Дело Нины С.

Мы поднимаемся с Лилей по винтовой лестнице в мою квартиру на Фрета.

– Жаль, что это не второй этаж, – вздыхаю я.

– Тогда у тебя не было бы такого вида на костел францисканцев и дворец Сапегов, совсем как в Риме, – отвечает моя дочь.

«Я никогда не была в Риме, – думаю я, – хорошо знаю только Германию, там у меня было много авторских вечеров в больших и маленьких городах». Вместо того чтобы тратить деньги на путешествия, я сажала деревья на своей вилле в Карвенских Болотах. Территория была большая, равнинная, прежде там паслись коровы госсельхоза. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы выписать из Канады специальный вид берез, которые вроде бы растут в два раза быстрее, чем польские. «Это хорошо, – думала я, – успею полюбоваться ими, прежде чем состарюсь».

Судьба распорядилась иначе. Земля и дом проданы, и моими березами любуется кто-то другой.

Мы возвращаемся в Мюнхен. Дорога извилистая, с обеих сторон красивые горные пейзажи. Я вижу вдали вершины, подернутые голубоватой дымкой. В какой-то момент прямо перед нами вырастает препятствие – замшелый уступ скалы.

– Осторожно! – предупреждаю я Ежи.

– Не волнуйся, – отвечает он, – я хорошо знаю эту дорогу.

«С кем-то здесь ездил…» – думаю я.

Довольно долго мы едем в молчании, накатывает усталость: я почти не спала в эту ночь.

– Не хочу уже больше с ней быть, – неожиданно начинает Ежи, – я дал ей последний шанс, она не воспользовалась.

– А она об этом знает? – спрашиваю я.

– Не знает, но узнает.

– Тебе нет необходимости это делать, я и так буду тебя любить.

Он смотрит на меня с улыбкой:

– Значит, ты любишь меня? С каких пор?

– С ангела, – отвечаю я.

Мы спешим – у меня назначена беседа с немецкой актрисой Джулин Колер, на которую сильное впечатление произвели «Письма с рампы», и она непременно хочет их экранизировать. К сожалению, этот фильм так и не будет снят, но несколькими годами позже Джулин сыграет в другой картине, «Нигде в Африке», которая получит «Оскара».

– Давай пригласим ее ко мне, – говорит Ежи. – Зачем вам устраивать встречи в кафе?

– Если тебя это не затруднит.

Через Министерство иностранных дел Ежи снял для себя и своей семьи дом в хорошем районе, хвастался даже, что получил немаленькие деньги на меблировку. Но от интерьера я не в восторге, особенно от кожаного дивана канареечного цвета. Должно быть, он почувствовал мое отношение:

– Я сам все выбирал, тебе не нравится? Это дизайнерская мебель.

«„Дизайнерская“… что за слово?» – морщусь я в душе.

– Я предпочитаю антикварную, – бормочу я.

Ежи спрашивает, что я буду пить. Мне бы хотелось чаю. Ежи исчезает в кухне, а я подхожу к балконной двери, за которой находится небольшой садик; к сожалению, стекла такие грязные, что за ними мало что можно увидеть. Я слышу разговор на повышенных тонах – по-видимому, Ежи ругается с дочерью, вполне взрослой, чтобы понять, что, когда отец не возвращается на ночь, это должно что-то значить.

Ежи был именно таким, не считался ни с чем и ни с кем, когда затрагивались его чувства. Если он любил кого-то, то готов был для него сделать многое; когда чувства остывали, уходил немедленно. Ему не важны были последствия таких решений, его не волновало, что кто-то страдает. Сейчас он любил меня, поэтому должна была страдать его семья, а когда постепенно пошли на убыль чувства ко мне, благосклонность была возвращена близким, а страдать начала я.

Я беру с полки фотоальбом: впервые вижу Ику на фотографии; я удивлена, потому что представляла ее себе дородной женщиной, а она рядом с Ежи выглядит как дочь, вначале я даже приняла ее за старшенькую, Олю, с которой отец ругается сейчас на кухне. Методом дедукции я пришла к выводу, что женщина на снимке – мать трех девочек, которые на следующих фотографиях становятся все взрослее, хотя пейзаж не меняется: море, пальмы. Видно, что семья проводила в этом месте отпуск ежегодно.

Ежи рассказывал мне о происшествии, которое случилось с ними на Сицилии. Ика взобралась на бронзовую скульптуру коня, вставшего на дыбы. Уселась в седло, а он подал ей самого младшего ребенка, в ту пору трехлетнего. Вдруг его жена потеряла равновесие и упала на землю, не выпуская, однако, из объятий дочку. С ребенком все обошлось, а мать разбила голову и, мало того, потеряла сознание.

– Представляешь себе, – говорил Ежи, – я несу ее на руках, дети цепляются за брюки, плачут…

Тогда он один-единственный раз подумал, что все-таки что-то питает к своей жене. А обычно упорно твердил, что никогда не любил ее, что она очень его добивалась, а потом появился ребенок, и не было другого выхода, ему пришлось жениться. Но, наверное, он не был до конца искренен, что-то его с ней связывало – быть может, чувство отвергнутого, которое часто путают с любовью.

Ика сразу же после свадьбы из перспективного юриста превратилась в неряшливую жену, она целый день ходила в халате; возвращаясь домой, Ежи заставал чудовищный беспорядок, в мойке грязная посуда и слоняющиеся по квартире сопливые дети.

К нему самому Ика относилась как к предмету меблировки, который в таком антураже становился ненужным, даже мешал. Когда он, усталый после рабочего дня, ложился на диван, его дочерям это преподносилось так: отец ничего не делает, только валяется на диване.

Старшая дочь Ежи выходит из кухни, останавливается лишь на секунду, окидывает меня взглядом, затем без слов взбегает по лестнице и исчезает наверху. Она почти точная копия своей матери, маленькая, с треугольным кукольным личиком. Трудно поверить, что в следующем году она заканчивает школу.

Спустя минуту появляется ее отец:

– К сожалению, чая нет, есть кофе, будешь?

– Нет, спасибо, дай, пожалуйста, минеральной воды.

– Воды тоже нет, – сообщает он немного смущенно, – есть кофе.

– Нет, спасибо.

Он обнимает меня, садясь рядом на канареечный диван:

– Вы познакомились с Олей?

– В некотором смысле, – отвечаю я и добавляю: – Может, мне не следует сюда приходить?

– Почему?

– Она, вероятно, догадывается, что между нами что-то есть.

– Но это не повод, чтобы капризничать, – строго замечает он.

Раздается звонок. Это Джулин. Мы радушно приветствуем друг друга. Познакомились мы раньше, она подошла к нашему стенду на Франкфуртской книжной ярмарке, когда я раздавала автографы. Джулин расцеловывает меня.

Ежи предлагает ей кофе. Она просит чаю. Если нетрудно, добавляет она.

– Нет проблем, – отвечает он неуверенно, – только… чай, наверное, кончился.

– Тогда можно минеральной воды, – легко соглашается актриса.

Ежи отвечает молчанием. Мы начинаем разговор о фильме, о возможностях его съемки.

– С твоим лицом ты идеально подходишь на эту роль, – говорю я. Сверху доносится шум, как будто кто-то опрокидывает мебель, затем гул шагов на лестнице.

Вниз сбегает дочь Ежи, пересекает салон, словно нас там вообще нет, и выходит из дома, громко хлопнув дверью.

Джулин в полном недоумении.

– Ох уж эта нынешняя молодежь, – старается спасти положение Ежи.

Мне его жаль, но жаль также и себя, потому что я осознаю, что полюбила мужчину, обремененного прошлым, и это может означать трудное начало нашей совместной жизни.

Когда он везет меня в аэропорт, мы разговариваем.

– Во всем виновата Ика, – говорит он, – она подорвала мой авторитет в глазах детей, и ты видишь, каков результат, они ни во что меня не ставят. У них сформирован образ отца-растяпы, который не умеет ни забить гвоздь, ни починить кран, а первый жених их матери умел – был, кажется, сантехником. Ика хотела бы, чтобы я и семью содержал, и одновременно все делал по дому, включая мытье посуды.

Как это было давно. Я уже не помню себя ту, такую безумно счастливую. Я сидела в самолете, который уносил меня в Польшу, и готова была перецеловать всех вокруг и рассказать им, что со мной случилось. Я получила подарок от Бога. Этим подарком был мужчина, и этому мужчине я хотела бросить к ногам весь мир. Я хотела поделиться с ним всем, что имела, сию же минуту, немедленно. И это был первородный грех нашего союза, потому что я нарушала установленный порядок вещей. Это мужчина обычно бросал к ногам женщины весь мир, это мужчина одаривал и делился всем, что у него было, со своей избранницей. Так было испокон веку, с того времени, когда пещерный человек притащил первую добычу.

Что он задумал, этот комиссар? Я полагала, что уже никто и ничто не сможет причинить мне зла, столько ведь всего уже произошло, но он явно дает мне понять, что подозревает моих дочерей. Может, захочет обвинить их в соучастии в преступлении? Конечно, сперва ему пришлось бы это доказать, но они могут начать путаться в показаниях, ведь Габи растерялась в суде, когда слушалось дело о моей собственности, а уж что говорить сейчас, когда речь идет о смерти человека. А Лилька… я не могу о ней думать без боли в сердце. Ее мне больше всего недостает, я бы хотела ей возместить всю ту нежность, которую она недополучила в детстве.

В начале апреля Ежи прилетел в Варшаву, и мы сразу же, на следующее утро, поехали на моей машине в Карвенские Болота. Эти десять дней, наверное, были самыми прекрасными в моей жизни. Мы ходили на долгие прогулки вдоль берега моря, ели рыбу и пили вино в маленьком ресторанчике в Кроковой, возле восстанавливаемого замка. Я даже огорчалась, что пишу о его развалинах, ведь, прежде чем я закончу книгу, он будет уже стоять во всем своем великолепии.

У меня появилась новая героиня, я назвала ее Марианной. Я наткнулась в Интернете на историю немецкой монахини, которая руководила полевым роддомом в Заире и, к сожалению, умерла, заразившись от одной из пациенток СПИДом. Меня заинтересовал ее конфликт с папой Римским Иоанном Павлом Вторым относительно применения противозачаточных средств.

Несколько часов в день я работала. Ежи в это время просматривал польскую прессу, он соскучился по ней, поэтому мы выкупали половину газетного киоска, а по вечерам я зачитывала ему то, что мне удалось написать.

– Тема необычная, и ты прекрасно все описываешь, – говорил он. – Откуда ты, черт побери, знаешь, что происходит в душе у двух старых немок?

Как-то раз ему на сотовый позвонила жена, речь шла о налоге, не заплаченном с тех времен, когда они совместно управляли в Белостоке фирмой, кажется торговавшей запчастями для автомобилей. Я слушала, как он с ней разговаривает – голосом, полным доброжелательности, – и думала, что он ничего ей не сказал обо мне, потому что тогда разговор проходил бы иначе.

– Какая у вас погода? – спросил он наконец. – Здесь хорошо. Я возвращаюсь через три дня, держись!

Я везла Ежи в аэропорт, чувствуя, что не смогу без него жить. Он непременно должен быть рядом, я должна ощущать тепло его тела, слышать его голос, чтобы хоть как-то существовать. Но наш короткий отдых от мира завершался, и надо было снова начать уважать его законы. Консул Баран ехал в Мюнхен, а писательница Сворович – в Брвинов. Правда, только на минутку, потому что я собиралась вернуться на море, чтобы закончить там книгу.

– Ты будешь занята, увидишь, время быстро пролетит, – утешал он меня, – а в июне мы ведь едем на Шри-Ланку… Я оформлю тур через агентство в Германии: там намного дешевле.

Он позвонил мне из Мюнхена.

– Привет, дорогая, – услышала я, – не знаю даже, как тебе сказать, но сейчас мне эта поездка немного не по карману: у нас с Икой отрицательный баланс на счете.

Спустя почти год я навестила свою сестру, раньше не хватало духу. Я бы наверняка тут же услышала: «А что я говорила?» Да, она говорила, и не раз. Взывала к моему рассудку, пугала, что я из-за своего легкомыслия окажусь на улице.

Я наблюдала за ней, как она хлопочет на кухне в своей варшавской квартире, шаркая ногами, как старуха. Но так оно и было, ведь ей скоро восемьдесят.

– Что с домом? – спросила она. – Вы его уже вернули?

– Еще нет, – ответила я.

– Но есть шансы?

– Надеюсь, да.

Моя сестра посмотрела на меня внимательно:

– А что будет, если вы все-таки не отсудите дом?

– Тогда и буду об этом думать. Эта мебель из Брвинова, которая у тебя…

– Ах, мебель может здесь остаться, – прервала она. – Все по наследству переходит вам, поэтому так или иначе она к вам вернется. Но… – она сделала паузу, – свое имущество я завещала пополам Габриэле и Пётрусю, потому что вы с Лилькой не умеете обращаться с деньгами и вмиг все промотаете.

Я пожала плечами:

– Мне дела нет до твоего имущества, можешь завещать его своим кошкам.

У Зоси краска прилила к лицу.

– В завещании оговаривается, что часть завещанных денег должна пойти на содержание моих животных и распоряжаться этими средствами я доверяю Габи.

– Оставим эти разговоры, – сказала я устало, – ты же не умираешь еще.

Как же меня утомило наше экзотическое путешествие – двенадцать часов в самолете, да еще в не очень комфортных условиях. В аэробусе расстояние между креслами было слишком маленькое, поэтому я сидела, упершись коленками в подбородок. Мне было тесно, а что уж говорить о Ежи, кроме того, места у нас были в разных рядах. Потом еще дорога на стареньком расхлябанном джипе через кошмарно жаркое, многолюдное Коломбо. И наконец, отель. В номере кондиционер! Мы оба мгновенно бросились под душ. Я вышла затем на минуту на балкон, а когда вернулась, застала Ежи в кресле с бокалом виски. Тогда меня это еще не насторожило, но под конец нашего двухнедельного пребывания – уже да. Он, правда, не напивался, но постоянно был подшофе, и меня это начинало тревожить. То же самое в Карвенских Болотах. Я шла спать, а он хозяйничал внизу, ложился около двух ночи – такая у него была привычка, ему хватало пяти часов сна. Я находила потом опорожненные винные бутылки из моего погребка. После его отъезда погребок был пуст.

Я не путешественник по натуре, меня трудно вытащить из дому, но уж если ехать, то в Италию или во Францию. Ежи все уже видел, и у него не было желания смотреть второй раз. Его миром был Дальний Восток. Он безошибочно там ориентировался, чувствовал себя почти как дома. Он ездил туда много раз студентом, часто из-за отсутствия финансов ночевал под открытым небом, на пляже. Во время этих давних поездок его сопровождала Ика; он рассказывал, что однажды их путешествие едва не закончилось трагически. Они ночевали под пальмой, и возле самой ее головы упал зрелый кокос.

«Со всех сторон на меня обрушились яркие краски, от которых рябило в глазах. Таких насыщенных цветов я не знала, отсюда Европа казалась погруженной во мрак. Здесь небо было по-настоящему голубым, море – по-настоящему синим, а песок на пляже – желтым. Словно на детском рисунке. Именно так я и чувствовала себя – как ребенок, который познает мир, или как слепец, которому чудодейственным способом возвращено зрение. Я оказалась не только далеко от своего места жительства, но так же далеко от самой себя. Даже мои сны изменились, снились мне теперь пальмы, укрытые в зеленых листьях кокосовые орехи, величаво шагающие слоны.

Но у меня было ощущение, что я вдруг утратила свою личность. Я перестала получать какие-либо сигналы изнутри, а только вбирала в себя то, что видели мои глаза: всю непохожесть этого мира. Пребывание на острове было как анестезия, а я всегда этого боялась, боялась потерять контроль над реальностью. Поэтому я не люблю алкоголя, а наркоз наводит на меня ужас. Я должна всегда держать руку на пульсе, на Шри-Ланке этот пульс исчезал. Кто-то может сказать, что в таком вычеркивании себя из жизни как раз и состоит отдых, внутреннее обновление, но я воспринимала все иначе. Все эти места, которые мы посетили: национальный парк Шри-Ланки с множеством причудливых, незнакомых мне деревьев и кустарников, зона орхидей, в которой каждый цветок имел свой собственный, неповторимый облик, и, наконец, слоновий приют для брошенных и осиротевших слонят… Впечатления доминировали надо мной, не я была в их центре, это они приобретали смысл и значимость, они поглощали меня, уничтожали как мыслящее существо. А я привыкла соприкасаться с европейским искусством, с великой живописью, которая меня вдохновляла, обогащала внутренне… Мое „я“ на Шри-Ланке исчезало, а возвращение оттуда должно было стать рождением сызнова, возвращением к самой себе».

Нечто подобное я испытывала и к Ежи, как будто бы его образ тоже начал расплываться. Я была в ужасе, потому что мы собирались начать совместную жизнь.

Мы смотрим друг на друга. Ни один из нас ничего не говорит.

– Значит, я не дождусь ответа? – спрашивает комиссар меня.

– Нет, пан комиссар, вы приходите ко мне не ради праздных разговоров, – вырывается у меня, – вы рассчитываете, что уличите меня в непоследовательности либо я сболтну что-то лишнее и это обернется не только против меня, но и против моей семьи. Вы мне не друг, а сотрудник сыскной полиции.

– Спасибо, что пощадили и не назвали легавым, – улыбается он и, конечно, слегка щурится.

– Легавые собаки – вполне приличные существа, наверняка приличнее людей, – замечаю я.

– И не виляют во время следствия, – добавляет он.

– Это относится ко мне?

– Может быть… отчасти. – Комиссар неожиданно меняет тон: – Пани Нина, положение серьезное: если это вы стреляли в Ежи Барана, то прошу вас дать показания и сказать, где находится орудие преступления. Я не верю, что это было преднамеренное убийство, я уже успел вас узнать, читая ваши записи… Кое-что мне рассказали ваши дочери.

– Они дают показания? – спросила я, по-видимому не сумев скрыть ужаса.

– А вы договаривались о другом?

На миг наши глаза встретились, и в моей голове мелькнула мысль – он уже все знает, и то, что скажу я или скажут они, уже ничего не сможет изменить.

Я закончила книгу о двух старых немках. Благодаря Ежи я смогла использовать оригинальное письмо, рассылаемое из Ватикана по случаю Великого Юбилея [67] церковным сановникам. Он выцыганил его для меня у знакомого священника в польском приходе в Мюнхене. В моей книге его получает умирающая и вступившая в конфликт с Ватиканом и самим папой Римским монахиня.

Ежи был первым читателем этого романа, я послала ему сигнальный экземпляр. Через несколько дней он позвонил:

– Я тобой горжусь… ты написала выдающуюся книгу.

Я решила посвятить роман ему. Ежи был очень тронут. С последующих изданий я распорядилась убрать посвящение. Я не сделала бы этого, если бы не его высказывание в журнале, поместившем репортаж о судебном процессе, который я возбудила против него. Я беседовала с журналистом, не скрывая ни своего подлинного имени, ни фамилии, а он выступал как Ежи Б., сославшись на то, что не хотел бы, чтобы его фамилия мелькала в прессе, потому что он боится потерять клиентов. Он высказался, в частности, по поводу моей писательской деятельности: «Я невысоко оцениваю то, что она пишет. У нее есть определенный талант рассказчика, но все это какое-то поверхностное…»

Вот что остается от больших чувств, от больших надежд. Люди, которые когда-то любили друг друга, спали в одной постели, сидели за одним столом, внезапно становятся врагами и не щадят друг друга.

Разве я была врагом Ежи Б.? То, что он забрал у меня дом, что годами крал у меня деньги – увы, именно так это следует назвать, – было не самым плохим в наших отношениях. Но он пользовался тем, что я слабее его.

Моя дочь Лилька спросила меня, что бы я сделала, если бы Ежи захотел вернуться ко мне. Приняла бы его обратно? Нет. Потому что того человека, которого я любила, уже нет.

– Тогда почему ты все еще страдаешь?

Он так сказал:

– Не все было плохо, были и прекрасные моменты.

Он так быстро смирился с нашим расставанием и стал организовывать свою жизнь без меня. А для меня жизнь без него потеряла смысл. Мы еще жили под одной крышей, а он уже не замечал меня. Он всегда был эмоционально не развит, поэтому с такой легкостью отказывался от чувств. Сам мне рассказывал о женщине, с которой провел два года. Тогда в первый раз Ежи ушел от жены.

– Ты любил ее? – спросила я.

– Да, любил, – ответил он.

Она была судьей, а он юрисконсультом, их соединяла запретная любовь. Несмотря на это, они начали жить вместе.

– Мне все завидовали, – хвастался он.

Она была выше его, но это ему не мешало.

– У меня нет комплексов, – говорил он, и я это могу подтвердить.

Пани судья, несмотря на свой высокий рост, ходила на каблуках и не любила носить трусики. Но это тоже ему не мешало, даже приводило в восторг.

Он оставил ее в один день, заявив, что возвращается к детям.

Она жаловалась потом:

– Я открыла рот, хотела что-то сказать, а его и след простыл…

– Почему ты ушел, – спросила я, – если любил ее?

Ежи сделал неопределенный жест рукой:

– Потому что она слишком многого хотела!

А на вопрос нашей общей знакомой, почему распался наш союз, он ответил:

Со своего дивана я услышала разговор дочерей.

– Я тоже любила без взаимности, – сказала Габи с горечью. – Собственную мать.