возвращается на виллу каждый год, в полнолуние, когда была убита. Говорят, герцог своими руками похоронил ее в саду, там, куда когда-то выходили окна ее комнаты. Ей не были отпущены грехи, и поэтому ее нельзя было хоронить в частоколе церкви. Вот почему она не может обрести мирный сон — non è vero[261]? Я не знаю, правдива ли эта история, но так ее рассказывают, синьоры. А вот поезд до Неаполя. Ah, grazie! Signori, grazie tanto! A rivederci! Signori, a rivederci!


Перевод Артема Агеева

Загрузка...