Дело Нины С.

Inglés [43]

«По ком звонит колокол»

Самое главное – не быть обязанным. Вот так идти себе по проселочной дороге. С левой стороны – лес, с правой – луг Гженготов. Ох, и красив же их луг, всегда на нем тьма-тьмущая лютиков, особенно во рву, потому что там позже всего высыхает.

Теперь-то в общем она могла бы уже обрезать волосы так коротко, как надо. Никто удивляться не станет.

Все должно было измениться еще пять лет назад, когда это к ней пришло. Но она знала, что такой день наступит, что надо лишь подождать. И не ошиблась.

Сбросить босоножки, идти по раскаленному песку. Песок мягко пересыпается под ногами. Тогда и приходит к ней то самое это . Запах вереска, солнце на лице, солнце прямо в глаза, так что приходится крепко сжать веки. И все становится красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. И лицо Inglés, лицо Inglés…

Гженгота бросил грабли на землю и обвел взглядом луг.

– Куда там, не сгрести нам всего, – сказал он сыну.

– Коль поднатужимся, то сгребем.

– Вы поглядите-ка, люди, Владек-то как разохотился до работы, чудеса да и только!

– Дождю быть, сказывали в деревне.

– Пошли, пошли, книжку надось читать, – подгонял отец.

Владек закинул грабли на плечо и зашагал впереди. Они подошли к первым дворам, когда он заговорил с отцом:

– Тятя, ты с этим чтением вконец сдурел, впрямь как та Марта.

– Ишь какой умник! Ты отца должон слушать, плохо от этого не будет, – ответил тот.

– Э-э-э там… Люди как очумелые работают на сене, чтобы поспеть до дождей, а мы книгу читаем. Где тут логика?

– Кабы пошло по-моему, то и сена не жаль потерять.

Владек на это ничего не ответил, сплюнул только в крапиву возле канавы и свернул к хате.

Он бы удрал в деревню, но отец тотчас книгу из кофра достал, которую прятал туда на ночь, и велел дальше читать.

– Не тараторь только, чтоб я все как нужно понял, – потребовал отец.

– На чем это я остановился? – спросил Владек.

– Дык ведь я заложил страницу, – сказал отец, устраиваясь поудобнее на сундуке в кухне.

Она в одежде легла на кровать. По потолку ползали жирные мухи, поблескивая перепоясанными желтоватыми брюшками. Одна из них оторвалась вдруг от балки и, сделав небольшой круг в воздухе, села на самую середину липучки.

– Вот тебе, чертовка! – обрадовалась Марта.

Муха жужжала невыносимо. А потом попыталась любой ценой вырваться из ловушки. Лапки вязли в липкой мази. Она ползала взад и вперед, взад и вперед, от одного к другому краю клейкой ленты.

– Ну ты и настырная, – покачала головой Марта.

Она встала с кровати и, осторожно взяв муху за крылышки, помогла ей освободиться.

– Лети, я дарю тебе жизнь!

Она подошла к окну. Люди возвращались с сенокосов. Бабы о чем-то судачили, но, заметив Марту в окне, вдруг умолкли.

Чуть погодя одна из них сказала:

– И чего она с этими деньжищами делать-то будет?!

Марта сняла с вешалки плащ и вышла на дорогу.

Смеркалось. С лугов тянуло вечерней прохладой, смешанной с запахом скошенной травы.

Через час отец закрыл глаза, и голова у него стала падать на грудь, а когда Владек замолчал, он тут же встрепенулся:

– Ты чё остановился? Я слушаю.

Марта дошла до мостика, за которым простирался луг Гженготов. Только их участок не был еще весь скошен. В некоторых местах трава доходила ей до пояса. Толстые стебли цеплялись за плащ и обвивались вокруг ног. Она легла на землю, закинув голову. И ощутила запах придавленного вереска. Солнце начало светить прямо в глаза, поэтому ей пришлось крепко зажмуриться. И все стало красным, оранжевым, золотисто-пурпурным от солнца. А над ней лицо Inglés… и тяжесть тела и его руки… Она встала, стуча зубами, в помятом, намокшем от росы плаще. Почему? Почему она по-прежнему одна?

Они читали до полудня, потом Владек растянулся на лавке и сказал:

– Шабаш!

– Сегодни надось закончить, – запыхтел отец.

– Дык мы уж закончили.

– Как это закончили? – раскипятился отец. – А нука, прочти последнее предложение.

– «Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».

– И пишет «конец»? – спросил он, не веря сыну.

– Не пишет, но есть черточка. Оно и так понятно, что конец.

– А это отчего ж?

– Отчего? Оттого! Придет офицер, он в него стрельнет, а его потом до смерти солдаты забьют.

– Дык этого ж не написали.

– В книжках, тятенька, всего не пишут, надось порой пораскинуть умом.

– Но ей-то этот Инглес нужон, поди, не для того, чтоб он ее пришиб, – сказал он, явно озадаченный.

– Тятя, чё вы брешете?

– А ты чё, не знаешь, что Марта ждет Инглеса, а ты в сам раз в этого Инглеса годишься.

Владек онемел.

– Мне-то это на кой? – пробормотал он наконец. – Все знают, что она малость придурковатая.

– А наследство получила!

– Коль, тятенька, на чужие башли заритесь, то и идите к ней сами, ведь вы холостой.

– Не холостой я, дурень, а вдовец.

Владек уже ничего не ответил, только снял шапку с крючка – и за дверь.

«Чего с дураком говорить», – подумал Гженгота-старший, а потом достал из шифоньера зеркальце и

принялся разглядывать себя. Не помешало бы усы подчернить…

Он поискал краску. И тотчас стал выглядеть моложе. Сбросил рубаху и выпятил грудь.

– Эх, поседел-то как, – покачал он головой.

Подумал, а может, и на груди волосы тоже подкрасить, но махнул только рукой. Примерил пиджак, тесноват как-то сделался, поэтому натянул черный свитер сына. И вышел из дома.

Начался дождь, сено как пить дать сгниет, но если бы с Мартой дело пошло – выгода была бы большая. Хлева для свиней сразу бы каменные поставили, да и стадо можно было бы увеличить даже вдвое. И овин старый, крыша того и гляди просядет.

И так он дошел до правления гмины [44] , где по-прежнему жила Марта, хотя материалы на постройку дома уже привезли.

Он боролся с самим собой у двери и все не мог собраться с духом, чтобы войти. Когда же подумал, сколько сена пропадет, злость его взяла, и он постучал в дверь.

Через какое-то время услышал шаги на лестнице, а потом Марта спросила:

– Кто?

– Инглес, – ответил он.

Секунду за дверью было совсем тихо, наконец заскрежетал засов.

Гженгота вошел в сени.

Они смотрели друг на друга. Марта стояла в полосе света, падающего из полуоткрытой двери наверху. Волосы у нее были коротко подстрижены под гребенку. Она была удивлена, что это был именно Гженгота. Но когда пригляделась к нему получше, то заметила, что у него крепкие и широкие плечи и для своего возраста он строен и упруг телом. Нравился он ей в этом черном свитере. Да, он мог быть Inglés.

– Идем наверх, – сказала она шепотом.

Первое, что он сделал, это повернул выключатель. Затем, в темноте, одним движением сбросил свитер и подошел к девушке.

Дотронулся до ее спины. Она показалась ему какой-то худой. Рука наткнулась на торчащую лопатку, и что-то такое сжало ему горло.

А она повернулась к нему. Ее лицо было скрыто в сумраке, только волосы отливали блеском. Он протянул руку и коснулся ее лица. Сам не знал, как прошептал:

– Заюшка.

– Заинька, – поправила Марта, но он, наверно, ее не слышал.

Потому что оба, по-видимому, перестали быть собой, только Марта знала об этом и раньше, а он узнал лишь сейчас, когда она так стояла в темноте и волосы у нее блестели.

Она закрыла глаза и наклонилась, а потом встала на колени перед Гженготой и прижалась головой к его ногам. Он ощущал через брюки ее горячее дыхание. Ее пальцы нетерпеливо блуждали по нему. Она спешила. Ей

в ноздри ударил запах раздавленного вереска, и солнце начало бить прямо по векам.

– Иди сюда Inglés, ну, иди же, иди, – шептала она отрешенно.

И он почувствовал, как ломающиеся веточки вереска ранят ему тело, врезаются в кожу, причиняют боль. Бездна открылась перед ним, и он несся в нее очертя голову.

Краем глаза он заметил, что и с Мартой происходит то же самое. Голова у нее была откинута назад, и она касалась ею смятого вереска. Он увидел пульсирующую жилку у нее на шее и хотел прикоснуться к этому месту губами, но не успел. Его так же, как и Марту, ослепило солнце, он начал весь как-то корчиться и содрогаться в конвульсиях, а она крепко его держала.

Потом он боялся открыть глаза. Он был уверен теперь, что это вовсе не вересковые заросли на горной поляне в Испании, а пол на чердачке в правлении гмины. Он не знал, что думает обо всем этом Марта. Он стыдился ее и своей наготы. Когда она пошевелилась, он втянул голову в плечи, словно прячась от удара.

Но она что-то тихо говорила. И он понял, что она просит его гладить ее по голове.

Ее коротко подстриженные волосы казались такими мягкими, и он чувствовал, что прикажи она ему сейчас – он сделал бы для нее все: умер бы, продал бы землю, стал бы работать на чужих.

Но она ничего такого не хотела. Сказала только, что холодно и лучше всего залезть под одеяло.

Они лежали в потемках. Марта положила голову ему на грудь.

Ему надо было бы расспросить ее подробно об этом наследстве, но это казалось таким неважным. У нее могло бы ничего не быть, как прежде, когда она работала библиотекаршей в правлении.

Чтобы, однако, не оплошать в глазах Владека, он сказал:

– Хлев новый надо бы поставить.

Я показала свое «домашнее задание» Алиции, а она отнесла его прямо главному редактору журнала «Творчество» [45] :

– Ярослав, ты должен это прочитать.

И он прочитал. Я страшно волновалась перед встречей с писателем, просила даже Алю пойти со мной.

– Тебе не нужна нянька, – ответила она, – сама сходишь.

Делать было нечего. Я предстала перед человеком с необыкновенно умными глазами. Он улыбнулся, а меня так и подмывало сказать ему, что мы живем по соседству, ведь, если квакнет лягушка в Стависко, ее слышно в Брвинове, однако не сказала из опасения, чтобы он не счел это за чрезмерную фамильярность.

Он предложил мне сесть:

– Знаешь, дитя мое, что ты создала? – Я молчала в смущении. – Нечто весьма оригинальное. Ты описала любовь созидательную и вместе с тем поразительно нежную. Вот увидишь, они поставят этот свинарник…

Я подумала, что писатель подшучивает надо мной, а он продолжил:

– Давно мне ничего так не нравилось, как твой рассказ. И я чувствую здесь не почерк Хемингуэя, а скорее влияние латиноамериканской литературы. Это малая форма, таких текстов мы не печатаем в нашем журнале, но для тебя мы сделаем исключение. И прошу тебя, пиши, пиши!

30 января

Сразу же после школы я встретилась с Алей, она рассказала мне редакционные сплетни, у них там есть секретарша, ненамного старше меня, основное ее достоинство – длинные ноги, и главным образом по этой причине она получила работу. Их главный редактор очень низкого роста и поэтому обожает высоких девушек. Своей протеже он прощает любые оплошности; однажды, чтобы не огорчать девушку, он выпил подсоленный кофе. Гораздо хуже, что такой же кофе достался его гостю, и тот разболтал это по всему городу.

Мы покатываемся со смеху с Алей, и вдруг в дверях кафе я вижу свою сестру. Она оглядывается по сторонам, как будто бы ищет свободный столик, а потом идет прямо к нам.

– Какая встреча, – говорит она, – может, представишь меня своей знакомой?

Я смотрю на нее испепеляющим взглядом, а она елейным голосом обращается к Але:

– Я – сестра Нины.

Аля говорит в ответ, что ей очень приятно.

– Может, присоединитесь к нам?

Сестра присаживается за столик:

– С удовольствием.

И она с ходу приступает к дознанию. Но мою подругу так просто не проведешь, и Зося узнала немного.

– Я слышала, что вы работаете в «Шпильках»?

– Да.

– Смешной журнальчик, я иногда заглядываю в него, когда пациенты оставляют в приемной… Особенно забавная рубрика «Юмор в коротких брючках»…

– Штанишках, – поправляет Аля с вежливой улыбкой.

– Да-да, штанишках, – подхватывает моя сестра. – Ведь маленькие мальчики носят штанишки, а не брюки… Нина мне как-то призналась, что собирается дебютировать в прессе…