Дела давно минувших дней...

Как ни остра была идеологическая и политическая борьба в 60-е годы XIX века, она захватывала умы и чувства только небольшой части общества. Основная же его масса, испытывавшая на себе социальные и экономические последствия этой борьбы, не вникала в ее перипетии и продолжала жить повседневными заботами.

В драме Островского и изображен тот мир, которому нет дела до нигилистов и «государственников». В нем не рассуждают о судьбе народа, о преобразовании государственного устройства. В нем, как и в незапамятные времена, судьбу человека определяют любовь, деньги, тщеславие, жажда развлечений и погоня за успехом…

Все это старо как мир, но каждое новое поколение все открывает для себя заново, и острота ощущений не притупляется с течением времени. Меняется лишь внешняя сторона происходящего, а в сути своей оно остается прежним. Памятуя об этом, обратим основное внимание на ситуации и обстоятельства, которые затуманены дымкой минувших столетий.

В актерской среде существует определение «костюмная пьеса». «Костюмными» называют драматургические произведения, построенные на историческом материале, или же такие, где персонажам по ходу действия приходится не раз менять туалеты. С годами, по истечении столетия или более, любая пьеса для зрителя становится «костюмной», ибо давно забыты моды тех лет, когда пьеса увидела свет. При этом какие-то особенности платья определенного периода, легко прочитываемые современниками, впоследствии оказываются невостребованными.

Разумеется, смысл произведения не исчерпывается подобными деталями, но то, что наше понимание авторского замысла становится точнее, когда мы знакомы со всеми нюансами бытового «языка» эпохи, не подлежит сомнению.

И «Бесприданница» станет нам ближе и понятнее при условии, что мы вникнем в подробности быта, изображенного драматургом, быта, который безвозвратно ушел в прошлое.

В одном из писем Островский, говоря о «Бесприданнице», подчеркивал: «Этой пьесой начинается новый сорт моих произведений». В самом деле, «Бесприданница» выходила за пределы бытовой драмы, до того разрабатываемой Островским, хотя это и не сразу становится заметно. Все персонажи пьесы принадлежат к тому же кругу, что изображался драматургом и прежде: купечество, провинциальный полусвет, актерская среда.

Но уже само место действия не совсем обычно для Островского и заставляет вспомнить его прославленную «Грозу» (1859). Основные события в обеих пьесах разворачиваются над Волгой. Создается перспектива для полета души, жаждущей чего-то высокого, светлого. Однако в «Грозе» все это покрывает тень «темного царства», а в «Бесприданнице» Волга лишь фон для стоящего на первом плане трактира, в котором тон задают денежные тузы и тянутся за ними самовлюбленные и ограниченные обыватели.

Один из центральных конфликтов в драматургии Островского — несовместимость искреннего чувства с атмосферой расчета. Эта коллизия положена в основу многих его пьес — «Бедность не порок», «Доходное место», «Гроза», «Лес», «Бедная невеста». В «Бесприданнице» эта коллизия также наличествует, но она обретает несколько иное звучание.

Ларисе только кажется, что ее посетило глубокое и сильное чувство. На самом деле в «идеале мужчины» Паратове ее привлекает тот же образ жизни, что ведут Кнуров и Вожеватов, недаром ведь они общаются на равных. Просто Паратов «полированнее» других, а хищности в нем еще и больше, чем в других. «У меня, — говорит он, — ничего заветного нет; найду выгоду, так все продам, что угодно».

Обычно для драматургии Островского не характерно обозначение точного места действия. Даже в тех случаях, когда события разворачиваются в Москве или Петербурге, конкретные реалии очень скупы.

Иное дело «Бесприданница». В ремарке, обозначающей место действия, указан большой город Бряхимов, стоящий на высоком берегу Волги. Бряхимов — явный «псевдоним» Кинешмы, в описываемое время города довольно значительного, расположенного на судоходной реке, по которой на пароходах и баржах сплавлялись в Поволжье и на Урал разнообразные грузы. Город Бряхимов существовал на самом деле в XV–XVI веках в пределах нынешней Нижегородской области, но потом захирел и исчез.

Согласно другой версии, Бряхимов «больше напоминает Кострому: в этом городе пристань и вокзал железной дороги, бульвар над рекой с низкой чугунной решеткой, у которой застыла Лариса Огудалова, кофейня в конце бульвара, отель „Париж“ на центральной улице города и трактир при нем, куда сманивает Робинзона Вожеватов» (В. Лакшин). В любом случае обитатели и Кинешмы, и Костромы до сих пор уверены, что действие «Бесприданницы» совершалось в их городе.

Кинешемцы имеют и дополнительный довод. В Кинешме, неподалеку от которой располагалось имение Островского Щелыково, в начале 1870-х годов состоялся процесс по делу некоего мужа из кинешемского «общества», из ревности убившего свою молодую жену. В ходе судебного разбирательства выяснилось, что одним из главных действующих лиц этого трагического и скандального происшествия был богатейший местный предприниматель Коновалов. Ворочая миллионными делами и внешне ведя добропорядочно-респектабельный образ жизни, он имел несколько содержанок. Островскому эта история, конечно, была известна и вполне могла его заинтересовать, но в конечном счете сюжет «Бесприданницы» имеет не так уж много сходства с подлинным происшествием, разве что случившееся могло дать толчок творческому воображению драматурга.

Персонажи этой драмы, как и многих других произведений Островского, носят «говорящие» имена и фамилии. Рассмотрим их в том порядке, в котором они даны у Островского в списке действующих лиц.

Харита Игнатьевна Огудалова. По мнению В. Филиппова, Харитами «величали цыганок из хора, а Игнатами называли обычно в Москве каждого цыгана…».

Стало быть, мать Ларисы — из цыганок. Для такого предположения есть известные основания. И Карандышев, и Лариса сходятся на том, что в доме Огудаловой был настоящий «цыганский табор». Другими словами, Харита Игнатьевна долго не могла расстаться с бытовым укладом, к которому была приучена родителями, вплоть до привычки выклянчивать у покровителей подачки.

У имени Харита есть и другое значение. В древнегреческой мифологии Харитами называли трех богинь красоты и женской прелести, причем каждая из них олицетворяла какое-либо одно из таких качеств: Аглая — блеск, Ефросинья — радость, а Талия — цвет. Харита Островского ближе всего к Аглае. Ведь именно о внешнем лоске, об имидже семьи она заботится больше всего, не считаясь со средствами, какими это достается. А фамилия Огудалова производится от диалектного (тамбовское, вологодское, пермское) «огудать» — обольстить, провести, оплести, обмануть. Всеми этими способностями Харита Игнатьевна наделена в полной мере.

Пребывание ловкой и энергичной Хариты Игнатьевны в уездном городе скорее всего связано с ее желанием отделаться от своего прошлого. В Москве ее место в обществе было определено раз и навсегда в силу ее происхождения, а вот в провинции, где о ней ничего не знают, вдова Огудалова вполне могла сблизиться с «порядочным обществом» и принимать у себя местных тузов, искавших знакомства с ее красавицами дочерями.

Впрочем, все хитрости Хариты Игнатьевны носят лишь тактический характер, в стратегии она не сильна. Она сумела «спихнуть» двух дочерей замуж, но не слишком-то удачно, как выясняется вскоре. Старшую увез какой-то «кавказский князек», «да, говорят, не довез до Кавказа-то, зарезал на дороге от ревности. Другая тоже за какого-то иностранца вышла, а он после оказался совсем не иностранец, а шулер».

Лариса — чайка (греч.). В этом имени обозначен связанный с романтическим восприятием образ вольной птицы, свободно парящей над морским или речным простором. И одновременно с этим чайка — птица, деликатно выражаясь, отнюдь не из самых умных и разборчивых.

Мокий Парменыч Кнуров. Мокий — по-гречески «осмеивающий». И в отчестве персонажа также прослеживается греческий корень (Пармений — стоящий твердо). А увенчивается греческая диада чисто русской фамилией, имеющей к тому же просторечный сниженный смысл. Кнур — в курском и тверском диалектах означает «боров», «кабан», «хряк». В результате получается самодовольный, уверенный в себе боров.

У Василия Даниловича Вожеватова тоже значимы и имя, и фамилия. Василий (греч.) — царский. Вожеватый, по В. Далю, «кто умеет водиться с людьми, обходительный, вежливый, приветливый…». В деловом отношении Вожеватов обещает много, а вот что касается его «обходительности», то буфетчик, постоянно общающийся со множеством людей и по роду занятий научившийся разбираться в психологии, предсказывает, что с годами Вожеватов «такой же идол будет», как и Кнуров.

Юлий Капитонович Карандышев. И здесь каждое слово наделено определенным значением. По-видимому, родители Карандышева уповали на блестящую будущность своего отпрыска, назвав его в честь Юлия Цезаря, римского императора и полководца. Как известно, Юлию Цезарю приписывают изречение: «Пришел, увидел, победил!» Капитон — по-гречески «упрямый, настойчивый». А сочетаются имя и отчество с фамилией Карандышев. Карандыш — коротышка, недоросток. Одновременно с этим здесь присутствует намек и на незначительную должность Карандышева — мелкий чиновник с карандашом. Это своего рода автоцитата у Островского. В «Женитьбе Бальзаминова» (1861) сваха заявляет главному герою, еще более мелкой сошке, чем Карандышев: «Раз ты чиновник, то у тебя должен и карандаш быть!» Таким образом, в имени и фамилии героя уже заключена характеристика: человек мелкого калибра с большими претензиями.

Сергей Сергеевич Паратов. В. Лакшин считает, что «в фамилии героя скрестились, по-видимому, значения двух слов — „парад“ и „барат“. Барат — обмен товара на товар, баратерия — „обман по счетам торговли“. В то же время „парадировать“ — „щеголять“, франтить напоказ».

С таким толкованием, особенно с первой его частью, вряд ли можно согласиться. Паратов обманывает Ларису, но отнюдь не жульничает в торговых сделках, так что «обман по счетам торговли» здесь не к месту. Тут скорее подходит другое, близкое по звучанию слово — «поратый» — бойкий, сильный, дюжий. Именно так и выглядит Паратов в глазах Ларисы да и остальных персонажей.

Мы лишь познакомились со списком действующих лиц «Бесприданницы», но благодаря их именам и фамилиям уже можем составить представление о важнейших чертах их характеров. Теперь уже дело читателя или актеров расцветить эти характеры, углубив те или иные их свойства.

Вглядимся в костюмы героев и в подробности быта, изображенного в пьесе. Вольно или невольно «…в сознании публики и театра живет некий стереотип восприятия того, что зовется „пьесой Островского“. Островский? Ну, так это замоскворецкая комедия или бытовая драма, с самоваром на столе и геранью на окнах, с неторопливым действием, прописной моралью, свахами в пестрых платках, бородатыми купцами-самодурами, страдающей молодой героиней» (В. Лакшин).

Все сказанное справедливо лишь по отношению к первой половине творчества драматурга. В 1870-х годах Островский осваивает новые темы и новых героев. Купцы и жаждущие счастья девицы остались, но ведь они и в жизни не исчезали. Такие фигуры встречаются и у Д. Мамина-Сибиряка, и у М. Горького, однако едва ли их можно сравнивать с персонажами пьес Островского.

И у Островского купцы уже иные. Вот как определяется Вожеватов в ремарке «Бесприданницы»: «очень молодой человек, один из представителей богатой торговой фирмы; по костюму европеец». Ничего общего с бородатыми Кит Китычами в нем нет. Вожеватов еще не имеет собственного дела, но легко заметить, что работать на хозяина он будет недолго. Вожеватов уже покупает собственный пароход и знает, как его выгодно использовать («…отправлю его вниз за грузом…»).

Ничего не осталось в Вожеватове и от тех Подхалюзиных («Свои люди — сочтемся!»), что всеми средствами угождали хозяину, а при первой возможности грубо и бесцеремонно облапошивали его. В манере обращения с Кнуровым у Вожеватова много почтительности и внимательности, однако грубой лестью и демонстративным смирением он не грешит. Когда будет нужно, Вожеватов и с Кнуровым твердо проведет «свою линию», не впадая в хамство. С нижестоящими он пока тоже прост в обращении, хотя «держать дистанцию» уже умеет. Вспомним еще раз реплику немало повидавшего на своем векубуфетчика: «Василий Данилыч еще молод; малодушеством занимается; еще мало себя понимает; а в лета войдет, такой же идол будет». И он оказывается прав. С Робинзоном Вожеватов обходится самым бесцеремонным образом.

Одет Вожеватов, как сказано, «по-европейски». Что это значило в конце 1870-х годов? «Пиджачный костюм был самой обычной одеждой молодых людей всех сословий и во всех городах. Носили его и люди средних лет, если положение, занимаемое ими в деловом мире, не требовало более солидного костюма, каким считался костюм с сюртуком. Большинство молодых людей, не принадлежащих к „золотой молодежи“ и не служивших в некоторых крупных коммерческих предприятиях, надевало сюртук лишь в исключительных случаях, например, на званый вечер, для официального визита»[72].

Сюртук давно уже исчез. Чем же он отличался от пиджака? Можно сказать, что пиджак — это укороченный сюртук, полы которого опускались ниже колен, так что, садясь, приходилось их подбирать.

Обычный костюм состоял из пиджака, обязательного к нему жилета и брюк. Как правило, шилось все это из одной материи, но мода позволяла и некоторые отступления от правил, хотя общепринятый стандарт оставлял весьма ограниченные возможности для проявления индивидуальности. Так, можно было носить жилет из другой материи и более яркий, а брюки — полосатые или клетчатые.

Пиджак тогда застегивался высоко, и жилет под него полагался маловырезанный. Брюки не имели отворотов, не было на поясе и петелек для ремня — их стягивали сзади пряжкой. Не имелось на брюках и «стрелки», их не принято было заглаживать. Если появление на людях требовало официоза, то к сюртуку (но не к пиджаку!) полагались одноцветные, чаще всего черные брюки с нашитым узким черным лампасом. Лампасы изредка делали и в тон брюкам.

Летом (а действие в «Бесприданнице» приурочено к июню — июлю) носили светлые костюмы или хотя бы светлые брюки и жилеты.

К костюму полагалась белая полотняная рубашка, у которой грудь, воротник и манжеты в обязательном порядке крахмалились. Обязателен при любом костюме был и галстук, чаще всего черный, но, в зависимости от вкуса, он мог быть и цветным, и полосатым, лишь бы не ярким. Последнее — моветон. Галстук скалывали булавкой, которая не столько его придерживала, сколько свидетельствовала о вкусе и состоянии владельца. Иные булавки украшались бриллиантом или каким-нибудь другим драгоценным камнем. Со времен Онегина галстук изменился, стал уже и больше похож на современную его модификацию.

Непременной деталью мужского костюма являлся и головной убор. В парадных случаях, особенно люди в летах и с положением, надевали цилиндр, который все же постепенно начинает вытесняться котелком — фетровой шляпой с жесткой тульей овальной формы и небольшими жесткими полями. Цилиндры изготовлялись преимущественно черные, а котелки были и черными, и серыми, и коричневыми. Поля котелка обшивались узкой лентой в цвет шляпы. И по-прежнему без головного убора появиться на улице было неприлично.

По логике характеров и положению в свете Вожеватов, скорее всего, носит котелок, а Кнурову подобает цилиндр.

Головной убор надо было не только уметь выбрать, но и знать, как им пользоваться вне дома. «Мужчины, пришедшие с визитом, входили в гостиную с шляпой в руке… когда садились, шляпу клали на колени, трость (она, как и шляпа, была непременным атрибутом светского человека вне дома. — В. М.) и верхнее платье оставляли в передней. В зрительный зал также обычно брали с собой шляпу. Когда же приходили вечером в гости по приглашению или запросто к близким знакомым, шляпу оставляли в передней»[73].

Существовала и еще одна немаловажная деталь мужского костюма — перчатки. Правда, в конце семидесятых годов перчатки надевают уже только в торжественных случаях, постоянно их носят разве что записные модники.

Эпоха ручных часов еще не наступила, поэтому часы были своего рода украшением. Мужчины носили круглые золотые или серебряные часы на цепочке. «Тонкую цепочку продевали сквозь петлю жилета, более широкую прикрепляли к ней колечком с замком, часы помещали в нижнем кармане жилета. Некоторые мужчины прикрепляли к цепочке брелоки, печатку, карандашик в серебряном футляре и т. п., но признаком хорошего вкуса это не считалось»[74].

Едва ли Вожеватов разбирается во всех тонкостях этикета. Он сам признается, что «воспитание… уж очень нравственное, патриархальное получил». Его «европеизм» ограничивается модным костюмом, но вряд ли можно ожидать от него светских манер. Молодой предприниматель не скрывает от Паратова, что по-английски он больше трех-четырех слов не знает.

Светский образ жизни для него выражается в употреблении с утра шампанского и в вольном обращении с подругой детства Ларисой. «Лишний стаканчик шампанского потихоньку от матери иногда налью, песенку выучу, романы вожу, которых девушкам читать не дают». Кнуров резюмирует: «Развращаете, значит, понемножку». Вожеватов без тени смущения отвечает ему: «Да мне что! Я ведь насильно не навязываю. Что ж мне об ее нравственности заботиться: я ей — не опекун!»

Иное дело Кнуров — крупный делец, «пожилой человек с громадным состоянием». Предельно краткая ремарка несет в себе немало информации. Предприниматели пореформенной эпохи уже вышли за пределы Москвы или Петербурга. Новые дельцы уже завязывают контакты с Европой, прокладывают в глубь России железные дороги, строят заводы, скупают пароходы и земельные угодья. Такой размах требует не ветхозаветного умения облапошить покупателя или конкурента, теперь необходимо учитывать международную конъюнктуру рынка, видеть стратегию развития многих сфер деятельности.

Кнуров — один из таких дельцов. В самом начале пьесы Островский с помощью незначительной вроде бы детали дает понять масштабы деятельности Кнурова. Появившись в кофейне, он «садится к столу, вынимает из кармана французскую газету и читает». Едва ли солидного негоцианта интересуют разделы культуры и искусства, но можно с уверенностью сказать, что с политическими и биржевыми новостями он знакомится внимательно. И это понятно, ведь его состояние порой может напрямую зависеть от событий на международной арене.

Возраст и капитал Кнурова позволяют, вернее, даже обязывают придерживаться консерватизма в одежде. Островский никак не характеризует костюм Кнурова, но его легко вообразить себе. По всей вероятности, он носит темный сюртук, высокий цилиндр и ходит с увесистой тростью. Материя, из которой сшит его костюм, — дорогая, но неброская. Он не щеголяет драгоценной булавкой в галстуке или запонками. Такому «тузу» ни к чему пускать пыль в глаза, его, тем более в своем городе, и так все знают.

Подробнее всего описан костюм Паратова: «черный однобортный сюртук в обтяжку, высокие лаковые сапоги, белая фуражка, через плечо дорожная сумка».

В глазах Ларисы Паратов — «идеал мужчины». А идеалу положено во всем, в том числе и в одежде, соответствоватьвысоким требованиям. В молодости влюбляются прежде всего во внешность. Паратов, безусловно, недурен собой и обладает хорошей фигурой, иначе не стал бы носить сюртук в обтяжку.

Лариса, как и всякая молодая женщина, разбирается в модах. Почему же ее не смущает, что наряд Паратова оказывается составленным из разнородных элементов? Тесно прилегающие однобортные сюртуки из темного тонкого сукна вошли в моду не более года назад (действие приурочено к 1878 году), и к такому сюртуку полагается носить черный шелковый цилиндр, просторные брюки, черные ботинки с почти квадратными носами и серые замшевые перчатки.

Вместо этого Паратов щеголяет в высоких лаковых сапогах и в белой фуражке. С сюртуком это не сочетается, но для характеристики персонажа имеет знаковый смысл. Белая фуражка свидетельствует о принадлежности к дворянскому сословию и о некотором пренебрежении светскими условностями. Белую фуражку с высокой красной тульей носят летом помещики, наблюдающие за полевыми работами; в городе, особенно человеку не старому, в ней появляться не принято, если следовать правилам «хорошего тона». Вот, например, у И. Бунина в «Жизни Арсеньева» (кн. I, IX), где описывается почти то же самое время, что и в «Бесприданнице», упоминается «отец с свежевыбритым подбородком и по-городскому одетый», но «в дворянском картузе с красным околышем».

Сапоги, хоть и лаковые, — атрибут военного или купеческого наряда, причем в последнем случае уже почти архаического. В сапогах ходят купцы незначительного масштаба либо демонстративно придерживающиеся старины старообрядцы. У Паратова же сапоги выглядят как признак его приобщенности к торговым делам и одновременно как примета путешествующего. С визитом к Огудаловым он, разумеется, явится одетый иначе, соблюдая условия этикета.

Об одежде Карандышева автор не находит нужным сообщать. Он просто — «молодой человек, небогатый чиновник», даже неизвестно какого ведомства. О роде его занятий тоже ничего не сказано, упомянуто только, что у Карандышева есть небольшое поместье (стало быть, он, как и Паратов, дворянин) и что он хочет баллотироваться в мировые судьи[75] в уезд, в котором на это место почти нет претендентов (лесная глушь — Заболотье).

По косвенным признакам можно понять, что Карандышев с его амбициями и постоянным желанием пустить пыль в глаза одевается по моде, но в силу его материального положения мода эта — «уездная». Другими словами, костюм его дешевый и сшит местным портным. И при этом Карандышев стремится выглядеть «львом»: он пыжится, желая создать себе репутацию человека, обладающего отменным вкусом, хотя окружающие в глаза и за глаза над ним постоянно посмеиваются.

По словам Вожеватова, Карандышев «квартиру свою вздумал отделывать, вот чудит-то. В кабинете ковер грошовый на стену прибил, кинжалов, пистолетов тульских навешал: уж диви бы охотник, а то ружья-то никогда в руки не брал. Тащит к себе, показывает; надо хвалить, а то обидишь — человек самолюбивый, завистливый. Лошадь из деревни выписал, клячу какую-то разношерстную; кучер маленький, а кафтан на нем с большого. И возит на этом верблюде-то Ларису Дмитриевну; сидит так гордо, будто на тысячных рысаках едет».

Неспроста Вожеватов упоминает о тульских пистолетах. Пистолеты, произведенные на Тульском заводе, что называется, ширпотреб, и хвастаться им может только тот, кто и понятия не имеет о роскоши.

Еще нагляднее претенциозность Карандышева проявляется в сцене обеда, который он дает перед свадьбой для избранных гостей. Паратов говорит о качестве вин, поданных за столом: «…Есть ли возможность глотать эту микстуру, которую он вином величает. А Робинзон — натура, выдержанная на заграничных винах ярославского производства, ему нипочем. Он пьет да похваливает, пробует то одно, то другое, сравнивает, смакует с видом знатока…» Правда, под конец и Робинзон не выдерживает («Я отравлен, я сейчас караул закричу»).

На этих винах «ярославского производства» стоит задержаться. Поддельные дешевые напитки в изобилии изготовлялись в Ярославле и в городке Тверской губернии Кашине. Иногда эти «напитки» разливались в бутылки без этикеток, а «ярлыки» наклеивались по желанию покупателя уже прямо в лавке. Именно такое вино и подается у Карандышева. Он «вино хотел было дорогое покупать, в рубль и больше, да купец честный человек попался: берите, говорит, кругом по шести гривен за бутылку, а ерлыки наклеим какие прикажете!». По этому поводу уместно будет вспомнить эпизод из путевых очерков «Волга и волгари» (1894) А. Субботина: «Кто не слыхал анекдота о том, что когда один проезжающий чрез Кашин, заехав к знакомому купцу и не застав дома, спросил о нем сына, то получил в ответ: „Тятька в погребе хереса размадеривает“». На какой-нибудь мещанской или чиновнической пирушке кашинские напитки и могли еще быть выпиты без замечаний, но гости Карандышева, знающие толк в еде и винах, конечно же сразу угадали подделку.

У нас остается еще Робинзон — «в плаще, правая пола закинута на левое плечо, мягкая высокая шляпа надета набок». Здесь уже важно не столько качество и фасон одежды, сколько манера носить ее. Робинзон — провинциальный актер-пьяница. Он был подобран Паратовым на острове в голом виде в компании с загулявшим купчиком. Подобрал его Паратов не из сочувствия, а от скуки: попутчик Робинзона, фигура дикая и малоинтересная, остался на «необитаемом острове». Робинзона же Паратов «одел с ног до головы в свое платье, благо у меня много лишнего».

Надо полагать, что Робинзон ниже Паратова ростом. В противном случае вряд ли бы ему удалось закидывать полу на плечо. Актер своего рода пародия на Карандышева, который тоже склонен покрасоваться. Только возможностей у Робинзона еще меньше, нежели у жениха Ларисы, вот он и ограничивается тем, что носит плащ на манер героя романтической драмы и пьет гомерическими дозами.

Перейдем теперь к женскому костюму. Лариса «одета богато, но скромно». Это уже своего рода характеристика. Истинно светская дама не позволяла себе ничего экстравагантного, кричащего, так что Островский дает понять, что его героиня, хотя и не принадлежит к аристократии, обладает врожденными вкусом и тактом. В материнском доме, понятно, эти качества ей не от кого было перенять.

Как же могла выглядеть молодая девушка с хорошим вкусом в 1878 году? Разумеется, это всего лишь предположение, но все же попробуем воссоздать, что называется, типовой наряд этого времени. Платье сшито «из темного шелкового фая[76] и блестящего мягкого шелка. Удлиненный лиф — кираса из фая на тафтяной подкладке — тесно облегает фигуру. Лиф застегнут спереди на мелкие пуговицы. <…> Прямая узкая юбка из блестящего шелка обшита внизу гофрированным воланом из той же материи»[77]. Заканчивалась юбка шелковым треном[78].

К платью полагаются туфли на высоком, но не тонком каблуке. Поскольку платье доходит до полу, туфли почти не видны, хотя мода требовала, чтобы туфли были под цвет платья или же популярного тогда бронзового оттенка.

Даже при идеальной фигуре женщины ходили в корсете. Корсет иногда нашивали и мужчины — записные франты или светские офицеры.

«Порядочные» женщины не появляются в обществе и на улице без перчаток. Женские перчатки могли быть светлыми, цветными (только не ярких тонов), замшевыми или шелковыми. Модные журналы того времени чаще всего упоминают о светло-желтых или палевых замшевых перчатках, застегивающихся на две-три пуговки.

Трость при прогулке дамам заменяет зонтик, обычно цветной, обшитый кружевом или бахромой. Ручка зонтика изготовлена из дорогого дерева или кости, панциря черепахи, серебра. Зонтик служит не для защиты от дождя: светская женщина, если уж очень нужно, в непогоду выезжает в крытом экипаже. Зонтик раскрывается при ярком солнце. (Загар для светского человека неприличен и, считалось тогда, вреден для здоровья.) В прочих случаях его просто держат в руках.

Завершает дамский туалет непременная шляпка. Фасоны шляпок настолько разнообразны и причудливы, что описать их просто не представляется возможным. Упомянем только, что при отделке шляпок употребляются страусовые перья и искусственные цветы.

Едва ли платье Ларисы снабжено турнюром[79]: он почти уже вышел из моды, как и кринолин. Во всяком случае, молодые девушки уже стараются обойтись без турнюра.

А вот ограничение юных особ в драгоценностях по-прежнему остается в силе. Узенькое колечко, маленький кулон на тонкой золотой цепочке да небольшие серьги изящной работы — максимум того, что могла себе позволить светская девица.

Другое дело женщина в летах. У нее и бижутерии побольше, и стоимость украшений выше. Но вообще-то хороший тон предписывал не злоупотреблять драгоценностями, дабы не уподобляться купеческим женам, отличавшимся страстью к дорогим и массивным ожерельям, кольцам, брошкам, серьгам.

Надо думать, что Харита Игнатьевна в этом отношении соблюдает меру. И объясняется это не столько ее вкусом, сколько расчетом. В глазах «покровителей» она стремится выглядеть особой «недостаточной» (Кнуров: «…Состояние небольшое, давать приданое не из чего…»).

У Островского сказано, что Харита Игнатьевна «одета изящно, но смело и не по летам». Это может означать приблизительно следующее. Огудалова придерживается самой последней моды, что для матери семейства не совсем кстати. «После 1875 года вкусы изменились. Дамы стали стремиться к тому, чтобы их фигуры казались как можно стройнее; вследствие этого в моду вошли платья princesse совершенно обтянутые вплоть до колен, где они стягивались при помощи внутреннего шнура. Благодаря этим платьям дамам приходилось не ходить, а подпрыгивать. Всевозможные складки и плиссе плотно прилегали к юбке наверху и расходились внизу»[80].

Таким образом, те, кто хотел следовать моде, волей-неволей должны были вырабатывать семенящую походку, что у женщин в возрасте выглядело, понятно, несколько комично.

Если одежда персонажей охарактеризована в пьесе настолько подробно, насколько это позволяло пространство ремарок, то интерьеру Островский уделяет меньше внимания. Он ограничивается самыми общими указаниями для режиссера: «Комната в доме Огудаловой; две двери: одна, в глубине, входная; другая налево от актеров; направо окно; мебель приличная, фортепьяно, на нем лежит гитара».

Лаконичность эта продиктована тем, что драматург имеет в виду, так сказать, типовое жилище того времени. В интерьере второй половины XIX века господствует эклектичность. «Среди предметов меблировки этого времени можно встретить и „русский стиль“, и „готику“, и „Луи кэнз“, и подражание манерам французского мебельщика Ш. Буля и английского — Чиппендейла, причем нередко в произвольном сочетании на одних и тех же предметах с мотивами других периодов и стилей. О художественных вкусах мебельных производств свидетельствуют издававшиеся в то время для широкого городского потребителя альбомы рисунков „модной мебели“, из которых черпали сведения о „стилях“ и предприятия, и отдельные ремесленники»[81].

Таким образом, комнаты в доме Огудаловой каждый режиссер мог обставить по своему разумению.

И все же некоторые общие принципы здесь должны быть соблюдены. Понятно, что в уездном городе, в доме небогатой вдовы не приходится ожидать каких-либо мебельных раритетов. Комната, где происходит второе действие пьесы, просто должна соответствовать стандартам тех лет.

На окнах и дверях висят занавесы, выполненные из плотных темно-зеленых или коричневых тканей. Занавески расшиты узорами и снабжены многочисленными кисточками или шариками из того же материала. Стулья имеют мягкую обивку, преимущественно светлых тонов. Чтобы оберечь стулья от выгорания на свету и от пыли, их накрывают полотняными чехлами, которые при гостях снимаются. Пол теперь устилают коврами; ковры как настенное украшение остаются только в кабинетах. По углам или вдоль стен расставлены недавно вошедшие в моду фикусы и рододендроны. Почти обязательной принадлежностью гостиной становятся ширмы (складывающаяся перегородка из двух или трех обтянутых материей деревянных рам на петлях). Ширмы украшаются орнаментом или рисунком. Присутствие ширм еще как-то оправдано в спальной или туалетной, в гостиной же их роль чисто декоративная.

Есть в доме Огудаловой и почти обязательное для «светского» жилища фортепьяно. На протяжении всего XIX, да и в начале XX столетия музыкальные вечера с пением столь же распространены, как позднее граммофон и патефон. Кто-то играл, а остальные либо слушали сольные номера, либо все вместе пели популярные песни. Лариса предпочитает инструмент попроще — гитару (еще один намек на «цыганскую» атмосферу в доме).

Освещаются комнаты спиртовыми и керосиновыми лампами. «Последние широко вошли в обиход с развитием нефтеперерабатывающей промышленности, в 1860-х годах, и дожили до нашего времени. <…> Первое время керосин назывался также петролеум („каменное масло“) или фотоген („Рождающий свет“)»[82].

Итак, в квартире Огудаловой «все как у всех». Иное дело кабинет Карандышева, убранный, как сказано в ремарке, «с претензиями, но без вкуса». Прежде всего это уже упоминавшиеся дешевые тульские пистолеты. На этой подробности необходимо задержаться.

Мотив пистолета проходит через всю пьесу. Островский в «Бесприданнице» предвосхищает знаменитую формулу Чехова: «Если в первом действии на стене висит ружье, в третьем оно должно выстрелить».

И в самом деле, сначала о тульских пистолетах Карандышева упоминает Вожеватов (д. I, явл. 2), затем Лариса рассказывает о рискованной стрельбе Паратова (д. I, явл. 4), потом зрители наблюдают карандышевские пистолеты воочию (д. III, явл. 1). В IV действии слуга в кофейне говорит, что видел незадачливого жениха проходящим по бульвару с пистолетом в руке, и наконец, раздается выстрел, и Лариса из последних сил выговаривает: «Это я сама… Никто не виноват, никто… Это я сама».

Таким образом, пистолет здесь исполняет почти символическую функцию. Лариса убита неумелым стрелком из грошового оружия, но при этом становится ясно, что она сама в буквальном смысле «играла с огнем».

Комментарии

Кожухи-то на «Ласточке» больно приметны. — Кожухи — полукружные покрышки над колесами парохода, предохранявшие от попадания в колесо посторонних предметов и от брызг воды.

Шибче «Самолета» бежит, так и меряет. — «Самолетами» в просторечии называли все суда Волжского пароходного общества, которое со дня основания (1853) успело завоевать добрую славу. «Бежит» применительно к пароходу — профессионализм.

Четыре иноходца в ряд… все четыре на трензелях! — Иноходец — лошадь, которая при беге попеременно выбрасывает то обе левые, то правые ноги. Иноходь у лошадей встречается реже, чем обычный способ бега, и высоко ценится. Трензель — стальные удила, с помощью которых управляют скакуном.

…у нас на низу грузу много. — Имеется в виду низовье Волги, области, расположенные ниже Саратова.

Едете в Париж-то на выставку? — В 1878 году в Париже состоялась Всемирная выставка, на которой были представлены промышленные и художественные изделия всех стран. Выставка привлекла огромное по тому времени количество посетителей — 13 000 000 человек.

С чего дешевле-то быть? Курсы, пошлина, помилуйте! — Имеются в виду устанавливаемые на бирже курсы стоимости валют и ценных бумаг.

Вылез из своей мурьи… — Мурья — часть трюма по обе стороны от мачты, в просторечии — тесное, низкое и темное помещение.

…я ему в руки французские разговоры… — «Разговоры», т. е. «Русско-французский разговорник».

…зовет меня «ля-Серж», а не просто «Серж». — Во французском языке только существительные женского рода имеют артикль «ля» (la). При именах собственных артикль отсутствует.

…жженочку сварим… у меня и кастрюлечка серебряная водится для таких оказий… — Жжёнку (напиток из рома и белого вина с добавлением фруктов) готовили в серебряной кастрюле, над которой перекрещивались ножи, а на них клали кусковой сахар, облитый ромом, после чего сахар поджигали. Когда сахар оплавлялся и попадал в кастрюльку, жженка была готова.

«Да здравствует веселье!» — Слова из оперы А. Верстовского «Аскольдова могила» (1835).

«Матушка, голубушка, солнышко мое…» — Романс А. Гурилёва на слова Ниромского.

«Не искушай меня без нужды…» — Романс М. Глинки на слова Е. Баратынского («Разуверение»).

…так глаголем и ходит… — В стародавней традиции в кириллической письменности каждая буква обозначалась каким-либо словом (аз, буки, веди т. д.). Это обыкновение продержалось почти до конца XIX в. Глаголь — «г».

…имел ли право Гамлет сказать матери, что она «башмаков еще не износила»… — Цитата из шекспировского «Гамлета» в переводе Н. Полевого.

«О женщины!.. Ничтожество вам имя!» — Слова из того же монолога Гамлета.

От прекрасных здешних мест? — «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест…» — Начало широко распространенной в XVIII и не забытой еще и в XIX веке песни М. Зубовой (1749–1799).

Я еду-еду, не свищу, а наеду — не спущу. — Несколько вольно переданная цитата из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила».

Каких лимонов, аспид? — Мессинских-с. — Аспид (греч.) — ядовитая змея, в разговорной речи — злой человек. Мессинские, особо ценимые, лимоны ввозились из города Мессины в Италии.

…требует сахару, ванилю, рыбьего клею… — Рыбий клей (желатин) употребляется для приготовления холодных заливных блюд.

Кабы для начальника какого высокого али для владыки… — Владыка — почтительное именование архиерея или архимандрита (высшие духовные звания у священников и монахов Православной церкви).

На бутылке-то «бургонское», а в бутылке-то «киндер-бальзам» какой-то… — Бургонское (бургунское) — дорогой и изысканный сорт виноградного вина, изготовляемый во французском департаменте Бургундия. «Киндер-бальзам» (нем. — детская настойка) употреблялся в лекарственных целях.

Так вот кто виноват, что австрийцы турок одолеть не могут. — В 1875–1878 годах Герцеговина и Босния восстали против турецкого владычества и получили автономию после поражения Турции в войне с Россией, но затем были оккупированы Австро-Венгрией, намерениям которых активно препятствовала Турция.

…регалия капустиссима los amigos… — Регалия — сорт дорогих сигар. Капустиссима — ироническое словообразование на латинский манер. Los amigos (исп.) — для друзей.

Совсем Бертрам. — Бертрам — персонаж оперы Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол».

… я в «Птичках певчих» играл… Нотариуса. — «Птички певчие», или «Перикола», — оперетта французского композитора Ж. Оффенбаха. Нотариус — самая маленькая роль во всей оперетте, содержащая всего около десяти строк текста.

«Веревьюшки веревью, на барышне башмачки». — Русская народная песня, исполнявшаяся в хороводе на Троицу.

Мазик-то пожалуйте! — Мазик — бильярдный кий.

…под горой шум, эфиопы загалдели. — Эфиопами в просторечии называли цыган.

…как будто я тебе открытого листа не давал? — Здесь в смысле «не представлял полной финансовой свободы».

… я тебе прогоны выдам взад и вперед. — Т. е. оплачу дорогу в оба конца.

Отступного я не возьму… — Отступное — плата за несостоявшуюся торговую или иную сделку по вине одной из сторон, а также плата за отказ от своих прав в торговле.

…на какого Медичиса нападешь. — Медичис — старая форма написания имени Лоренцо Медичи Великолепного (1449–1492), главы Флорентийской республики, который оказывал щедрое покровительство всем искусствам.

«В глазах, как на небе, светло…» — Строка из стихотворения М. Лермонтова «К портрету». Следующая строка гласит: «В душе ее темно, как в море».

Вопросы и задания

1. Какова функция «говорящих» имен и фамилий в пьесе?

2. Насколько одежда Кнурова, Вожеватова и Паратова соответствует характеру этих героев?

3. Опишите квартиры Карандышева и Огудаловой. Можно ли представить этих персонажей в другом интерьере?

4. С какой целью драматург вводит в пьесу «мотив пистолетов»?