Дела давно минувших дней...

В середине XIX века на правах полноправного героя в русскую литературу входит город. Он становится главным источником вдохновения и для Достоевского, писателя, чье творчество немыслимо вне урбанистической темы.

Город Достоевского — обычно это Петербург — никак не пересекается с Петербургом Евгения Онегина. Это город задавленных жизнью маленьких людей, «униженных и оскорбленных», — городского бедняка, честного труженика, интеллигентного пролетария, разночинца. Петербург не просто являет собой «декорации», на фоне которых разворачиваются жизненные драмы, он инициатор и невидимый соучастник этих драм и преступлений.

Этот город представляет собой мир кабаков и распивочных, публичных заведений и полицейских контор, гадких и зловонных доходных домов, сдавленных узкими переулками, мир, где каждый за себя, где эгоизм и бесчеловечность возведены в закон, а бесчисленные жертвы объявлены неизбежной платой за прогресс. Одних здесь жизненные тупики и одиночество приводят к пьянству, проституции, смерти, других, измученных бессильной ненавистью к косному миропорядку, толкают на путь преступления, зарождая в их душе гибельные теории.

Создавая своих героев, Достоевский часто наделял их чертами знакомых ему людей или известных литературных персонажей. Существует множество исследований прототипов героев «Преступления и наказания». Так, некоторые литературоведы считают, что прототипом Мармеладова послужил писатель-очеркист, отставной военный П. Горский, сотрудничавший в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха». Горский был уволен из армии за пристрастие к горячительным напиткам и влачил самое жалкое существование. Его литературные заработки были скромны и нерегулярны.

Л. Гроссман посчитал возможным в качестве прототипа Мармеладова назвать бывшего мужа М. Исаевой, первой жены Достоевского, А. Исаева. Он был мелким чиновником, страдавшим периодическими запоями. Высказывались также мнения, что Мармеладов вобрал в себя черты и младшего брата писателя, инженера и архитектора Н. Достоевского. В начале 60-х годов он был вынужден уйти со службы по причине хронического алкоголизма. Ф. Достоевский с нежностью и состраданием относился к младшему брату, старался материально помогать ему.

По свидетельству А. Достоевской, в образе Катерины Ивановны воплотились многие черты характера Марии Дмитриевны Исаевой, и в первую очередь такие, как страстность, экзальтированность, впечатлительность, болезненная гордость. О своей первой жене Достоевский вспоминал: «…была эта женщина души самой возвышенной и восторженной, сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова, да! — и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок». Она, как и героиня романа, также рано умерла от чахотки. Л. Гроссман склонен считать, что и внешне Катерина Ивановна похожа на Марию Дмитриевну «в период ее медленной агонии».

Одним из возможных прототипов Петра Петровича Лужина является присяжный стряпчий Павел Петрович Лыжин, за долг в 450 рублей которому имущество Достоевского подлежало описи 6 июня 1865 года. Л. Гроссман также предположил, что в лице квартального надзирателя Никодима Фомича, столь сочувственно относящегося к Раскольникову, выведен надзиратель 3-го квартала Казанской части, с которым Достоевский улаживал 6 июня дело о предстоящей описи имущества. Он же сообщил писателю и много ценных сведений для романа по полицейской части.

Фамилия хозяйки меблированных комнат Гертруды Карловны Ресслих образована от фамилии кредиторши Достоевского Рейслер. Под фамилией Рейслер она фигурирует в черновиках романа. Как и ее реальный прототип, мадам Ресслих дает деньги под проценты.

Свидригайлов в черновиках значится под именем А-ва. Это фамилия одного из каторжан Омского острога Аристова. В «Записках из Мертвого дома» Достоевский писал о нем, что «никогда еще в жизни… не встречал такого полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой низости… <…> Это было чудовище, нравственный Квазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитер и умен, красив собой, несколько даже образован, имел способности». Идя от этого характера, Достоевский усложнил образ своего литературного героя по сравнению с реальным прототипом, наделив его, наряду с жестокостью и сластолюбием, способностью совершать неожиданные великодушные поступки.

В Разумихине исследователи склонны видеть черты Рахметова, героя романа Чернышевского «Что делать?», наделенного необыкновенной физической силой и приучившего себя к суровому спартанскому образу жизни. В. Кирпотин обнаружил, что в черновиках романа Достоевский в одном месте вместо «Разумихин» даже написал «Рахметов». По мнению исследователя, эта описка не случайная: «Создавая образ Разумихина, Достоевский помнил о Рахметове из „Что делать?“ Чернышевского. По авторскому замыслу Разумихин должен был явиться тем спасительным героем, каким в „Что делать?“ выступает Рахметов. Разумихин, как и Рахметов, тип современного русского „Богатыря“, что-то вроде нереволюционного Никитушки Ломова».

В идеологическом плане Разумихин близок самому писателю. В своих рассуждениях герой опирается на теорию «почвенничества», которой придерживался сам Достоевский. Разумихин выступает против разрушительных революционных западных влияний и оторванных от жизни рационалистических западных утопий. Он защищает значение «почвы», то есть народного духа и народных начал, связанных с христианскими идеалами. Разумихинская критика «теории среды», объясняющей человека только через воздействие социальных условий, его возражения фурьеристам и материалистам с их приматом теории над жизнью, его раздражение по поводу «заемных» западных идей, чуждых России и русскому человеку, — все это непосредственно перекликается с публицистическими и полемическими статьями самого Достоевского.

Неоднократно отмечались определенные параллели между жизнью писателя и биографией Раскольникова. Это касается не только каторжных эпизодов жизни героя романа. Трагический сон Раскольникова об избиении загнанной лошади восходит к детским воспоминаниям писателя. Это зафиксировано самим Достоевским в его черновых набросках к роману: «…как одна загнанная лошадь, которую я видел в детстве» (в «Дневнике писателя за 1876 г.» Достоевский подробно описал этот случай). Эпизод с подаянием на Николаевском мосту, когда Раскольникову, приняв его за нищего, дочь пожилой купчихи вручила двугривенный «Христа ради», навеян каторжными воспоминаниями писателя — он писал об аналогичном случае, происшедшем с ним, в «Записках из Мертвого дома» (ч. I, гл. I).

У Достоевского нет случайных имен и фамилий. Все имена, отчества, фамилии его героев тщательно продуманы, имеют глубинный смысл.

Фамилия главного героя романа, страстного и фанатичного в отстаивании своей «идеи», по наблюдению С. Белова, «в определенной мере ассоциировались с расколом, т. е. с определенной стороной исторического самосознания русских народных масс». Раскол (старообрядчество) как течение внутри Русской православной церкви возник в середине XVII века в связи с неприятием части верующих реформ патриарха Никона 1653–1656 годов. В своем отстаивании «древлего благочестия», «истинной» веры, старообрядцы всегда отличались упорством, доходящим по одержимости. В таком историческом контексте фамилия Раскольникова получала дополнительное толкование. М. Альтман, посвятивший целую статью фамилии Раскольникова, писал: «Петра Великого Достоевский считал первым русским нигилистом, и от Петра же, считал он, находится русская церковь в параличе. Реформы Петра привели к нигилизму в интеллигенции и к расколу в народе. В аспекте этих „двух расколов“ приобретает исключительное значение то, что преступление нигилиста Раскольникова принимает на себя один „из раскольников“. В начальных вариантах романа Достоевский намекает на историческое происхождение фамилии Раскольников. Мать Раскольникова говорит: „Раскольниковы хорошей фамилии… Раскольниковы двести лет известны“. „Двести лет известны“ — не значит ли это с начала раскола, когда эта фамилия могла появиться? Раскольников, видимо, и впрямь из раскольников». С. Белов предложил принять во внимание «идейный смысл» образа Раскольникова и, рассматривая этимологию его фамилии, имени (Родион) и отчества (Романович) в совокупности, счел возможным дать им такое прямое толкование: «раскол родины Романовых».

Выбирая имена своим героям, Достоевский обычно учитывал их изначальный смысл. В его библиотеке был церковный календарь, в котором содержался «Алфавитный список святых с указанием чисел празднования их памяти и значения имен в переводе на русский язык». Белов считает, что писатель сверялся с этим списком, давая своим героям символичные имена. Имя Катерины Ивановны, жены Мармеладова, в переводе с греческого значит «чистая». «Действительно, — пишет Белов, — Катерина Ивановна гордится своим образованием, воспитанием, своей „чистотой“». По мнению того же исследователя, в отчестве Мармеладова «Захарыч», возможно, скрыт намек на его религиозность. В «Алфавитном списке святых» имя библейского пророка Захария означает «память Господня». По тому же православному календарю имя и отчество матери Раскольникова, Пульхерии Александровны, переводятся с латинского как «прекрасная» (Пульхерия) и с греческого как «защитник людей» (Александр). По роману она прекрасная мать, всегда готовая защитить своих детей. Хозяйская прислуга Настасья тоже не случайно носит свое имя (Анастасия по-гречески означает «воскрешение»). Настасья, как мать, заботится о заболевшем Раскольникове, верит в его выздоровление и воскресение. «В этой заботе и в этой вере — залог возрождения Раскольникова».

Имя Порфирий переводится с греческого как «багряный». Д. Брещинский, опираясь на значение имени следователя Порфирия Петровича и видя также в нем намек на монаршую власть (порфира — пурпурная мантия императора, Петр — первый русский император), рассуждает следующим образом: «Убив ростовщицу и ее сестру и преступив тем самым ветхозаветную заповедь „не убий“, Раскольников вступает в конфликт сразу с двумя правдами — Божьей и человеческой. Религиозное начало представлено в романе Соней Мармеладовой, правовое начало — …Порфирием Петровичем. Соня (София по-гречески означает премудрость. — М. С.) и Порфирий — божественная мудрость и очистительный огонь (именно так, мне думается, надо понимать символику этих имен у Достоевского)»[51].

«Преступление и наказание», как никакое другое произведение писателя, привязано к современности, насыщено идеями, как отметил Достоевский в своей записной книжке, «носившимися в воздухе». Неспокойные, наполненные событиями 60-е годы присутствуют в романе в упоминании разнообразных, почерпнутых из самой жизни фактов научного, экономического и социально-политического характера. Разумихин в споре с Лужиным (часть II, гл. V) упоминает о трех годах непрерывной, опротивевшей ему «болтовни-себятешении», коей предавались все кому не лень. В. Кирпотин отмечал, что «Разумихин, несомненно, имеет в виду три года нарастания и крушения революционной ситуации — с 1859 по 1862 год. „Приметы времени“, разбросанные там и сям по страницам романа, все отнесены именно к этому трехлетию: это и ссылка на коммуны „нигилистов“, и упоминание о полемике, разгоревшейся по поводу исполнения госпожой Толмачевой отрывка из „Египетских ночей“ и т. д.».

Можно с уверенностью утверждать, что почти все злободневные темы, освещаемые на страницах газет и журналов первой половины 60-х годов, так или иначе отразились в романе Достоевского. Одни из них стали предметом художественного исследования, другие создавали у читателя «впечатление текущего общественного дня» (Л. Гроссман). Например, предложение Свидригайлова Раскольникову бежать в Америку (ч. VI, гл. V) было далеко не фантастическим, а отражало реальное положение вещей: русская печать 1860–1870-х годов сообщала о все увеличивающемся числе русских эмигрантов, переселявшихся в Америку. Тема бегунов, одной из сект русского старообрядчества, широко освещавшаяся в периодической печати[52], в романе связана с красильщиком Миколкой, «из раскольников», который обвинил себя в совершении преступления, содеянном Раскольниковым, дабы на себя «страдание принять» (ч. VI, гл. II). Лебезятников пытается объяснить сумасшествие чахоточной Лизаветы Ивановны, изгнанной из квартиры вместе с детьми, «бугорками», вскакивающими «в чахотке на мозгу» ч. V, гл. V), что обнаруживает знакомство героя с новейшими исследованиями французского физиолога Ж. Вильмена и русского врача М. Руднева о «чахотке-бугор-чатке». Даже страшная июльская жара, действительно имевшая место в Петербурге в лето 1865 года и сопровождавшая созревание преступного замысла Раскольникова, становится в романе одним из мотивов преступления. И этот мотив имеет под собой основание — идеи о влиянии климатических условий на душевное состояние человека активно обсуждались в естественнонаучных работах, привлекавших в это время самого широкого читателя[53].

Центральная тема будущего романа определилась не сразу. 8 июня 1865 года Достоевский писал редактору журнала «Отечественные записки» А. Краевскому: «Роман мой называется „Пьяненькие“ и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч., проч.». В процессе изменения замысла романа тема пьянства не ушла из произведения, хотя и перестала быть центральной. Трагическая судьба спившегося чиновника Мармеладова и его семьи обусловила в конечном счете практическое воплощение преступной теории Раскольникова.

Проблема пьянства к шестидесятым годам в России стояла как никогда остро. В апреле 1865 года была даже учреждена комиссия для пересмотра правил торговли крепкими напитками, дабы ограничить их «излишнее употребление в народе». Были введены новые правила по продаже спиртных напитков, что, впрочем, нисколько не остановило рост пьянства и распространение питейных заведений. Петербургская газета «Голос» писала в 1865 году: «Пьянство в последнее время приняло такие ужасающие размеры, что невольно заставило призадуматься над этим общественным несчастьем…» На фоне многочисленных статей об алкоголизме, обрекающем на физическое вымирание целые семейства, особенно выделяется статья критика-демократа Н. Шелгунова «Пьянство как общественное явление», напечатанная в 10-м номере «Русского слова» (1865).

Воссоздавая колоритную и вместе с тем правдивую картину русского кабака, Шелгунов писал: «Вечные винные пары, днем какие-то сумерки, вечером мерцание сального огарка в тумане винной и табачной атмосферы, крики и ругань, растроенное пиликание пьяного скрипача, растрепанные полупьяные женщины — все это в целом едва ли может служить школой хорошего тона и великосветских манер». «Источником разврата, чумы и всех семи смертных грехов» назвал критик русский кабак.

Л. Гроссман отмечал, что в мировой литературе тема пьянства была представлена обыкновенно с ее «веселой и беспечной, чисто „фальстафовской“ стороны». У Достоевского едва ли не впервые эта тема раскрывалась как «простая и грозная история распада и гибели целой семьи, подточенной страшным „казенным“ ядом». В истории Мармеладова и его семьи, по мнению исследователя, сведены и представлены с полной ясностью «основные моменты антиалкогольной публицистики 60-х годов: чахотка, желтый билет, исключение со службы, черная нужда, истощенные дети, гибнущие на мостовой родители…». В «Дневнике писателя» Достоевский обозначил социальные причины пьянства после реформы — это неспособность государства, общества дать в переломную эпоху верные жизненные ориентиры своему народу. «Освобожденный высшим Монаршим словом народ наш, неопытный в новой жизни и самобытно еще не живший, начинает первые шаги свои на новом пути: перелом огромный и необыкновенный, почти внезапный, почти невиданный в истории по своей цельности и по своему характеру. А между тем, что встретил наш народ при этих первых шагах. Шаткость высших слоев общества, веками укоренившуюся отчужденность от него нашей интеллигенции (вот это-то самое главное) и в довершение — дешевку и жида.

Народ закутил и запил — сначала с радости, а потом по привычке. Показали ль ему хоть что-нибудь лучше дешевки? Развлекли ли, научили ль чему-нибудь? Теперь в иных местностях, во многих даже местностях, кабаки стоят уже не для сотен жителей, а всего для десятков; мало того — для малых десятков. Есть местности, где на полсотни жителей и кабак, менее даже чем на полсотни». Достоевский пишет, что государство фактически поощряет пьянство и рост числа кабаков: «Чуть не половина теперешнего бюджета нашего оплачивает водка, т. е. по-теперешнему народное пьянство и народный разврат, — стало быть, вся народная будущность. Мы, так сказать, будущностью нашею платим за наш величавый бюджет европейской державы».

Неоднократно также отмечалось, что Достоевский впервые в русской литературе затронул вопрос о страшном порождении большого города — проституции. Наряду с пьянством эта тема была одной из самых злободневных в русской публицистике 60-х годов. Так, в 1862 году в журнале братьев Достоевских «Время» были напечатаны статьи-отклики М. Родевича и П. Сокальского на появившуюся в этом же году книгу Э. Штейнгеля «Мысли об устройстве убежища или общества для обращающихся с пути заблуждения женщин в России». В этих статьях проблема проституции напрямую увязывалась с бедностью и нищетой. «Что нищета и, главное, следствие нищеты — малосознательность, малоразвитие, невежество, — суть главнейшие причины нашего общественного разврата, — писал М. Родевич, — об этом ясно говорит его „промышленный характер“. <…> Нередко даже мать продает в разврат свою дочь из-за гнетущей бедности».

Поражение в Крымской войне и неразумная правительственная политика по отношению к освобожденному крестьянству привели в середине 60-х годов к тяжелейшему экономическому кризису. Журналы, включая и издания братьев Достоевских, постоянно пишут об экономических трудностях в пореформенной России. Экономический кризис ударил и по делам самого писателя, вынужденного в конечном счете свернуть свою издательскую деятельность.

Бедственное положение семейств Мармеладовых и Раскольниковых отражало общее состояние «бедного люда среднего класса» (Н. Добролюбов). В то время когда Достоевский работал над романом, газета «Голос» писала: «Бедность с каждым днем развивается, особенно в чиновничьей среде. Бедных этого класса не может удовлетворить ни „человеколюбивое общество“, несмотря на его огромные средства, ни богадельни, ни детские приюты. <…> Редкий день проходит без того, чтобы кто-нибудь не обратился, например, в редакцию „Голоса“ с просьбой о заявлении бедственного положения то отставного офицера или чиновника, обремененного семейством и получающего 100 или 150 руб. в год пенсии, то вдовы чиновника или офицера с тремя или четырьмя детьми, получающими еще меньше, то жены, брошенной мужем, с таким же числом детей без всяких средств» (1866).

Не случайно в пореформенной России резко возросло число самоубийств, и прежде всего среди людей, не выдерживающих отчаянной борьбы за свое существование. По данным статистики, с 1819 по 1875 год количество самоубийств на один миллион жителей увеличилось с 17,6 % до 29 %.

Так что, при всей яркой индивидуальности Раскольников как тип взят из самой жизни. Он выходец из обедневшего дворянства, но его положение ничем не лучше разночинца. У него нет никакого капитала. Для Раскольникова, как и для многих других юношей, учеба в Петербургском университете — единственная возможность достичь в будущем положения в обществе. Студенческая жизнь скудна и беспросветна. Несколько рублей, которые ему высылает время от времени мать, сама живущая вместе с дочерью на нищую пенсию, грошовые заработки от случайных уроков и журнальных переводов — вот, собственно, все, на что он может рассчитывать. «…Посмотрите на студента, оторванного от дома, от семьи, — писал Л. Толстой в 1862 году, — брошенного в чужой город, наполненный искушениями для его молодости, без средств к жизни… в кругу товарищей, своим обществом усиливающих его недостатки, без руководителей, без цели, отстав от старого и не пристав к новому. Вот положение студента за малыми исключениями. Из них выходит то, что должно выходить: или чиновники, только удобные для правительства, или чиновники-профессора, или чиновники-литераторы, удобные для общества, или люди, бесцельно оторванные от прежней среды, с испорченной молодостию и не находящие себе места в жизни, так называемые люди университетского образования, развитые, то есть раздраженные, больные либералы».

Судьба нищих студентов, «мыслящего пролетариата» (Д. Писарев), обреченного на вечную борьбу с нуждой, не могла не волновать общественность. «Как и чем живет огромное большинство их, — вопрошал Н. Чернышевский, — это Богу, конечно, известно, а людям непостижимо». «…Вы не знаете страшной внутренней жизни — русского пролетария, — восклицал другой современник Достоевского, Ап. Григорьев, — то есть русского развитого человека, этой постоянной жизни накануне нищенства (да не собственного — это еще не беда!), накануне долгового отделения или третьего отделения, этой жизни каинского страха, каинской тоски, каинских угрызений!..» Тяжелой жизни нищих студентов, мелких чиновников посвящен целый ряд очерков Н. Успенского.

И еще один характерный типаж городской жизни нашел свое место в романе. Это ростовщик, точнее, ростовщица, «старуха процентщица» Алена Ивановна. В пореформенной России отдача денег под залог вещей стала одним из распространенных способов сколачивания капитала. Газета «Голос» писала в 1865 году: «Мы посвящаем особенное внимание тем скромным предложениям, которые с некоторого времени начали появляться в изобилии на страницах „Полицейских ведомостей“ и относятся к отдаче денег под ручные залоги. Изобретательность этих предложений изумительна. Например: предлагают деньги под залог вещей, начиная от 2 руб. до 3000, с выдачею квитанций за умеренные проценты, под залог пенсионных листов; есть даже такие благодетели, которые предлагают деньги совершенно без процентов. Все эти объявления показывают, с одной стороны, крайнюю потребность в деньгах в бедном классе, а с другой — накопление небольших сбережений людьми, не умеющими обратить эти деньги на какое-нибудь производительное предприятие. При чтении всех этих предложений денег представляется, с одной стороны, скаредность и алчность, а с другой стороны, раздирающая душу нищета и болезнь».

Скаредность и алчность Алены Ивановны беспредельны. Ведь ростовщики, давая деньги в рост, обычно брали два-три процента, а старуха «дает вчетверо меньше, чем стоит вещь, а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц». Не брезгает она и «рублевым закладом», хотя может сразу ссудить пять тысяч. Кстати, на «рублевых закладах» по большей части и складывались огромные состояния.

Кому как не Достоевскому знать цепкую хватку кредиторов и ростовщиков! По смерти старшего брата Михаила в 1864 году Достоевский принял на себя долги в тридцать три тысячи рублей по журналу «Эпоха», который издавал его брат. Писатель пытается предотвратить материальную катастрофу и избежать долговой тюрьмы. Он ищет деньги, подписывает векселя, проплачивает старые и берет новые кредиты. Среди его кредиторов купчихи и отставные военные, стряпчие и даже какой-то разбогатевший крестьянин. В этом же году он занимает у своей московской тетки Куманиной десять тысяч рублей. Л. Гроссман пишет: «В своей собственной семье писатель вполне реально ощущал раскольниковскую проблему: с одной стороны, обездоленные молодые жизни, дети покойного брата Михаила, среди которых были музыкально одаренные юноши и красивые девушки, с другой — выживающая из ума старуха, обладательница несметных куманинских капиталов, завещающая огромные суммы на украшение церквей и поминовение своей души — точь-в-точь как в романе ростовщица Алена Ивановна».

«Преступление и наказание» иногда называют самым петербургским романом Достоевского. Действительно, Петербург в романе — равноправный герой среди других персонажей, он порождает и питает «безобразную мечту» нищего студента Раскольникова. Достоевский порой с дотошностью журналиста фиксирует характерные черты петербургского быта.

В письме к издателю журнала «Русский вестник» М. Каткову, написанному в сентябре 1865 года, Достоевский сообщал, что «действие» романа, «современное, в нынешнем году». Роман начинается с описания страшной июльской жары. Июль 1865 года был действительно необычно жарким, что отмечали петербургские газеты. Сотрудник газеты «Голос» в номере от 18 июля жаловался: «Жара невыносимая (сорок градусов на солнце), духота, зловоние из Фонтанки, каналов и ночных ящиков, оглушительная трескотня экипажей, пыль не столбом, а целым облаком над всем Петербургом от неполиваемой мостовой; известковая пыль от чистки штукатурки наружных стен домов днем, от разгрузки и развозки извести с каналов и с Фонтанки ночью; серая от толстого слоя пыли зелень скверов и садов и т. д. — вот что представляет из себя Северная Пальмира уже более двух недель».

Проблемы благоустройства города широко обсуждаются на страницах петербургской печати. Размышления Раскольникова о необходимости устройства в городе фонтанов, которые бы «хорошо освежали воздух на всех площадях», непосредственно восходят к заметке в «Петербургском листке» от 18 июля 1865 года, где излагался такой же проект.

Еще одна характерная примета петербургской жизни этого времени, нашедшая непосредственное отражение на страницах столичных газет и романа, — отсутствие городского водопровода. Питьевую воду, как и встарь, возили водовозы, забирая ее из рек и каналов в центре города. В некоторых дворах были колодцы, но, как отмечал журналист «Петербургского листка», — «что за вода в этих колодцах, трудно и вообразить себе: цвет ее подходит к цвету пива». 1865 год включен в контекст романа и непосредственно через петербургские газеты, которые читает Раскольников в трактире «Хрустальный дворец», отыскивая в них сообщение об убийстве старухи процентщицы. «Излер — Излер — Ацтеки — Ацтеки — Излер — Бартола — Массимо — Ацтеки — Излер…», — мелькают перед глазами Раскольникова рекламные газетные сообщения. Иван Иванович Излер, владелец Петербургского загородного сада «Минеральные воды» в Новой деревне (в просторечии «Минерашки»), был известен всей столице. По словам биографа Достоевского Н. Страхова, «загородное гуляние» в саду Излера долгое время было «единственным и модным». Излер развлекал публику фейерверками, иллюминациями, полетами воздушных шаров. Рекламу излеровских увеселений постоянно помещали петербургские газеты.

Сообщала петербургская печать в 1865 году о приезде в Петербург лилипутов — 26-летнего юноши Массимо и девушки Бартолы, 21 года, которые выдавали себя за потомков древних обитателей Мексики ацтеков. «Санкт-Петербургские ведомости» 11 июля 1865 года оповещали петербуржцев: «Ацтеки эти были открыты в Центральной Америке в 1849 году и с этого времени путешествовали по Америке и Европе, представляя собой любопытнейший образчик человеческой природы». Английская королева Виктория и французский император Наполеон III объявили им свое покровительство, а 29 июня 1865 года «ацтеки» были приняты в России императором и императрицей в Петергофе.

Пишут газеты и о многочисленных петербургских пожарах: «…пожар в Песках — пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской. <…> Много про пожары пишут», — бормочет Раскольников, переворачивая газеты. Петербургская (ныне — Петроградская) сторона, где больше всего было пожаров, — район, населенный беднотой. Основная застройка этого района, отделенного от центральной части города Невой, — деревянные дома, потому так часто здесь и случались пожары. Но горела не только Петербургская сторона. «Пожары, пожары и пожары в ужасающих размерах — вот печальные и почти ежедневные известия, которые приносят нам газеты», — писали «Русские ведомости» в 1865 году.

Пожары бушевали в Петербурге практически каждый год, рождая среди населения панические слухи о поджогах, в которых обвинялась революционно настроенная молодежь, а также поляки, мстившие таким образом за подавление польского восстания 1863–1864 годов. Поляки занимали третье место по количеству «инородного» населения в Петербурге после немцев и финнов. По переписи 1869 года из 667 207 жителей столицы 11 157 было поляков. Для них даже издавалась газета на польском языке «Slowo», а в 1856 году было открыто специальное Римско-католическое кладбище на Выборгской стороне. Многие среди петербургских поляков были членами нелегальных революционных кружков и всячески способствовали активизации революционного движения в Польше. А с деятельностью революционного подполья многие связывали и печально знаменитые пожары весны 1862 года.

Как рассказывал впоследствии Чернышевский, Достоевский приезжал к нему в мае 1862 года с просьбой повлиять на молодое поколение, поскольку полиция повсеместно распространяла слухи, в которых обвиняла в поджогах молодых людей из революционной среды. В это же время Н. Лесков выступил в газете «Северная пчела» со статьей, посвященной бушевавшим в Петербурге пожарам. В ней он обратился к полиции и «петербургскому начальству» с требованием открыть народу «поджигателей». С возмущением отозвался Лесков в статье и о «политических демагогах» — составителях «мерзкого и возмутительного воззвания» (имелась в виду прокламация левых революционеров «Молодая Россия», предлагавшая «истребить» обитателей Зимнего дворца). Писал он и о народе, как о силе, готовой «употребить угрожающие меры против той среды, которую он подозревает в поджогах».

Но вернемся к роману Достоевского. Его действие разворачивается на небольшом пятачке Петербурга — Сенной площади и прилегающих к ней окрестностях. Несколько лет Достоевский жил рядом с Сенной и хорошо знал этот район и его обитателей. Это позволило ему воссоздать в романе почти документальную картину жизни петербургских трущоб. Писатель зашифровал названия улиц и площади: «С-й переулок», «К-н мост», «В-й проспект», «…ский мост», «Т-в мост», «бесконечный …ой проспект», «канава»… Подобные сокращения были не в традиции художественных произведений, но были характерны для фельетонов, очерков и других публицистических произведений, написанных на злобу дня, что привносило в роман черты репортажа, сообщало ему документальность.

Анна Григорьевна Достоевская, жена писателя, в 1907 году сделала на полях одного экземпляра романа «Преступление и наказание» примечания, в которых разъяснила некоторые из зашифрованных обозначений. Выяснилось, что «С-й переулок» — Столярный переулок (ул. Пржевальского), «К-н мост» — Кокушкин мост через Екатерининский канал, который петербуржцы в обиходе называли «канавой» (канал Грибоедова), «В-й проспект» — Вознесенский проспект (проспект Майорова), «…ский мост» — Вознесенский мост, «Т-в мост» — Тучков мост, а «бесконечный …ой проспект» — Большой проспект на Петроградской стороне и т. п.

Центр жизни петербургских трущоб — Сенная площадь. Здесь дан последний импульс готовому на преступление Раскольникову (проходя по Сенной, он «вдруг, внезапно, совершенно неожиданно узнал, что завтра <…> старуха, ровно в семь вечера, останется дома одна»), здесь он перед добровольным признанием в полицейской конторе будет принародно целовать землю.

Площадь получила свое название еще в 1730 году. Тогда она еще была глухой окраиной Петербурга, откуда начиналась дорога на Москву. В это время на ней был открыт рынок, где торговали дровами, скотом, овсом и преимущественно сеном. Была Сенная площадь долгое время и местом публичных наказаний крепостных. Одну из таких сцен запечатлел Некрасов в своем стихотворении «Вчерашний день, часу в шестом…» (1848).

В 1860-е годы на Сенной располагался главный рынок столицы. Торговля на площади шла с утра до позднего вечера, собирая массу самого разного народа. Продукты здесь обычно стоили дешевле, чем на других рынках. Предлагались на Сенной и всякого рода промышленные товары, а также старые подержанные вещи (Лизавета, сестра старухи процентщицы, брала всякую рухлядь «на комиссию», то есть торговала ею, оставляя себе небольшой процент). Торговали с лотков, возов, с земли и вразнос.

Площадь убиралась очень редко, а потому производила угнетающее впечатление своей грязью, гнилью и зловонием. Вот как писал о Сенной площади фельетонист «Петербургского листка» в 1865 году: «Сенная удобопроходима только для потерявших обоняние: бараки с преющими рогожами, с гниющей парусиной, грязными проходцами между балаганов, наваленных разными испортившимися продуктами… Жалок бывает иногда при бурной погоде петербургский дачник, но во сколько раз несчастнее его петербуржец, поставленный в необходимость провести лето в городе, где со всех сторон его охватывает пыль, духота, зловоние».

М. Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» писал, что Сенная — единственное место в центре Петербурга, где полиция не требует даже «внешней благопристойности». Вот почему любит район Сенной и все прилегающие к ней переулки Раскольников. Здесь его лохмотья не привлекают «ничьего высокомерного внимания, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя». В этой же части города разворачиваются события известного романа В. Крестовского «Петербургские трущобы», отдельные главы которого публиковались в журнале братьев Достоевских «Эпоха». Описанная Крестовским «Вяземская лавра», населенная ворами, проститутками, жуликами и бандитами, располагалась неподалеку от Сенной.

Рядом с Сенной площадью находится и Столярный переулок, пересекающийся с тремя Мещанскими улицами — Большой, Средней и Малой. Названия этих улиц указывают на социальный состав их жителей — жили здесь всякого рода ремесленники, белошвейки, мелкие чиновники и торговцы, нищие студенты. Многие из них не имели материальной возможности снимать целую квартиру, а потому довольствовались лишь одной или несколькими комнатами. Сам Раскольников снимает крохотную, «шагов шесть длиной» каморку «с обедом и прислугой», расположенную «под самою кровлею высокого пятиэтажного дома», то есть фактически на чердаке. И все-таки у него отдельное помещение.

Хозяева квартир в подобных районах — люди по преимуществу бедные, а потому вынуждены сдавать комнаты в своих квартирах сразу нескольким семействам и жильцам. «Многочисленнейшему» семейству Капернаумовых, у которых Соня снимает комнату, самим приходится ютиться в одной комнате. Мармеладовы живут в проходной, «шагов в десять длиной», комнате в квартире Амалии Федоровны Липпевехзель. Это первая комната в квартире, где помещения традиционно располагаются по анфиладному принципу. Таким образом, через комнату Мармеладовых проходят все жильцы квартиры, проживающие в других комнатах. «…Мармеладов помещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная. Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартира Амалии Липпевехзель, была приотворена. Там было шумно и крикливо. Хохотали. Кажется, играли в карты и пили чай».

Вся домашняя жизнь в подобных квартирах проходила «на миру». Так, на скандалы в семействе Мармеладовых обычно сбегается вся квартира, получая от этого несказанное удовольствие: «…внутренняя дверь отворилась настежь, из нее выглянуло несколько любопытных. Протягивались наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками, в ермолках. Виднелись фигуры в халатах и совершенно нараспашку, в летних до неприличия костюмах, иные с картами в руках. Особенно потешно смеялись они, когда Мармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение. Стали даже входить в комнату…»

Нищетой и убожеством здесь никого не удивишь. От нескромных глаз кровать Мармеладовых скрывает только протянутая через угол дырявая простыня. Удушающая вонь с лестницы смешивается с волнами табачного дыма из внутренних помещений. Два стула, ободранный клеенчатый диван, старый кухонный некрашеный стол с сальным огарком в железном подсвечнике довершают впечатление общей безнадежности и страшной нищеты.

Но и среди квартир подобного рода существовала своего рода «иерархия». Квартиру Амалии Липпевехзель населяет «приличная публика» — отставной штабс-капитан, канцелярист, «провиантский чиновник», «тонная» (то есть из «благородных») дама с дочерью… Среди особенно «почетных» жильцов — «где-то служивший» Лебезятников, непьющий и исправно вносящий квартирную плату, а также проживающий с ним солидный делец Петр Петрович Лужин, который, конечно, не собирается здесь надолго задерживаться. Даже нищий пьяница Мармеладов со своей женой Катериной Ивановной приемлемы в этой квартире в качестве жильцов — ведь он титулярный советник (IX класс, соответствующий капитану), а Катерина Ивановна, «урожденная штабс-капитанская дочь», «в благородном губернском дворянском институте воспитывалась». Здесь нет места только Соне, которая пошла «по желтому билету», то есть получила в полиции удостоверение проститутки. И даже «прогрессист» Лебезятников, придерживающийся чрезвычайно передовых взглядов на свободные отношения полов, не желает жить «с таковской» в одной квартире. Соня может снять угол «беднейших» Капернаумовых.

В Петербурге по количеству населения второе место после русских занимали немцы. Это объясняет, очевидно, почему среди квартирных хозяев больше всего было немцев, о чем сообщалось, например, в одном из номеров «Петербургского листка» (1865, 18 июля): «Замечательно, что квартирные хозяйки, по большей части, немецкого происхождения — чисто русские попадаются весьма редко». В романе упоминаются две квартирные хозяйки, и обе — немки: Амалия Ивановна Липпевехзель и Гертруда Карловна Ресслих, у которой поселился Свидригайлов.

Важное лицо городской жизни — дворник. Дворники в российских городах XIX — начала XX века были наделены официальными полномочиями. Эти полномочия определялись издаваемыми городским административно-полицейским начальством инструкциями. Таково, например, «Наставление дворникам», опубликованное в 1855 году петербургским обер-полицмейстером. И такие инструктивные документы издавались во всех крупных российских городах.

Дворники были фактически внештатными сотрудниками полиции, а потому все обязаны были пройти официальную регистрацию (в Петербурге — в управлении сыскной полиции), при которой фиксировались фамилия, имя, отчество, адрес, где служит дворник, взыскания и награды по службе.

Должностные обязанности дворников были чрезвычайно разнообразны. Помимо поддержания чистоты на закрепленной за ними территории, дворники должны были следить за соблюдением правил противопожарной безопасности, пресекать нарушения общественного порядка, не допускать в свои дома нищих, старьевщиков, мелких торговцев, не разрешать напротив своих домов курить и собираться толпами. Носили дворники и повестки из полицейской конторы. В романе Достоевского такую повестку Раскольникову приносит дворник. Характерно, что Раскольников пугается прихода дворника, так как накануне он совершил убийство и теперь думает, что тот пришел к нему с полицией. За дворником отправились и Кох с Пестряковым, почувствовав, что в квартире старухи процентщицы творится что-то неладное.

Способствовали дворники и наблюдению за движением населения. У дворников для этого были специальные «подворные книги» для прописки. Например, в Петербурге прописка предполагала, что каждый из прибывших в город обязан был дать управляющему домом, где он собирался остановиться, сведения о себе и малолетних детях, находящихся вместе с ним. Сведения заносились в адресный листок, который после внесения этих сведений в «подворную книгу» передавался в местную полицейскую часть.

Дворник обязан был знать в своем доме всех жителей в лицо и доводить до сведения местного участкового пристава о каждом укрывающемся или ночующем в доме человеке, не принадлежащем к числу постоянных жильцов. Выполняли дворники при своих домах и обязанности ночных сторожей, и при задержании или поимке какого-либо подозрительного лица они обязаны были подавать сигнал свистком, на который немедленно должны были явиться все соседние дворники или ночные сторожа. Оказывали дежурные дворники и помощь при несчастных случаях, доставляя внезапно заболевших или получивших увечье на улице в ближайшие частные дома, а пьяных — на ближайший полицейский пост.

За нерадивое выполнение своих обязанностей дворники несли дисциплинарную ответственность вплоть до ареста и даже высылки с запрещением пребывания в столичных городах. Зато образцовые дворники получали поощрения в виде денежных наград.

Городская администрация заботилась о снабжении дворников рабочей одеждой, а на праздники им полагалась особая парадная форма. Обязательным признаком дворника было наличие у него особого должностного знака — форменной бляхи, помещаемой на груди или на головном уборе. Дворнику полагалась дворницкая, обычно совмещавшая жилье и помещение, где он хранил свои «орудия труда» (из такой дворницкой Раскольников украдет топор, которым и совершит убийство). Требования дворника, находящегося при исполнении им своих должностных обязанностей, должны были горожанами выполняться без возражений.

У Столярного переулка, где проживает Раскольников, в Петербурге была громкая и печальная слава. В 1865 году «Петербургский листок» в своем фельетоне «Отрадная петербургская статистическая заметка» сообщал: «В Столярном переулке находится шестнадцать домов (по восемь с каждой стороны). В этих шестнадцати домах помещается восемнадцать питейных заведений, так что желающие насладиться подкрепляющей и увеселяющей влагой, придя в Столярный переулок, не имеют даже никакой необходимости смотреть на вывески: входи себе в любой дом, даже на любое крыльцо, — везде найдешь вино».

Путь в Столярный переулок на Сенную площадь идет через Садовую улицу. По тем временам Садовая была одной из самых оживленных улиц города. По ней ходили дилижансы, а в 1863 году здесь была проложена конка — железная дорога на конной тяге. Один из историков Петербурга писал: «Большая Садовая улица могла бы по справедливости назваться народной в том смысле, что здесь главнейший элемент уличной толпы состоит из простонародья разных званий и занятий. Это происходит от того, что Садовая улица с Сенною площадью и лежащими на ней рынками представляет центр торговой деятельности не только городских жителей, но и всех окрестностей столицы. На ней же поэтому находится и самое большое число трактирных, харчевных и распивочных заведений, преимущественно для черного народа. Здесь же, как нигде, развит и уличный мелочной торг на лотках, ларях, балаганах, на выступах цоколей и просто на руках; торг этот — главнее разными предметами первого потребления, а также и невзыскательной простонародной роскоши. Заметим, что в этой же улице, в Ново-Александровском рынке, помещается главный в городе „толкучий торг“, „толкун“, по-простонародному…»

С Садовой, напротив Екатерингофского проспекта (сейчас проспект Римского-Корсакова), можно было выйти в Юсуповский сад, украшенный высоким фонтаном (ныне детский парк Октябрьского района). Небольшой и не слишком густой, он тем не менее был привлекателен для летней публики. Зимой в Юсуповском саду речной яхт-клуб устраивал на местном пруду каток, куда допускались только избранные.

Среди мест, посещаемых Раскольниковым, — трактир «Хрустальный дворец». В 1862 году в Петербурге, на углу Садовой и Вознесенского проспекта, была открыта гостиница «Пале де Кристаль» («Хрустальный дворец») с рестораном[54]. Но А. Достоевская в своих примечаниях к роману отметила, что трактир, описанный в «Преступлении и наказании», находился во втором доме по Забалканскому (ныне Московскому) проспекту (в романе Достоевский указал, что Раскольников, придя на встречу со Свидригайловым, «находился на — ском проспекте, шагах в тридцати или в сорока от Сенной», что соответствует адресу, обозначенному Достоевской). Это район печально знаменитой «Вяземской лавры», названной по фамилии Вяземского — владельца расположенных здесь доходных домов для бедных.

В контексте романа название реально существовавшего трактира звучит иронически и полемически. В 1862 году Достоевский видел в Лондоне Хрустальный дворец, построенный по проекту архитектора Дж. Пакстона в 1851 году. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский описывает всемирную выставку в Лондоне, которую он посетил: «Сити со своими миллионами и всемирной торговлей, кристальный дворец, всемирная выставка… Да, выставка поразительна…» Стоит также вспомнить, что хрустальный дворец воплощал для автора романа «Что делать?» образ прекрасного будущего. Продолжая полемику с Чернышевским, Достоевский предпочитает назвать «Хрустальным дворцом» именно трактир — символ трагического настоящего.

В 1923 году Н. Анциферов в книге «Петербург Достоевского» предпринял попытку отыскать адреса и дома героев «Преступления и наказания». На первый взгляд представляется, что это сделать несложно, ведь Достоевский кажется исключительно точным в описании домов, маршрутов героев, что подкрепляется обилием цифровых указаний — расстояний в шагах, количества ступенек, этажей, расположения комнат, описаний видов из окон. Но найденные здания, очень похожие на описанные Достоевским, Анциферов склонен был посчитать прежде всего «отличной иллюстрацией к роману», а указанные адреса — только канвой для литературных экскурсий по местам «Преступления и наказания». Анциферов не стал претендовать на безусловную точность в указаниях на местожительство героев Достоевского, отмечая, что писатель «мог часто ошибаться в деталях, мог и сознательно видоизменять или даже сочинять их»[55]. На противоречивость топографического материала в романе указывают и авторы статьи «Наблюдения над топографией „Преступления и наказания“» К. Кумпан и А. Конечный. Предприняв попытку определить точный адрес домов героев романа по маршрутам, указанным в произведении, авторы приходят к выводу, что Достоевский «скрупулезно точен локально, в каждом эпизоде, но сведенные воедино указания противоречат друг другу»[56].

Нечто подобное происходит и с фамилиями домовладельцев, которые Достоевский широко вводит в роман наряду с детальным описанием домов, подчеркивая тем самым достоверность адреса: свою каморку Раскольников снимает в доме Шиля, а прежде жил в доме Буха у Пяти углов[57]; для сестры и матери Раскольникова Лужин «приискал» квартиру на Вознесенском в доме Бакалеева, нумерах купца Юшина; Разумихин с Васильевского острова переехал в «дом Починкова, нумер сорок семь» в квартиру чиновника Бабушкина; в доме богатого немца, «слесаря» Козеля, живут Мармеладовы, Лебезятников и Лужин располагались в квартире госпожи Амалии Липпевехзель. Но, как свидетельствуют адресные книги по Петербургу, в 1840–1860 годах в городе указанных домовладельцев либо не было, либо им принадлежали дома в других районах Петербурга.

В литературных путеводителях и книгах, посвященных местам событий «Преступления и наказания», указывают два адреса Раскольникова: Средняя Мещанская, 19 (ул. Гражданская) и Столярный переулок, 9 (ул. Пржевальского); два адреса Сони: Екатерининский канал, 63 и 73 (канал Грибоедова); три адреса старухи процентщицы: дом на левом углу Садовой и Никольского рынка; Екатерининский канал, 104; дом вблизи улицы Гороховой (Дзержинского) на набережной Екатерининского канала; три адреса полицейской конторы: Большая Подьяческая, 26; Фонарный переулок, 9; Екатерининский канал, 67.

Подобная «неуловимость» адресов и, как доказано, маршрутов героев при удивительной точности и достоверности деталей создает специфический образ «сочиненного» Петербурга (см. слова Свидригайлова: «А тут еще город! То есть как это он сочинился у нас…»). Он и реальный, конкретно узнаваемый в своих улицах, районах и их обитателях, и мистический — город-двойник, построенный на сдвиге реальной топографии, город, рождающий «фантастические мечты». Неоднократно отмечалось, что Достоевский относился к Петербургу как «самому умышленному городу», как «самому фантастическому в мире». Так, Аркадий Долгоруков в романе «Подросток» размышляет о петербургском утре, «самом фантастическом в мире»: «В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из „Пиковой дамы“ (колоссальное лицо, совершенно петербургский тип, — тип петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: „А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жаркодышащем загнанном коне?“»

Мотивировка преступления Раскольникова сложна, побуждение к нему не сводимо к какой-нибудь одной причине. Убийство старухи процентщицы и ее ограбление обосновываются Раскольниковым теоретически.

Пульсация мыслей Раскольникова отражает общий духовный кризис русского общества. «Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин? — с тревогой спрашивал тогда М. Салтыков-Щедрин. — Старые идеалы сваливаются со своих пьедесталов, а новые не нарождаются… Никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить и живет в силу каких-то принципов, которым оно не верит». Молодые люди, только вступающие в жизнь, оказываются беззащитными перед сомнительными общественными теориями, «странными „недоконченными“ идеями, которые носятся в воздухе» (Ф. Достоевский).

К сомнительным теориям Достоевский относил социализм и материализм — общественное и философское учения, поддерживающие и обогащающие друг друга, являющиеся, по мнению писателя, основой нигилизма. Провозглашение примата материального над духовным сводило проблему социального прогресса и всемирной общественной гармонии к уничтожению «пролетарства и всякой материальной нужды» (Н. Чернышевский). Большой популярностью среди русской демократической молодежи пользуется учение французского социалиста-утописта Ш. Фурье, разработавшего план грядущего общественного строя («гармонии»), в основе которого лежит обеспечение всех и каждого «средним буржуазным достатком».

Среди рьяных поклонников и популяризаторов идей Фурье — Чернышевский. В своем романе «Что делать?» (Четвертый сон Веры Павловны) он рисует картину гармонического общества будущего, в основу которого положены идеи французского утописта. Социальным первоэлементом здесь является «фаланга» — большая производственно-бытовая ассоциация, включающая в себя до 2000 человек. Фаланги располагаются в больших дворцах — «фаланстерах» (в романе Чернышевского описано грандиозное «чугунно-хрустальное» здание-дворец).

Каждый из членов «фаланги» — гармоничная личность, соединяющая физический труд с интеллектуально-творческими занятиями. Высокое индивидуальное благосостояние основано на всеобщем благосостоянии («теория разумного эгоизма»). Изображая общество будущего, Чернышевский рисует его всеобъемлюще совершенным. Отсутствие социального и материального принуждения позволяет людям, населяющим этот мир, не ограничивать свои естественные желания и природные потребности. Свободная любовь ведет к исчезновению семьи. Узкородственные семейные чувства перерастают в чувство всечеловеческой общей семьи.

Основу этики Чернышевского составляет «теория разумного эгоизма», восходящая к философии Л. Фейербаха, немецкого философа-материалиста. Фейербах создал учение об эгоизме как основе морали («Лекции о сущности религии»). «Мораль и право, — писал философ, — покоятся вообще на совершенно простом положении: „чего ты не хочешь, чтобы люди тебе делали, того не делай и ты им. <…> Конечно, эгоизм есть причина всех зол, но также и причина всех благ… <…> …ибо кто создал добродетель целомудрия? эгоизм — запрещением прелюбодеяния, эгоизм, который не желает делиться предметом своей любви с другими; кто создал добродетель правдивости? эгоизм — запрещением лжи, эгоизм, не желающий быть оболганным и обманутым. Таким образом, эгоизм есть первый законодатель и виновник добродетелей…“»

Чернышевский обосновал теорию «разумного эгоизма» в статье «Антропологический принцип в философии» (1860) и наглядно воплотил ее в романе «Что делать?» (1863), герои которого («новые люди») свои отношения строят на принципах этой теории. Ю. Прозоров отмечает, что в диалогах Лопухова и Веры Павловны, героев романа «Что делать?», неоднократно повторяются положения «Антропологического принципа…», а среди книг, которые Лопухов приносит Вере Павловне, на первом месте находятся «Лекции о сущности религии» Фейербаха и «Судьба общества» фурьериста В. Консидерана.

Эгоизм для Чернышевского является чувством этически нейтральным, неотъемлемым свойством человеческой натуры.

Но природа наделила человека и разумом, чьи возможности безграничны. С помощью разума человек открывает для себя истину, что наиболее полезным и выгодным для него лично будет только то, что полезно и выгодно для всего общества в целом.

Достоевский скептически отнесся к теории «разумного эгоизма», справедливо считая, что это учение в устах циников и подлецов легко опошляется. Буржуазный делец Петр Петрович Лужин философствует по поводу «личного интереса», ссылаясь при этом на «науку»: «Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния».

В рассуждениях Лужина Достоевский обнажает связь между этикой «разумного эгоизма» и этикой утилитаризма И. Бентама («Деонтология, или Наука о морали», 1834), согласно которой действия и значимость людей должны оцениваться в соответствии с приносимой ими пользой (при этом в определении пользы английский моралист исходил из частного интереса человека). Достоевский еще в молодости познакомился с идеями Бентама, ощутив их буржуазно-утилитарную сущность. В письме П. Карепину от 19 сентября 1844 года он писал: «…в Петербурге более, чем где-нибудь, коммерция, покровительствуемая Бентамом». Также Достоевский мог прочитать большую статью о Бентаме, напечатанную в «Библиотеке для чтения» в 1845 году, где отмечалось, что в учении Бентама «ненасытная страсть к выгоде и ее наслаждениям …всегда сопряжена с материальной идеей — полезность».

В 1865 году в русском переводе выходит книга последователя Бентама Д. Милля «Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии». В ней автор утверждал, что мнения и желания людей, устанавливающих способы распределения общественных благ, являются необходимым результатом данного социального строя. Таким образом, существует прямая зависимость человеческих поступков от экономической формации. Эта книга и публикация «Отцов и детей» Тургенева способствовали развертыванию дискуссии об утилитарной этике на страницах журналов «Русское слово» и «Эпоха» в 1864 году («Нерешенный вопрос» Д. Писарева и «Бесплодная плодовитость» Н. Соловьева).

Обращает на себя внимание и статья Писарева «Исторические идеи Огюста Конта»[58], помещенная в «Русском слове» за 1865 год. Г. Коган увидела в рассуждениях Лужина о кафтане пародию на объяснение Писаревым в этой статье принципа личной выгоды: «Если каждый будет правильно понимать свою собственную выгоду, то, конечно, никто не будет снимать рубашку с самого себя, но зато это добродетельное снимание окажется излишним, потому что каждый будет отстаивать твердо и искусно собственную рубашку, и вследствие этого каждая рубашка будет украшать и согревать именно то тело, которое ее выработало. Таким образом, если принцип личной выгоды будет с неуклонной последовательностью проведен во все отправления общественной жизни, то каждый будет пользоваться всем тем, и только тем, что принадлежит ему по самой строгой справедливости».

Достоевский сатирически обыграл статью Писарева «Разрушение эстетики» (1865) в рассуждениях Лебезятникова о том, что чистка помойных ям есть «деятельность, которая… гораздо выше… деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!» В уста нигилиста Лебезятникова, по замечанию В. Кирпотина, Достоевский вкладывает слова, почерпнутые из заявлений Писарева: «Мы пошли дальше в своих убеждениях. Мы больше отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я бы с ним поспорил. А уж Белинского закатал бы!» (У Писарева в статье «Реалисты»: «Если бы Белинский и Добролюбов поговорили между собою с глазу на глаз, с полною откровенностью, то они разошлись бы между собою на очень многих пунктах. А если бы мы поговорили таким же образом с Добролюбовым, то мы не сошлись бы с ним почти ни на одном пункте. Читатели „Русского слова“ знают уже, как радикально мы разошлись с Добролюбовым во взгляде на Катерину, то есть — в таком основном вопросе, как оценка светлых явлений в нашей народной жизни. Следовательно, самые идеи Белинского уже не годятся для нашего времени».)

Лебезятников, по общему мнению исследователей, являет собой шарж на радикальную молодежь, исповедующую учение Чернышевского и его последователей. Речи Лебезятникова, как справедливо отмечает В. Гроссман, являются пародийным комментарием к роману «Что делать?».

Среди центральных проблем романа Чернышевского — проблема женской эмансипации и связанная с ней проблема брака и свободы чувства. Вера Павловна вступает на путь борьбы за эмансипацию женщины. Она выходит замуж за своего учителя студента-медика Лопухова, исповедующего новую мораль. Только это позволяет ей вырваться из-под власти своей матери, для которой дочь — выгодный товар. Замужество для Веры Павловны становится возможностью реализовать себя как личность. Она желает быть равной мужу-труженику во всем. Организация швейных мастерских для девушек на разумных и справедливых социалистических началах укрепляет в героине чувство своей полезности людям и собственной независимости. Позже, уже будучи замужем за Кирсановым, она занимается медициной и становится врачом, ощущая, что она «действительно стала чувствовать себя другим человеком».

По-новому решают «новые люди» (Лопухов, Вера Павловна и их друзья) и вечные любовные и семейные проблемы. С точки зрения Чернышевского, эмансипация должна существенно изменить и сам характер любви. Участие женщины в общественной жизни наряду с мужчиной уничтожит чувство собственничества в любовных отношениях, отменит ревность, снимет драматизм любовных переживаний. Чернышевский в романе предлагает счастливое разрешение конфликта любовного треугольника, опираясь на теорию «разумного эгоизма». Лопухов, узнав о любви Веры Павловны к Кирсанову, добровольно уступает дорогу своему другу. Со стороны Лопухова это не жертва, как подчеркивает он сам, а «самая выгодная выгода».

Характерно, что данная ситуация «рокового треугольника» не могла быть разрешена по законам государства и церкви без публичного скандала (расторжение церковного брака предполагало «доказанное прелюбодеяние» одного из супругов). В романе нет бракоразводного процесса. Брак расторгнут самим фактом отъезда Лопухова из Петербурга. Вера Павловна, свободная отныне от всяческих семейных обязательств (так считает Лопухов, так считает и сам Чернышевский), становится гражданской женой Кирсанова.

Но уже одно самовольное расторжение брака было нарушением существующих законов. В статье 46 «Свода законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленного» записано: «Самовольное расторжение брака без суда, по одному взаимному соглашению супругов, ни в коем случае не допускается». Чтобы обойти «нелепый» закон, Лопухов вынужден инсценировать самоубийство и уехать в Америку. Вера Павловна получает юридическую возможность обвенчаться с Кирсановым. Через несколько лет Лопухов под именем Чарльза Бьюмонта возвращается в Россию, где женится на Кате Полозовой, сохранив близкие, дружественные отношения с первой женой и ее новым мужем.

Благодаря роману Чернышевского женское движение в России получило мощный толчок. Среди разночинной, нигилистически настроенной молодежи гражданский брак завоевывает все больше сторонников. В выступлениях М. Бакунина и С. Нечаева звучат идеи об упразднении брака в обществе прекрасного будущего. В статье «Главные основы будущего общественного строя» Нечаев провозглашал: «Все юридические, сословные права, обязанности и институции, освященные религиозными бреднями, не имеют места при новом строе рабочей жизни. Мужчина и женщина… будучи производительными работниками, могут быть свободными во всех отношениях… Отношения между полами совершенно свободные».

Под влиянием мастерских Веры Павловны, где девушки не только находят возможность честной и обеспеченной трудовой жизни, но и новые формы социальных отношений — они вместе живут, в свободное время учатся и отдыхают, — повсеместно стали возникать коммуны. Е. Водовозова рассказывает, что описание устройства швейной мастерской в романе Чернышевского молодые энтузиасты воспринимали как практическое руководство к действию. Так, в Петербурге и в Москве демократическая молодежь организовала несколько мастерских-коммун по образцу, данному в романе. В Петербурге на Знаменской улице писатель В. Слепцов устроил общежитие для молодежи, где он вел работу просветительского характера и собирался постепенно ввести производственный труд, превратив общежитие, таким образом, в фаланстер, описанный Фурье.

Вот что рассказывает о Знаменской коммуне в очерке, посвященном Слепцову, Водовозова: «В эту коммуну принимались женщины и мужчины, но с большим выбором, люди более или менее знакомые между собой и вполне порядочные. У каждого была своя комната, которую жилец должен был сам убирать: прислуга имелась только для стирки и кухни. Расходы на жизнь и квартиру покрывались сообща. Когда в общежитие приходили знакомые всех жильцов, их приглашали в общую приемную, своих же личных знакомых каждый принимал в своей комнате. <…> Просуществовав один сезон, это общежитие распалось, как распадались тогда очень многие предприятия, прежде всего вследствие новизны дела, отсутствия практической жилки у русских интеллигентных людей, но более всего потому, что женщины того времени обнаруживали отвращение к хозяйству и к простому труду, перед которым в теории они преклонялись».

Живая практика реальной жизни существенно расходилась и с утопическими моделями мастерских-коммун Чернышевского. Мастерские довольно быстро распадались, так как энтузиазм и одушевление благородными идеями не могли заменить практических знаний по организации производства. Водовозова рассказывает, как нанятые в мастерскую-коммуну швеи подняли на смех хозяйку-распорядительницу («амплуа» Веры Павловны), когда та попыталась им объяснить, на каких началах организована эта мастерская. Другая мастерская закрылась, когда в нее в качестве швей привели проституток, выкупленных из публичного дома (в романе Чернышевского Кирсанов приводит в мастерскую Веры Павловны проститутку Крюкову, которая под руководством прекрасного человека в конце концов исправляется). Но, в отличие от своего литературного прототипа, реальные проститутки работали лениво и недобросовестно, вели себя нагло и бесстыдно, оскорбляли заказчиц и очень быстро загубили мастерскую.

Вспоминая о 60-х годах, Водовозова пишет, что «это было время, когда мысль о необходимости спасать погибших девушек, и притом совершенно бескорыстно в самом глубоком смысле слова, вдруг охватила не только юную, пылкую, увлекающуюся молодежь, но кое-кого и из людей солидных и зрелых; были даже случаи, когда вступали с ними в законный брак». Подобное участие в судьбе проституток обычно кончалось для поборников новой морали печально: девушки не только не желали немедленно исправляться, но обнаруживали распущенность и необузданность нрава.

Начиная с 60-х годов среди нигилистически настроенной молодежи появляется все больше сторонников гражданского брака, не освященного церковью. Но, вступая в гражданский брак, молодые люди могли быть привлечены к уголовной ответственности за сознательное нарушение действующих законов Российской империи. За неповиновение родительской власти, «за развратную жизнь» девушка могла по жалобе родителей, без какого-либо суда, подвергнуться заключению в смирительный дом от двух до четырех месяцев, а потом возвращалась под родительский кров (статья 1592). Чтобы обойти закон, возникла мысль о фиктивном браке, который был средством избавления девицы от родительской опеки. Таким изначально был брак Лопухова и Веры Павловны. В жизни подобные браки обычно завершались печально, так как рано или поздно перед людьми, вступившими в фиктивный брак, вставала проблема развода, поглощавшего средства молодой четы и приносившего много страданий.

Нигилиста Лебезятникова волнует проблема гражданского брака и свободного равноправного отношения между полами. Он приветствует измену жены, видя в ней форму протеста, способ «оторваться от предрассудков»: «…если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы, кажется, сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. „Друг мой, — сказал бы я ей, — я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы ты меня уважала…“» (Ср. обращение Лопухова к Вере Павловне, когда он узнал, что его жена полюбила Кирсанова: «Разве ты перестанешь уважать меня? <…> Не жалей меня; моя судьба нисколько не будет жалка оттого, что ты не лишишься через меня счастья»). Проповедуя теорию равенства полов, Лебезятников готов ее распространить и до равноправия мужчин и женщин в домашних спорах, кончающихся потасовкой: «…что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают), то, стало быть, и тут должно быть равенство».

По мнению Лебезятникова, целомудрие и женская стыдливость — «вещи сами по себе бесполезные и предрассудочные». Что же касается «уличной» Сони, то, как он говорит, «я смотрю на ее действия как на энергический и олицетворенный протест против устройства общества и глубоко уважаю ее за это; даже радуюсь, на нее глядя!» Подобно поборникам «женского дела», занимавшихся в многочисленных кружках и коммунах просветительской работой среди женщин, Лебе-зятников стремится «развивать» Соню, подсовывая ей, например, книгу Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни», весьма популярную среди материалистически настроенной молодежи. В этой книге, изданной в русском переводе в 1861–1862 годах, в доступной форме излагались естественнонаучные идеи, а проблемы морали и нравственности ставились в прямую зависимость от физиологии человека. Лебезятников гордо сообщает Лужину, что Соня «великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у нее руку…». (Ср. слова Веры Павловны: «Не надобно мужчинам целовать рук у женщин. Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для женщин: это значит, что их не считают такими же людьми…»)

Лебезятников просвещает Соню насчет «ассоциаций рабочих во Франции». Эта тема достаточно широко освещалась на страницах демократической печати. Например, в двух номерах «Современника» за 1864 год была напечатана большая статья Ю. Жуковского «Историческое развитие вопроса о рабочих ассоциациях во Франции», где, как отмечает С. Белов, на первый план при создании рабочих ассоциаций выдвигались те же нравственные принципы, какими руководствовалась Вера Павловна при создании швейных мастерских. Наконец, Лебезятников собирается завести с приятелями свою собственную, стоящую «на более широких основаниях, чем прежние», коммуну и «соблазняет» туда Соню.

В речах Лебезятникова отразилось ироническое отношение Достоевского к проблеме эмансипации женщин, решение которой часто переходило всякие границы здравого смысла. По этому поводу иронизирует Разумихин, герой, выражающий многие идеи самого автора: «…книгопродавец Херувимов… естественнонаучные книжонки выпускает… два с лишним листа немецкого текста… рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек».

В этом ироническом пассаже не содержится какого бы то ни было преувеличения. Например, подзаголовок статьи, напечатанной в одном из номеров «Современника» за 1861 год, звучал следующим образом: «Разные мнения о том, женщины — люди ли? — Мнения древних, мнения новейшие. — Наше предубеждение в пользу женщин». Сам же автор статьи Г. Елисеев заявлял, что женщины «не только люди, но и люди по преимуществу, гораздо высшие мужчин».

Исследователи отмечают в рассуждениях Разумихина о деятельности книгопродавца Херувимова скрытую иронию и по поводу полезности популяризации естественнонаучных знаний среди неподготовленных читателей. Подобные книги, как и книги по женскому вопросу, в 1860-е годы выпускали в основном издатели революционно-демократического лагеря. С. Белов отмечает, что «„в 1865 году газеты оповещали о том, что в книжных магазинах Петербурга и Москвы продается только что отпечатанная книга под названием: „Женщина в физиологическом, патологическом и нравственном отношениях. Исследование медицинское, философское и литературное.

Соч. д-ра Герцеги; перевод с французского““. В том же году в газетах сообщалось о поступившей в продажу книге Р. Вирхова „О воспитании женщины согласно ее призванию“, в которой Вирхов доказывал необходимость знания домашними хозяйками анатомии, физиологии, химии».

Лебезятников не придает никакого значения живой личности, человеку: «Все зависит, в какой обстановке и в какой среде человек, — провозглашает он. — Все от среды, а сам человек есть ничто». Это очевидная перекличка с романом Чернышевского, который по поводу корыстолюбивой до полной безнравственности Марьи Алеексеевны Розальской, матери Веры Павловны, говорит: «Теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дай вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, даже полезны». Не дано развиться хорошим человеческим задаткам и другого героя романа «Что делать?», Сержа Сторешникова, только потому что он принадлежит к петербургской «золотой молодежи».

Формула «среда заела», широко применяемая в это время в русской публицистике, позволяла объяснять человека с позиций его прямой зависимости от обстоятельств жизни. Достоевскому наверняка была знакома работа Р. Оуэна «Об образовании человеческого характера», напечатанная в русском переводе в 1865 году, где английский социалист-утопист рассуждал: «Лица, совершающие теперь преступления, не виноваты в них: вся вина лежит на системах, в которых они были воспитаны. Устраните обстоятельства, способствующие совершению преступлений, — и преступлений не будет. Замените их условиями, при которых зарождается склонность к порядку, правильности, воздержанности, трудолюбию — и эти качества непременно явятся». Подобные «книжки» «социалистов» упоминает и возмущенный Разумихин. Г. Коган предполагает, что Разумихин имел в виду книги Н. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды. Этюд первый. Статистический опыт исследования физиологического значения различных возрастов человеческого организма по отношению к преступлению» и К. Кавелина «Мысли о современных научных направлениях по поводу диссертации Н. Неклюдова „Уголовно-статистические этюды“», вышедшие в 1865 году. В духе идей революционеров-демократов Неклюдов и Кавелин утверждали, что «количеством и даже качеством преступлений управляют обстоятельства, которые им благоприятствуют или не благоприятствуют».

Оборотной стороной «статистического» подхода к человеку, «запрограммированного» средой, явилась теория об определенном «проценте» жертв, обреченных обстоятельствами на проституцию и преступления. Эта теория стала предметом обсуждения в русской периодической печати 1865–1866 годов в связи с переводом на русский язык и изданием в 1865 году книги известного бельгийского математика, экономиста и статистика А. Кетле «Человек и развитие его способностей. Опыт общественной физики». Об этой теории вспоминает Раскольников в сцене с пьяной девочкой на бульваре. Настольной книгой Лебезятникова является работа А. Вагнера, популяризатора идей Кетле, «Общий вывод положительного метода», изданная в 1866 году, где автор доказывал, что можно «с большой точностью предсказать наперед, сколько браков, разводов, самоубийств и преступлений случится в следующем году и как они распределятся».

Для Достоевского такая позиция была неприемлема. Идее «среда заела» писатель противопоставил идею нравственно-христианской ответственности человека как за свои поступки, так и за все зло, что совершается в мире.

В Чернышевском, кумире «прогрессистов», Достоевского настораживала вера в безусловную благость освободительных идей и теорий, способных осчастливить человека и человечество. Достоевский ощущал «заемность» этих идей, их чужеродность русскому народу. В разговоре с Авдотьей Романовной Разумихин восклицает: «Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться».

В записных тетрадях 1872–1875 годов Достоевский отметил: «Социализм — это то же христианство, но оно полагает, что может достигнуть разумом». Вместе с тем, по мнению писателя, рассудок «есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека». Социалисты не учитывают «живой жизни», живого человека, а жизнь опрокидывает схемы. «Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души, — говорит Разумихин о социалистах. — Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики…» И в этом, по Достоевскому, взгляды революционеров-демократов обнаруживают много общего с позицией Раскольникова, который, как и они, пытается «с одной логикою натуру перескочить».

С таких позиций можно оправдать и преступление, увидев в нем всего лишь «протест против ненормальности социального устройства», и отнестись к преступлению как средству достижения всеобщего счастья — «единичное зло и сто добрых дел». Идеологическая основа преступления Раскольникова — «кровь по совести». Человечество можно осчастливить, если справедливо перераспределить деньги. Отсюда простейшая «арифметическая» логика: жизнь ничтожной и гадкой старушонки ничто по сравнению с теми деньгами, которыми она обладает. Овладение ее деньгами нужно для осуществления всевозможных добрых дел, а само убийство должно загладиться «неизмеримою, сравнительно, пользою».

Но переступить моральные нормы, писанные для «низшего» большинства, могут только «права имеющие» избранники. Раскольников, находящийся в плену теории о двух разрядах людей, стремится проверить, к какому разряду принадлежит он сам, выдержит ли он идею о праве сильной личности на кровь («Тварь ли я дрожащая или право имею?..»). Так сходятся идея революционного насилия ради социальной справедливости («кровь по совести») и гордая идея «сильных мира сего», великих личностей, «творцов истории», Ликургов, Магометов, Наполеонов, не останавливающихся перед жертвами и насилием ради осуществления своих идей.

Сама теория двух разрядов людей, по мнению Достоевского, вполне согласуется с тем миропорядком, за который ратуют социалисты. В основе социалистического строя, как считает писатель, лежит обезличивание и унижение человека. В романе «Бесы» (1871) Достоевским излагается доктрина нигилиста Шигарева о создании «земного рая». Эта доктрина предлагает социалистическое общественное устройство, в основу которого положено разделение человечества на «стадо» и «повелителей»: «Одна десятая доля (человечества. — М.С.) получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны». Потому отнюдь не случайно, когда главные цели убийственного эксперимента в сознании Раскольникова высвечиваются со всей очевидностью, он возбужденно говорит Соне: «Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это!»

И эта теория имела вполне реальную подоплеку. На людей «обыкновенных» и «необыкновенных» разделял человечество и французский король Наполеон III, племянник Наполеона Бонапарта, автор книги «История Юлия Цезаря» (1865). Предисловие к ней было опубликовано в том же году одновременно на французском, немецком, русском и английском языках, явившись, как сформулировал английский журнал «Saturdey Review», «политической речью, обращенной ко всем народам, нациям и племенам» с целью доказать «всемогущество успеха, первенство привилегированных существ».

Предисловие и книга Наполеона III широко обсуждались на страницах русской прессы. Только газета «Голос» в первые дни марта 1865 года писала об этой книге почти ежедневно. Откликнулись на предисловие в резко критическом тоне газета «Санкт-Петербургские ведомости», такие авторитетные журналы, как «Русское слово» и «Современник». Так, в статье «Что такое великие люди в истории?» «Современник» отметил, что вся «История Юлия Цезаря» написана для того, чтобы доказать правильность идей, изложенных в предисловии. Цель книги — защитить бонапартизм и доказать «законность, необходимость, благодетельность его собственной (Наполеона III. — М. С.) системы управления».

В научной литературе неоднократно отмечалась связь теории Раскольникова, изложенной в его статье, с некоторыми положениями предисловия к «Истории Юлия Цезаря». Достоевский не мог пройти мимо следующих слов Наполеона III в предисловии: «Когда необыкновенные дела свидетельствуют о величии гениального человека, то приписывать ему страсти и побуждения посредственности — значит идти наперекор здравому смыслу. Не признавать превосходства избранных существ, которые от времени до времени появляются в истории подобно блестящим метеорам, разгоняющим мрак своего века и озаряющим будущее, — значит впадать в самое крайнее заблуждение». Их явный парафраз звучит в рассуждениях Раскольникова: «Первый разряд всегда господин настоящего, второй разряд — господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели».

Наполеон III писал: «Ежедневно оправдывается пророчество пленника острова св. Елены: „Сколько будет нужно еще борьбы, крови, годов, чтобы могло осуществиться то добро, которое я хотел сделать человечеству?“». В том же русле развиваются и умозаключения Раскольникова: «…законодатели и устроители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь …могла им помочь».

Нашли отражение в романе и иронические высказывания современной прессы по поводу книги Наполеона III. Например, рассуждения следователя Порфирия Петровича относительно знаков, отличающих «необыкновенных от обыкновенных», совпадают с насмешливыми рассуждениями автора упомянутой выше статьи журнала «Современник»: «Пожалуй, мы будем судить о каком-нибудь лице, как о простом смертном, а оно окажется гением; или нам вдруг кто-нибудь покажется гением, а он окажется так себе, дюжинным человеком».

Теория вседозволенности «необыкновенного» человека излагалась также и в книге немецкого философа М. Штирнера «Единственный и его собственность». Исследователи считают, что эта книга была известна Достоевскому — он мог ее прочесть еще в молодости в библиотеке М. Петрашевского.

Концепция Штирнера, допускавшая существование единственной реальности — «Я», по сути своей, эгоцентрична. Человек был провозглашен Штирнером высшей и абсолютной ценностью, в которой растворяются без остатка такие категории, как Бог и религия, мировая история и государство, право и мораль. «Я сам создаю себе цену и сам назначаю ее… — писал немецкий философ. — Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире… Наслаждение жизнью — вот цель жизни…»

Идея «самообожествления индивида», его безграничное своеволие при умалении личности других людей воскрешали эпоху, одержимую наполеономанией. Эту «очарованность» Наполеоном исследовали в разных ракурсах Стендаль (Жюльен Сорель в «Красном и черном», Фабрицио дель Донго в «Пармской обители»), О. Бальзак (Вотрен, Эжен Растиньяк в «Человеческой комедии»), А. Пушкин (Германн в «Пиковой даме»), Л. Толстой (Андрей Болконский в «Войне и мире»). Насмешливый вопрос Порфирия Петровича, обращенный к Раскольникову — «…кто ж у нас на Руси себя Наполеоном не считает?» — восходит к пушкинской формуле эпохи:

(«Евгений Онегин»)

Наполеон в XIX веке стал «символом и высшим проявлением всеевропейского эгоизма» (Ю. Лотман). Этот мифологизированный общественным сознанием еще при жизни исторический персонаж, в идеях и деяниях которого «ничего не лежало из любви к человечеству» (Ф. Достоевский), чрезвычайно важен для понимания теории и поступков Раскольникова. Для героя Достоевского именно Наполеон является главным авторитетом. Он поражает Раскольникова способностью пренебречь жизнями многих людей для достижения конечной цели — беспредельной власти над человечеством. Именно поэтому Наполеон для Родиона Романовича является подлинно необыкновенной личностью: «…настоящий властелин, кому все позволено, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, а стало быть, и все разрешено. Нет, на этаких людях, видно не тело, а бронза».

В своем «эксперименте» Раскольников примеряет на себя роль Наполеона. «… я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» — объясняет он Соне. Более того, он уверен, что если бы на его месте «случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан», а была бы только «смешная старушонка, легистраторша», которую «для карьеры» надо было бы убить и ограбить, «то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости».

Таким образом, один из главных мотивов «эксперимента» Раскольникова — это проверка себя на «бронзу» «сверхчеловека», способного во имя достижения поставленной цели шагать через трупы. Примечательно, что такой взгляд Раскольникова (и Достоевского) на Наполеона совпадает со взглядом Андрея Болконского (и Толстого). «Не только гения и каких-нибудь особенных качеств не нужно хорошему полководцу, — пишет автор „Войны и мира“, — но, напротив, ему нужно отсутствие самых высших, лучших человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского, пытливого сомнения. Он должен быть ограничен… Избави Бог, коли он, человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет». Этой формуле «сверхчеловека» отвечает и «Наполеон каторги» Вотрен, поучающий Эжена Растиньяка в романе «Отец Горио» Бальзака (любимого автора Достоевского): «Принципов нет, а есть события, законов нет — есть обстоятельства; человек высокого полета сам применяется к событиям и обстоятельствам, чтобы руководить ими».

Итак, в теории Раскольникова изначально кроется неразрешимое противоречие. Не принимая позитивистского отношения к человеку, он в своем стремлении облагодетельствовать человечество руководствуется именно позитивистскими схемами и категориями. Возлагая на себя обязанности спасителя человечества, Мессии (Христа), он увлекается антихристианской идеей «сверхчеловека», которому «все дозволено».

Глубочайшему эгоизму обожествившей себя личности Достоевский противопоставил идею безраздельной и беззаветной, бескорыстно-жертвенной любви к людям, нашедшей свое окончательное воплощение в полной покорности Христа воле Бога. «Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я и отдать это все самовольно для всех… В этой идее есть нечто неотразимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое», — писал Достоевский.

Единственный путь к обретению полноты и гармонии жизни, по глубокому убеждению писателя, лежит через страдание и сострадание: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием». Образ же Христа, воплотившего в себе земное страдание и духовное преодоление его, оказывается для писателя обещанием осуществления будущей гармонии.

О «направлении» своего творчества Достоевский говорил, что оно «истекает из глубины христианского духа народного». Высокий христианский идеал, по мнению писателя, уберегла тысячелетняя культура русского народа, противоположная западноевропейской буржуазной культуре собственников, цивилизации, ведущей к распадению масс на личности, у которых «вера в Бога …пала». «…Человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни…», он обречен быть рабом самого себя или мнимых кумиров, вождей, лжепророков.

Не случайно «тоскующему» интеллигенту Раскольникову, попавшему под власть «заемных» идей, Достоевский посылает «неразвитую» Соню, с ее органичной религиозностью, добротой и милосердием, жертвенной любовью к конкретному, рядом находящемуся ближнему. Именно Соня дает Раскольникову Евангелие, с помощью которого начнется воскрешение и восстановление его личности. Религиозный философ К. Леонтьев обратил внимание на необычный характер религиозных убеждений Сони: «Заметим еще одну подробность — эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для советов не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается». По мнению Ю. Лебедева, это своего рода «народная религиозность», «демократический вариант религиозного мироощущения», близко к сердцу принимающий христианский афоризм: «вера без дела мертва».

Христианская проблематика и этика находит свое непосредственное выражение в романе «Преступление и наказание». Достоевский, как и в других своих произведениях, широко опирается на священные тексты, которые отражаются в романе в форме прямых цитат, аллюзий, реминисценций. При истолковании священных текстов, евангельских притч «метафизика» православия отступает у писателя на второй план, а основной акцент делается на нравственные, назидательные аспекты. Спроецированная Достоевским на XIX столетие Священная история с ее героями, в противовес потерявшему нравственные ориентиры веку, показывает неисчерпаемость вечной проблематики Писания, неизменность ее нравственных установок.

В основу сюжета «Преступления и наказания» писатель положил новозаветную историю о воскресении Лазаря. Ключевой сценой в романе является эпизод чтения Соней по просьбе Раскольникова притчи о воскресении Лазаря из Вифании (Ин, 11:1–45). Исследователи творчества Достоевского неоднократно отмечали связь между историей Раскольникова и Лазарем, видя, например, особый смысл в том, что комната Раскольникова неоднократно уподобляется гробу, что именно под камнем он спрятал украденное у убитой старухи добро[59]. О Лазаре вспоминает в разговоре с Раскольниковым Порфирий Петрович, спрашивая, «буквально» ли тот верует в Бога и в воскресение Лазаря, и получает от нигилиста утвердительный ответ. Читая притчу, Соня выделяет слова Иисуса: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет», невольно подчеркивая тем самым подспудную возможность грядущего воскресения Раскольникова, находящегося после убийства «вне жизни» (см. слова Раскольникова «Разве я старушонку убил? Я себя убил…»). Эти же слова сопрягаются и с самой Соней, которая, пойдя на панель, как говорит Раскольников, «умертвила и предала себя».

Параллелизм истории преступления Раскольникова и притчи о Лазаре обнаруживаются и в цифре «четыре», также интонационно подчеркнутой Соней при чтении «вечной книги»: «Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: „Господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он во гробе“. Она энергично ударила на слово: „четыре“. Выделение Достоевским числа „четыре“ не случайно. Чтение притчи о Лазаре происходит через четыре дня после преступления (нравственной смерти) Раскольникова. С. Белов отметил, что „четыре дни“ Лазаря и Раскольникова… могут быть сопоставлены с четырьмя годами каторги самого Достоевского». Исследователь ссылается на письмо Достоевского к своему брату, где писатель эти четыре года уподобил погребению в гробу заживо, а выход из каторги назвал «светлым пробуждением и воскресением в новую жизнь». «Воскресением из мертвых» назвал Достоевский выход из каторги и в заключительной фразе «Записок из Мертвого дома».

На новозаветные сюжеты о Марии Магдалине, о грешнице, прощенной в доме фарисея (Лк, 7:37–48), о прощении «взятой в прелюбодеянии» в храме (Ин, 8:3–11) опирается образ Сони Мармеладовой. Эти новозаветные истории, не связанные между собой, накладываются на историю Сони, писатель их произвольно комбинирует, скрещивает их фрагменты. Эпизод целования ног Иисуса и обливание их слезами грешницы в доме фарисея трансформируется в романе в целование Катериной Ивановной ног «блудницы» Сони после ее первого выхода на панель («Катерина Ивановна… подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала…») и целование ног Сони Раскольниковым, когда он пришел к ней с признанием в убийстве. «Я не тебе поклонился, — говорит он Соне, — я всему страданию человеческому поклонился <…> я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобой». Характерно, что именно к Соне, «великой грешнице», принявшей на себя страдания за своих близких, он придет просить прощения, и она «не осудит его», подобно тому, как Иисус не осудил женщину, «взятую в прелюбодеянии». Милосердие, всепрощение, любовь к грешникам («Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию», Мф, 9:13) — именно эти черты личности Спасителя актуализирует Достоевский в своем романе.

С евангельским сюжетом о «взятой в прелюбодеянии» сопряжена и сцена обвинения Сони в краже ста рублей «фарисеем» Лужиным. В Евангелии книжники и фарисеи привели к Иисусу «женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши ее посреди, сказали Ему: „Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?“ Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его». У Достоевского Лужин оболгал Соню, чтобы очернить Раскольникова в глазах его матери и сестры. Ведь если бы Лужину удался его план, он выглядел бы защитником чести Дуни, которую брат «поставил на одну доску» с Софьей Семеновной. И в Евангелии, и в романе эти сцены происходят «на миру», среди враждебно настроенных людей («Все смотрели на нее с такими ужасными, строгими, насмешливыми, ненавистными лицами»). После слов Иисуса «кто из вас без греха, первый брось в нее камень» фарисеи, «будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим». И речи Лебезятникова и Раскольникова, разоблачивших Лужина, «произвели на всех чрезвычайный эффект».

В контексте евангельской истории о двух лептах бедной вдовы становится понятным психологическое состояние Раскольникова, отдавшего последние двадцать рублей Катерине Ивановне на похороны мужа. Иисус возносит похвалу вдове: «Истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила; ибо все те от избытка своего положили в дар Богу, а она от скудости своей положила все пропитание свое, какое имела» (Лк, 21:3–4). У Достоевского Раскольников, расставшись с деньгами, после этого полон «одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение приговоренного к смертной казни, которому неожиданно объявляют прощение». На следующий день Сонечка, придя в каморку Раскольникова, пораженно воскликнет: «Вы нам все вчера отдали!»

Обращается Достоевский и к евангельским заповедям, где в декларативной форме раскрывается нравственный закон Христа. Весь роман пронизывает идея, заключенная в заповеди о любви к ближнему («возлюби ближнего твоего, как самого себя», Мф, 22:39), реализующейся в судьбе Сони Мармеладовой; предостережение о лжепророках («Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их», Мф, 7:15–16); мысль о невозможности для человека быть судьей себе подобных («Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете», Лк, 6:37). У Достоевского Раскольников спрашивает Соню, если бы в ее власти было решить, «есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне», то как бы она решила, «кому из них умереть?». На что Соня отвечает: «И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?»

Спасение в романе Достоевского приходит от Сони, как от человека, страдающего более других и принимающего страдание как должное. «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо, — призывает Соня Раскольникова. — <…> Тогда Бог опять тебе жизни пошлет». Это важнейший этический принцип христианства, приемлющего страдание как очищение от греха, и символом страдания является крест, на котором был распят Христос. «Ведь вместе страдать пойдем, вместе и крест понесем!» — говорит Соня Раскольникову. Перед его покаянием она надевает ему на шею свой «кипарисный», «простонародный» крестик, оставляя себе медный крест убитой Елизаветы. (Ср. со словами Христа: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною», Мф, 16:24).

Подобно Марии Магдалине, не оставлявшей Христа до конца его жизни, Соня разделяет с Раскольниковым его искупительные страдания, следует за ним на каторгу. Подобно Марии Магдалине, которой суждено было первой поверить в воскресение Христа и первой увидеть его воскресшим (Ин, 20:14–16), Соня становится свидетелем воскресения Раскольникова и деятельно участвует в этом воскресении («Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет (каторги. — М. С.); а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!»).

Параллель между Соней и Марией Магдалиной подкрепляется еще и фамилией портного Капернаумова, на квартире которого жила Соня. Литературоведы неоднократно отмечали символический характер данного имени, связанного с евангельским городом Капернаумом. Этот город был особенно любим Христом, неоднократно его посещавшим. Здесь он совершил множество чудес, увеличил число своих учеников. Благодаря Иисусу Капернаум сделался притягательным местом для паломников. Из этих же мест Мария Магдалина, родившаяся в городе Магдале, расположенном рядом с Капернаумом. Надо полагать, что именно в Капернауме, куда она пришла, привлеченная учением Христа, у нее возникло страстное желание переменить жизнь.

Наряду с крестом в романе фигурирует образ искупительной чаши, которую Раскольников, принявший Сонин крест, готов выпить. Этот образ восходит к Тайной вечере, где Иисус предсказывает своим ученикам грядущее предательство. «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф, 25:27–28). У Достоевского Раскольников, готовый к покаянию, может обратиться с признанием к рассудительному и расположенному к нему квартальному надзирателю Никодиму Фомичу, но, встретив в конторе его глуповатого и амбициозного помощника Илью Петровича Пороха, дает показания именно ему: «Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? Чем гаже, тем лучше. — В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи Петровича Пороха. — Неужели в самом деле к нему? Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом… Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить всё разом…»

В одном ряду вместе с крестом и искупительной чашей в романе стоит образ Иерусалима. Этот образ возникает в сцене на Сенной площади, где Раскольников, в порыве покаяния, прилюдно целует «с наслаждением и счастием» землю. Народ хохочет, а какой-то пьяненький из мещан[60] комментирует: «Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает». «Иерусалимом» для Раскольникова станет контора квартального надзирателя, «роковое место», куда он направляется и откуда начнется его «крестный путь». Поднявшись в контору, Раскольников испытывает глубочайшее волнение, в его голове мелькает: «Еще можно будет и не говорить», он выходит из конторы, встречает Соню, возвращается вновь и признается. Этот эпизод прозрачен в своей аллюзионности: в Иерусалим едет Иисус, зная, что здесь ему предназначено принять смертные муки, и через них «прославиться Сыну Человеческому». Звучат взволнованные слова Иисуса: «Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел» (Ин, 12:27).

Христианские мотивы пронизывают и образ Дуни, сестры Раскольникова. Н. Насиров выявляет связь образа Дуни с легендарным образом святой Агаты, запечатленной на картине Себастьяно дель Пьомбо «Мученичество святой Агаты» (1520). Эту картину Достоевский видел в 1862 году в галерее Питти во Флоренции. На ней изображена сцена пытки: двое римских палачей, стремясь отвратить Агату от христианской веры, подносят к ее груди раскаленные щипцы. Агата (в греко-православной церкви ее называют Агафией), как сообщает легенда, умерла от пыток 5 февраля 251 года, проявив стойкость и оставшись верной христианкой. Н. Насиров находит, что слова Свидригайлова о Дуне: «Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами», — навеяны картиной итальянского художника.

В разговоре о Дуне Свидригайлов проводит параллель еще с одной христианской великомученицей Марией Египетской: «… а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями». Как сообщает ее житие, Мария Египетская в молодости была «блудницей», затем обратилась в христианскую веру и удалилась в пустыню Иорданскую, где в течение сорока семи лет замаливала свои грехи. Об этой христианской святой упоминается и в романе «Подросток», где герой слушает рассказ странника Макара Ивановича «Житие Марии Египетской»: «…это почти нельзя было вынести без слез, и не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая».

Эпилог романа пронизывают эсхатологические мотивы, связанные прежде всего с болезненными снами Раскольникова («Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубин Азии на Европу» и т. д.). Эсхатология Достоевского восходит к Евангелию от Матфея (24-я глава) и Откровению Иоанна Богослова — Апокалипсису (главы 8–17). В Евангелии Матфей повествует, что, когда сидел Иисус на горе Елеонской, приступили к Нему ученики и спросили: «Скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: <…> услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам; все же это — начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; <…> тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет» (Мф, 24: 6–10, 21).

Достоевский воспринимал слова Евангелия и Откровение Иоанна Богослова как пророчество о реальном развитии человеческой истории, для него путь цивилизации — путь апокалипсических катастроф. В «Преступлении и наказании» он трансформирует евангельские и апокалипсические образы, применяя их к современности. Как обычно бывает у Достоевского, в психологическом состоянии героя есть место мистике, пророчество сплетается с реальностью, бредом, сном. В пересказе бредовых снов Раскольникова есть и скрытое цитирование Евангелия от Луки (8:32–36). Раскольникову виделось, что «появились какие-то новые трихины[61], существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. <…> Люди, принявшие их в себя, становились тот час же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали», и т. д. (Ср. в Евангелии: «Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, видя происшедшее, побежали и рассказали в городе и селениях. И вышли видеть происшедшее; и придя к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесноватый».) Любопытно, что этот же отрывок из Евангелия Достоевский взял в качестве второго эпиграфа к своему роману «Бесы». Как отмечает С. Белов, Достоевский «переосмыслил эпизод об исцелении бесноватого Христом, придав ему символический и философский смысл: болезнь беснования и безумия, охватившая Россию и весь мир, — это индивидуализм, гордость и своеволие».

Но Апокалипсис для Достоевского не только приговор цивилизации, пророчество о будущих катастрофах, но и весть о грядущем обновлении мира. В эсхатологическом сне Раскольникова «спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». В Откровении Иоанна после низвержения в бездну сатаны, после Страшного суда явится «новое небо и новая земля», и будет «великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. <…> Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. <…> И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (21: 1, 10, 24, 27). В Евангелии от Матфея «Претерпевший же до конца спасется», и «ради избранных сократятся те дни» (24: 13, 22). «Таким претерпевшим до конца, — отмечает В. Кирпотин, — в эпилоге и оказывается Раскольников».

Фигурирует в романе и символика евангельских чисел «три», «четыре», «семь», «одиннадцать». По наблюдению С. Белова, фольклорно-евангельское число «три» (в фольклоре — три дороги, три встречи, три сына, три препятствия, в Евангелии — три отречения Петра, Иисус у Геннисаретского озера обратился к Петру с вопросом три раза, три года искал плодов на смоковнице хозяин, воскресение Христа после распятия на третий день) в романе «Преступление и наказание» играет важную роль. Соня принесла Катерине Ивановне после своего первого выхода на панель тридцать рублей, в другом эпизоде вынесла на похмелье Мармеладову свои последние тридцать копеек, и он, как и Катерина Ивановна, не может не чувствовать себя Иудой. Марфа Петровна оставила Дуне три тысячи рублей по завещанию. Она же когда-то выкупила проигравшегося Свидригайлова за тридцать тысяч «сребреников», а он предал ее, покусившись на ее жизнь, как Иуда предал Христа за тридцать сребреников. Свидригайлов собирался Дуне предложить «тысяч до тридцати». Раскольников три раза позвонил в колокольчик старухи, три раза ударил ее топором. Было три встречи Раскольникова с Порфирием Петровичем и т. д.

Цифра «четыре» обыгрывается в романе не только в связи с историей о воскрешении Лазаря. На четвертом этаже находится квартира старухи; во дворе, где Раскольников прячет украденные вещи, строится четырехэтажный дом; на четвертом этаже расположена комната Мармеладовых; на четвертый этаж поднимается Раскольников, направляясь в контору квартального надзирателя; четыре основных бреда-сна у Раскольникова и т. д. (См. в Откровении Иоанна Богослова: четыре животных (гл. 4); четыре всадника (гл. 5); четыре ангела, четыре угла, четыре ветра (гл. 7); четыре имени сатаны (гл. 12); четыре сотворенных Богом предмета (гл. 14); четыре имени народа (гл. 17) и т. д.)

Очень часто в романе используется число «семь». Белов отмечает, что цифра 7 буквально преследует Раскольникова: «В семом часу, завтра»; «Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна»; «Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик: Семой час давно!»

Исследователь подчеркивает неслучайность частого повторения этой цифры в романе. «Согласно учению пифагорейцев, — пишет Белов, — …число 7 является символом святости, здоровья и разума. Теологи называют число 7 „истинно святым числом“, так как число 7 — это соединение числа 3, символизирующего божественное совершенство… и числа 4, числа мирового порядка; следовательно, само число является символом „союза“ Бога с человеком, символом общения между Богом и его творением. В Библии говорится о том, что в 7-й день, после шести дней творения, Бог почил. „И всякого скота чистого… по семи мужеского пола и женского“ должен взять Ной в ковчег (Бытие, 7) и т. д.» В Откровении Иоанна Богослова цифра семь несет в себе также глубочайший сакральный смысл: снятие семи печатей (гл. 6), семь ангелов с трубами (гл. 8), зверь с семью головами и с десятью рогами (гл. 13), семь ангелов с семью язвами, семь золотых чаш гнева Божия (гл. 15).

Белов полагает, что Достоевский, послав своего героя на убийство именно в семь часов, заранее «обрекает его на поражение, так как тот хочет разорвать „союз“ Бога с человеком».

Восстановление этого союза, по мысли исследователя, должно снова пройти через это «истинно святое число», именно поэтому в эпилоге опять возникает число «семь» — уже как символ спасения: «Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! <…> Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней» (См.: в Библии: «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее» (Бытие, 29: 20).

В литературе о Достоевском отмечено также, что семь лет прожил с Марфой Петровной Свидригайлов — двойник Раскольникова, семь детей было у портного Капернаумова, «семилетний» голосок поет «Хуторок», семилетним мальчиком видит себя во сне Раскольников, семьсот тридцать шагов от дома Раскольникова до дома старухи и т. д.

Неоднократно указывается в романе на одиннадцать часов, что также непосредственно связано с евангельскими текстами. В одиннадцатом часу уходит Раскольников от умершего Мармеладова. К Соне первый раз Раскольников приходит в одиннадцать часов (в эту встречу Соня читает ему историю о воскрешении Лазаря). «Я поздно… Одиннадцать часов есть?» — спросил он, все еще не поднимая на нее глаз. «Есть, — пробормотала Соня. — Ах да, есть! — заторопилась она вдруг, как будто в этом был для нее весь исход, — сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала… Есть!» На другое утро после посещения Сони, «ровно в одиннадцать часов», Раскольников приходит в отделение на допрос к Порфирию Петровичу.

Число «одиннадцать» восходит у Достоевского к евангельской притче о работниках в винограднике и плате им (Мф, 20: 1–16). Эта притча о том, что «Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой». Выходил он нанимать их около третьего часа, около шестого и девятого и, наконец, последних работников нанял около одиннадцатого часа. Вечером же всем работникам было уплачено поровну, «начав с последних до первых». Высший смысл этой притчи заключен в словах: «Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных».

Белов считает, что, «отнеся встречи Раскольникова с Мармеладовым, Соней и Порфирием Петровичем к 11 часам, Достоевский напоминает, что Раскольникову все еще не поздно сбросить с себя наваждение, еще не поздно в этот евангельский час признаться и покаяться и стать из последнего, пришедшего в одиннадцатом часу, первым (недаром для Сони был „весь исход“ в том, что в момент прихода к ней Раскольникова у Капернаумовых пробило одиннадцать часов)».

Создавая свой роман, Достоевский опирался на уголовную газетную хронику. Так, в конце 1860 года, перечитывая сборники уголовных дел Франции, Достоевский заинтересовался статьей «Процесс Ласенера». Эта статья легла в основу очерка, напечатанного во втором номере журнала «Время» за 1861 год, который Достоевский издавал вместе с братом Михаилом.

Сын лионского купца Пьер-Франсуа Ласенер был человеком незаурядным и тщеславным. Убийство им на дуэли племянника знаменитого политического оратора и писателя Бенжамена Констана закрепило в сознании молодого человека чувство своей исключительности. После освобождения из тюрьмы Ласенер занялся литературным творчеством. Он пишет стихи и песни, но нужда толкает его на преступление — убийство с целью грабежа. В тюрьме он создал сборник стихов. После его публикации он имел возможность выступить перед собранием писателей, юристов и врачей, где рассуждал о литературе, морали, религии, политике. Знания и глубина мысли Ласенера приводили слушателей в изумление.

«В предлагаемом процессе дело идет о личности феноменальной, загадочной, страшной и интересной, — писал Достоевский о Ласенере. — Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века». Литературоведы не без основания предположили, что этот тип убийцы-теоретика в известной мере определил образ Родиона Раскольникова.

Исследователи творчества писателя склонны считать, что Достоевский обратил внимание и на другой громкий судебный процесс, проходивший в Москве в августе 1865 года. Газеты широко освещали этот процесс. Сын купца Герасим Чистов обвинялся в предумышленном убийстве двух старух — прачки и кухарки. Он проник в квартиру их хозяйки с целью грабежа. Как установило следствие, старухи были убиты порознь, в разных комнатах, между семью и девятью часами вечера. Их тела, залитые кровью, были покрыты множеством ран, нанесенных, очевидно, топором, хотя, судя по всему, старые женщины не сопротивлялись убийце. Вокруг тел лежали разбросанные вещи, вынутые из железного сундука, откуда были украдены деньги, золотые и серебряные вещи.

На страницах петербургских газет ежедневно появлялись многочисленные сообщения об очередных дерзких ограблениях и преступлениях, вызванных бедностью и нищетой. Истоки роста преступлений виделись Достоевскому в кризисном состоянии общества, в «переменах экономических», связанных с отменой крепостного права («…пробил час великий, тут всяк и объявился чем смотрит…»).

Широкий фон преступлению Родиона Раскольникова составили известные уголовные дела, которые обсуждают герои романа (ч. II, гл. V, VI). Петр Петрович Лужин, рассуждая о «распущенности цивилизованной части нашего общества», приводит следующие примеры: «Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, и в главных участниках лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной…» О новых способах мошенничества рассказывает Раскольникову письмоводитель из конторы квартального надзирателя Заметов: «Вот недавно еще я читал в „Московских ведомостях“, что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили… Подделывали билеты. <…> Нанимают ненадежных людей разменивать билеты в конторах… А они и разменять-то не умели: стал в конторе менять, получил пять тысяч, и руки дрогнули. Четыре пересчитал, а пятую принял не считая, на веру, чтоб только в карман да убежать поскорее. Ну, и возбудил подозрение».

Все эти истории не являлись плодом вымысла писателя. Об ограблении почты бывшим студентом Достоевский писал еще в письме М. Каткову, где излагал содержание задуманного романа «Преступление и наказание».

Упоминание о «фальшивых бумажках», которые делают «передовые, по общественному положению, люди», восходит к громкому «делу серий». В первой половине 1860-х годов на юге России было выпущено фальшивых денег на семьдесят тысяч. Следствие выяснило, что в этом деле замешаны предводитель дворянства, помещик и отставной гусарский полковник. Об этой афере поведал в своем судебном очерке «Дело о подделке серий» А. Кони.

Ход судебного разбирательства о шайке, занимавшейся подделыванием билетов внутреннего займа, подробно освещался на страницах «Московских ведомостей» в августе — сентябре 1865-го и в январе 1866 года. Среди «главных участников» по делу проходил Александр Тимофеевич Неофитов, профессор всеобщей истории, служивший, по его словам, в «практической академии коммерческих наук». При обыске в его квартире было найдено 13 поддельных свидетельств лотерейного займа. Объяснения Неофитова сводились к следующему: «Видя затруднительное положение своих дел и дел своей матери, желая по возможности упрочить свое состояние и смотря в то же время на людей, легко обогащающихся недозволенными средствами без всякой ответственности, <Неофитов> пришел к мысли воспользоваться легкостью незаконного приобретения и обеспечить себя и семейство матери своей» (ср. со словами Разумихина: «А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: „Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть“»).

История об убийстве «нашего секретаря за границей», по предположению исследователей, восходит к процессу некоего А. Никитенко, освещенному в газете «Голос» в августе 1865 года. В конце апреля 1865 года отставной поручик русской армии обратился в русское посольство в Париже, требуя денег для возвращения на родину. После отказа, на следующий день, он явился в канцелярию посольства и кинжалом ранил трех человек.

Рассказ Заметова о «шайке фальшивых монетчиков» основан на сообщении «Московских ведомостей» от 10 сентября 1865 года: «19 мая в контору для размена разных кредитных бумаг господина Марецкого явился молодой человек, назвавший себя Виноградовым, не окончившим студенческого курса в здешнем университете. Виноградов предложил конторе купить у него свидетельство государственного с выигрышами займа в 5000 руб., и когда занимающийся в конторе г-н Сырейщиков выдал ему следуемые деньги, то Виноградов, при счете денег, смутился, положил их поспешно в карман и ушел из конторы. Обстоятельство это возбудило подозрение».

Создавая «психологический отчет одного преступления», писатель не мог не касаться проблем суда и судопроизводства. Одна из них — судебная реформа 1864 года, о которой упоминает Порфирий Петрович в беседе с Раскольниковым (ч. IV, гл. V). Согласно этой реформе упразднялись сословные суды (исключение составляли военные, коммерческие и духовные); учреждался независимый от администрации суд; судьям предоставлялась полная свобода в отправлении их обязанностей; по важнейшим уголовным делам вводился институт присяжных заседателей. Устанавливался и единообразный порядок рассмотрения дел в трех инстанциях (в двух — по существу, в третьей — в кассационном порядке). Были образованы два кассационных департамента сената, представляющие высший суд по всем делам. В судебные процессы вводились гласность, состязательность, устность производства и равноправность сторон. Учреждена была присяжная адвокатура, назначен контроль суда и прокуратуры над предварительным следствием.

В 1864 году был создан независимый от полиции институт судебных следователей, заменивших приставов следственных дел (об этом также говорит Порфирий Петрович: «… и мы хоть в названии-то будем переименованы»). Однако судебных следователей по привычке продолжали называть приставами следственных дел, и они некоторое время еще жили на «казенных квартирах». Порфирий Петрович тоже живет на «казенной квартире» при полицейской конторе.

Как считает С. Белов, «Порфирий Петрович, по замыслу Достоевского, — представитель новой, более гуманной судебно-следственной системы, при которой человеку нечего бояться, как сперва боялся красильщик Николай, что его „засудят“. Недаром во время третьей и последней встречи с Раскольниковым Порфирий Петрович сокрушается: „Что ж делать с понятием, которое прошло в народе о нашей юрисдистике!.. Вот что-то новые суды скажут“».

Но пока следствие по делу об убийстве старухи процентщицы и ее сестры ведется в рамках дореформенных законов. Согласно этим законам для осуждения требовались лишь явные улики. Отсутствие прямых доказательств, даже при огромном количестве косвенных, не давало возможности вынести обвинительный приговор подсудимому. Самое большее, что ему грозило, — остаться по решению суда «в подозрении» или «в сильном подозрении». О подобном судебном прецеденте А. Кони писал в своем очерке «Дело Овсянникова» — купец первой гильдии С. Т. Овсянников был судим 15 раз, и каждый раз его только «оставляли в подозрении». «Такая судебная логика, — отмечает Т. Карлова, — выросла на основе существовавшей тогда теории судебных доказательств, отдававшей предпочтение явным уликам. В „Преступлении и наказании“ подобная логика изображается как существенная характеристика всего юридического сознания времени».

Приговор по делу Раскольникова оказался, как сказано у Достоевского, «милостивее, чем можно было ожидать, судя по совершенному преступлению». В комментарии к роману Белов по этому поводу пишет: «По Уложению о наказаниях свода уголовных законов 1843 года убийства разделялись на „умышленные“, „неосторожные“ и „случайные“. Умышленные убийства, в свою очередь, разделялись на: а) „учиненные вследствие не внезапного, а заранее обдуманного намерения или умысла“. За них давался срок каторжных работ от 12 до 20 лет; б) „учиненные хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления“. За них давали от 4 до 12 лет каторжных работ. Таким образом, Раскольников должен был получить от 12 до 20 лет, а присужден был, как пишет далее Достоевский, к каторжной работе „на срок всего только восьми лет, во уважение явки с повинною и некоторых облегчающих вину обстоятельств“» (С. Белов).

Среди этих «облегчающих вину обстоятельств» фигурировало «несовершенно здравое состояние умственных способностей» Раскольникова «во время совершения преступления», что выразилось прежде всего в его странном и нелогичном поведении. А в это время, как пишет Достоевский, «…подоспела новейшая модная теория временного умопомешательства». Эту теорию выдвинули в 1860-е годы немецкие психиатры. В период работы Достоевского над романом появилась статья о сумасшествии известного немецкого психиатра Л. Снелля, которая, как считает Белов, вполне подходила под «случай» Раскольникова. «Под сумасшествием я понимаю такую форму психических заболеваний, — писал Л. Снелль, — которая характеризуется появлением ложных идей и галлюцинаций и которая должна быть отмежена от мании и всех других форм душевного расстройства, так как здесь в значительно меньшей степени поражается душевная жизнь; поэтому название „мономания“ кажется мне вполне подходящим для такого рода случаев». По всей вероятности, Достоевский ознакомился с этой работой и использовал ее в своем произведении.

В эпилоге романа, повествующем о пребывании осужденного Раскольникова на каторге, отразились собственные впечатления Достоевского о сибирской ссылке. С января 1850 по январь 1854 года писатель провел в Омском остроге, куда был сослан по делу петрашевцев. Воспоминания Достоевского об этих страшных годах вылились в автобиографические «Записки из Мертвого дома» (1859–1860).

В финале Достоевский наделил Раскольникова своей «каторжной» биографией. Эпилог «Преступления и наказания» открывается описанием Омского острога. И хотя автор не уточняет месторасположение и название острога, он узнаваем по многочисленным деталям, известным читателю по «Запискам» (см. описание Омской крепости и Иртыша в ч. II, гл. V «Записок»).

Согласно Уложению о наказаниях 1845 года в России каторжные работы делились на три разряда: 1) работа в рудниках; 2) работа в крепостях; 3) работа на заводах, преимущественно винокуренных и солеваренных. Как и Достоевский, Раскольников — ссыльно-каторжный второго разряда гражданского ведомства. Каторжные этого разряда лишались всех прав состояния, их срок составлял от восьми до двенадцати лет и завершался поселением в какой-нибудь сибирской волости.

Как полагается арестанту этого разряда, Раскольникову обрили полголовы и облачили в двухцветную куртку с желтым бубновым тузом посередине. Будучи дворянином, он не клеймен — клеймили по этому разряду только простолюдинов «для вечного свидетельства об их отвержении». С этой целью на лбу и щеках каторжников особыми штемпелями из стальных игольчатых букв выкалывали надпись «КАТ» (каторжный), которая натиралась порохом и становилась несмываемой. Кроме представителей привилегированных сословий, только женщины освобождались от этого вечного позора.

Собственно на этом и кончались на каторге дворянские привилегии. Никто из каторжников не был застрахован от телесных наказаний, на всех были наложены оковы, в которых они мылись в бане, лежали в больнице, играли в любительских спектаклях. Кандалы снимали только с умерших. Острожные кандалы были особой формы. В «Записках из Мертвого дома» Достоевский пишет, что по прибытию в острог ему пришлось «перековаться»[62].

«Кандалы мои были неформенные, кольчатые, „мелко-звон“, как называли их арестанты. Они носились наружу. Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из колец, а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К срединному кольцу привязывался ремень, который, в свою очередь, прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку».

В крепости арестанты выполняли казенные работы — делали кирпич, обжигали и толкли алебастр, убирали мусор, ломали старые казенные барки и пр. Труд не был особо изнурительным, а зимой работали вообще мало. Более всего, как заметил писатель, угнетало то, что труд этот был подневольным, «из-под палки». Достоевский с удивлением отмечал, что в остроге оказалось жить гораздо легче, чем он себе представлял. «Арестанты, хоть и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень немногие), а по ночам иные заводили картеж» («Записки из Мертвого дома»).

Даже арестантская пища показалась писателю вполне приемлемой. Хлеба в Омском остроге давали много, и он был весьма не плох, но щами обычно кормили «тощими», обильно заправленными только тараканами. Многие арестанты, у кого водились собственные деньги, имели возможность покупать себе продукты. Собратья Достоевского по несчастью говорили, что в арестантских ротах Европейской России, где содержатся преступники военного разряда, не лишенные прав состояния, кормят гораздо хуже.

Вместе с уголовниками в остроге находились «политические преступники» (сам Достоевский проходил по политической статье). Особенно много было ссыльных поляков, участников польских восстаний. Они держались обычно особняком и весьма неприязненно и высокомерно относились к остальным каторжникам.

Особенно Достоевского поражала ненависть каторжан из «простых» к приговоренным дворянам. В своем письме к брату от 22 февраля 1854 года Достоевский вспоминал: «…нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостью в нашем горе. <…> „Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал“». Такую же ненависть испытывают каторжане и к Раскольникову, который чувствует непроходимую пропасть между ним и «всем этим людом».

Отразились в эпилоге «Преступления и наказания» и впечатления Достоевского от тюремного госпиталя, где ему, как и Раскольникову, пришлось пролежать в болезни не одну неделю после Рождественских праздников («Записки из Мертвого дома» ч. II, гл. I, II).

Автобиографичны и строки о Евангелии, которое Соня отдала Раскольникову, — во время болезни книга лежала у него под подушкой. Когда-то это Евангелие Соне дала сестра старухи процентщицы Лизавета. Впервые Раскольников увидел его в комнате Сони: «На комоде лежала какая-то книга. <…> Это был Новый Завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете. <…> — Лизавета принесла, я просила». Здесь Достоевский описал Евангелие, подаренное ему на пересыльном пункте в Тобольске женами декабристов А. Муравьевой, П. Анненковой и Н. Фонвизиной. Осужденным петрашевцам Дурову и Ястржембскому, следовавшим по этапу вместе с Достоевским, было подарено по такому же экземпляру Евангелия. В надрезанные крышки этих книг было вложено по десятирублевой ассигнации. В 1873 году в «Дневнике писателя» Достоевский записал: «Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее, иногда и читал другим». Эту книгу Достоевский берег всю свою жизнь и читал ее в день своей смерти.

Романы Достоевского обычно вписаны в широкий литературный контекст. Размышляя над «текущими» вопросами русской жизни, писатель всегда учитывал образы и творческие концепции русских и зарубежных писателей, то находя в них опору для себя, то вступая с ними в полемику. Подобный принцип творческого «сотрудничества» с собратьями по перу нашел свое выражение и в «Преступлении и наказании».

Особый интерес испытывал Достоевский к Гюго, чьи произведения он осмысливал в русле собственной художественной программы. Характерна «формула» творчества В. Гюго, данная Достоевским в его предисловии к «Собору Парижской Богоматери» (роман печатался в журнале «Время» в 1862 году): «…восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отринутых парий общества».

В «Преступлении и наказании» обнаруживаются художественные связи с двумя произведениями Гюго, высоко ценимыми русским писателем. Это новелла «Последний день приговоренного к смертной казни» и роман «Собор Парижской Богоматери». В. Виноградов первым обратил внимание на сюжетно-композиционное соответствие сна Раскольникова со смеющейся старухой (ч. III, гл. VI) и сна приговоренного к смерти — «поиски по комнатам, вид гостиной, место в углу, за шкафом, где пряталась старушонка, деревянная неподвижность старушонки, разглядывание, ее истязания».

Скрытая цитатность ощущается также в эпизоде, когда готовый к убийству Раскольников подходит к дому старухи и в его голове мелькает мысль: «Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются по дороге». В новелле Гюго герой по дороге на казнь, «несмотря на туман и частый мутный дождь, заволакивающий воздух точно паутиной… до мельчайших подробностей видел все, что происходило вокруг». Вспоминает Раскольников и «Собор Парижской Богоматери», сравнивая свои душевные муки после убийства старухи со смертным ужасом Клода Фролло, висящего над бездной на карнизе собора («Преступление и наказание», ч. II, гл. VI; «Собор Парижской Богоматери», кн. 11, гл. II).

Обнаруживается в романе и очевидное влияние Диккенса («Лавка древностей»). «В романе Диккенса адвокат Брасс, нечистый на руку делец, подбиваемый злобным ростовщиком Квилпом, от которого он зависит, незаметно подсовывает в шляпу мальчику Киту деньги, чтобы потом изобличить его в воровстве и опозорить перед всеми. Совершенно аналогичным образом происходило дело и у Достоевского. Делец Лужин, желая во что бы то ни стало скомпрометировать Соню Мармеладову (мотив мести играет решающую роль в том и другом романе), разыгрывая добряка, дает Соне десять рублей (Брасс также раньше преднамеренно делал небольшие денежные подарки Киту); затем, „хватившись“ пропавших ста рублей, обвиняет Соню в краже…» — выявляет параллель между «Преступлением и наказанием» и «Лавкой древностей» И. Катарский.

Во многом близок был Достоевскому Бальзак. В. Кирпотин отметил у Достоевского «важное и определенное значение» эпитета «вечная», которым наделяется в романе Сонечка Мармеладова («Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!»). Исследователь видит здесь заимствование у Бальзака (французский писатель назвал отца Горио, героя своего одноименного романа, «вечным отцом», подчеркнув тем самым его вечную верность, преданность, постоянную готовность к самопожертвованию ради дочерей). Л. Гроссман в разговоре студента и молодого офицера о старухе процентщице («…убьешь ты сам старуху или нет? — Разумеется, нет!», ч. I, гл. VI) увидел парафразу беседы Растиньяка и Бьяншона из того же романа по поводу возможности убить старого богатого человека, чтобы таким образом разбогатеть. Достоевскому оказалась близка мысль Бальзака о невозможности строить личное и общее счастье на страданиях другого, даже ничтожного существа.

Не один раз в «Преступлении и наказании» упоминается немецкий поэт и драматург Ф. Шиллер и созданные им «прекрасные души», когда нужно подчеркнуть благородство, излишнюю мечтательность и идеализм героев романа. И хотя в «Преступлении и наказании» о «шиллеризме» героев говорится с легкой иронией, Достоевский с сочувствием относится к данным качествам характера. Не случайно в разряд «шиллеровских прекрасных душ» попадают его любимые герои — Дунечка, Раскольников и их мать.

О влиянии «Пиковой дамы» Пушкина на роман Достоевского говорилось неоднократно. М. Альтман, сравнив привидения Свидригайлова, о которых тот рассказывает Раскольникову, с привидением графини, явившемся Германну, отметил целый ряд совпадений в описании. Обратили исследователи внимание и на имя сестры старухи процентщицы Лизаветы Ивановны, повторяющей имя бедной воспитанницы графини из «Пиковой дамы» А. Пушкина. В своей статье «„Пиковая дама“ в творчестве Достоевского» А. Бем по этому поводу пишет: «Германн губит старуху графиню и попутно морально „убивает“ ее воспитанницу, живущую с нею в одном доме, — Лизавету Ивановну. Раскольников убивает старуху ростовщицу и здесь же убивает и ее сводную сестру — Лизавету Ивановну. <…> Совпадение в имени побочной жертвы не считаю случайным; оно выдает, скрытую, может быть, для самого Достоевского, связь обоих сюжетов». Аналогично и имя другой героини романа, матери Раскольникова Пульхерии Александровны, исследователи также связали с именем литературного персонажа, только уже Гоголя, — Пульхерии Ивановны из «Старосветских помещиков».

Итак, в «Преступлении и наказании» Достоевский исследовал общественную болезнь, которую диагностировал Тургенев в «Отцах и детях». Имя этой болезни — нигилизм. Писатели чутко уловили возрастающую роль идеологического фактора в жизни современного человека, особенно разночинца, не обремененного культурными традициями. А потому эти традиции легко отринуть и все многообразие жизни свести к рационалистическим схемам. Ставя в центр своего повествования героя, порабощенного идеей, Достоевский испытывает его самой жизнью, поверяя одновременно и жизнеспособность самой идеи, еще не ставшей «материальной силой», частью жизненной практики. Исследуя странные, «недоконченные» идеи, писатель обозначил конфликты, которые станут явлениями общественной жизни уже XX века.

Комментарии

…в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. — Ипохондрия (греч.) — угнетенное состояние, болезненная мнительность.

…обилие известных заведений… — Т. е. публичных домов.

Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская… — Циммерман — известный в Петербурге владелец шляпной фабрики и модного магазина головных уборов на Невском проспекте.

…заселен был всякими промышленниками… — Промышленник — здесь: добывающий себе средства к существованию (устар.).

…девицами, живущими от себя… — Т. е. женщинами легкого поведения.

…на плечах <…> болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. — Кацавейка — короткая куртка или кофта.

…два билетика внесла… — Билетик — здесь: рубль (простореч.).

…есть еще какая-нибудь шкатулка али укладка… — Укладка — небольшой сундук.

…в сибирке… — Сибирка — короткий кафтан в талию со сборами и стоячим воротником.

Из-под нанкового жилета… — Нанкин — город в Китае, где изготовляли хлопчатобумажную ткань особой выделки (нанковую ткань).

Лицо его было выбрито, по-чиновничьи… — Согласно этикету 1860-х годов чиновник сбривал усы и бороду, допускались только бакенбарды.

…или происходили ученую часть! — Т. е. учились в университете.

Се человек! — Вот человек! (старослав.) — слова Понтия Пилата о Христе из Евангелия от Иоанна (19: 5).

…при выпуске с шалью танцевала… — Танец с шалью — почетная привилегия для особо отличившихся выпускниц закрытых учебных заведений.

…Содом-с, безобразнейший… — Содом и Гоморра — библейские города, жители которых за беззаконие и безнравственность были наказаны Богом.

На Кире Персидском остановились. — Т. е. только приступили к изучению древней истории. Кир — царь древней Персии (558–530 гг. до н. э.).

… с вопросом приватным… (лат. — отдельный) — частный, неофициальный (устар.).

…надела бурнусик… — Бурнус — просторное женское пальто с широкими рукавами.

…большой драдедамовый зеленый платок… — Драдедам (от франц. — сукно для дам) — тонкое дамское сукно.

…ей в надлежащем почтении манкировав… — Манкировать (франц.) — небрежно относиться к кому-то или к чему-то. Здесь: отказали.

…а тут и в амбицию вдруг вошли… — Амбиция (франц.) — обостренное самолюбие, самомнение, спесь.

…певший «Хуторок» . — Популярная в народе в 60-х годах песня Е. Климовского на слова А. Кольцова.

…вицмундир… (от лат. — вместо) — повседневная одежда чиновников и офицеров; дословно: вместо главного мундира, …образа звериного и печати его… — Речь идет об Антихристе, изображавшемся в Апокалипсисе в виде зверя, особой печатью отмечавшем своих приверженцев.

А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… — Т. е. по пушному зверю; здесь в значении на «важную персону».

… у иных мономанов… — Мономан (греч.) — человек, страдающий помешательством на одной мысли, идее, т. е. страдающий мономанией.

…с фатеры не сходишь. — Фатера — квартира (искаж.).

…письмо было большое, плотное, в два лота… — Лот (нем.) — мера веса в России (12,797 г), определявшая сумму почтовой оплаты и применявшаяся до введения метрической системы мер.

…хотели нанести нам низкое оскорбление, вымазав дегтем ворота нашего дома… — В деревнях или провинциальных городах, обличая распутных женщин, иногда прибегали к таким мерам.

…открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору… — После судебной реформы 1864 года было разрешено открывать частные (публичные) адвокатские конторы.

...сыграть свадьбу в теперешний же мясоед, а если не удастся, по краткости срока, то тотчас же после госпожинок. — Мясоед — время, когда Православная церковь разрешает употреблять мясную пищу. Венчание в церкви происходило в мясоед, а в дни постов не разрешалось. Госпожинки — разговорное название Успенского поста (с 1 по 15 августа). Таким образом, «сыграть свадьбу в теперешний же мясоед» означало сыграть в течение июля, так как предшествующий Успенскому Петров пост завершался 29 июня.

…прокатиться в третьем классе… — Т. е. в общем вагоне с самыми дешевыми местами. Для привилегированных сословий считалось неприличным ездить третьим классом.

…тут не скупость, не скалдырничество важно… — Скалдырничество — попрошайничество (разг.).

…за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст… — Шлезвиг-Гольштейн — земля в южной части Ютландского полуострова. В 1864 году из-за Шлезвиг-Гольштейна шла война между Пруссией и Данией. В 1866 году началась австро-прусская война, в результате которой Шлезвиг-Гольштейн перешел к Пруссии.

…собственную казуистику выдумаем… — Казуистика (лат.) — здесь: изворотливость в доказательстве заведомо ложных или сомнительных положений.

… у иезуитов научимся… — Иезуиты (от лат. формы имени Иисус) — члены католического монашеского «ордена Иисуса», основанного в XVI веке. Цель ордена — любыми путями упрочить власть церкви. Иезуитский лозунг: цель оправдывает средства, поэтому иезуитами стали называть коварных, двуличных и лицемерных людей.

…да ведь это буки… — Буки — название второй буквы славянской и русской азбук. Здесь «буки» означает нечто неверное, гипотетическое будущее.

…шла по такому зною… без зонтика и без перчаток… — Зонтик от солнца и перчатки — непременный атрибут костюма женщины привилегированного сословия. Здесь отсутствие зонтика и перчаток означает, что девушка из низшего сословия.

…брали с собою кутью на белом блюде… — Кутья (от греч. — похороны) — каша с медом или изюмом, подаваемая на поминках.

… в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты… — Кумач (араб.) — льняная ткань ярко-красного цвета. Кичка — старинный русский праздничный головной убор замужней женщины. Коты — теплая женская обувь (устар.).

…коллежской регистраторши… — Коллежская регистраторша — жена или вдова коллежского регистратора (низший гражданский чин XIV класса).

…финифтяный образок… — Иконка, выполненная в технике эмали (финифти). Центром по изготовлению таких иконок был Ростов Великий.

…обитая красным сафьяном… — Сафьян (перс.) — тонкая мягкая окрашенная кожа из козьих или овечьих шкур.

…заячья шубка, крытая красным гарнитуром… — Гарнитур — здесь: сорт толстой шелковой ткани, изготовляемой на французских фабриках в Туре.

…запечатанную бутылочным сургучом. — В XIX веке все бутылки с вином запечатывались специальным сургучом с фирменной печатью. Бутылочный сургуч применялся и для запечатывания документов полиции.

… в контору квартального надзирателя. — Квартальный надзиратель — полицейский, под началом которого находился небольшой городской участок — «квартал».

Чухонцы (чухны, чухна) — в просторечии, с оттенком пренебрежения, называли финнов и эстонцев.

…всходили и сходили… хожалые… — Хожалый — в дореволюционной России служащий при полиции в качестве рассыльного (курьер); хожалым называли также полицейского в низком чине.

Вы в присутствии. — Присутствие — в дореволюционной России время работы или занятий в государственном учреждении, а также само это учреждение.

…набросился всеми перунами. — Перун — в Древней Руси бог грома и молнии; здесь: набросился всеми громами и молниями.

В смирительный мечтаешь! — Смирительный дом — место, куда заключали по приговору суда в наказание за незначительные преступления и проступки.

…так я тебя самое на цугундер… — Цугундер (от нем. — к сотне (ударов) — на расправу, к ответу (простореч.).

…все еще будируя… — Будировать (от франц.) — проявлять недовольство, дуться.

…потом из второй части «Confessions» какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили… — «Confessions» — «Исповедь», автобиографическое произведение Ж. Ж. Руссо (1712–1778).

Да у тебя белая горячка. — Белая горячка — алкогольный психоз, сопровождаемый галлюцинациями. Достоевский здесь связывает белую горячку с нервным перенапряжением.

Выжига какая-нибудь… — В буквальном смысле выжига — золото или серебро, добывавшиеся из золотых и серебряных нитей, входивших в состав парчи, галунов и т. д., путем сжигания их; а также человек, этим занимающийся. Здесь: пройдоха, умеющий из любого дела извлечь личную выгоду.

…пожилая купчиха, в головке… — Головка — женская головная повязка, косынка.

…с виду походил на артельщика… — Артельщик — член артели, группы равноправных лиц, объединившихся для совместных хозяйственных работ.

…чтоб она была такая… авенантненькая… — (от франц.) — приятная, привлекательная.

Видишь ли ты эту каскетку? — Каскет (франц.) — армейский головной убор; здесь: фуражка.

…сей пальмерстон… — Пальмерстон — длинное мужское пальто особого покроя, названное по имени английского премьер-министра Г. Пальмерстона. В начале 1860-х годов эти пальто вышли из моды, а потому Разумихин шутливо называет ветхую шляпу Раскольникова «пальмерстоном».

…с надлежащими онерами… — Онеры (от франц. — почести) — одна из старших козырных карт. «Со всеми онерами» — со всем, что полагается, ничего не исключая.

… с аффектацией некоторого испуга… — Аффектация (от франц. — делать что-либо искусственным) — подчеркнутая неестественность в выражении чувств.

…на мизерном <…> диване… — Мизерный (от франц. — бедность, нужда) — маленький, жалкий, ничтожный.

…настоящих жувеневских, перчаток… — От имени французского перчаточника К. Жувена, придумавшего в 1834 году специальную колодку для перчаток.

…вид фланера… — Фланёр (франц.) — праздношатающийся, гуляющий без цели человек.

Assez cause! — «Довольно болтать!» — Слова Вотрена в романах Бальзака.

Из спермацетной мази вы сделаны… — Спермацет — белое вещество, содержащееся в черепной коробке кашалотов; используется в парфюмерии, медицине и технике.

…где-то в мансарде… — Мансарда (франц.) — небольшая комната на чердаке.

…анамнясь удавиться тоже хотела… — Анамнясь (простореч.) — недавно.

… в бекешах пишется… — Бекеша (персид.) — верхнее мужское платье в талию, подбитое мехом.

…а уж по женскому отделению такие… суфлеры… — На тюремном жаргоне женщины легкого поведения.

…священник с запасными дарами… — Запасные даръь — просфоры и вино, символизирующие плоть и кровь Христа и сохраняемые «про запас», на случай необходимости причастить умирающего.

…и об омбрельке… — Омбрелька (от франц. — тень) — маленький дамский зонтик от солнца.

У ней клавикорды стоят… — Клавикорды — старинный клавишно-струнный инструмент наподобие небольшого фортепиано.

Не духовник же и я. — Духовник — священник, постоянно принимающий у кого-нибудь исповедь.

Он рассчитал без хозяина. — Здесь: ошибся в своих предположениях (идиоматическая калька с франц.).

…встретить вас у дебаркадера не мог… — Дебаркадер (от франц. — высаживать из лодки) — здесь: пассажирская железнодорожная платформа.

…продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами… — Ликург — легендарный законодатель Спарты (9–8 вв. до н. э.). Солон (ок. 638 г. — ок. 559 г. до н. э.) — видный государственный деятель Афин, провел реформы, искореняющие пережитки родового строя. Магомет (ок. 570–632 гг.) — основатель ислама.

…до Нового Иерусалима, разумеется! — Выражение «Новый Иерусалим» восходит к Апокалипсису: «И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба…» (21: 2).

…тридцать градусов Реомюра… — Р. А. Реомюр (1683–1757) — французский ученый, изобретатель спиртового термометра (1730), шкала которого определяется точками кипения и замерзания воды и делится на 80 градусов.

…настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон… — Тулон — город на юге Франции, где произошло первое сражение Наполеона, принесшее ему победу и славу, а также чин бригадного генерала (17 декабря 1893 г.).

…делает резню в Париже… — 13 октября 1795 года Наполеон разгромил в Париже роялистов. Паперть церкви св. Рока, обстрелянная наполеоновской артиллерией, была усеяна сотнями трупов.

…забывает армию в Египте… — В 1799 году Наполеон оставил свою армию в Египте и тайно уехал в Париж, чтобы низвергнуть Директорию и захватить власть. Весной 1801 года французская армия потерпела сокрушительное поражение от англичан, высадившихся в Египте, и вынуждена была подписать позорную капитуляцию.

…отделывается каламбуром в Вильне… — После разгрома французской армии в России в 1812 году Наполеон в Вильне произнес фразу, ставшую знаменитой: «От великого до смешного только один шаг, и пусть судит потомство».

…Ватерлоо… — 18 июня 1815 года при Ватерлоо (Бельгия) произошло последнее сражение Наполеона с коалиционными войсками европейских государств, в котором он потерпел поражение.

…висящий на стене салоп. — Салоп (франц. — свободное, просторное платье) — верхняя женская одежда в виде широкой длинной накидки.

… и я человек есмь, et nihil humanum… — Фраза из комедии «Самоистязатель» римского драматурга Теренция (II в. до н. э.) «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», в которой соединены старославянский и латынь.

…следствие обнаружило апоплексию… — Апоплексия (греч. — поражать, оглушать) — тяжелое болезненное состояние, вызванное мозговым кровоизлиянием; удар.

История… истончилась до ижицы. — Ижица — последняя буква церковнославянской и старой русской азбуки. Здесь: История иссякла.

А насчет этих клубов, Дюссотов, пуантов этих ваших… — Дюссо (Dussot) — владелец ресторана на Большой Морской, популярного среди великосветской публики; пуант от франц. — точка, место — здесь: модное место гуляний.

…похоронная служба, со святыми упокой, потом лития… — Лития — богослужение, совершаемое при выносе умершего из дома и при церковном поминовении умершего.

…обеда из кухмистерской… — Кухмистерская (нем.) — дешевая столовая или недорогой ресторанчик.

…тотчас же закуражился. — Куражиться (от франц.) — вести себя развязно, нагло, демонстративно, важничать, гордиться, хвастаться, ломаться (устар.).

…произнес он сентенциозно… — Сентенциозно (от лат. — мнение, суждение) — назидательно, нравоучительно.

…на седьмую версту, милости просим! — На седьмой версте от Петербурга, в Удельной, находилась известная лечебница для умалишенных.

…затрясусь, как гуммиластик… — Гуммиластик — стиральная резинка (устар.).

… в семя пошел… — Т. е. в род, потомство.

…все гимнастикой собираюсь лечиться… — Начиная с 60-х годов XIX века в России гимнастику стали вводить с лечебно-терапевтическими целями.

…первую параллель открывает… — Т. е. начинает рыть первый ряд траншей.

…буффон… (франц.) — шут, паяц.

… в самом сильном пароксизме бешенства. — Пароксизм (греч. — раздражение) — здесь: внезапный приступ сильного душевного возбуждения, сильного чувства, например гнева.

…лжешь, полишинель, проклятый! — Полишинель — шутовской персонаж французского кукольного театра, имя которого стало нарицательным.

…огорошить вдруг попами да депутатами… — Депутаты — здесь: понятые.

…требовал полной… неустойки… — Неустойка — установленный договором штраф при невыполнении одной из сторон какого-то обязательства.

…сердолики, материи и на всю эту дрянь от Кнопа… — Сердолик (греч.) — ювелирно-поделочный камень желтого, желто-коричневого или красного цвета. Кноп — владелец галантерейного магазина на Невском проспекте.

…разменявший… несколько пятипроцентных билетов… — Облигации государственного займа.

…пересчитывал пачки кредиток и серий. — Кредитки или кредитные билеты — здесь: деньги. Серии — билеты государственного казначейства, представляющие вид краткосрочных текущих государственных займов; в народе их называли «сериями», так как они выпускались сериями на определенную сумму.

…устроить в ее пользу подписку, или… лотерею… — Подписка — здесь: адресный сбор денег по подписному листу, где записываются имена пожертвователей.

…займемся рогами! <…> Это скверное, гусарское, пушкинское выражение… — Имеются в виду строки из «Евгения Онегина»: «И рогоносец величавый, / Всегда довольный сам собой, / Своим обедом и женой» (гл. I, XII).

…пани хорунжина… — Хорунжина — жена хорунжего (в польской армии чин хорунжего соответствует поручику).

…в сущности провиантский чиновник… — Чиновник, заготавливающий для армии провиант.

…чумички! — Грязнули, замарашки (простореч.).

… в пятьдесят пять лет сурмится… — Сурьма — черная краска для волос, бровей, ресниц; здесь: красится.

…гельд не платиль (нем. Geld). — Т. е. денег.

…что он буль бурмейстер… (нем. Burgmeister) — бургомистр, градоначальник.

Гот дер бармгерциге! (нем.). — Боже милосердный! …пане лайдак! — Лайдак (польск.) — прохвост.

…этот мрачный катехизис… — Катехизис (греч.) — краткое изложение христианского вероучения в виде вопросов и ответов.

Не «Гусара же на саблю опираясь» петь… — «Гусар, на саблю опираясь…» — популярная в XIX веке песня на слова стихотворения К. Батюшкова «Разлука», музыка М. Вильегорского.

Ах, споемте по-французски «Cinq sous!» — «Cinq sous» («Пять су») — припев песни «Приданое овернской невесты» из французской мелодрамы А. Деннери и Г. Лемуана «Божья милость» (1841), имевшей сценический успех в Петербурге в 1840-е годы.

Можно бы даже: «Malborough sen va-t-en guerre…» — Популярная французская шуточная песенка «Мальбрук в поход собрался…».

…глиссе-глиссе, па-де-баск! — Названия танцевальных фигур.

«Du hast Diamanten und Perlen» — («У тебя есть алмазы и жемчуг…») — Романс немецкого композитора Г. Стигели на слова стихотворения Гейне из цикла «Опять на родине».

«В полдневный жар, в долине Дагестана…» — Романс на слова стихотворения М. Лермонтова «Сон», музыка Х. Г. Пауфлера.

…укрепился, как адамант. — Адамант — алмаз (устар.). …морген фри! (нем.). — Вот-те на!

…книги старые, «истинные» читал… — Истинные — здесь: книги духовного содержания, созданные до церковного раскола.

…слова мои как рацею теперь принимаете заученную… — Рацея — проповедь, назидательная речь, длинное нравоучение.

…чтобы подмонтироваться… (от франц.) — возбудиться. Но какой вы, однако же, фанфарон! (от франц. — звук трубы) — хвастун.

…сидел здесь в долговой тюрьме… — Тюрьма для несостоятельных должников (долговые отделения).

…позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек… — Сенные девушки — дворовая прислуга.

…или проконсула в Малой Азии. — Проконсул (лат.) — в Древнем Риме наместник провинции, обычно из бывших консулов.

…другой пред ней визави. — Визави (франц.) — тот, кто находится напротив.

Ой va-t-elle la vertu se nicher? (франц.). — Где только не гнездится добродетель? — восклицание, которое приписывают Мольеру. Он произнес его в ответ на обращение к нему нищего, решившего, что писатель ошибся, подав ему золотой.

…распорядительнице в каких-то сиротских заведениях. — В сиротские заведения (сиротские дома) принимались сироты в возрасте от 7 до 11 лет. Инициатором создания сиротских домов в России была Екатерина II.

…выстроен был «вокзал»… — Вокзал (англ.) — в первоначальном значении: место для общественных увеселений. Здесь: ресторан.

…имею вид возвращающегося <…> из кафе-шантана… — Кафешантан (франц.) — ресторан или кафе, где выступают артисты, исполняющие песенки и танцы легкого, развлекательного, иногда непристойного характера.

Этот гроб был обит белым гроденаплем… — Гроденапль (дословно с франц. — ткань из Неаполя) — плотная шелковая ткань, которую первоначально изготовляли в Неаполе.

…это было лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии… — Камелия — здесь: женщина сомнительного поведения.

…записки Ливингстона изволили читать? — Д. Ливингстон (1813–1873) — известный английский путешественник, исследователь Африки.

В публичных каретах… — Т. е. в каретах общественного внутригородского транспорта.

… у острожных ворот или в кордегардии… — Кордегардия (франц.) — караульное помещение.

…почти нет модистки… — Модистка — мастерица по изготовлению женских шляп, а также платья и белья (устар.).

На второй неделе Великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой. — Говеть — поститься (не есть скоромного — мяса, молока и яиц) и ежедневно посещать церковные службы, готовясь к исповеди и причастию в установленные церковью сроки.

Вопросы и задания

1. Кто были прототипы героев романа? Какое отношение эти люди имели к Достоевскому?

2. Какие современные события отразились в романе? Как они связаны с его основными мотивами и темами?

3. Почему роман «Преступление и наказание» называют «самым петербургским» романом Достоевского?

4. В каком районе Петербурга разворачивается действие романа? Почему Достоевский выбрал именно эту часть города?

5. Назовите источники теории Родиона Раскольникова. О каких «сомнительных» общественных теориях говорил Достоевский?

6. В чем выражается в романе полемика Достоевского с автором романа «Что делать?» Н. Чернышевским?

7. Что является главной побудительной причиной эксперимента Раскольникова?

8. Что противопоставлял Достоевский современным «сомнительным» теориям? Какое место в романе занимают христианские мотивы и образы? Какую роль в романе играет символика чисел?

9. Какую роль в замысле романа и в его воплощении сыграла уголовная хроника?

10. В каком направлении в 1860-е годы в России шла реформа суда?

11. Дайте характеристику каторги и каторжан. Какие личные впечатления Достоевского легли в основу «каторжной биографии» Раскольникова?