Дедушка и музыка

23

Вечером мы оделись во все чистое, обулись и без двадцати девять подошли к клубу. Я нес проигрыватель с длинным проводом, а Жуков две пластинки: «Героическую» и «Пятую» симфонии Бетховена.

На дверях клуба висело объявление о собрании.

У крыльца стояла веселая толпа колхозников. Некоторые, увидев нас, зашептались.

— Все они хороши…

— Это он дедов внук?

— Гляди, несытый какой…

— Травиночка…

— А тоже туда же, к Мордаю. Настя рассказывала.

Я, не глядя ни на кого и не останавливаясь, прошмыгнул следом за Жуковым в клуб.

Сенашкин помогал очень строгой на вид женщине накрывать на стол красную скатерть.

Жуков встал в сторонке, а я залез на сцену и спросил у Сенашкина:

— Где у вас тут розетка? Здравствуйте.

— Здесь, — сказал он. — Учтите: двести двадцать вольт. Эх, помирать, так с музыкой. Налаживайте. Отступать некуда. И сами не бойтесь.

Он ушел, проводив нас за занавес. Я и сам волновался, когда присоединял к сети проигрыватель, а Жуков, кусая губы, то и дело сообщал мне:

— Входить начали, усаживаются. Все правление собралось.

В клубе было шумно от разговоров, смеха и стука передвигаемых стульев.

У меня все было готово. На диске лежала «Героическая симфония». На щитке горел красный глазок. Я решил сначала завести траурный марш, чтобы Сенашкину было легче каяться и хоронить свое преступление. «А потом можно завести самую радостную часть «Пятой» симфонии… она поможет ему снова стать человеком».

Зал уже был полон. Строгая женщина никак не могла утихомирить собравшихся и стучала ключом по графину. Сенашкин сидел в первом ряду, все время вытирая платком затылок. Он оглянулся в зал, громко кашлянул, но шум не затихал.

— Вот дед твой, — сказал Жуков.

И правда, дедушка, здороваясь со всеми, проходил между рядами на свободное место, а за ним археолог с какой-то девушкой.

Я обрадовался. Ведь зла у меня на него не было. Наоборот, я на себе проверил правильность его слов, но доказать ему, что кибернетика вместе с музыкой великая сила, было необходимо.

— Начинай. А то они целый час кудахтать будут, — сказал Жуков.

— Учти, такого опыта еще не было в нашей эре, — шепнул я и нажал кнопку.

Наверно, когда зазвучала музыка, все подумали, что это им послышалось, но гул стал затихать, я сделал звук погромче, и скоро только тихая и скорбная мелодия была слышна в зале клуба.

Сидевшие в президиуме, недоумевая, посмотрели в нашу сторону. Многие в зале привстали с мест, еще немного — и посыпались бы вопросы с шуточками, хотя и мне, и Жукову, и всем, конечно, жутковато стало от музыки, и тогда Сенашкин тяжело поднялся на сцену и сказал:

— Товарищи!.. Кого, думаете, хороним? Хороним бессменного снабженца вашего колхоза — Сенашкина! — говорил он медленно, и даже не говорил, а как-то надсадно выдыхал слова. — Шесть лет служил он вам верой и правдой… пока не потерял совесть… и… нет его! — тут музыка зазвучала так высоко, пронзительно и жалостно, что две женщины в первом ряду поднесли к глазам платки, да и я сам чуть не заплакал, как будто снабженца взаправду не стало.

— Нет его! Ходит среди вас живой, как говорится, труп… а того Сенашкина, который все силы отдавал колхозу… еще раз подчеркиваю… нету… Крышка!

— Да что с тобой, Кириллыч? — испуганно выкрикнули из зала, и все заволновались.

Сенашкин высморкался и замолчал, прислушиваясь к музыке, как будто ему хотелось подольше хоронить себя на глазах обманутых колхозников.

«А вдруг ему так тяжело, что он не выдержит… Писали же, как некоторые люди внушают себе болезнь и умирают…» — подумал я и сделал звук потише.

«Пятую» еще нельзя было ставить: ведь Сенашкин сознался не до конца.

Начал он сознаваться издалека, спросив у всех:

— Почему погиб Сенашкин? — и, собравшись с силами, выпалил одним духом: — Согласно кибернетике произошло так: сняли мы первые огурцы в парниках… — Я схватился за голову: «Ну при чем тут кибернетика?» — И тогда же часть пропили! — В зале ахнули и зашумели. — Тихо! Не хочу вину на другого сваливать. Но разве не мог Сенашкин душу вытрясти из того, кто его подбил на подлость? Мог. Но не вытряс. И погиб. Так почему? Расскажу, чтобы другим неповадно было и чтобы знали, как погибает в подлости человек. Мозги наши, значит, состоят из нейронов. В них хранится информация, как нам себя вести в жизни. Называется эта информация совестью… Правильно?

— Валяй дальше! Без тебя знаем, что такое совесть! — крикнули из зала.

— Так вот. Подлец один, пусть сам сознается, запрограммировал Сенашкина. А сам Сенашкин, еще больший подлец, заглушил обратную связь, которая его ошибки всю жизнь вовремя исправляла, и стал глушить совесть водкой… Но не было житья. В глаза вам не смотрел… И спасибо ей! — он посмотрел в нашу сторону и рассказал, как в критическую минуту своей жизни, когда боялся признаться людям, вдруг услышал «Лунную сонату». — Спасибо музыке! Проняла до мозга костей и сказала: «Признайся! Умри в глазах людей, Сенашкин, но возродись!»

Я хлопнул два раза в ладоши, подумав, что после этих героических слов все должны зааплодировать, но в зале было тихо-тихо. И Сенашкин молчал.

Тогда я быстро переменил пластинку и поставил самую радостную часть «Пятой симфонии», и мне показалось: весь зал легко вздохнул, как будто гром громыхнул и теплый дождь пролился после предгрозового мрака.

— И еще спасибо деду Степану и его внуку за то, что правильно меня запрограммировали, — сказал Сенашкин, — а мальчонка с точки зрения кибернетики объяснил, как и до чего я дошел. И я говорю: судите меня. Все приму…

— Занятно? — спросил я Жукова. — Он про себя говорит не «Сенашкин», а «я». Значит, он возродился.

— На любую работу согласен, — продолжал Сенашкин. — А жить с вами и врать я не мог. И гадости этой в рот не беру и не возьму.

Сенашкин сошел со сцены и встал, потупив голову, около окна.