DARKER: Рассказы (2011-2015)

Хью Уолпол «Тарн»

HUGH WALPOLE, “THE TARN”, 1923

Фостер непроизвольно пересек комнату, склонился над книжным шкафом и встал, слегка опершись и бросая взгляд то на одну книгу, то на другую. Хозяин дома, смотря сзади на его узкую, худую шею, выступающую над низким фланелевым воротником, подумал о легкости, с какой мог бы сжать это горло, и сладострастном, триумфальном удовольствии, какое принесло бы ему подобное действие.

Низкая комната с белыми стенами и потолками была наводнена мягким лейклендским солнцем. Октябрь чудесен на английских озерах: золотое, богатое, ароматное солнце неспешно движется в вечернем рубиновом сиянии по абрикосовому небу, и тогда в этих прекрасных местах плотно ложатся тени, темно-пурпурными обрывками, длинными паутинообразными узорами серебристой сети, густыми мазками янтаря и сумрака. Облака галеонами пересекают горы, то скрываясь, то появляясь, то спускаясь призрачным войском в самое сердце равнин; затем внезапно вздымаются к нежнейшей синеве неба и проредью ложатся вялыми и усталыми тонами.

Коттедж Фенвика смотрел прямо на Лоу-Феллс, а справа от него раскинулись видневшиеся в боковых окнах холмы над Алсуотером.

Фенвик посмотрел на спину Фостера и внезапно ощутил приступ тошноты, сел и прикрыл глаза рукой. Фостер приехал, проделав весь путь из Лондона, чтобы объясниться. Это было так похоже на Фостера: хотеть объясниться и все уладить. Сколько лет он уже с ним знаком? Двадцать, по меньшей мере, и в течение всех этих лет Фостер постоянно стремился со всеми ладить. Он не мог вынести, когда не нравился кому-нибудь. Фостер ненавидел это настолько, что люди думали, будто он нездоров; он хотел, чтобы все были его друзьями. Вероятно, это была одна из причин, по которой Фостер был так успешен и продвигался в карьере, и одна из причин, по которой у Фенвика всего этого не было.

Ведь в этом Фенвик был противоположностью Фостера. Он не хотел иметь друзей, его определенно не заботило отношение к нему людей — людей, которых по той или иной причине презирал, а презирал он довольно многих.

Фенвик смотрел на эту длинную, худую, склонившуюся спину и ощущал дрожь в коленях. Фостер вот-вот повернется и пропищит своим высоким, пронзительным голосом что-нибудь по поводу книг: «Какие славные у тебя книги, Фенвик!» Как много, много раз долгими ночными часами, когда Фенвик не мог уснуть, слышал он этот писк, звучащий совсем рядом, будто в тени его кровати! И сколько раз он отвечал: «Я тебя ненавижу! Ты причина неудач моей жизни! Ты всегда вставал у меня на пути! Всегда, всегда, всегда! Ты, снисходительный и притворный, на самом деле рассказывал другим, каким несчастным, великим неудачником считаешь меня! Ты выставлял меня дураком! Ты ничего от меня не скроешь! Я тебя слышу!»

Уже двадцать лет как Фостер постоянно оказывался на пути Фенвика. Еще давно, когда Робинс искал помощника редактора для своего замечательного журнала «Парфенон» и Фенвик пришел к нему, у них состоялась отличная беседа. Как великолепно Фенвик говорил в тот день; с каким энтузиазмом рассказывал Робинсу (хотя тот и был ослеплен своим тщеславием) о том, каким «Парфенон» мог стать; как Робинс заразился его энтузиазмом; как его жирное туловище носилось по комнате, пока он кричал: «Да, да, Фенвик, это прекрасно! Это действительно прекрасно!» Но в итоге эта работа досталась Фостеру.

Пусть издание просуществовало всего год или около того, но связь с ним принесла Фостеру известность, которая предназначалась Фенвику!

Затем, пять лет спустя Фенвик написал роман «Горькое алоэ» — роман, над которым он кровью и потом трудился три года, — а затем, в самую неделю публикации, Фостер выпускает «Цирк», роман, сделавший ему имя, хотя, видит Бог, это и был слабый сентиментальный мусор. Вы можете сказать, один роман не может убить другой — но так ли это? Не из-за появления ли «Цирка» группка лондонских всезнаек — эта высокомерная, ограниченная, невежественная, самодовольная толпа, неспособная ни на что, кроме своей болтовни, так сильно влияющей на хорошую или плохую судьбу книги, — не стала говорить о «Горьком алоэ» и не обеспечила ей известность? Как бы то ни было, его книга оказалась мертворожденной, а «Цирк» понесся по пути триумфа.

После этого было много случаев, крупных и мелких, и худощавый Фостер всегда препятствовал счастью Фенвика.

Разумеется, у Фенвика родилась навязчивая идея. Скрывшись в сердце Лейкс, без друзей и практически без общества, с весьма скромными запасами денег, он много размышлял о своих неудачах. Это были неудачи, но в этом не было его вины. Разве могли они быть его собственными неудачами при таких талантах и великолепии? Это была вина современной жизни с недостатком культуры, вина глупого материального сумбура, составляющего человеческий интеллект, — и вина Фостера.

Фенвик всегда надеялся, что Фостер оставит его в покое. Он и не знал, что делать, лишь бы не видеть этого человека. Но в один день, к своему изумлению, он получил телеграмму:

Фенвик с трудом верил своим глазам, а затем — из любопытства, из цинического презрения и какого-то более глубокого и загадочного побуждения, которое сам не мог объяснить, — телеграфировал:

И вот он здесь. Он приехал — можете ли вы поверить? — чтобы «все уладить». Он слышал от Хэмлина Эддиса, что Фенвик был в некой обиде на него.

— Мне это не по душе, старик, и я подумал заехать к тебе, выяснить, в чем дело, и все уладить.

Прошлым вечером после ужина он попытался все уладить. С жадным взглядом, как у пса, выпрашивающего кость, которую, он знает, наверняка заслужил, Фостер протянул руку и попросил Фенвика рассказать, что стряслось.

Фенвик просто ответил, что ничего не стряслось, а Хэмлин Эддис — проклятый дурак.

— О, я рад это слышать! — воскликнул Фостер, вскочив со стула и положив руку Фенвику на плечо. — Я рад этому, старик. Я бы не вынес, если бы мы не смогли остаться друзьями. Ведь мы так долго дружим.

Господи, как же Фенвик ненавидел его в ту минуту!

— Какие славные у тебя книги! — Фостер обернулся и взглянул на Фенвика энергичным, радостным взглядом. — Каждая из них вызывает интерес! Мне нравится и то, как ты их расставил на открытых полках — как по мне, стыдно скрывать книги за стеклом.

Фостер подошел и присел рядом с хозяином. Он даже наклонился и положил руку ему на колено.

— Послушай! Спрашиваю в последний раз и хочу убедиться наверняка. Между нами ведь нет ничего дурного, старик? Я знаю, ты заверил меня в этом вчера вечером, но хотелось бы…

Фенвик посмотрел на него и, изучив взглядом, внезапно ощутил сильную, но приятную ненависть. Ему нравилось касание его колена рукой; он и сам наклонился вперед и, думая о том, как приятно было бы вдавить глаза Фостера глубоко-глубоко ему в голову, сжимая их, сдавливая до пурпурного цвета, оставляя пустые, зияющие, кровавые впадины, сказал:

— Нет, отчего же. Конечно, нет. Я же сказал тебе вчера вечером. С чего бы этому взяться?

Рука сжала колено чуть сильнее.

— Я так рад! Это замечательно! Замечательно! Надеюсь, ты не сочтешь меня глупцом, но я всегда чувствовал к тебе привязанность, сколько себя помню. Я всегда хотел узнать тебя лучше. Я так сильно восхищался твоим талантом. Тот твой роман… тот… про алоэ…

— «Горькое алоэ»?

— О, да, именно он. Это была замечательная книга. Пессимистичная, разумеется, но все же прекрасная. Она заслуживала большего. Помню, я так тогда и думал.

— Да, она заслуживала большего.

— Но твой час придет. Как я говорю, хорошее всегда случается под конец.

— Да, мой час придет.

Тонкий, пискливый голос продолжал:

— Я же имел больший успех, чем заслуживал. О, да, это так. И не надо этого отрицать. Я не изображаю скромность. Я серьезно. Разумеется, у меня есть какой-то талант, но не настолько большой, как говорят. А ты! Ведь ты имеешь намного больше, чем они думают. Да, старик, правда. Только, — надеюсь, ты простишь мне эти слова, — наверное, ты не достиг того, что мог бы. Живешь здесь, скрывшись за всеми этими горами, во влажном климате, с постоянными дождями, — зачем, ты же отстал от жизни! Не видишь людей, не общаешься и не знаешь, что происходит. Зачем, посмотри на меня!

Фенвик повернулся и взглянул на него.

— Эти полгода я провожу в Лондоне, где все самое лучшее — лучшее общество, лучшая музыка, лучшие театры; затем на три месяца еду за границу — в Италию, Грецию или еще куда-нибудь — а потом на три месяца в деревню. Вот это идеальное соотношение. Так можно получить все.

В Италию, Грецию или еще куда-нибудь!

Что-то щелкнуло у Фенвика в груди и молотило, молотило, молотило. С какой же одержимостью он жаждал хоть недельку в Греции, хоть два дня на Сицилии! Иногда он думал, что мог себе это позволить, но когда доходило до фактического расчета вплоть до пенни… А этот дурак, этот болван, этот самодовольный, тщеславный, снисходительный…

Он поднялся и взглянул на золотое солнце.

— Что скажешь насчет прогулки? — предложил он. — Солнце пробудет еще целый час.

Едва слова слетели с его губ, Фенвик почувствовал, будто кто-то произнес их за него. Он даже обернулся, чтобы посмотреть, не было ли кого за его спиной. Еще с прибытия Фостера предыдущим вечером его не покидало это ощущение. Прогулка? Зачем ему брать Фостера на прогулку, показывать свои любимые места, эти линии, изгибы и впадины, широкую серебристую поверхность Алсуотера, скрытые пурпурными облаками холмы, сгорбившиеся, словно одеяло на коленях лежащего великана? Зачем? Было похоже, будто он повернулся к кому-то за своей спиной и сказал: «Вы что-то задумали на этот счет».

Они вышли. Дорога резко спускалась к озеру, а у кромки воды между деревьев пролегала тропа. Яркий желтый свет с оранжевым оттенком, пересекая озеро, становился синим. Холмы выглядели темными.

Сама походка Фостера говорила о его натуре. Он все время шел немного впереди, передвигая свое длинное, худощавое тело энергичными рывками, словно, если бы он не спешил, мог пропустить нечто, что было решающим в его преимуществе. Говорил он, бросая Фенвику слова через плечо, будто швыряя кусочки хлеба дрозду.

— Конечно, я был польщен. А кто бы не был? Новый приз, как-никак. Им награждают всего на год или два, но это приятно — действительно приятно — владеть им. Когда я вскрыл конверт и обнаружил в нем чек — что ж, вы могли бы сбить меня с ног перышком. Да, вы вправду могли бы. Разумеется, сто фунтов не так много. Но это честь…

Куда они направлялись? Их удел был таким определенным, словно у них не было свободы воли. Свободы воли? Нет никакой свободы воли. Все есть Судьба. Фенвик внезапно громко рассмеялся.

Фостер остановился.

— Что, в чем дело?

— Что?

— Ты рассмеялся.

— Что-то меня развеселило.

Фостер коснулся руки Фенвика.

— Как приятно гулять вместе, рука об руку с другом. Я так сентиментален и не отрицаю этого. Я лишь говорю, жизнь коротка и человек должен любить ближнего, а как иначе? Ты слишком долго живешь в одиночестве, старик. — Он сжал руку Фенвика. — Это правда.

Это была пытка, совершенная, неземная пытка. Было чудесно ощущать эту худую, костлявую руку, сжимающую его. Можно было практически расслышать биение его сердца. Чудесно ощущать эту руку и искушение взять ее в свою и изогнуть, выкрутить и затем услышать хруст костей… хрусть… хрусть… Чудесно ощущать искушение, поднимающееся, словно кипящая вода, но не поддаваться ему. На миг рука Фенвика коснулась Фостера. Затем он отнял руку.

— Мы в деревне. Вот отель, куда все приезжают летом. Здесь свернем направо. Я покажу тебе свой тарн.

— Твой тарн? — спросил Фостер. — Прости мое невежество, но что такое тарн?

— Тарн — это миниатюрное озеро, водоем в ущелье у холма. Очень спокойный, красивый, тихий. Некоторые из них чрезвычайно глубоки.

— Пожалуй, мне он понравится.

— Но он далековато, вверх по неровной дороге. Ты не возражаешь?

— Ничуть. У меня длинные ноги.

— Некоторые из них чрезвычайно глубоки — настолько неизмеримы, что никто не достигал их дна, — но ровные, как стеклышко, с одними лишь тенями…

— Знаешь, Фенвик, я всегда боялся воды и никогда не умел плавать. Я боюсь заходить на глубину. Разве это не глупо? Все из-за того, что много лет назад в школе, когда я был маленьким мальчиком, большие ребята продержали меня под водой и едва не утопили по-настоящему. Они зашли дальше, чем сами того хотели. Я до сих пор вижу их лица.

Фенвик поразмыслил над этим, и в его мыслях предстала картина. Он видел мальчиков, — больших, наверное, сильных парней — и это щуплое, как лягушка, существо, горло которого обхватили жирные руки, его брыкающиеся у воды ноги, похожие на спички, их смех, их внезапное чувство, что что-то пошло не так, и наконец щуплое тельце, поникшее и недвижное…

Он глубоко втянул воздух.

Фостер теперь шел рядом с ним, а не впереди, словно побаивался и нуждался в поддержке. Пейзаж действительно переменился. Впереди и позади них тянулась идущая вверх, нечеткая от глины и камней тропа. Справа на склоне у подножия холма находились карьеры, практически заброшенные. Из пустынных расщелин доносились слабые звуки, бурный поток воды бежал и впадал внизу в водоем, черные очертания которого напоминали знак вопроса, появившийся возле темнеющего холма.

Спуск был крутым, и Фостер задыхался и пыхтел.

За это Фенвик ненавидел его еще больше. Худощавому и спокойному, ему не хватало сил! Они ковыляли, держась пониже карьера, у края бегущей воды, то зеленой, то грязно-серой, прокладывая себе путь вдоль склона холма.

Теперь их лица смотрели в сторону Хелвеллина. Его окружало кольцо холмов, смыкаясь у основания и протягиваясь вправо.

— Вон там тарн! — воскликнул Фенвик, а затем добавил: — Солнце садится раньше, чем я ожидал. Уже начало темнеть.

Фостер споткнулся и схватил Фенвика за руку.

— В сумерках холмы выглядят странно, будто живые люди. Я едва вижу, куда идти.

— Мы здесь одни, — сказал Фенвик. — Слышишь, как тихо? Люди покинули карьер и разошлись по домам. Здесь нет никого, кроме нас. Если присмотришься, то увидишь странный зеленый свет над холмами. Он виден лишь мгновение, а затем снова становится темно. А вот и мой тарн. Знаешь, как я люблю это место, Фостер? Кажется, он принадлежит только мне одному, так же, как все твои работы, слава, репутация и успех — тебе. У меня свое, а у тебя свое. Возможно, в конце концов, мы все будем равны. Да… Но я чувствую, будто это озерцо принадлежит мне, а я — ему, и нам никогда нельзя разлучаться… Видишь, какое черное? Оно одно из самых глубоких. Никто никогда не измерял его глубину. Лишь Хелвеллину она известна, и однажды, мне кажется, он доверится мне и нашепчет свои секреты…

Фостер чихнул.

— Мило. Очень красиво, Фенвик. Мне нравится твой тарн. Очаровательно. А теперь пойдем обратно. Идти по этим местам очень тяжело. Да и холодно здесь.

— Видишь там маленький мол? — Фенвик указал Фостеру рукой. — Кто-то соорудил его у воды. Я думаю, там была и лодка. Пойдем, заглянем вниз. С края маленького мола водоем выглядит очень глубоким, а горы будто сдвигаются вокруг.

Фенвик взял Фостера за руку и повел к краю мола. Оттуда водоем действительно выглядел глубоким. Глубоким и очень темным. Фостер всматривался в воду, а затем взглянул вверх на холмы, которые действительно, казалось, сгрудились прямо вокруг них. Он снова чихнул.

— Боюсь, я простудился. Пойдем домой, Фенвик, а то не сможем разглядеть дорогу.

— Домой так домой, — сказал Фенвик, и его руки сомкнулись на худой, щуплой шее. Голова тут же наполовину повернулась, и на него уставились два испуганных, странно детских глаза. От смехотворно легкого толчка тело наклонилось вперед, раздался пронзительный крик, всплеск, что-то белое зашевелилось в спешно сгущающихся сумерках, затем быстро расходящаяся рябь — и тишина.

Тишина продолжалась. Окутав тарн, она, будто прижав палец к губам, распространилась на и без того бесшумные холмы. Фенвик соединился с тишиной. Он наслаждался ей. Он совершенно не двигался, а стоял, смотря на чернильно-черную воду тарна, сложив руки, потерявшись в напряженных размышлениях. Но он ни о чем не думал. Фенвик ощущал лишь теплое, блаженное облегчение, сладострастное чувство, которое не имело ничего общего с его сознанием.

Фостера, этого надоедливого, болтливого, тщеславного, самодовольного дурака, больше нет! Он ушел навсегда. Тарн заверил его в этом. Он одобрительно смотрел Фенвику в глаза, будто говоря: «Ты хорошо справился: это была опрятная и необходимая работа. Мы сделали ее вместе, ты и я. Я горжусь тобой».

Он гордился собой, наконец совершив в своей жизни что-то решительное. Энергичные, интенсивные мысли начинали наполнять его разум. Все эти годы он, слабый, беспозвоночный, сидел в этом месте, храня обиды, — а теперь, в конце концов, совершил действие. Он поднялся и взглянул на холмы. Он гордился и… он замерз. Он начал дрожать и поднял воротник пальто. Да, там виднелся тот слабый зеленый свет, что всегда появляется в тенях холмов на недолгое время перед наступлением темноты. Было поздно и ему пора было возвращаться.

Дрожа теперь до стука зубов, он зашагал по тропе, но осознал, что ему не хотелось покидать тарн. Тарн выглядел дружелюбно — это был его единственный друг во всем мире. Когда Фенвик бродил в темноте, чувство одиночества возрастало. Он возвращался в свой пустой дом. Прошлой ночью у него был гость. Кто это был? А, Фостер, конечно, — Фостер со своим глупым смешком и добродушными невыразительными глазами. Что ж, теперь Фостера там не будет. Его теперь вообще никогда не будет.

Вдруг Фенвик пустился бегом, сам не зная зачем. Он знал лишь, что, покинув тарн, стал одиноким. Он хотел бы провести там всю ночь, но холод этого не позволял, поэтому он бежал, чтобы оказаться дома, в освещении и с привычной мебелью — а все знакомое успокаивало его.

Пока он бежал, под ногами сыпались камни и глина. Они шуршали, будто он бежал не один. Он остановился, и другой бегун тоже замер. Он дышал в тишине. Теперь ему стало жарко. Пот катился вниз по щекам. Фенвик чувствовал струйку, текущую по спине под рубашкой. Его колени дрожали, сердце колотилось. Окружающие холмы были поразительно безмолвны, а облака казались резиновыми, будто могли сжиматься и растягиваться. Они серели на пурпурном ночном небе, на поверхности которого, как сверкающие глаза лодок в море, появлялись звезды.

Его колени окрепли, сердце успокоилось, и он продолжил бег. Резко повернув за угол, он оказался перед отелем. Фонари смотрели приветливо и придавали уверенности. Затем он спокойно пошел вдоль берега озера, и если бы не уверенность, что кто-то следовал за ним, мог бы ощущать комфорт и испытывать удовольствие. Раз или два он остановился и обернулся, а однажды даже крикнул: «Кто там?» Но ответом был лишь шелест листвы.

Ему чудились странные вещи, но разум работал энергично, не давая крепнуть мысли, будто это тарн преследовал его — тарн, скользящий вдоль дорожки, не давая ему остаться в одиночестве. Он чуть ли не слышал его шепот: «Мы сделали это вместе, и я не хочу возлагать всю ответственность на тебя одного. Я останусь с тобой, ты не будешь одинок».

Он спустился по дорожке к своему ярко освещенному дому. Он услышал, как за ним хлопнула калитка, заперев его внутри. Он вошел в светлую гостиную, приготовленную для него. Там лежали книги, которыми восхищался Фостер.

Вошла пожилая женщина, служившая ему.

— Не желаете ли чаю, сэр?

— Нет, Энни, благодарю.

— А другой джентльмен не желает?

— Нет, другой джентльмен уехал на ночь.

— Значит, ужин подавать на одного?

— Да, на одного.

Он сел в углу дивана и мгновенно впал в глубокий сон.

Он проснулся оттого, что пожилая женщина тронула его за плечо и сообщила, что ужин готов. Темную комнату освещал лишь неровный свет пары дрожащих свечей. О, эти красные подсвечники на каминной полке — как же он ненавидел! Он всегда ненавидел их, но теперь ему чудилось в них нечто общее с голосом Фостера — высоким, слабым и писклявым.

Он ожидал, что Фостер войдет в любой момент, хотя и знал, что это невозможно. Он повернул голову в сторону двери, но тьма была непроглядной. Она окутала всю комнату, кроме камина, где два светильника завывали со своей отчаянной жалостью.

Фенвик прошел в столовую и уселся перед едой. Но есть он не смог. Место, на котором должен был сидеть Фостер, казалось ему странным. Странным, опустевшим, словно заставляющим ощутить одиночество.

Он встал из-за стола и подошел к окну, открыл его и выглянул наружу, к чему-то прислушиваясь. Словно струя воды, словно движение среди безмолвия, словно глубокий водоем, наполняющийся до краев. Возможно, это был шелест листвы. Резко ухнула сова, будто кто-то неожиданно заговорил за его плечом, и он закрыл окно и обернулся, всматриваясь из-под своих темных бровей в глубь комнаты.

Спустя какое-то время он отправился спать.

Спал ли он или просто дремал, лениво лежа без размышлений? Теперь же, взволновавшись, он проснулся с забившимся от страха сердцем. Показалось, будто кто-то позвал его по имени. Он всегда спал с открытым окном и задернутыми шторами. Этой ночью предметы в его комнате слабо освещал лунный свет. Это был не поток света, не резкий всплеск, серебривший ее площадь, врезаясь в непроглядную тьму, а тусклый, зеленоватый свет, напоминавший тень, которая опускалась на холмы перед самым наступлением темноты.

Он уставился на окно, и ему показалось, будто что-то шевельнулось. Внутри или даже перед ним блестело что-то серо-зеленое, посеребренное. Фенвик пристально наблюдал. Это было похоже на струящуюся воду.

Струящаяся вода! Подняв голову, он прислушался и уловил шум воды за окном, не бегущей, а скорее поднимающейся выше и выше, удовлетворенно булькая и заполняя все пространство.

Он сел в кровати и увидел, что по обоям под окном сочилась вода. Он видел, как она катилась по свисающему деревянному подоконнику, останавливалась и уходила вниз. Самым странным было то, что она капала бесшумно.

Из-за окна слышалось странное журчание, но в комнате стояла абсолютная тишина. Откуда же оно исходило? Он увидел, как серебристая линия поднялась и опустилась, когда струйка на подоконнике ослабла и хлынула вновь.

Нужно было встать и закрыть окно. Он вынул ноги из простыней и одеял и посмотрел вниз. Он завопил. Пол был покрыт блестящим слоем воды, и она прибывала. Когда он посмотрел, она уже наполовину скрыла низкие и толстые ножки кровати. Она поднималась не переставая, без ряби или пузырей. Теперь она переливалась через подоконник непрерывным потоком, но не издавала звуков. Фенвик сидел на кровати, подтянув покрывала к подбородку и зажмурившись, его кадык ходил вверх-вниз.

Но нужно было что-то делать, остановить это. Вода достигла уровня сидений стульев, и была все так же беззвучна. Если бы он только мог добраться до двери!

Он опустил босые ноги и снова закричал. Вода была ледяная. Вдруг, наклонившись и вглядевшись в темное, отблескивающее пространство, ему показалось, будто что-то толкнуло его. Он упал. Голова и лицо его окунулись в ледяную воду, она казалась вязкой и, в самом сердце льда, была горячей, как расплавленный воск. Он сумел подняться на ноги. Вода достигала груди. Он кричал снова и снова. Фенвик видел зеркало, ряды книг, картину Дюрера «Лошадь», но уже был отчужден и невосприимчив. Он ударял по воде, и ее брызги цеплялись к нему, как липкая на ощупь чешуя рыбы. Он с трудом пробирался в сторону двери.

Вода уже достигла его шеи. Затем что-то схватило его за лодыжку и стало держать. Он боролся и кричал: «Отпусти! Я говорю тебе, отпусти меня! Я тебя ненавижу! Я не спущусь к тебе! Я не…»

Вода скрыла его рот. Он почувствовал, как чьи-то пальцы сдавили его глаза. Холодная рука, поднявшись, ухватила его за голое бедро.

Утром юная служанка постучала и, не получив ответа, вошла, как обычно, с водой для бритья. Увиденное заставило ее закричать. Она побежала за садовником.

Вместе они подняли тело с выпученными глазами и высунутым из-за стиснутых зубов языком и уложили его на кровать.

Единственным признаком беспорядка был перевернутый кувшин для воды. Небольшое пятно воды осталось на ковре.

Стояло приятное утро. Ветка плюща от слабого ветра лениво стучала по окну.

Перевод Артема Агеева