Демон и Лабиринт

Антонен Арто Страдания «dubbing'a»

Звуковое кино оказалось свидетелем рождения странных профессий, странных должностей и странных видов деятельности. К их числу относится некая гибридизированная процедура, не признаваемая хорошим вкусом, не удовлетворяющая ни глаз, ни слух, но тем не менее насаждаемая Америкой и признаваемая широкой французской публикой, — это то, что называют на киножаргоне «dubbing'ом» и что соответствует французскому слову «дубляж», правда с оттенком чего-то более совершенного и более ученого, нежели простой дубляж.

Хронологически «dubbing» появляется вслед за обыкновенной синхронизацией. Звуковому кино кажется, что оно добилось абсолютной синхронизации звука и изображения, но очень часто в момент их совместного представления они отделяются друг от друга, дело не ладится, и в кино чаще, чем об этом думают, обращаются к обычному дубляжу, звуки накладывают на изображение после съемок, а актеров просят у микрофонов и без камер повторять те сцены, которые требуют абсолютной одновременности. Простой дубляж, обыкновенную синхронизацию использовали в хвост и в гриву. В звуковые фильмы на всех языках, в том числе и на языках с тоническим ударением, требующих от актеров удивительной гимнастики лицевых мышц, постарались внедрить определенное произношение, единообразное французское произношение, монотонное и ничем не нарушаемое, производящее такое же впечатление, как если бы великолепная гроза попискивала каким-то «пи-пи».

Это было время, когда французские фирмы-однодневки, бывшие акробаты, в одночасье ставшие торговцами фильмами и все еще колесящие со своим кинематографическим хламом, оптом покупали на ярмарках и рынках скота немые ленты и дублировали их с помощью какой-нибудь звезды провинциальной сцены. Впрочем, фильмы эти так никогда и не вышли за пределы провинции.

Там, где на экране немецкая или американская звезда вскрикивала и закрывала рот, в динамиках слышался рокот раскатистого ругательства. Там, где звезда, покусывая губы, издавала что-то вроде присвиста, слышался гулкий бас, шепот или бог знает что. Если случайно дублированный подобным образом фильм показывался в кинотеатре на бульварах или в ином месте, зрители с полным на то основанием поднимали ор. В начале звукового кино в залах переломали немало мебели.

Но, совершая глупость за глупостью, кино в конце концов ощутило себя изобретательным. За редким исключением, никому не приходило в голову делать хорошие фильмы во Франции. К тому же у нас нет своей манеры. Иными словами, традиции. В Америке были и традиция и техника. Не будешь же в конце концов отказываться от звуковых американских фильмов под тем предлогом, что они сделаны на языке, непонятном во Франции. С другой стороны, было уже невозможно предлагать зрителям эти приблизительные дубляжи, ограничивавшиеся переложением текста с одного языка на другой. И тогда в Америке родилась новая изобретательная идея: Америка придумала «dubbing». «Dubbing» означает дубляж, но с соответствием звука и произношения. Это было просто! Мы все об этом думали. Но нужно было это осуществить, и Америка это сделала.

Отныне в тонстудиях стали думать о лицевых мышцах актеров. Определенному открытию рта на языке оригинала, на котором снимался фильм, должно было соответствовать такое же открытие рта, аналогичный трепет лица в языке синхронизатора. И именно тогда-то и началась комедия. Не экранная, но жизненная. Комедия актеров всех мастей, которые жаждут синхронизировать просто потому, что отныне повсюду синхронизируют, комедия бессилия, страданий и нелепостей «dubbing'a».

Прежде всего, есть трагикомедии «Метро-Голдвина», «Юниверсал» или «Фоке», нанимающих французских актеров и актрис за ничтожные деньги в сто двадцать — сто пятьдесят долларов в неделю, а затем увольняющих их по истечении трех месяцев. Кто эти актеры? Бездари? Вроде бы нет. Неудачники? Возможно! Авантюристы? Кое-кто. Известные актрисы, но уже не созвучные ни эпохе, ни репертуару, чей буйный темперамент не может приладиться к нашему театру провинциальных вуаеров или вышедших в отставку и лишенных воображения садистов. Эти актрисы отправляются в Америку в каютах второго класса, увозя с собой гардероб, чьи цвета не осмелится выжечь никакое солнце. Они вложат свои французские голоса в тяжелый рот Марлен Дитрих, в мясистый и твердый-Джоан Кроуфорд, в лошадиный рот Греты Гарбо. Для женщины, привыкшей играть всем своим телом, для актрисы, думающей и чувствующей всей своей внешностью в той же мере, что и головой и голосом, для актрисы, вкладывающей все во внешность, привлекательность и знаменитый «sex-appeal», подобная жертва очень тяжела. Но она еще сносна по сравнению с тем ужасом, с моей точки зрения, совершенно дьявольским, который уготован настоящим актерам директорами американских фирм и, в частности, г-ном Аленом Биром из парижского «Метро-Голдвин-Майер» (я расспрашивал его по этому поводу), ужасом, которого они не намерены признавать. Речь идет о личности и, я бы сказал, о душе, существование которых столь развитая американская цивилизация считает полезным для себя отрицать. Или, вернее, она отрицает их, когда это выгодно для ее бизнеса. Тогда же, когда речь идет о более или менее сфабрикованной личности звезды, обожаемой толпами, Америка готова сжечь любые иные соображения на алтаре этой личности. Она считает правильным и совершенно оправданным, чтобы эта личность, новый Молох, поглотила все остальное.

(Арто 1978:85–87)

Хорхе Луис Борхес По поводу дубляжа

Комбинаторные возможности искусства не бесконечны, но часто они пугающи. Греки породили химеру, чудовище с головами льва, дракона и козы; теологи II века — Троицу, в которой неразделимо сочленены Отец, Сын и Дух; китайские зоологи — Цзы-ян, сверхъестественную пурпурную птицу с шестью лапами и четырьмя крыльями, но без лица и глаз; геометры XIX века — гиперкуб, четырехмерную фигуру, содержащую бесконечное количество кубов и ограниченную восемью кубами и двадцатью четырьмя плоскостями. Голливуд обогатил этот бесплодный тератологический музей; благодаря хитрости, называемой «дубляжом», он предлагает нам чудовищ, сочетающих знаменитые черты Греты Гарбо с голосом Альдонсы Лоренсо. Как же не обнародовать того изумления, которое мы испытываем перед лицом этого удручающего чуда, перед этими хитроумными фонетико-визуальными аномалиями?

Сторонники дубляжа (возможно) приведут тот довод, что возражения, которые он вызывает, могут быть в равной мере приложимы к любому случаю перевода. Этот довод игнорирует или обходит стороной главный недостаток дубляжа: произвольную пересадку иного голоса и чужой речи. Голос Хепберн иди Гарбо не является чем-то несущественным: для мира он один из атрибутов, их определяющих. Следует также напомнить, что мимика английского языка отличается от мимики испанского[182].

Говорят, в провинции дубляж пришелся по вкусу. Но это не более чем довод силы; что же касается меня, то до тех пор, покуда собственные умозаключения connaisseurs из Чилечито или Чивилькоя не опубликованы, я не отступлюсь от своего. Говорят, что дубляж кажется изумительным или хотя бы терпимым тем, кто не знает английского. Мое знание английского менее совершенно, чем незнание русского; но несмотря на это я соглашусь пересмотреть «Александра Невского» только на том языке, на котором он был снят, и я с энтузиазмом посмотрю его в девятый или в десятый раз, если он будет идти на языке оригинала или на том языке, который я сочту за язык оригинала. Это последнее замечание существенно: общее сознание подмены, обмана хуже дубляжа, хуже той подмены, которую дубляж в себе заключает.

Нет такого сторонника дубляжа, который бы в конце концов не вспомнил о предначертанности и предопределенности. Они клянутся, что это средство — плод неумолимой эволюции и что скоро мы окажемся перед выбором: либо смотреть дублированные фильмы, либо не смотреть фильмов вовсе. Принимая во внимание упадок мирового кино (которому едва ли в состоянии противостоять одинокие исключения вроде «Маски Димитрия»[183]), второй вариант — не особенно болезненный. Ахинея последнего времени — я имею в виду «Дневник нациста»[184] из Москвы и «Историю доктора Васселя»[185] из Голливуда — делает второй вариант чем-то вроде негативного рая. Sight-seeing is the art of disappointment[186], — заметил Стивенсон; это определение подходит кинематографу, а также — удручающе часто — и тому непрерывному упражнению, которое нельзя перенести на потом и которое называется «жизнь». (Борхес 1979:87–89)