Дела давно минувших дней...

С легкой руки В. Белинского за «Евгением Онегиным» в сознании многих поколений читателей прочно закрепилось определение: роман Пушкина — это «энциклопедия русской жизни».

Правда, не прошло и двадцати лет с момента появления такой формулировки, как Д. Писарев решительно отверг заключение Белинского. Писарев был уверен, что в «Онегине» дано «описание многих мелких обычаев, но из этих крошечных кусочков, годных только для записного антиквария, вы не извлечете почти ничего для физиологии или для патологии тогдашнего общества; вы решительно не узнаете, что давало ему смысл и направление или что поддерживало в нем бессмыслицу и апатию. Исторической картины вы не увидите; вы увидите только коллекцию старинных костюмов и причесок, старинных прейскурантов и афиш, старинной мебели и старинных ужимок. Все это описано чрезвычайно живо и весело, но ведь этого мало…».

Не будем пока решать, кто прав — Белинский или Писарев. К их спору мы вернемся позднее. Сейчас для нас важнее другое: имеет ли «энциклопедичность» пушкинского романа какую-то художественную нагрузку, или же это просто любовь к изображению того, что сам поэт назвал «фламандской школы пестрый сор»? Что если его творение и в самом деле, как сказано в том же «Онегине», «небрежный плод… забав, / Бессонниц, легких вдохновений»?

Действие романа происходит в Петербурге, в Москве и в провинции.

В Петербурге читатель начинает знакомиться с главным героем произведения, обживая все новые и новые сферы бытования персонажа, и, наконец, становится вместе с ним обитателем «большого света».

Воспитание юного Евгения, как водится, было поручено сначала гувернантке, которую сменяет аббат, «француз убогой». Каковы были эти наставники, мы отчасти уже знаем и по «Недорослю», и по «Горю от ума». Разумеется, в столице уровень педагогов был повыше, но тем не менее будущий светский лев учится «всему шутя». «Педагогическая система, шлифовавшая русских людей XVIII и начала XIX века, сильно отличалась от позднейших приемов нашего умственного образования. Главной задачей воспитания был не практицизм, не приобретение необходимых для жизненной борьбы сведений, а придание наибольшего блеска и утонченности будущему светскому человеку, государственному деятелю или придворному. Вот почему заботы эстетического характера заметно преобладали в тогдашней педагогической системе…»[15].

Вместе с тем Онегин, с его острым и живым умом, вовсе не был невеждой. Хотя он и не приобрел навыков систематического умственного труда, он все же хранил в памяти «…дней минувших анекдоты / От Ромула до наших дней».

«Это было вовсе не так поверхностно и легкомысленно, как может показаться на первый взгляд. Тонкое культурное чутье Онегина и обширная начитанность его правильно подсказали ему интерес к этим острым осколкам минувшего. Он знал, вероятно, что парламентские ораторы Англии широко пользуются ими, а в руках таких мастеров исторического изложения, как Тацит или Гиббон, мелкий анекдот вырастает в монументальный стиль характеристики и литературного портрета»[16].

Симптоматично, что и сам Пушкин пользовался анекдотом как литературным приемом. В предполагаемом предисловии к «Капитанской дочке» он писал: «Анекдот, служивший основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбурге. Читателю легко будет распознать нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романтические». Нужно только иметь в виду, что в пушкинскую эпоху под анекдотом понимали короткий рассказ о характерном происшествии из жизни исторических лиц.

Таким образом, для Онегина и людей его круга «мировая культура отстаивается в крепкий, благоуханный и острый ликер, в сложную вытяжку из мемуаров, поэм, газет, альманахов, романов и эстампов. Достаточно нескольких капель этого густого и жгучего эликсира — одной цитаты, одного анекдота, латинского стиха или английского афоризма, чтобы придать крепость, блеск и аромат целой беседе»[17].

Совершенствуя память и манеру выражаться, Онегин, как уже сказано, не преследует карьерных целей. В 16–17 лет (по тем временам возраст гражданской зрелости) он не помышляет ни о военной, ни о гражданской службе. Факт сам по себе исключительный. Почти все сверстники Онегина принимают участие в войне 1812 года, а в биографии Евгения нет и намека на то, что он имеет к этим событиям хоть какое-то отношение.

Онегину уже более двадцати лет, а он не имеет никакого чина. Уже одно это делает его «белой вороной» среди сверстников. Вспомним Чацкого, успевшего и послужить в армии, и потрудиться в одном из министерств.

Не принадлежит Евгений и к разряду знатных богачей. «Долгами жил его отец», под конец совсем промотавшийся. Правда, в этом не было ничего экстраординарного. Жизнь не по средствам — привычное явление в среде столичного да и провинциального барства. Во всяком случае, Онегина это совершенно не заботит, ведь он — «наследник всех своих родных».

В модном свете он чувствует себя превосходно, ибо он молод, недурен собой, уверен в себе и разделяет все обычаи и предрассудки beau mond'a, и даже чуть-чуть опережает моду своего круга (истинно светскому человеку можно быть законодателем моды, но не стоит ее утрировать). Онегин — русский dandy.

Понятие дендизма связано с именем законодателя английской моды лорда Бруммеля, диктовавшего нормы поведения и стиль одежды. Бруммелю подражала «золотая молодежь» всей Европы («английская складка» князя Григория в «Горе от ума»).

Пушкин называет те детали туалета, выбором которых с таким тщанием занимается его герой: панталоны, фрак, жилет, шляпа. По сравнению с прошедшим столетием одежда знати претерпела кардинальные изменения. Исчезли золотые и бриллиантовые пряжки и пуговицы, золотые галуны, жабо и кружева… Короткие кюлоты с шелковыми чулками сменились длинными панталонами.

Приблизительно до 1820 года панталоны носят заправленными в сапоги. Появление первых франтов в панталонах навыпуск (около 1819 года) в обществе первоначально было воспринято как неприличие: уж очень новые брюки походили на мужицкие «портки».

Онегин одет в черный фрак и цветной жилет. В 1810-х годах «…черных фраков и жилетов… нигде не носили, кроме придворного и семейного траура… фраки носили коричневые или зеленые и синие с светлыми пуговицами…» («Записки» Д. Свербеева). Затем мода изменилась, и зеленый или синий фрак выглядел безнадежно устаревшим. Так, в 1817 году васильковые и вишневые фраки будущего автора «Юрия Милославского» М. Загоскина вызывали иронические реплики даже тех, кто не принадлежал к законодателям моды.

Теперь, чтобы быть модным, нужно не богатство костюма, а элегантность и разнообразие. На неделю денди по самым скромным подсчетам следует иметь 20 рубашек, 24 платка, не говоря уж об обуви. Особое искусство заключалось в завязывании галстуков. Галстук тогда представлял собой нечто вроде шейного платка (обычно он был черного цвета). Его крахмалили и завязывали нарочито небрежным узлом. Крахмалить полагалось слегка. «Перекрахмаленный нахал», который появляется в петербургском салоне Татьяны, подлинного денди смешит.

Завершался наряд модника шляпой. В официальных случаях это высокий цилиндр, а Онегин для прогулки надевает широкий боливар. Шляпа эта названа была по имени С. Боливара (1783–1830) — предводителя национально-освободительного движения за независимость испанских колоний в Южной Америке. В 1824 году Боливар стал во главе республики Боливии, названной в его честь. Фасон шляпы с широкими полями, которую носил Боливар, получил распространение в Европе и считался свидетельством политического либерализма.

Умение одеваться и вести себя в обществе — залог успеха в свете. Юноша, умеющий легким разговором на любую тему развлечь даму и изящно танцующий, чувствовал себя на балу персоной более значительной, нежели известный государственный деятель или прославленный полководец, не принимающий участия в танцах. Таким «счастливым талантом» и наделен Онегин.

Искусству танца начинали обучаться с 5–6 лет, постигая сложные фигуры полонеза, мазурки и вальса. Все эти танцы требовали ловкости, изящества и просто физической выносливости. Особенно сложные фигуры танцующим парам приходилось выделывать в мазурке, и то, что Евгений танцует мазурку легко, свидетельствует о его непринужденности и в других танцах.

Без затруднений ведет он и светскую беседу, позволяя себе несколько расширить рамки и глубину этикетной тематики. Онегин даже приобретает репутацию «ученого малого», поскольку оперирует десятком-другим латинских выражений и проявляет познания в политической экономии («читал Адама Смита»). Воззрения английского экономиста Смита (1723–1790), утверждавшего, что доходность хозяйства зависит от его производительности, а последняя продиктована заинтересованностью работников в результатах своего труда, были весьма популярны в декабристских кругах. Таким образом, внимание к трудам Смита приподнимает Онегина над светской заурядностью.

Круг тем светской беседы очерчен в восьмой главе. На вечере у Татьяны, уже ставшей «неприступною богиней… царственной Невы», некий «на всё сердитый господин» изливает досаду:

Но это уже дурной тон. Настоящий светский человек в разговоре в обществе не должен открыто выражать восторга или негодования, и в шутках надлежит также соблюдать умеренность. В салоне Татьяны

Основная же сфера интересов Онегина сосредоточивается в пределах «науки страсти нежной». В строфах с Х по XII включительно первой главы излагается целая программа обольщения, которой пользуется Евгений.

Однако это отчасти ироническое повествование смягчается ссылкой на параллель с П. Чаадаевым («второй Чадаев мой Евгений»). Чаадаев пользовался непререкаемым авторитетом как философ и эрудит, знаток литературы и театра. Его дружбой дорожили Грибоедов и Пушкин, который даже видел в Чаадаеве учителя. И наряду с этими качествами за Чаадаевым закрепился и титул первого денди Петербурга. Племянник его вспоминал: «Одевался он, можно положительно сказать, как никто… Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видел никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы с таким достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью… Искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения».

Чтобы соответствовать такому образу, туалету необходимо было уделять немало времени и внимания. Так и Онегин проводит перед зеркалом «три часа по крайней мере». Да и как иначе. В романе английского писателя Э. Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (1828) разъясняется, какое значение имеет в жизни светского человека костюм. «Уметь хорошо одеваться — значит быть человеком тончайшего расчета. Нельзя одеваться одинаково, отправляясь к министру или к любовнице, к скупому дядюшке или к хлыщеватому кузену; именно в манере одеваться проявляется самая тонкая дипломатичность. В манере одеваться самое изысканное — изящная скромность, самое вульгарное — педантическая тщательность. Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не „Как он хорошо одет!“, но „Какой джентльмен!“».

Утро светского человека начинается с полудня, а дальше день стремительно катится по заведенному порядку. Для характеристики вкусов и привычек Онегина Пушкин описывает его кабинет. Автор не замечает в комнате ни книг, ни письменных принадлежностей, зато все, что изобретено «для роскоши, для неги томной», здесь представлено в изобилии.

Современному читателю кажется странным, почему туалетные принадлежности сосредоточены в кабинете, а не в ванной комнате. Дело объясняется просто: даже в богатых домах ванны были крайне редки. Согревать воду и менять ее при отсутствии водопровода было сложно; умывались в спальне либо в кабинете. Слуга поливал водой из кувшина, а барин склонялся над умывальным тазом. Поэтому здесь же размещены и щетки, и ножницы.

Но зачем сюда попали трубки из Константинополя (Царе-града), часто украшенные янтарем? Курение — обычай, заимствованный на Востоке, прежде всего из Турции, с которой Европа общалась всего интенсивнее. Первые европейские трубки изготовлялись из фарфора в виде головок турка в чалме или турчанки. Вслед за трубками в кабинетах появляются и диваны — мягкие низкие ложа с многочисленными подушками, располагающими к восточной неге.

Вплоть до конца 1830-х годов курение было занятием чисто мужским, причем при гостях и дамах курить считалось неприличным. Курили обычно в дружеской, короткой компании или когда гостей вообще не было. Курили из длинных, порой более метра протяженностью, трубок, оканчивающихся янтарными мундштуками. Папиросы еще не были изобретены, редкие любители дымили сигарами, а старики предпочитали нюхать ароматный табак (в минувшем столетии и женщины имели при себе миниатюрные, богато изукрашенные табакерки).

Фарфор и бронза… Это вазы и статуэтки, украшавшие стол или каминную полку. Духи в хрустальном флаконе тоже модная новинка, употреблять которую отваживаются пока лишь записные модники, причем мужчины, а не женщины.

Квартира Онегина в пушкинском романе не описана, но чтобы составить представление о ней, обратимся к материалам пушкинской эпохи. В «Панораме Санкт-Петербурга» (1834) А. Башуцкий писал: «Вы изумитесь, убедясь, что семейство вовсе не из первоклассно богатых, состоящее из трех, четырех лиц, имеет надобность в 12 или 15 комнатах». «Помещения соображены здесь вовсе не с необходимостью семейств, но с требованием приличия… Кто из людей, живущих в вихре света и моды, не согласится лучше расстроить свои дела, нежели прослыть человеком безвкусным, совершенно бедным или смешным скупцом? Насмешка и мнение сильны здесь, как и везде».

Молодой холостяк, конечно, довольствовался меньшим количеством комнат, но и ему полагалось жить не выше второго этажа. В противном случае кто-либо из знакомых мог обронить снисходительно: «Я с ним не знаюсь, он живет слишком высоко».

Естественно, что любой дворянин не может обходиться без слуг. При Онегине, когда он едет в деревню, состоит всего лишь один слуга — француз Гильо (у аристократов-денди хорошим тоном считалось иметь в услужающих француза или англичанина). В деревне Онегину больше и не нужно, там хватает дворовых, а Гильо изучил вкусы и привычки барина, знает, что и когда нужно делать.

В повседневном петербургском быту Онегина обслуживало не менее четырех-пяти человек. Среди них обычно и мальчик, на старозаветный лад называемый казачком, раскуривающий трубку, подающий книгу или платок и исполняющий несложные поручения по дому. У светского человека нового времени казачок превратился в грума (англ. groom) и стал сопровождать барина на верховой прогулке, при езде в карете, помещаясь на запятках.

Грум оповещал криком прохожих об опасности столкновения с быстро движущимся экипажем, ведь никаких правил уличного движения еще не существовало, и каждый ездил как хотел. Один из мемуаристов свидетельствует: «…все, что было аристократия или претендовало на аристократию, ездило в каретах и колясках… с форейтором. Для хорошего тона, или, как теперь говорят, для шика, требовалось, чтобы форейтор был, сколь можно, маленький мальчик; притом, чтобы обладал одною, насколько можно, высокою нотою голоса… Ноту эту, со звуком и… обозначающим сокращенное „поди“, он должен был издавать без умолку и тянуть как можно долее, например, от Адмиралтейства до Казанского моста. Между мальчиками-форейторами завязалось благородное соревнование, кто кого перекричит…» Сопровождал такой мальчик и Онегина («…в санки он садится. „Пади, пади!“ — раздался крик…»).

Летом, в хорошую погоду, предпринимали прогулку по Невскому проспекту. Тогда главная улица столицы (до 1820 года) была засажена посередине чахлыми липками и представляла собой аналог Тверского бульвара в Москве. До полудня здесь прогуливались дети со своими гувернерами и гувернантками. Около 2 часов юное поколение сменяется «нежными их родителями, идущими под руку со своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами. <…> Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках, с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых рединготах[19] и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные как соболь или уголь…» (Н. Гоголь. «Невский проспект»).

За прогулкой приходит время обеда, которое возвещает звон карманных часов. Часы работы знаменитого французского мастера А. — Л. Брегета имели специальный механизм, позволяющий при нажатии головки обозначать звоном текущий час — прообраз современного будильника; при этом часы можно было и не вынимать из жилетного кармана, где они находились.

Не только правила хорошего тона, но и выгода побуждали молодого человека без семьи обедать вне дома. Держать повара для одного было дорого, куда удобнее было обедать у знакомых (как правило, к обеду в знатном семействе сходилось немало приглашенных или просто явившихся с визитом; правда, такой обычай более характерен для Москвы — в Петербурге к обеду приглашали только близких друзей). Те же, кто хотел обедать в своей молодежной компании, отправлялись в ресторацию. Ресторанов в Петербурге было не так уж много: Талон, Доменик, Донон, Дюме… В трактире, где готовили, может быть, и не хуже, но подавали в основном русские блюда, молодому щеголю было неудобно появляться — не то меню, не та обстановка, разношерстная публика.

Пушкин перечисляет все составные онегинского обеда. «Ростбиф окровавленный» — это снова дань английскому стилю: кусок говядины, поджаренный не до конца, так, что проступает кровь. На русском столе подобные изыски отсутствовали. Вино кометы — шампанское урожая 1811 года, который был ознаменован появлением на европейском небосклоне кометы и обильным урожаем винограда в Шампани. Шампанское этого года выделки снабжалось изображением кометы на пробке и высоко ценилось знатоками. Трюфли (трюфели) — грибы с подземными клубневидными мясистыми плодами, лучшими считались трюфели из Франции. Их и вкушает наш герой. «Роскошью юных лет» трюфели названы потому, что они являются тяжелой пищей и людьми в возрасте усваиваются плохо. Следующий элемент разворачивающегося перед читателем натюрморта — «Страсбурга пирог нетленный». На самом деле это не пирог, а паштет из гусиной печенки. Нетленным же он назван потому, что такой паштет транспортировался в консервированном виде (консервы были изобретены совсем недавно и слыли модной новинкой). «Живой» лимбургский сыр — сыр из Бельгии, очень мягкий, острый и пахучий; при разрезании он растекается — отсюда и «живой». Ананас и в наши дни не является продуктом повседневного употребления, а уж в пушкинскую эпоху, когда колониальные товары доставлялись из-за морей, и вовсе был экзотическим и дорогим лакомством. Таким образом, изысканные яства, которые вкушал Онегин у Талона, уже характеризуют его как денди самого высокого полета.

Сразу же после обеда Онегин отправляется в театр. Спектакли тогда начинались около шести вечера. По Станиславскому, «театр начинается с вешалки». Современники Пушкина этого изречения не поняли бы. Тогда гардероб если и существовал, то был маленьким и плохоньким, и большинство публики им не пользовалось. И эта деталь отмечена в «Евгении Онегине»: «Еще усталые лакеи на шубах у подъезда спят». Приехавшие в каретах зрители раздевались в вестибюле и оставляли слуг с верхним платьем ожидать окончания спектакля. Чтобы кучера зимой не замерзли, рядом с театром в морозные дни разжигали в большом железном баке костер.

И театральный зал не совсем похож на современный. Первые ряды партера занимали кресла, а собственно партером называлась та часть зала, что шла за креслами. Французский путешественник, побывавший в петербургском театре, так характеризовал публику, которая располагалась в креслах: «Первые ряды партера, по обычаю, остаются за лицами высших чинов: в самом первом ряду видны только министры, офицеры высших чинов, послы, первые секретари посольств и другие значительные и значимые лица. Какая-нибудь знаменитость из иностранцев тоже может занять там место. Два следующих ряда еще очень аристократичны». Онегин, пробирающийся в кресла «по ногам», по всей вероятности, занимал место в четвертом или пятом ряду.

Истинные театралы, знатоки репертуара и обожатели сценических дарований сосредоточивались в собственно партере. Здесь смотрели спектакль стоя.

Ложи предназначались для семейных посещений. Дам в бриллиантах и их дочерей посетители театра пушкинских времен могли видеть только в ложах, в других местах в театре показываться им было неприлично. В ложи, которые обычно абонировались на целый год, приглашали родственников и знакомых. Принято было навещать знакомых в ложе во время действия и разговаривать, не обращая внимания на сцену. В исключительных случаях, если пьеса пользовалась особенным успехом, «в ложах, — по словам мемуариста, — сидело человек по десяти, а партер был набит битком с трех часов пополудни; были любопытные, которые, не успев добыть билетов, платили по 10 р. и более за место в оркестре между музыкантами. Все особы высшего общества, разубранные и разукрашенные как будто на какое-нибудь торжество, помещались в ложах бельэтажа и в первых рядах кресел и, несмотря на обычное свое равнодушие, увлекались общим восторгом…».

В райке — на галерке — размещались молодые чиновники, студенты и те, кому состояние не давало возможности покупать более дорогие билеты. Все это была «благородная» публика, без фрака в театр просто не впустили бы. Разночинная молодежь начнет появляться в театре лет через пятнадцать после описываемого Пушкиным времени.

Как и повсюду, в театре Онегин чувствует себя уверенно и непринужденно. Согласно неписаному кодексу поведения денди, он опаздывает и всем своим поведением демонстрирует легкое пренебрежение к происходящему на сцене. Его больше занимает публика. Онегин «Двойной лорнет скосясь наводит / На ложи незнакомых дам», что, в сущности, является дерзостью: рассматривать незнакомых, тем более женщин, неприлично. Скорее всего молодой денди обладает отличным зрением, но лорнет — тоже дань моде.

В каком бы расположении духа ни пребывал молодой «повеса», роль денди обязывала ко всему относиться скептически. И эту роль Онегин выдерживает:

Не одобряет Евгений и спектакль:

Онегин не простой посетитель театра, он еще и «почетный гражданин кулис». Это значит, что он поддерживает приятельские отношения с актерами (о подлинной дружбе вряд ли можно говорить из-за разницы в социальном статусе), принимает участие в театральных интригах, шикая неудачным сценам и громко аплодируя своим любимцам. Хорошим тоном считалось также иметь на содержании молоденькую актрису или балерину, возле которых всегда толпились и платонические воздыхатели. Только немногие из таких «знатоков» по-настоящему разбирались в драматургии и могли судить о качестве репертуара и игре актеров, но тем не менее каждый из них считал своим долгом с апломбом изрекать безапелляционные приговоры сцене.

Так и Онегин, во всеуслышание высказав свое мнение, покидает театр, чтобы успеть на бал.

Совершенно невозможно, чтобы светский человек шел на званый вечер пешком, хотя бы он и жил в десяти минутах ходьбы от дома, куда он направляется.

Евгений пользуется ямской каретой. Содержание своего экипажа в столице стоило дорого. Надо было иметь помещение для лошадей, людей для ухода за ними, тратиться на корм и сбрую и т. д., поэтому многие, обзаведясь собственным экипажем, пользовались наймом лошадей с кучером.

Ямскую карету брали напрокат на ямской (извозчичьей) бирже. Это, по всей вероятности, должно было несколько портить реноме Онегина, так как собственные породистые лошади были своего рода визитной карточкой денди.

Как и в театр, на бал Онегин также прибывает с опозданием: только провинциалы приходят вовремя. Если бы он явился к назначенному часу, то не смог бы увидеть «Вдоль сонной улицы рядами / Двойные фонари карет…». Кстати, определение «двойные» свидетельствует о том, что на балу, куда явился наш герой, собрался цвет аристократии. Люди среднего ранга при поездке в темное время суток довольствовались одним фонарем или факелом.

И сам дом «великолепный» и «блестит». О его великолепии говорят «цельные окна» — огромные, почти до потолка, застекленные толстым, так называемым зеркальным стеклом, для которого рамы не нужны. И еще — дом «усеян плошками кругом». Плошки — это глиняные блюдца, в которые помещались масляные светильники, а порой и свечи — это стоило много дороже. Плошки расставлялись по карнизу здания в праздничные и «табельные» дни (государственные праздники). Так, например, по случаю подписания мирного договора с Францией (Тильзитский мир) в Москве вечером 7 июля 1807 года, как сообщали газеты, на доме Тутолмина зажглась иллюминация «с картиною в щите, изображающей затворенный Янусов храм — перед портиком которого будут видны две фигуры, представляющие Россию и Францию». Естественно, что в подобном доме Онегин находит собрание «модных жен» и «модных чудаков», то есть самое изысканное общество.

Хотя Онегин еще старательно исполняет роль денди, все же мимо швейцара он промчался «стрелой»: молодость берет свое. Но вот в танцах он скорее всего принимать участия не стал, ибо щеголи двадцатых годов считали танцы скучными и если и танцевали, то с подчеркнутой небрежностью.

Домой Евгений едет в то время, когда остальной город только начинает вставать. Сигналом к подъему населения служит барабанный бой («…Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден»). В столице сосредоточивалась основная масса войск, и казармы имелись почти во всех частях города. Солдат будили барабанщики, а их дробь поневоле приходилось слышать и мирным обывателям. Не были исключением и аристократические районы, даже рядом с царским дворцом располагалась казарма.

Петербург аристократический изображен Пушкиным, что называется, крупным планом, и в то же время со многими подробностями — ведь это мир, в котором обитает Евгений и который ему хорошо знаком.

Иное дело город трудовой, «неугомонный»… Его Онегин видит полусонным взором, да еще и в движении. Это картина, которая открылась бы заезжему человеку, впервые посетившему столицу и не успевающему разобраться в наплыве впечатлений. Перед Онегиным мелькают: купцы, разносчики, молочницы, извозчики…

За каждым из этих персонажей, лишь обозначенных профессией, стоят определенные обстоятельства, неизвестные современному читателю. Так, в «Панораме Санкт-Петербурга» читаем: «…Изредка начинает быть слышим шум колес; мостовая звучит под тихим и мерным шагом больших, здоровых ломовых лошадей, которые тащат роспуски[20], тяжело нагруженные дровами, припасами и строительными материалами; с этим шумом смешиваются какие-то странные крики, какие-то чудные напевы, звонкие, отрывистые, продолжительные, пискливые или хриплые. Это продавцы овощей, мяса, рыбы; молочницы, колонисты с картофелем и маслом; они идут и едут с лотками, корзинами и кувшинами».

Мостили улицы булыжником, который хотя и скреплял почву, но издавал звон и скрежет при передвижении экипажей. «Наша мостовая неровностью не уступает иным академическим стихам», — отмечала газета «Северная пчела» в 1830 году. Чтобы езда стала менее шумной и тряской, в конце двадцатых годов на Невском проспекте булыжник заменили деревянными шашками — торцами. Шума стало меньше, однако дело ограничилось несколькими улицами: деревянные торцы в дождливую погоду набухали, трескались, а частая их замена обходилась в копеечку.

Тротуары от проезжей части улицы стали отделяться только с 1817 года — каменными или чугунными столбиками, иногда с цепями между ними. Все это приметы центральной части города, а на окраинах в лучшем случае бревенчатые или дощатые мостовые, залитые жидкой грязью, тротуаров или вовсе нет, или же их заменяют дощатые мостки.

Но вернемся к тем персонажам, что движутся по мостовой и издают «какие-то странные крики». Это уличные торговцы-разносчики. Каждый из них оповещает о своем товаре. «По грушу!» — возглашает продавец фруктов. «А вот — свежая рыба!» — выпевает другой. Третий пронзительно кричит:

«Старья берем!» Это старьевщики, скупавшие старую рваную одежду, битую посуду и т. п. Занимались этим преимущественно татары, которых иронически величали «князьями». И наконец, почти обязательная примета окраины — фигура бродячего шарманщика, который оглашает дворы больших домов протяжными звуками своего дряхлого механизма.

У разносчиков можно было купить все что душе угодно, но несколько дороже, чем на рынках. Последние предпочитали солидные покупатели, блюдущие копейку. Понятно, что Онегин в этом не разбирается, эти материи для него слишком прозаичны.

Тем не менее и светскому денди известно, что белобрысая опрятная женщина с кувшином — охтенка, то есть жительница Охты, в то время далекой городской окраины. Охтенка, только не с кувшином, а с коромыслом, на котором висят два металлических сосуда наподобие бидонов, изображена на картине А. Чернышева «Шарманщик» (1852).

Извозчик, тянущийся на биржу — место общей стоянки «ванек», куда они съезжались, если долго не попадались седоки, — тоже привычная для петербуржца фигура.

«И хлебник, немец аккуратный / В бумажном колпаке не раз / Уж отворял свой васисдас»… Здесь имеется в виду окошко в стене, через которое осуществлялась продажа. Васисдас (искаж. франц. vasistas — форточка) — германизм во французском языке. Кроме того, в русском просторечии так называли немцев вообще (Was ist das? — Что это?).

Так же мимолетно знакомится Онегин и с деревней, неожиданно доставшейся ему в наследство, заранее настраиваясь на скуку, хотя там, где он скучает, «…друг невинных наслаждений / Благословить бы небо мог». Возникает подспудное сравнение Онегина с его покойным дядей, который так же, живя среди очаровательной природы, «Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил».

И вот, «чтоб только время проводить», ища хоть какой-то пищи уму, Онегин начинает смелую по тем временам реформу своего нового хозяйства: заменяет мужикам барщину (обработку помещичьей земли и поставку ему сельскохозяйственной продукции) оброком (заранее оговоренной годовой денежной платой). Это преобразование в кругу будущих декабристов рассматривалось как один из путей к отмене крепостного права вообще, так что Онегин в данном случае придерживается популярных в «просвещенном дворянстве» идей. Именно по этой причине «расчетливый сосед» Онегина увидел в таком поступке страшный вред для всего помещичьего сословия.

Однако дело не только в том, что помещики боялись распространения «завиральных идей», их опасения прежде всего продиктованы чисто прагматическими соображениями. В первой трети XIX века около половины землевладельцев имели менее 100 десятин пахотной земли и не более 25 крепостных на одного помещика. При таких исходных данных годовой доход (если имение было оброчным) равнялся 200–300 рублям. Прожить на такие деньги даже в деревне помещику, как правило обремененному большой семьей, можно было только впроголодь. Поэтому подавляющее большинство мелких помещиков держало мужиков на барщине, в противном случае они рисковали остаться вовсе без «натурального продукта».

Впрочем, Онегин провинциальных соседей с их приземленными заботами словно не замечает. Меж тем они-то пристально следят за всем его образом жизни, судачат о всех его поступках. В их глазах рафинированный петербургский денди выглядит просто невоспитанным. По их понятиям, молодому человеку надлежит быть почтительным со старшими и дамами. Последним следует целовать ручки, а в разговоре с пожилыми людьми необходимо добавлять так называемое «слово еръ» (прибавка при обращении к почтенной персоне слова «сударь», со временем превратившегося в сокращенное «с»). К неблагоприятной онегинской характеристике добавляется и еще один штрих. От слуг соседи узнают, что новый помещик за обедом пьет «красное вино». Его не обвиняют в пьянстве — небольшое количество спиртного перед обедом для мужчины общепринято[21]. Неудовольствие соседей вызвано не тем, что Онегин пьет перед обедом, а тем, что он, по их мерке, слишком расточителен: употребляет привозное заграничное вино, тогда как (в деревне все всё друг о друге знают) после дяди остался «наливок целый строй».

Онегину же провинциальное общество с его мелочными интересами кажется смешным и нелепым, и он пренебрегает одним из светских принципов, которые и в деревне соблюдаются неукоснительно, — «считаться визитами». Полагалось после того, как вас навестили, самому явиться к данной персоне, и лишь после ответного визита правила приличия позволяли вновь заходить в гости. Онегин же почти демонстративно уезжает из дому, как только в отдалении послышится стук колес чьих-нибудь дрожек. Тем самым соседям наносится оскорбление, в результате чего «все дружбу прекратили с ним».

Пушкин не раз отмечал в своих произведениях ведущую роль незнатного и небогатого дворянства в государственном строительстве. Меж тем в пятой главе «Онегина» гости, съехавшиеся на именины Татьяны, изображены откровенно карикатурно.

Гвоздин — «хозяин превосходный. / Владелец нищих мужиков»… У современников поэта эта фамилия тотчас вызывала ассоциацию с капитаном Гвоздиловым из комедии Фонвизина «Бригадир». Из другой комедии того же Фонвизина вышла и Скотининых «чета седая» («Недоросль»). «Двоюродный брат» автора, гуляка Буянов, тоже был знаком читателям по рукописи фривольной поэмы «Опасный сосед», сочиненной В. Л. Пушкиным, дядей автора «Онегина» (напечатан «Опасный сосед» был только в 1855 году). Франтик Петушков наделен «говорящей» фамилией, ибо до старости прыгает по балам и «петушится». Сплетник, плут, обжора, взяточник Флянов, по всей вероятности, носит фамилию, берущую начало от фляжки — плоского дорожного сосуда для горячительных напитков. Харликов — от диалектного «харлить» — неправдой оттягивать чужое; харло также обозначает «пасть», «горло». Чужеродный и в этом обществе Трике наделен вовсе уж отталкивающей фамилией (trique — битый палкой).

Это сборище персонажей более чем сомнительных как бы бросает тень и на хозяев праздника. «Скажи мне, кто твои друзья…» Нет. Гости Лариных представлены в романе глазами Онегина. Он, сердитый уже оттого, что вместо обещанного Ленским скромного семейного застолья попадает на «пир огромный», сразу же настроен на негативное восприятие всего и видит перед собой только скопище простофиль и провинциальных монстров.

Вращающийся в рафинированном столичном обществе Онегин, как ему кажется, не принимает архаического провинциального быта, но на самом деле он отторгает отечественное бытие. Он и в деревне придерживается английского стиля и образа жизни. Подобно Байрону, Евгений переплывает реку (в 1810 году английский поэт поставил значительный для того времени спортивный рекорд — переплыл Дарданелльский пролив, который в древности именовался Геллеспонтом). По-английски он принимает ванну со льдом, благо для такой ванны особых устройств не требуется; просматривает за чашкой кофе журналы и совершает верховую прогулку. «…Белянки черноокой / Младой и свежий поцелуй» не нарушает верности картины, ибо входит в круг понятий и поведения и русского помещика, и английского сквайра.

Именно из различия в образах жизни и представлений о ее нормах и произрастает отторжение Татьяны Онегиным и его дуэль с Ленским. Они словно говорят на разных языках, вкладывая в одни и те же понятия разный смысл.

В главе второй, где поведана «обыкновенная история» семьи Лариных, сказано, что у них:

Тема семьи исподволь развивается и далее. В четвертой главе Ленский приглашает Онегина на именины к Татьяне. Онегин отнекивается: «Но куча будет там народу / И всякого такого сброду…» Ленский убеждает: «И, никого, уверен я! / Кто будет там? Своя семья (курсив мой. — В.М.). / Поедем, сделай одолженье!» Надо полагать, что именно упоминание о «семейном» приеме и побудило Онегина, хоть и скрепя сердце, принять приглашение. Ленский же почти и не лукавит, для него в «семью» входят и старые знакомые, добрые соседи.

А Онегину представляется, что он обманут («…попав на пир огромный, / Уж был сердит…»). И, соображаясь с правилами поведения светского человека, он собирается отплатить Ленскому той же монетой («Поклялся Ленского взбесить…»), не представляя себе последствий своего поступка для юноши, который все воспринимает серьезно.

Чтобы продемонстрировать несовпадение мыслей, душевного склада и поведения Онегина и Татьяны, Пушкин разворачивает перед читателем подробную историю «воспитания чувств» младшей Лариной, начиная с ее родителей. И снова здесь подспудно звучит тема семьи, но уже не патриархальной, а светской: об отце Онегина сказано очень немного, о матери вообще ничего. Онегин, в сущности, растет вне семьи, его воспитывают и образовывают чужие люди. А Татьяна, хотя она и казалась чужой в своем семействе, тем не менее невольно усваивает многое из того патриархального духа, которым проникнута семейная атмосфера в доме Лариных. И в финале романа Татьяна отвергает Онегина, так как не в состоянии отказаться от данного ею обета и разрубить семейные устои.

Татьяна воспитывается в семействе, где все идет по издавна заведенному порядку. «Они хранили в жизни мирной / Привычки милой старины». У Лариных «водились русские блины», они «любили круглые качели, подблюдны песни, хоровод», «им квас как воздух был потребен» — все это взято из народного обихода. Сравним это с тем, что подают Онегину в ресторане, и его развлечениями. Даже ритм жизни Онегина и Татьяны не совпадает: в Петербурге он просыпается после полудня, Татьяна любит «на балконе предупреждать зари восход».

В. Кошелев резюмирует: «Русская жизнь 1820-х годов странным образом сложилась так, что два соседа по имениям, принадлежащие, в общем, к одному социальному кругу, к одному слою русского дворянства, оказываются отделены друг от друга даже таким естественным показателем человеческой жизни, как характер еды и питья. Еда и питье становятся знаковыми сигналами: они демонстрируют изначальную невозможность соединения героев, предназначенных один другому „в высшем свете“».

Вглядимся попристальнее в то, как и чем живут в своих усадьбах помещики средней руки, которые и составляют большинство дворянской уездной России.

Поначалу Онегин, «порядка враг и расточитель», даже рад перемене образа жизни, но на третий день, предоставленный сам себе, вновь начинает скучать. Его совершенно не интересует новый дом, который «Отменно прочен и спокоен / Во вкусе умной старины». Под «стариной» здесь подразумевается не время Скотининых, которые и от своего века отстают, а «золотой век» дворянства, уже научившегося ценить комфорт.

Штофные обои и изразцовые печи — приметы XVIII века. Уже само слово «обои» говорит об их происхождении. Мы клеим на кирпич или бетон бумажные «обои», а еще в начале XIX столетия на специальные деревянные рамы, подгонявшиеся под размер стен, натягивали шелковую ткань (штоф) и укрепляли в простенках. Отсюда и название, закрепившееся позднее за бумажными рулонами, которые никто никуда не прибивает. Один из мемуаристов XIX века вспоминал: «У бабушки и в доме все было по-старинному, как было в ее молодости, за пятьдесят лет тому назад: где шпалеры штофные, а где и просто по холсту расписанные стены, печи… из пестрых изразцов».

Изразцами на Руси печи украшали издавна. На белых или цветных плитках размещался прихотливый узор или целые картинки. Образцы таких печей XVIII века можно видеть во многих музеях России. На каждом изразце представлена какая-то сценка с соответствующей подписью. Например, изображен солдат на часах, а под ним написано: «Со страхом краулю».

Полы в усадьбе делались из широких и толстых дубовых досок, которые редко бывали крашеными. Обычно полы натирали воском и покрывали домоткаными дорожками, в некоторых домах побогаче полы сплошь застилали грубым сукном.

В кратком описании дядиного дома, где поселился Онегин по прибытии в деревню, даются самые характерные детали дворянского провинциального интерьера начала XIX столетия. В записках Д. Бутурлина читаем: «Убранство гостиной было… одинаково во всех домах. В двух простенках между окнами висели зеркала, а под ними тумбочки или ломберные столы. …Стоял неуклюжий, огромный, с деревянною спинкою и боками диван (иногда, впрочем, из красного дерева); перед диваном овальный большой стол, а по обеим сторонам дивана симметрически выходили два ряда неуклюжих кресел… Вся эта мебель была набита как бы ореховою шелухою и покрыта белым коленкором, как бы чехлами для сбережения под ним материи, хотя под коленкором была нередко одна толстейшая пеньковая суровая ткань».

И сами «дома почти у всех были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов; ни стены, ни крыши не красились, окна имели старинную форму, при которой нижние рамы поднимались вверх и подпирались подставками. В шести-семи комнатах такого четырехугольника, с колеблющимися полами и нештукатуренными стенами, ютилась дворянская семья, иногда очень многочисленная, с целым штатом дворовых людей, преимущественно девок, и с наезжавшими от времени до времени гостями» (М. Салтыков-Щедрин. «Пошехонская старина»). Но как ни непритязательно было такое жилище, оно все же отличалось от домов недворянских: обязательным элементом помещичьего дома являлся фронтон, покоящийся на четырех колоннах, которые укреплялись на крыльце.

Дом Лариных имел еще и второй этаж, иначе при комнате Татьяны не могло бы быть балкона.

В такой среде могли формироваться либо ничем не примечательная «уездная барышня» — Ольга, либо более чуткая по натуре и инстинктивно усваивающая из окружения все самое ценное — Татьяна. Сам выбор имени героини означает ее приближенность к национальной стихии, ее «народность». Ольга — имя более благородное и уже закрепленное в литературе.

Симптоматично, что в детстве Татьяна не любит играть со сверстниками. Это — знаковая деталь биографии романтического персонажа. Подобную направленность характера усугубляют и «страшные рассказы», которые привлекают девочку. Истории об оживших мертвецах, нечистой силе и т. п. вошли в моду через романтическую литературу. В таком же книжном ключе прочитывается и берущая начало все от той же романтической литературы привычка Татьяны встречать на балконе рассвет.

Правда, с романтической литературой Татьяна еще не знакома («Она влюблялася в обманы / И Ричардсона и Руссо»). И англичанин Ричардсон, и француз Руссо — выразители сентименталистского направления, в их произведениях обличаются общечеловеческие пороки и вознаграждается добродетель, прославляется неиспорченное сердце, способное глубоко любить и чувствовать, не гонясь ни за богатством, ни за знатностью. В характере же Татьяны романтическое начало имеет скорее стихийный источник, не зависящий от книг, что лишний раз подтверждает ее самобытность.

Это подмечает Онегин. Сопоставляя Татьяну с сестрой, он не видит в Ольге ничего оригинального. И даже Ленский, влюбленный в Ольгу, сравнивает Татьяну с романтической героиней («…грустна /И молчалива, как Светлана»).

Для романтизма характерно внимание к национальному фольклору. И Татьяне знакомы и близки «простонародные» качели, «подблюдны песни»[22], хоровод.

Близость к народному образу жизни и мироощущению обусловливает и веру Татьяны в приметы; ее святочное гаданье и сон не что иное, как сплав сказочных и песенных образов, расцвеченных воображением девушки.

Весь пушкинский роман пронизан фольклорными образами, насыщен литературой и искусством, как ни одно другое произведение того времени. В «Евгении Онегине» постоянно возникают имена поэтов, прозаиков, драматургов — отечественных и зарубежных, то и дело вспоминается театр, музыка, живопись… Сам автор, выступая как одно из действующих лиц романа, декларирует свои эстетические взгляды, вкусы и пристрастия. Помимо всего прочего, Пушкин своим романом внушает, что искусство, прежде всего литература, формирует характеры и определяет поступки персонажей.

Нет смысла перечислять все имена, на которые ссылается поэт. Одних писателей он цитирует прямо или в скрытой форме — с помощью общеизвестной цитаты или упоминания какого-либо героя, на других, авторитетных, ссылается или спорит с ними, иронизирует и т. д. Здесь и греки, и римляне, и французы, и англичане, и немцы, и, конечно же, русские. Последних больше всего. Иногда даже современники и друзья Пушкина фигурируют в качестве эпизодических действующих лиц («У скучной тетки Таню встретя, / К ней как-то Вяземский подсел / И душу ей занять успел»). Если учесть, что некоторые имена упоминаются многократно (Байрон, Баратынский и др.), то число таких упоминаний переходит за сотню. Кроме того, Пушкин в «Евгении Онегине» оперирует и множеством имен музыкантов, художников, актеров, ученых, публицистов и т. п.

Такое обилие «вкраплений» из различных сфер искусства вызвано не стремлением автора блеснуть эрудицией, они для Пушкина так же естественны, как рифма в стихе. Мы уже говорили, что в начале XIX века литература стала неотъемлемой частью дворянской культуры. Популярные романы и стихотворения или романсы цитируются в разговоре, литературным героям подражают в переписке и в дневниках. Персонажи Руссо и Шиллера, Карамзина и Байрона становятся предметом подражания и в жизни. И то, что центральные герои «Евгения Онегина» характеризуются с помощью их литературных вкусов, вполне естественно.

Ленский воспитывался в Германии и впитал там романтическое мироощущение. Об этом свидетельствуют его «вольнолюбивые мечты, / Дух пылкий и довольно странный», «восторженная речь / И кудри черные до плеч», «всегда возвышенные чувства», увлечение Шиллером и Гёте. Строфы VII — Х второй главы содержат перечисление романтических штампов, которыми наполнена поэзия Ленского. Погруженный в мечтания, «он сердцем милый был невежда» и воображал Ольгу верхом совершенства. Онегин же как опытный ловелас скептически замечает, что предмет любви Ленского — «Кругла, красна лицом… Как эта глупая луна / На этом глупом небосклоне». С Онегиным солидарен и автор:

Именно Ольге принадлежит альбом, в котором Ленский рисует «…сельски виды, / Надгробный камень, храм Киприды, / Или на лире голубка…» и по поводу которого иронизирует Пушкин. Альбом этот — дань всеобщей моде, ни к чему «литературному» Ольга интереса не проявляет («В волненье бурных дум своих, / Владимир и писал бы оды, / Да Ольга не читала их»).

Татьяна же сроднилась с книгой, в ней она ищет совета, через книги пытается понять Онегина.

Однако между кругом чтения Татьяны и Онегина есть существенное различие. Татьяна, как уже сказано, выросла на сентиментальных романах, которые к моменту действия во многом уже архаичны. Онегин же увлечен Байроном и, как можно понять из контекста, «Рене» Шатобриана и «Адольфом» Б. Констана. «Значение „Адольфа“ для характера Онегина не только в том, что современный человек показан в романе Констана эгоистом, но и в разоблачении его душевной подчиненности гнетущему бремени века. Титанические образы привлекательного романтического зла, которые „тревожат сон отроковицы“, сменились обыденным обликом светского эгоизма и нравственного подчинения ничтожному веку» (Ю. Лотман). И чуткая душа Татьяны близка к разгадке очарования Онегина:

Но это прозрение приходит позднее, а в самом начале разительное несходство характеров, привычек и вкусов персонажей обусловливает невозможность их взаимной любви. «Встречу Онегина с Татьяной можно бы на современный лад уподобить встрече нынешнего любителя „постмодернистской“ поэзии с провинциальной 17-летней десятиклассницей, поклонницей Степана Щипачева… Онегин поневоле относится к Татьяне свысока и покровительственно — и ни на волос ее не понимает именно потому, что и в отношении к книгам оба героя находятся в „непересекающихся“ плоскостях разных литературных интересов…» (В. Кошелев). Различие в их мироощущениях дает о себе знать на всех уровнях. Знаменитое письмо Татьяны к Онегину, совершенно заурядное для последующего столетия (хотя женщины обычно предпочитают первыми не обнародовать свои чувства), совершенно недопустимо для молодой девушки в пушкинское время. Вот что сказано по этому поводу в книге, изданной в 1823 году: «Свет судит очень строго: одна неумышленная оплошность, замеченная и перетолкованная в дурную сторону, может погубить ваше доброе имя… Правила общежительных приличий предписывают молодым девицам высшего круга ограниченные пределы и воспрещают им многие маловажные свободные действия, стеснение и отнятие которых часто бывает очень тягостно. Но горе той девице, которая считает это за ничто!» (А. Книгге. «Об обращении с людьми») Татьяне тоже было известно, что «молодая девица не ведет никакой переписки без ведома родителей или родственников». Благонравные девицы так и поступали. Вот, например, мать Н. Гоголя вспоминала: «…Жених мой часто приезжал, а когда не мог приехать, то писал письма, которые я, не распечатывая, отдавала отцу. Читая их, он, улыбаясь, говорил: „Видно, что начитался романов!“ Письма были наполнены нежными выражениями, и отец диктовал мне ответы».

Если бы Онегин рассказал о письме Татьяны даже такому близкому к семье Лариных человеку, как Ленский, то и тогда репутация девушки была бы погублена. Таким образом, молодой человек, скрывший от остальных факт получения письма от девушки и ограничившийся отповедью ей, по меркам света, поступает благородно. И коль скоро «мечтательница нежная» решается на такой поступок, это значит, что ее любовь самоотверженна.

Один из самых трудных для восприятия современного читателя эпизодов романа — сцена дуэли.

Начнем с ее первопричины, породившей последующий трагический финал. Для этого необходимо восстановить последовательный ход событий. Раздосадованный «обманом» Ленского (на самом деле, как уже было сказано, здесь всего лишь недоразумение, основанное на различном восприятии окружающего), Онегин в отместку «кружит голову» Ольге. С помощью «пошлого мадригала» он пробуждает в молоденькой провинциалке, которой редко приходится выезжать за пределы родительского дома, вполне объяснимое упоение атмосферой бала, своей «неотразимостью». «Сердечный невежда» Ленский воспринимает невинное кокетство нареченной как измену, как крушение всех обетов, тем более что Ольга отказывает ему в котильоне, уже обещанном Онегину.

Пылкому юному поэту представляется, что задеты его честь и достоинство. И виноват в этом человек, которого он считал своим другом. Такое коварство требует немедленной кары! Средство отмщения хорошо известно: поединок.

Ситуация довольно обычная. Среди дворянской молодежи, особенно военной, дуэль была широко распространена. Поводом для нее мог быть совершенный пустяк. Один из ссыльных декабристов рассказывал, что упоминаемый в десятой главе «Онегина» (строфа XV) «друг Марса, Вакха и Венеры» М. Лунин наслаждался чувством опасности в поединке. «Когда не с кем было драться, Лунин подходил к какому-нибудь незнакомому офицеру и начинал речь: „Милостивый государь! Вы сказали…“ — „Милостивый государь, я вам ничего не говорил“. — „Как, вы, значит, утверждаете, что я солгал? Я прошу мне это доказать путем обмена пулями…“»

Уклонившийся от дуэли, как бы ни малозначаща была ее причина, рисковал потерей репутации «человека чести». В пушкинскую эпоху теоретически уже многие доросли до осуждения дуэли как варварского пережитка, но на деле все подчинялись заведенному порядку. И сам Пушкин вынужден был прибегнуть к пистолету как к последнему доводу.

Онегин в душе тоже недоволен собой. «Он мог бы чувства обнаружить, / А не щетиниться, как зверь…» Однако срабатывает автоматизм поведения денди. «Что будет говорить княгиня Марья Алексевна?» «Шепот, хохотня глупцов…» Вот почему Онегин, даже не успев собраться с мыслями, тотчас же отвечает секунданту Ленского, что он «всегда готов». В его готовности к поединку по любому поводу убеждает и то обстоятельство, что на место дуэли он прибывает в сопровождении лакея, которому велит взять с собой ящик с пистолетами. Очевидно, Онегин ехал в деревню, не помышляя ни о каких дуэлях. И тем не менее неписаный кодекс поведения светского человека, ориентирующегося на английский стиль, обязывал владеть оружием и иметь пистолеты под рукой на всякий непредвиденный случай.

Итак, Ленский решает смыть «бесчестие» кровью и шлет Онегину «…приятный, благородный / Короткий вызов, иль картель». В самом деле, вызов на поединок должен был быть написан кратко и учтиво, вдаваться в психологию или оскорблять противника в картеле не полагалось.

С этого момента поединок идет по установленному порядку, который невозможно изменить ни одному из его участников, если они не желают уронить свое достоинство.

После того как вызов доставлен секундантом инициатора дуэли, противники не должны встречаться и могут общаться только письменно. Главными лицами завязывающейся драмы пока являются секунданты, доверенные лица дуэлянтов. Первоочередная задача секундантов сводится к тому, чтобы, по возможности, кончить дело миром.

Зарецкий, которого избрал своим секундантом Ленский (обычно секундантов должно быть двое, но в деревне и одного сыскать оказалось трудно), этой обязанностью пренебрегает. Вспоминая свою молодость, он тешится сознанием собственной значимости в происходящем; отчасти им движет и желание нарушить монотонность существования — он, былой задира и «Картежной шайки атаман», ныне «Капусту садит… Разводит уток и гусей / И учит азбуке детей». Во всяком случае, Зарецкий ничего не делает, чтобы предотвратить назревающую кровавую развязку, хотя это его прямая обязанность.

Вообще вся эта дуэль развивается с заметным пренебрежением дуэльным кодексом. Зарецкий даже не поинтересовался (еще одно нарушение правил!), кто будет секундантом Онегина, и не озаботился поисками необходимого при поединке врача.

Только перед финалом Зарецкий «с изумленьем» спрашивает у Онегина, где же его секундант. Тот отвечает:

Такой ответ вынуждает Зарецкого закусить губу. Почему?

Для людей пушкинской эпохи этот психологический нюанс был совершенно ясен. Во-первых, Онегин опоздал, что согласно дуэльному кодексу расценивалось как неуважение к противнику и его секундантам. Явившийся вовремя был обязан ждать опоздавшего не более четверти часа, а на опоздавшего ложилась тень подозрения в трусости. Ленский, кипящий жаждой мести и не искушенный в тонкостях поединка, еще мог не обратить на это внимания, но Зарецкий, «в дуэлях классик и педант», обязан был хотя бы указать на нарушение правил. Во-вторых, Онегин оскорбляет и Зарецкого, предлагая в качестве секунданта своего лакея и подчеркивая, что тот «честный малый», ибо Гильо на социальной лестнице стоит гораздо ниже старого «главы повес». И коль скоро Зарецкий морщится, но не протестует, это значит, что он готов даже унизиться, но в любом случае желает довести поединок до конца.

И еще раз пренебрегает Зарецкий своей обязанностью секунданта, который должен был предложить противникам помириться уже на самом месте поединка.

Обозначив на снегу две черты (барьеры), Зарецкий отводит каждого из участников на шестнадцать шагов от барьера. Таким образом, по сигналу секунданта они начнут сближаться и каждый может сделать выстрел, не переходя барьера. Расстояние между барьерами приблизительно десять метров (шагов). Условия для дуэли, в которой противников не разделяет кровная вражда, максимально жестокие. На таких условиях стрелялся с Дантесом Пушкин, а ведь между Онегиным и Ленским не было ненависти.

Следует команда Зарецкого: «Теперь сходитесь». Право первого выстрела принадлежит тому, кого вызвали на дуэль, то есть Онегину. Однако что стоило ему, уже осознавшему свою неправоту в инциденте, выстрелить в воздух?

Нет, такой жест выглядел бы оскорбительным. Стрелять в воздух имел право тот, кто стрелял вторым. В противном случае Онегин как бы связывал руки противнику, побуждая и его к великодушию.

Подобный случай описан в романе Ф. Достоевского «Бесы». «Я заявляю, — прохрипел Гаганов… — что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух… умышленно… Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!» — «Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам», — твердо заявил Николай Всеволодович. — «Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте!» — кричал Гаганов. <…> «Для чего он щадит меня? — бесновался Гаганов, не слушая. — Я презираю его пощаду… Я плюю… Я…» При промахе обоих дуэлянтов все начиналось снова. Поэтому лучшее, что мог сделать Онегин, целиться так, чтобы не причинить Ленскому особого вреда, попасть в руку или в ногу. Но из пистолетов того времени даже лучшим стрелкам такая точность не всегда давалась. Вспомним пушкинского Сильвио («Выстрел»), который ежедневно упражнялся с пистолетом, чтобы уметь попадать в карту.

Все это Онегин не рассчитывает, а знает изначально, почти на уровне автоматизма, ибо он дышит воздухом среды, в которой дуэль не есть явление экстраординарное. И уклониться от требований дуэльного кодекса — значит обречь себя на стыд и бесчестие, сделаться объектом сплетен.

А этого он боится, пожалуй, больше всего. Человека, убившего противника, будут побаиваться, но не осуждать, тогда как тому, кто «попал в историю», несдобровать. «О! история у нас вещь ужасная; благородно или низко вы поступили, правы или нет, могли избежать или не могли, но ваше имя замешано в историю… все равно вы теряете все: расположение общества, карьеру, уважение друзей… попасться в историю! ужаснее этого ничего не может быть, как бы эта история ни кончилась!» (М. Лермонтов. «Княгиня Лиговская»)

Правда, Онегин перед выстрелом сделал попытку переломить ход событий, попытку, которая, с точки зрения блюстителя дуэльных правил, тоже является нарушением.

Мы знаем, что с момента предъявления вызова противники могут общаться меж собой только письменно, разговаривать им не разрешено, тем более на месте поединка. И если Онегин обращается к Ленскому, то только в надежде, что тот хотя бы в последнюю минуту одумается, откажется от выстрела и тем самым позволит Онегину не потерять лица.

В романе не только воспроизводится весь ход дуэли, но и даже на такой подробности, как зарядка пистолетов, задерживается внимание читателя, словно автор желает отодвинуть последний роковой миг.

Оружие Онегина, как и все вещи, ему принадлежащие, высшего качества — «Лепажа стволы роковые». Лепаж — прославленный французский оружейных дел мастер. Пистолеты с его маркой считались одними из лучших в Европе.

Дуэльные пистолеты изготовлялись попарно и хранились в специальном деревянном плоском ящичке, в котором имелись также приспособления для отливки из свинца пуль и зарядки стволов. Пистолеты на место поединка приносили свои, а затем, по жребию, выбиралась та или другая пара. При этом каждый из противников заверял присутствующих честным словом, что пистолеты заранее не пристреливались. Это уравнивало шансы дуэлянтов, так как (напомним еще раз) оружие того времени особой точностью не отличалось.

«И щелкнул в первый раз курок». Это не осечка. После того как пистолет был заряжен, курок взводился, но ставился на предохранитель — отсюда и звук щелчка.

Поскольку от правильной зарядки пистолетов зависел исход дуэли, все манипуляции с пистолетами производил один из секундантов под наблюдением другого, тогда как сами дуэлянты ожидали, стоя на исходных позициях.

Онегин спустил курок, не дойдя до барьера трех шагов, и это снова неспроста: выстрел на расстоянии более десяти шагов указывает, по определению дуэльного кодекса, на «лояльность противника в бою чести».

Последствия дуэли в романе опущены. Онегин отправляется в путешествие, терзаемый воспоминаниями о случившемся. Между тем в реальной жизни любой поединок имел продолжение. Власти, начиная с Петра I, отнюдь не поощряли дуэлей. За участие в смертоубийстве карались и сами дуэлянты, и в равной мере с ними секунданты. Офицеров обычно разжаловали и ссылали в «горячие точки» (на Кавказ), не оставались безнаказанными и штатские.

По каждой дуэли возбуждалось уголовное дело и велось расследование, хотя результаты его редко бывали суровыми. Например, участники нашумевшей «дуэли четверых» (1817) взысканы были довольно мягко. Граф А. Завадовский, застреливший В. Шереметева, был выслан в Англию; А. Якубович переведен из гвардии в действующий на Кавказе полк; П. Каверин просто отсидел некоторое время на гауптвахте, а А. Грибоедов (все трое были секундантами) направлен в консульскую службу в Персии. Правда, на этот раз о смягчении участи провинившихся ходатайствовал отец погибшего.

Н. Мартынов, убивший на дуэли Лермонтова, тоже отделался легко. Царская резолюция по военно-судному делу о дуэли гласила: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова (секунданты. — В.М.) простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны».

В «Онегине» все последствия дуэли остаются за кадром. Поэт не стал повествовать о том, чем грозило Онегину и Зарецкому это трагическое происшествие, ибо тогда сюжет стал бы развиваться не в том направлении, которое было нужно автору. Возможно, что «дуэль Онегина и Ленского вообще не сделалась предметом судебного разбирательства. Это могло произойти, если приходский священник зафиксировал смерть Ленского как последовавшую от несчастного случая или как результат самоубийства. Строфы XL–XLI шестой главы, несмотря на связь их с общими элегическими штампами могилы „юного поэта“, позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, то есть как самоубийца» (Ю. Лотман).

Иными словами, могила Ленского находится вне кладбища — так хоронят самоубийц.

Гибелью Ленского завершается шестая глава и исчерпывается тема деревни. В следующей главе Татьяна отказывает местным претендентам на ее руку, и мать по совету соседей решает везти ее «в Москву, на ярманку невест». Эти совершенно ясные для современников Пушкина слова станут понятнее и для нас, если обратиться к другому пушкинскому сочинению — «Путешествию из Москвы в Петербург» (1835). «…Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда же из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками». Знакомиться молодые люди могли лишь в присутствии родственников, сопровождавших девушку, причем представить возможного жениха мог только человек, знакомый с обеими сторонами.

Особо следует остановиться на поездке Лариных. В то время любая поездка для людей степенных на расстояние свыше 20–30 верст становилась настоящим событием. Множество «старосветских помещиков» так и проживало свой век, не покидая пределов своей усадьбы, не считая визитов к ближайшим соседям; а уж рассказов о путешествии в Москву или Петербург хватало им до конца жизни.

И немудрено. Прежде чем отправляться в путь, надо было решить, как ехать: на своих лошадях с подменой («на долгих») или же на почтовых («на перекладных»). По главным трактам, ухабистым и немощеным, на расстоянии каждых 30–40 верст располагались почтовые станции, на которых путешественник мог сменить усталых лошадей.

Получить свежую упряжку чаще всего было не так-то просто. Все зависело от официального статуса проезжающего, записанного в его подорожной, документа, где обозначались маршрут, чин и звание пользующегося почтовыми лошадями. В зависимости от этого путешественник и получал лошадей, количество которых обуславливалось чином и званием. Правом внеочередности пользовались фельдъегери (военные или правительственные курьеры, доставляющие экстренные документы) и даже обычные курьеры. Нечиновному человеку, а уж тем более немолодой и нерасторопной женщине порой приходилось торчать на станции несколько суток, да и платить за казенных лошадей так называемые прогоны приходилось немалые.

Жалобами на тяготы путешествия по отечественным дорогам наполнены многие мемуары, письма и литературные произведения XIX века. Вот Н. Гоголь пишет П. Плетневу в 1832 году: «Оборони вас испытать, что значит дальняя дорога! А еще хуже браниться с этими бестиями, станционными смотрителями, которые если путешественник не генерал… то всеми силами стараются делать более прижимок и берут с нас, бедняков, немилосердно штраф за оплеухи, которые навешает им генеральская рука». Так что Ларина с дочерью едут на собственных небойких лошаденках. «Боясь прогонов дорогих, / Не на почтовых, на своих…»

К путешествию готовились загодя, запасая и сменную одежду, и разнообразный провиант. Ларины отправляются на трех кибитках, которые влекут «осьмнадцать кляч». Выходит, что в каждый возок запряжено по четыре лошади, а шесть взяты в качестве запасных. В экипажи погружены:

На двух последних возках размещаются служанки, без коих барыня и ее дочь конечно же не могли обойтись. В дороге число слуг было минимальным, не более двух-трех, но к ним надо еще прибавить трех кучеров и «форейтора бородатого». Напомним, что форейторами, которые правили передними лошадьми в упряжке, назначались мальчики. «А мне в ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет…» (Н. Лесков. «Очарованный странник»). Бородатым форейтор назван потому, что Ларины пользовались его услугами так давно, что подросток успел обзавестись бородой. Таким образом, сопровождают Лариных не менее семи-восьми человек. Кибитка, в которой они преодолевают долгий путь, представляет собой обыкновенные сани, над которыми на каркасе натянута кожа или плотная материя, предохраняющая от ветра и снега. Пассажиры укрыты кучей одеял или шуб. Такое путешествие требовало физической выносливости: к вечеру от неподвижности ломит все тело, затекают руки и ноги. Выдержать подобную долгую поездку, особенно женщинам, не привыкшим к физическим нагрузкам, тяжело. Вот почему Чацкий не удержался и похвастал Софье, что за 45 часов одолел более семисот верст. Ларины почти такое же расстояние преодолевают за две недели.

Вдобавок ко всему на почтовой станции путешественник, рискнувший отправиться налегке, чаще всего оставался голодным. Один из современников Пушкина поведал, как он случайно встретился с поэтом в дороге на станции, где оба ожидали сменных лошадей. «…Ходил он задумчиво, наконец позвал хозяйку и спросил у нее чего-нибудь пообедать, вероятно, ожидая найти порядочные кушания по примеру некоторых станционных домов на больших трактах. Хозяйка, простая крестьянская баба, с хладнокровием отвечала ему: „У нас ничего не готовили сегодня, барин“. <…> Пушкин… остановился у окна и ворчал сам с собою: „Вот я всегда бываю так наказан, черт возьми! Сколько раз я давал себе слово запасаться в дорогу какой-нибудь провизией и вечно забывал и часто голодал как собака“». Воспоминанием о таких поездках и порождена строфа XXXIV главы седьмой:

Рано или поздно однообразная зимняя дорога кончается. «…Перед ними / Уж белокаменной Москвы, / Как жар, крестами золотыми / Горят старинные главы».

Действительно, первым, что видел путник, подъезжая к Москве, были сияющие церковные купола. Недаром говорили, что в Москве церквей сорок сороков. Однако это не значит, что их было тысяча шестьсот. Сорок — это не количество, а церковная единица деления города на, так сказать, микрорайоны — староства или благочиния. В сороке могло быть и семь, и тридцать храмов, в зависимости от ландшафта и числа прихожан. И все же в Москве было очень много церквей и монастырей, являвшихся своего рода визитной карточкой города и видных издалека.

Ларины въезжают по Петербургскому тракту, со стороны нынешнего стадиона «Динамо». Одним из первых зданий, обращающих на себя внимание приезжего, был Петровский дворец или замок, сооруженный в 1776 году. Дворец этот именовался Петровским не по имени Петра I, а по названию Петровского монастыря, у которого была куплена земля для постройки. Дворец служил местом остановки императора и его свиты при прибытии из Петербурга. Вслед за отдыхом в Петровском замке следовал уже официальный церемониальный въезд в первопрестольную. В этом же замке в 1812 году спасался от бушевавшего в Москве пожара Наполеон. Почуяв близость отдыха, лошади из последних сил прибавляют скорости.

Здесь почти каждое слово нуждается в пояснении. Итак, по порядку…

«В середине XVIII века Москва была окружена кольцом земляного вала, по гребню которого день и ночь размеренно ходила стража. Строили вал не полководцы, ожидая нападения неприятеля, а бородатые московские толстосумы, торговавшие водкой. В городе она стоила дорого, и, чтобы никто не провозил беспошлинно дешевый самогон и другие товары, купцы огородили валом всю Москву» (Б. Бродский).

С разрастанием города вал, мешавший строительству, срыли. Остались на прежних местах лишь въезды в город — заставы.

Каждая застава представляла собой выкрашенную в черные и белые полосы будку, пред которой располагался такой же полосатый (чтобы было видно издали) шлагбаум. Управляли шлагбаумом, разрешая въезд или выезд после проверки документов, «инвалиды». Так называли тогда выслуживших свой срок в армии солдат, назначавшихся на не очень тяжелые казенные должности.

Такие же полосатые будки попадались и на улицах города. Призванный наблюдать за порядком на улицах будочник должен был появляться на людях не иначе как с символом своей власти — со старинной алебардой в руках[23]. Будочник — частая фигура на страницах литературных произведений в XIX веке. Один из них даже стал символом тупой нерассуждающей силы, способной лишь «тащить и не пущать»: это Мымрецов — персонаж очерка Г. Успенского «Будка» (1868).

Еще одна специфическая примета старой Москвы — фонари. Они имеют мало общего с теми, что сейчас освещают городские улицы. В пушкинскую эпоху фонари имели форму четырехсторонней усеченной пирамиды, поставленной на деревянный столб расширяющейся частью вверх. Заправлялись фонари конопляным маслом и горели тускло, но все же давали хоть какой-то свет. На окраинах и того не было.

Уличные фонари горели не круглый год, а лишь с 1 августа до 1 мая, причем зажигали их в зависимости от времени года по-разному: осенью и зимой пораньше, весной и летом позднее. Так как каждый фонарь надо было зажигать по отдельности, приходилось держать целую армию фонарщиков, в основном тоже рекрутировавшихся из инвалидов. Жалованье им полагалось такое скудное, что многие годы старики фонарщики поворовывали отпускаемое им масло, употребляя его с кашей и продавая на сторону. Наконец кто-то из градоначальников догадался подмешивать в масло скипидар, и хищения прекратились. Правда, светлее от этого стало ненамного.

Вот колоритное описание фонарщиков того времени. Хотя оно сделано в Петербурге, но годится и для Москвы: фонарщики во всех городах выглядели одинаково. «Заметно темнее; грязные фонарщики кучами сидят на перекрестках некоторых улиц, пристально глядя в одну сторону; когда появится там, над домами Большой Морской, как метеор, красный шар (фонарь, вывешиваемый на пожарной каланче для обозначения начала городского освещения. — В. М.), они, взвалив на плечи свои лесенки, отправляются зажигать фонари. Вы каждого из этих людей примете в темноте за какое-то странное привидение, когда, приставив лестницу к столбу, он закроет от ветра себя и фонарь длинною полупрозрачною рогожей».

Дворцы, сады, монастыри… Ларины едут по Тверской, заселенной знатью, которая и в городе жила, как в усадьбе. Обязательной принадлежностью богатого московского дома был прилегающий к нему сад. Впрочем, тогда и на окраинах почти у каждого домишки имелся хотя бы небольшой садик с огородом. Летом Москва утопала в зелени.

Бухарцы… Это продавцы восточных товаров — шелка, шалей, сластей, которые в основном привозились из Средней Азии, преимущественно из Бухары.

Купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки… Мужиками именовали всех простолюдинов, так что Татьяна видит ремесленников, дворников, разносчиков, вообще «черный люд». Казаки же — это не род войск, а просто конные рассыльные. Башни — характерная примета Москвы, как и храмы. Здесь и ансамбль кремлевских башен, и высокие шпили колоколен, и башни пожарные. На последних время от времени вывешивают шары, цвет и расположение которых сигнализировали о пожаре в той или иной части города — пожары тогда случались часто.

А вот аптеки, хотя они и приметны издали благодаря двуглавым позолоченным орлам на вывесках, мимо Татьяниной кибитки мелькать не могли. «На весь огромный город было пять аптек, из них только одна на Тверской. По старинным законам открыть новую аптеку могли только с согласия владельцев аптек, уже существующих в городе. Пять московских аптекарей такого согласия, разумеется, давать не желали, и москвичам нередко приходилось из-за самого простого лекарства колесить через весь город» (Б. Бродский).

Львы на воротах… Это геральдические скульптуры, поддерживающие герб знатного владельца особняка. Встречается и еще одна разновидность каменных царей природы. Они украшают крыльцо двора и обычно выглядят более добродушными. Эти на принадлежность к аристократическому роду не претендуют. Подобных львов можно было встретить и у входа в деревенскую усадьбу, не блистающую особой пышностью. «Московский пейзаж… описан значительно подробнее, чем петербургский, на фоне „однообразной красивости“[24] которого подчеркивается пестрота московских видов. <…> Отстраненность повествования в изображении московского пейзажа объясняется тем, что он лежит и вне „петербургского“ мира Онегина, и вне „деревенского“ мира Татьяны» (Ю. Лотман).

Остается выяснить адрес, который разыскивают Ларины. У Пушкина он обозначен в традициях времени — «у Харитонья в переулке». Нынче по такому адресу вряд ли кого отыщешь, а в начале XIX века почтальоны легко оперировали такими данными: пишущих было немного, и все их места проживания были почтальонам известны.

Уже существовала нумерация домов, но в письмах ее почти не употребляли. В Москве адреса обозначались по церковным приходам, поэтому данный адрес с присовокуплением фамилии вполне правомочен. Вот, например, как Грибоедов сообщает В. Кюхельбекеру о своем пребывании в Москве в 1823 году: «Пиши ко мне в Москву, на Новинской площади, в мой дом». Он же извещает В. Одоевского двумя годами позднее: «Пиши прямо в Тифлис на имя военного губернатора его превосходительства Романа Ивановича Ховена. Твой адрес пребеспутный: что такое ваш монастырь Георгиевский и Тверская, без обозначения дома, чей он?..»

Дом тетки Татьяны, куда она прибыла с матерью, принадлежит к числу старозаветных. Здесь царствует дух прошедшего столетия, о чем говорит выразительная деталь. В прихожей гостей встречает «с чулком в руке, седой калмык». В XVIII веке было модно иметь слугой в доме мальчика, привезенного из калмыцких степей, которые были присоединены к Российской империи в последней четверти столетия. За минувшие сорок — пятьдесят лет мальчик состарился, но по-прежнему исполняет те же обязанности. Мы уже отмечали, что специальный швейцар содержался лишь в богатых и тянущихся за модой семействах (у Фамусова). В остальных домах эту роль исполнял кто-либо из свободных на данный момент слуг, а чтобы он не бездельничал, его нагружали каким-нибудь нехитрым рукоделием, в данном случае вязанием чулок для дворни.

Итак, «коллекция старинных костюмов и причесок… старинной мебели и старинных ужимок» (Д. Писарев) у Пушкина оказывается выразительным средством художественной характеристики персонажей, позволяющим мотивировать их поступки, объяснять их желания и чувства. Лет через пятнадцать — двадцать после «Онегина» русские писатели начнут объяснять психологию своих героев подробнейшим описанием их среды обитания — жилищ, одежды и т. п. Пушкин и здесь опередил свое время, добившись максимального эстетического эффекта минимальными средствами.

Комментарии

Мой дядя самых честных правил… — Многие комментаторы пушкинского романа полагают, что выражение «самых честных правил» есть цитата из басни И. Крылова «Осел и мужик» («Осел был самых честных правил…»). Ю. Лотман находит это утверждение неправомерным, так как это расхожее выражение пушкинской эпохи и современники едва ли воспринимали его как заимствование из басни.

Так думал молодой повеса… — В «Толковом словаре» В. Даля «повеса» разъясняется как шалопай, проказник, дерзкий шалун, докучливый баловник. В светском обиходе 1810-х годов этим понятием обозначали молодых людей, чье поведение характеризовалось демонстративным нарушением светских приличий и разгульной бесшабашной веселостью.

Служив отлично-благородно… — Здесь также использован канцелярский штамп, употреблявшийся при аттестации служащих («отличных дарований», «вел себя благородно»).

Потолковать об Ювенале… — Ювенал (около 60 г. — около 127 г. н. э.) — римский поэт-сатирик, чье имя стало нарицательным для обозначения резкого непримиримого обличения социальной несправедливости («Ювеналов бич»).

Из Энеиды два стиха. — «Энеида» — эпическая поэма римского поэта Вергилия (I в. до н. э.), оказавшая значительное влияние на развитие новой европейской поэзии.

Бранил Гомера, Феокрита, / Зато читал Адама Смита… — Феокрит (IV–III вв. до н. э.) — древнеримский поэт, создатель жанра идиллий, небольших сценок из жизни счастливых пастухов и пастушек, обитающих на лоне природы. А. Смит (1723–1790) — шотландский экономист и философ. В «Исследовании о природе и причинах богатства народов» (1776) обосновал теорию стоимости и распределения доходов.

Когда простой продукт имеет. — Пушкин использует здесь один из терминов, употреблявшихся французскими экономистами XVIII в. Под «простым продуктом» понималась продукция сельского хозяйства, составлявшая тогда основу национального достояния.

…Наука страсти нежной, / Которую воспел Назон… — Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.) — римский поэт, автор эротических поэм «Наука любви» и «Средства от любви» и эпической поэмы «Метаморфозы».

Фобласа давний ученик… — Фоблас — главный герой многотомного романа французского писателя Луве де Кувре (1760–1797) «Любовные похождения кавалера де Фобласа» (1787–1790). Имя Фобласа стало нарицательным для обозначения циничного женского соблазнителя. В не вошедшей в печатный текст IX строфе первой главы Пушкин писал:

К Talon помчался: он уверен, / Что там уж ждет его Каверин… — Ресторан Талона считался одним из самых модных в Петербурге. П. Каверин (1794–1855) — гусар, известный своим разгульным поведением и свободомыслием, друг Пушкина, Грибоедова, Вяземского, Лермонтова.

Обшикать Федру, Клеопатру, / Моину вызвать… — Публика в театре шикала вследствие неудовольствия от игры актеров. Федра — героиня одноименной трагедии (1677) знаменитого французского драматурга. Ж. Расина. Моина — персонаж трагедии В. Озерова «Фингал» (1805).

И переимчивый Княжнин. — Я. Княжнин (1742–1791) — автор популярных в свое время комедий и трагедий. Переимчивым он назван потому, что часто заимствовал коллизии своих пьес у западных авторов.

С младой Семеновой делил. — Е. Семёнова (1786–1849) — трагическая актриса, которую Пушкин высоко ценил.

Там наш Катенин воскресил… — П. Катенин (1792–1853) — поэт, драматург, переводчик, друг Пушкина и Грибоедова.

Там вывел колкий Шаховской… — Князь А… Шаховской (1774–1846) — драматург, режиссер, историк театра. В его комедиях нередко присутствовали пародии на реальных лиц (Жуковский, Карамзин и др.)

…Дидло венчался славой… — Ш. Дидло (1767–1837) — знаменитый петербургский балетмейстер, постановщик многих впечатляющих спектаклей.

Узрю ли русской Терпсихоры… — Терпсихора — в древнегреческой мифологии муза танцев.

Стоит Истомина… — А. Истомина (1799–1848) — первая балерина петербургского балета.

Торгует Лондон щепетильный… — Щепетильный — здесь: торгующий галантерейными и парфюмерными товарами.

Бренчат кавалергарда шпоры. — Кавалергарды — офицеры привилегированного гвардейского полка.

Дианы грудь, ланиты Флоры… — В древнеримской мифологии Диана — богиня Луны, изображавшаяся юной девой; Флора — богиня цветов и юности. Ланиты (старосл.) — щеки.

Лобзать уста младых Армид… — Армида — волшебница, героиня поэмы итальянского поэта Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1581).

Как Child-Harold… — Чайльд-Гарольд — герой поэмы Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда» (1812–1818), ставший нарицательным обозначением человека, смолоду во всем разочарованного.

Толкует Сея и Бентама… — Ж. Б. Сей (1767–1832) — французский экономист, автор «Трактата политической экономии…» (1803). И. Бентам (1748–1832) — английский философ, социолог, юрист, основатель учения об утилитаризме (направление в этике, считающее пользу основой нравственности и главным критерием человеческих действий).

Как описал себя пиит. — Здесь подразумевается М. Н. Муравьёв (1757–1807), один из основоположников русского сентиментализма.

Но слаще, средь ночных забав, / Напев Торкватовых октав! — Речь идет об упомянутой поэме Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим», написанной октавами (октава — строфа, состоящая из восьми стихов).

Адриатические волны, / О Брента! нет, увижу вас… — Имеется в виду Венеция, область Италии, расположенная на островах Адриатического моря, и ее главный город одноименного названия. Брента — река, в дельте которой расположен город Венеция, знаменитый своей красотой и богатством.

Язык Петрарки и любви… — Ф. Петрарка (1304–1374) — итальянский поэт, один из родоначальников культуры Возрождения, воспевший в ряде произведений свою возлюбленную Лауру.

И far niente… — Обычно употреблялось полное выражение «dolce far niente» — сладкое безделье (итал.).

И деву гор, мой идеал… — Подразумевается черкешенка, героиня пушкинской поэмы «Кавказский пленник».

И пленниц берегов Салгира. — Имеются в виду персонажи поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Салгир — река в Крыму.

Приют задумчивых дриад. — Дриады — в древнегреческой мифологии нимфы, живущие в ветвях деревьев.

Поклонник Канта и поэт. — И. Кант (1724–1804) — немецкий философ, чьи труды оказали значительное влияние на развитие европейской философской мысли.

Племен минувших договоры… — Речь идет о трактате Ж. Ж. Руссо «Об общественном договоре» (1762), весьма популярном в кругу либерально настроенной молодежи.

Плоды наук, добро и зло… — Подразумевается другой трактат Руссо «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» (1750), в котором доказывался тезис о тупиковом развитии всей человеческой цивилизации.

Его цевницы первый стон. — Цевница — архаическая многоствольная флейта, свирель. В литературе начала XIX века цевница служила символом идиллической поэзии.

Она влюблялася в обманы / И Ричардсона и Руссо. — С. Ричардсон (1689–1761) — английский писатель, автор знаменитых романов «Памела, или Вознагражденная добродетель», «Кларисса Гарлоу» и «История сэра Чарльза Грандисона». Герой последнего выступает как образец безукоризненной добродетели.

Вела расходы, брила лбы… — Рекрутам (новобранцам) при медицинском их освидетельствовании и признании годными к военной службе брили лбы, тогда как не прошедшим призывную комиссию — затылок. По царским указам (1766 и 1779 годов) помещики имели право сами сдавать неугодных им крестьян в рекруты, так что обритый лоб превращался в форму серьезного наказания.

Любили круглые качели… — Имеются в виду качели в виде вращающегося вала с продетыми сквозь него брусьями, на которые подвешивались ящики с сиденьями. На таких качелях на ярмарках обычно каталось простонародье.

Носили блюда по чинам. — Старозаветный обычай, согласно которому слуги сначала предлагали кушанья наиболее знатным гостям. В столичном быту он уже не соблюдался.

Господний раб и бригадир… — Бригадир — военный чин, среднее между полковником и генерал-майором. В конце XVIII века бригадирский чин был упразднен.

Своим пенатам возвращенный… — В римской мифологии пенаты — второстепенные боги, охраняющие домашний очаг. В переносном смысле — родной дом.

Его Очаковской медалью! — В 1787–1791 годах Турция, желавшая возвратить себе Крым, начала войну с Россией, но потерпела целый ряд поражений (при Рымнике, Измаиле, Фокшанах, Очакове и др.). Медаль за взятие турецкой крепости Очаков в 1788 году была пожалована всем офицерам, участвовавшим в штурме.

Ему надгробный мадригал. — Мадригал — небольшое по объему стихотворение хвалебного содержания, адресованное конкретному лицу, чаще всего женщине. В данном случае «мадригал» употребляется в значении «эпитафия» — надгробная стихотворная надпись.

Быть может, в Лете не потонет… — Лета — в древнегреческой мифологии река забвения, которая отделяет царство живых от владения мертвых. Этот стих напоминает о стихотворении К. Батюшкова «Видение на брегах Леты» (1809), в котором изображена гибель произведений бездарных авторов в водах Леты.

Увидеть мне Филлиду эту… — Условно-поэтическое имя, распространенное в идиллической поэзии.

Любовник Юлии Вольмар… — Вольмар — персонаж романа Ж. Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761).

Малек-Адель и де Линар… — Малек-Адель — благородный мусульманин, герой романа французской писательницы М. Коттен «Матильда, или Крестовые походы» (1805). Де Линар — персонаж романа французской писательницы Ю. Крюднер «Валери, или Письма Гюстава де Линара к Эрнесту де Г.» (1803).

Кларисой, Юлией, Дельфиной… — Здесь перечислены героини романов, которыми зачитывается Татьяна: «Кларисса Гарлоу» (1748) Ричардсона, «Новая Элоиза» (1761) Руссо, «Дельфина» (1802) французской писательницы де Сталь.

…задумчивый Вампир… — В тексте «Евгения Онегина» Пушкин сделал специальное примечание: «Повесть, неправильно приписанная лорду Байрону». Действительно, роман «Вампир» (1819) принадлежит перу врача Полидори, общавшегося с Байроном и использовавшего в своем произведении некоторые мысли поэта о вампиризме. Вампир в романе Полидори — это английский аристократ, лорд Рутвен, сильная и аморальная личность, существование которого поддерживается кровью его жертв.

Или Мельмот, бродяга мрачный… — Мельмот — герой «романа ужасов» «Мельмот-скиталец» (1820) английского писателя Ч. Метьюрина.

Иль Вечный Жид, или Корсар, / Или таинственный Сбогар… — «Вечный жид» Агасфер — персонаж романа английского писателя М. Льюиса «Монах» (1796). Согласно апокрифу Агасфер оттолкнул Христа, который во время крестного пути на Голгофу хотел отдохнуть у Агасферова порога. За это Агасфер был обречен на бессмертие и вечные странствия по земле. Корсар — герой одноименной поэмы Байрона. Сбогар — действующее лицо романа французского писателя Ш. Нодье «Жан Сбогар» (1818).

И, Фебовы презрев угрозы… — Феб (Аполлон) в древнегреческой мифологии бог Солнца, покровитель поэзии и всех искусств.

Мне с плачем косу расплели… — В народе перед венчанием подружки невесты переплетали ей волосы в две косы и, согласно свадебному обряду, оплакивали ее превращение в замужнюю женщину.

Она по-русски плохо знала… — Это не значит, что Татьяна не владела родной разговорной речью. Признание в любви, ориентированное на книжные образцы, ей было легче написать на французском, на языке романов, которые владели воображением девушки.

С семинаристом в желтой шали / Иль с академиком в чепце! — Имеются в виду ученые женщины, «синие чулки» (так насмешливо и с оттенком презрения называли женщин, всецело поглощенных книгами и наукой, что для XVIII и XIX столетий казалось необычным). Выражение это возникло в 1780-х годах в Англии и впоследствии стало общепринятым.

Неправильный, небрежный лепет… — Некоторое время в светских кругах считалось, что говорить небрежно и с нечетким выговором есть признак подлинного аристократизма.

Как Богдановича стихи. — И. Богданович (1743–1803) — поэт, автор популярной поэмы «Душенька» (1778), представляющей собой вольное стихотворное переложение романа Ж. Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» (1669).

…нежного Парни / Перо не в моде в наши дни. — Э. Парни (1753–1814) — французский поэт-лирик, автор многочисленных элегий.

Певец Пиров и грусти томной… — Имеется в виду Е. Баратынский и его поэмы «Пиры» (1820) и «Эда» (1826). Последняя закрепила за ним репутацию «певца Финляндии».

Или разыгранный Фрейшиц… — Опера немецкого композитора К. М. фон Вебера (1786–1826) «Волшебный стрелок» («Freischütze»).

Облатка розовая сохнет… — Облатка — кружок из клеевой массы или бумажный на клею. Облатка служила для запечатывания конвертов, хотя для этого чаще использовались растопленный сургуч или воск, на которые наносился оттиск специальной печатки или перстня.

Бледна, как тень, с утра одета… — Вот как прокомментировал эту строку философ и литературовед М. Гершензон: «Это очаровательное, так легко сказанное „с утра одета“ говорит многое. Оно говорит прежде всего, что Татьяна с уверенностью ждала — не ответного письма от Онегина, а самого Онегина (в чем тонкое женское чутье ее и не обмануло). И оно показывает ее нам в эти дни с утра причесанной, затянутой в корсет, одетой не по-домашнему, а тем самым косвенно обрисовывает и ее обычный затрапезный вид, когда она вовсе не была с утра одета, а, может быть, до обеда нечесаная, в утренней кофте и туфлях, упивалась романом. Так много содержания в трех легких словах!»

Да, видно, почта задержала. — Корреспонденция на почтамте принималась ежедневно, но накапливалась с тем, чтобы два раза в неделю быть отправленной на почтовых тройках. В связи с непогодой или какими-то другими обстоятельствами график этот нередко нарушался.

Со славой красных каблуков / И величавых париков. — Эти детали мужского туалета относятся к прошедшему XVIII веку. Высокие и широкие красные каблуки туфель — мода времен Людовика XV, высокие парики со множеством локонов носили еще раньше — в первой половине XVIII столетия.

О Рождестве их навещать… — В канун Рождества (сочельник) полагалось делать официальные визиты.

…автор знает боле / Природу, чем Шатобриан… — Р. Шатобриан (1768–1848) — французский писатель. В повестях «Атала, или Любовь двух дикарей» (1801) и «Рене, или Следствие страстей» (1802) внутренний мир героев одухотворен всепобеждающим чувством любви. Под Природой здесь понимается подлинная сущность человека и мироздания в целом.

Надгробный камень, храм Киприды… — Киприда — одно из прозвищ богини любви Афродиты, образованное от названия главного места ее культа — острова Кипр, где располагался центральный храм в честь Афродиты. Сочетание надгробия и Кипридина храма на языке аллегории означало «любовь до гроба».

Толстого кистью чудотворной… — Имеется в виду граф Ф. П. Толстой (1783–1873) — художник, скульптор, вицепрезидент Академии художеств. Особенной известностью пользовались иллюстрации Толстого к поэме Богдановича «Душенька» и медальоны на темы Отечественной войны 1812 года.

Так ты, Языков вдохновенный… — Н. Языков (1803–1847) — поэт-романтик.

Трубу, личину и кинжал… — Символические атрибуты музы трагедии Мельпомены. Личина — маска.

Припомни, что сказал сатирик! / «Чужого толка» хитрый лирик… — Имеется в виду один из известных поэтов-сентименталистов И. Дмитриев, автор сатиры «Чужой толк» (1795), в которой пародировалась тяжеловесная выспренность торжественных од «по случаю».

Онегин жил анахоретом… — Анахорет (греч.) — отшельник, пустынник.

Певцу Гюльнары подражая… — Гюльнара — героиня поэмы Байрона «Корсар».

Читай: вот Прадт… — Д. Прадт (1759–1837) — французский публицист, прославившийся своими острозлободневными выступлениями в печати.

Оно сверкает Ипокреной. — Ипокрена — источник на горе Геликон, где обитали музы; в переносном смысле — источник поэтического вдохновения.

Последний бедный лепт, бывало… — Лепт (лепта) — мелкая древнегреческая монета. В ином значении — скромное посильное пожертвование (упоминающаяся в Евангелии «лепта вдовицы»).

Пора меж волка и собаки… — Перешедшее из французского выражение, обозначающее время между днем и ночью — сумерки, когда волк еще не вышел на охоту, а собака уже спряталась в свою конуру.

Гимена хлопоты… — Гимен (Гименей) — в античной мифологии бог — покровитель брака.

Роман во вкусе Лафонтена… — Речь идет не о французском поэте XVII века Ж. Лафонтене, а о немецком писателе А. Лафонтене (1759–1831).

Над нею вьется Лель… — Лель — распространенное в литературе имя славянского божества любви, славянского Амура. На самом деле в славянском пантеоне такого божества не существовало.

Авроры северной алей… — Аврора — в древнегреческой мифологии богиня утренней зари.

То был, друзья, Мартын Задека… — Мартын (Мартин) Задека — вымышленное лицо, якобы жившее в XI веке, прорицатель. Под именем М. Задеки была выпущена книга «Древний и новый всегдашний гадательный оракул…», вышедшая в России в 1821 году уже третьим изданием.

Его с разрозненной «Мальвиной»… — «Мальвина» (1801) — роман французской писательницы М. Коттен.

Грамматику, две Петриады, / Да Мармонтеля третий том… — Имеются в виду тяжеловесные произведения А. Грузинцева «Петриада. Поэма эпическая…» (1812) и «Петр Великий, лирические песнопения в осьми песнях…» (1810) С. Шихматова или «Петр Великий, героическая поэма в шести песнях…» (1803) Р. Сладковского. Ж. Мармонтель — французский драматург и прозаик, автор известных в XVIII веке «Нравоучительных рассказов», переведенных на русский язык.

Между жарким и блан-манже… — Блан-манже — сладкое желе из сливок или миндального молока, подавалось в конце обеда, на десерт.

Цимлянское несут уже… — Цимлянское — шипучее виноградное вино, изготовляемое в донской станице Цимлянская. В небогатых домах цимлянское подавалось вместо шампанского.

Столы зеленые раскрыты. — Раскладные столики для игры в карты обычно покрывались зеленым сукном, на котором мелом записывались проигрыши и выигрыши.

Уж восемь робберов сыграли… — Роббер (robber — англ.) — партия, решающая игру, или вообще игра, состоящая из трех партий.

Хотелось в роде мне Альбана… — Ф. Альбани (1578–1660) — второстепенный итальянский художник.

Какой-то пошлый мадригал… — В данном случае слово «пошлый» не означает «неприличный, непристойный», а аналогично «неоригинальному, избитому».

Как зюзя пьяный… — Жаргонное выражение из армейского быта. Оно употреблено в одном из стихотворений Д. Давыдова («А завтра — черт возьми! как зюзя натянуся. / На тройке ухарской стрелою полечу…»).

Новейший Регул, чести бог… — Римский полководец Атиллий Регул (III в. до н. э.) в битве с Карфагеном попал в плен. После пяти лет, проведенных в заключении, он под честное слово был направлен в Рим с целью переговоров о мире.

Однако в речи перед сенатом Регул отверг предложение Карфагена и, верный данному обещанию, вернулся в карфагенскую темницу, где был подвергнут мучительной смерти.

Капусту садит, как Гораций… — Это не значит, что Зарецкий и в самом деле сажает капусту. «Сажать капусту» — французская поговорка, которая означает «вести сельскую жизнь».

Как Дельвиг пьяный на пиру. — А. Дельвиг (1798–1831) — поэт и переводчик, соученик Пушкина по Лицею, один из его близких друзей.

И встречен Веспер петухом… — Веспер — утренняя звезда, Венера.

В своей коляске выписной… — Указание на то, что экипаж не изготовлен в России, а выписан из-за рубежа.

Улан умел ее пленить… — Уланы — один из видов легкой кавалерии.

Московских франтов и цирцей… — Цирцея — волшебница-обольстительница, персонаж поэмы Гомера «Одиссея».

Автомедоны наши бойки… — В «Илиаде» это имя носит ловкий возница колесницы Ахилла, в шутливом значении — кучер, извозчик.

…Мельпомены бурной / Протяжный раздается вой… — Имеется в виду классицистическая трагедия, в которой актеры демонстрировали преувеличенно бурные страсти и произносили свои речи нараспев. Мельпомена — муза трагедии.

…Талия тихонько дремлет… — Талия — муза комедии. Комедийная драматургия первой четверти XIX века вращалась преимущественно в кругу любовных коллизий и чуждалась каких-либо острых социальных проблем.

Ее привозят и в Собранье. — Благородное собрание, здание, в котором московское дворянство проводило выборы предводителя и других официальных лиц, служило также местом больших балов и театральных представлений.

Читал охотно Апулея, / А Цицерона не читал… — Апулей (II в. н. э.) — римский писатель, автор фантастического романа с немалым количеством эротических сцен «Золотой осел». М. Т. Цицерон (106–43 гг. до н. э.) — римский оратор, писатель и государственный деятель. Его трактаты по ораторскому искусству и речи изучались в школах в качестве образцовых.

Немолчный шепот Нереиды… — В древнегреческой мифологии нереиды — морские нимфы, 50 дочерей морского бога Нерея и его жены Дориды. Здесь море как таковое.

…Шишков, прости… — А. Шишков (1754–1841) — адмирал, литератор, основатель «Беседы любителей русского слова» (1811–1816). Он отстаивал приоритет славянского языка перед европейскими и выступал против заимствований из чужой речи.

Сей Клеопатрою Невы… — Клеопатра (69–30 гг. до н. э.) — царица Египта, известная своей красотой и образованностью.

Как! из глуши степных селений… — Здесь в смысле «глухих, далеких, бедных». Имение Лариных располагалось в северо-западной части России, а не в южной, где пролегали степи.

Но десять бьет; он выезжает… — Если на поединок Онегин опоздал, то теперь он торопится: на бал съезжались уже после десяти вечера, а сам бал начинался около полуночи.

Старик, по-старому шутивший: / Отменно тонко и умно, / Что нынче несколько смешно. — Остроумие и рафинированная «галльская» вежливость «галантного» XVIII века в пушкинскую эпоху сменяются английской манерой беседы, предполагавшей серьезность и определенную небрежность манер.

St. — Priest, твои карандаши… — Граф Э. Сен-При (1806–1828), известный своими карикатурами на светское общество.

Стоял картинкою журнальной… — Во многих журналах тогда публиковались гравюры с изображением по последней моде одетых дам и кавалеров.

Пока Морфей не прилетит… — Морфей — древнегреческий бог сновидений.

А точно: силой магнетизма… — Магнетизм — жизненная сила, способность воздействовать на других посредством мысленного внушения. Магнетизм был открыт и применен австрийским врачом Ф. Месмером в XVIII веке. Под магнетизмом также понимали всевозможные нематериальные явления.

Что я богата и знатна… — Родители Татьяны не были богаты, недаром ее мать перед поездкой в Москву жалуется, что «доходу мало». Выйдя замуж за князя и генерала, Татьяна становится богатой аристократкой.

Я сквозь магический кристалл… — Начиная со средневековья, в пору увлечения алхимией и оккультными науками, для гадания использовали стеклянный шар. Его освещали и всматривались, стараясь угадать в его бликах образы будущего.

Как Сади некогда сказал. — Сади (Саади) (между 1203 и 1210–1292) — псевдоним. Настоящее имя этого знаменитого персидского поэта и мыслителя Муслихаддин Абу Мухаммед Абдаллах. Известен в России с начала XIX века.

Вопросы и задания

1. Из чего складывалось воспитание светского молодого человека в начале XIX столетия?

2. Опишите день столичного денди.

3. Охарактеризуйте помещение театра и его зрителей.

4. Какой Петербург Онегин видел по дороге на бал и возвращаясь с бала?

5. Какие различия в образе жизни Онегина и соседей-помещиков вызывали взаимную неприязнь?

6. Что явилось первопричиной обоюдного непонимания Онегина и Татьяны?

7. Какие бытовые детали говорят о смелости Татьяны, первой обратившейся к Онегину с письмом, в котором она признается ему в любви?

8. Мог ли Онегин без ущерба для своей репутации отказаться от поединка?

9. Назовите отступления от дуэльного кодекса, которые имели место в дуэли Онегина и Ленского.

10. Как путешествуют по российским дорогам незнатные и небогатые дворяне?

11. Как выглядит Москва глазами приезжего?