В те времена по лесам Висконсина бродили пантеры, медведи и дикие волки. И иногда Лауре становилось страшно. Но Папаша Инголс предпочитал жить подальше от соседей и потому построил домик для Мамаши и своих дочерей Мэри, Малышки Кэрри и Лауры далеко в прериях. Кроме того, у него был сын Калеб.
В течение всей зимы Папаша поддерживал в очаге огонь, разгоняя стужу, и учил Лауру и Калеба, как выживать в дикой глуши.
Лаура Инголс... Дикарка Лаура Инголс.
Папаша охотился, ставил капканы и возделывал землю. Мамаша умела делать сыр и сахар. По вечерам, когда за окном одиноко завывал ветер, Папаша растапливал очаг, играл на скрипке и пел песни своим детям — Лауре, Мэри и Малышке Кэрри. А также Калебу. Юный Калеб был еще большим дикарем, чем его сестры. Он был еще более диким, чем дикие волки и пантеры. Дикарь Калеб Инголс был самым диким из всех.
Однако люди, близко знавшие Калеба, понимали, что он совсем не страшный и никакой не поджигатель. Поэтому можно себе представить, как он огорчился, когда в школьной пьесе ему дали роль не Чистого воздуха, а какого-то Мусора, как ему было стыдно, когда он испугался прокатиться на чертовом колесе на окружной ярмарке, и как он чуть не разрыдался, когда на выборах президента «домашней комнаты» за него не проголосовал ни один человек.
Калеб решил, что он ни на что не годен, и начал фантазировать во время занятий по общественным наукам. Какой от них толк? Они все равно не учат тому, как надо делать разные вещи. И тому, как бороться с холодом, не учат.
Поэтому вы наверняка поймете, зачем он бросил зажженный спичечный коробок в корзину для бумаг.
Когда бьет озноб коленки
И вода из труб нейдет,
Доставайте, братцы, грелки,
Потому что всюду лед.
Будем вкусности готовить,
Чтобы дом благоухал,
Ну а кто намерен спорить,
Тот — бессовестный нахал.
— ибо, возможно, у них есть дети.
Летнее солнцестояние. Воскресенье. Я сижу в своем кабинете. Парящая ласточка наблюдает за тем, как я печатаю. В стене деловито жужжит земляная оса.
День провели за рыбалкой. Вчера вечером на поезде приехал полковник Вайнштейн со своим сыном от первой жены, ровесником Калеба. И на рассвете мы вчетвером отправились в Вилламет, потом вверх по Лососевому ручью, где мне удалось найти одно из любимых отцовских мест — среди колючих кустарников, где берега поднимаются вверх поросшими мхом скалами. Прохладная иссиня-зеленая заводь напоминает крытый сукном дорогой бильярдный стол, на котором можно сделать любой удар.
Пока мы с полковником распиваем бутылочку каберне и беседуем о Хемингуэе, мальчики успевают вытащить около двух дюжин форелей. Я рассказываю полковнику о посте, который я поклялся соблюдать в течение шести месяцев, воздерживаясь от секса и телевидения.
— Думаю, к зимнему солнцестоянию мои верхние и нижние чакры полностью очистятся.
— А средние?
— Это для меня слишком сложно. Боюсь перегрузиться. Смотри-ка! Сэм еще одну вытащил. Для первого раза у него здорово получается.
— Это твой Калеб хорошо ему все объясняет. Кстати, о погружении. Знаешь, что нужно, чтобы сделать киту обрезание?
— Ну?
— Всего лишь четыре аквалангиста.
Тридцать форелей. Мы успеваем вовремя вернуться, чтобы заморозить их и отдать полковнику: они в тот же день уезжают обратно к себе на юг. Вернувшись со станции, я застаю Дороти Джеймс по прозвищу Микроточка — из-за того, что она ездит на раскрашенном микробусе «фольксваген». Она привезла немного снежка и свою рыжеволосую созревшую четырнадцатилетнюю дочь в шортах и мужской рубашке с поднятым воротником. Девица стоит, прислонившись к автобусу, а ее мамаша, жуя жвачку, поднимается ко мне.
Точка раскуривает со мной пару косяков, а потом я предлагаю показать ей окрестности. По дороге на пруд к нам присоединяется ее дочь, которая уже сменила рубаху на синий топик. И теперь, пока я рассказываю ее матери о ферме, она липнет ко мне с другой стороны. Краем глаза я замечаю, что ее тело вылезает из топика, как веснушчатая зубная паста.
У пруда я обеих знакомлю с Квистоном, который охотится на окуней и все еще дуется, что его не взяли с собой на рыбалку. Однако вид рыжих волос и сжатого топиком тела заставляет его забыть обо всем, и он тут же спрашивает, не хочет ли она забросить удочку, так как в камышах возится огромная рыбина. Однако Рыжая, не отвечая, устремляется успокаивать с полдюжины возбужденных крякв, показывая всем своим видом, что ее не интересуют ровесники и рыбы, какого бы размера они ни были.
— Она довольно продвинутая девочка, — извиняющимся тоном объясняет мне Микроточка. — К тому же она уже почти год принимает лекарства.
Квис возвращается к своему окуню, Точка идет надоедать Бетси в сад, а я снова поднимаюсь наверх. За мной наблюдает сидящая на проводе ласточка. Квистон и Калеб вместе со Стюартом отправляются через поле встречать сына Олафа Бутча. Солнце близится к завершению своего самого длинного рабочего дня в году.
Девочка возвращается к микроавтобусу, улыбаясь мне, достает спальник и книжку Анаис Нин.
— Ты не возражаешь, если я устроюсь около вашего пруда? Я люблю спать под звездами, а потом, может, мне захочется искупаться на заходе солнца. Понимаешь, о чем я?
— Еще бы, — отвечаю я. — Устраивайся где хочешь и купайся в чем мать родила — да за ради Бога. Я не возражаю.
Ласточка срывается с места. Оса прерывает свое занятие и вылетает наружу, чтобы окинуть взором поле деятельности. Бетси с Точкой уходят в дом готовить сладкий горошек. Солнце движется к Горе Нибо. И я решаю обойти ферму, покормить уток и проверить, что делается у пруда, чтобы предотвратить возможные вечерние неприятности.
Обхватив колени руками, она сидит на берегу и смотрит на уток, которые в свою очередь смотрят на нее. Она улыбается. Я бросаю уткам корм. Те с криками на него бросаются.
— Пшено? — спрашивает она.
— Шелушеный рис, — отвечаю я. — Какие-то вегетарианцы, которые жили у нас, оставили нам целых два мешка. Они только этим и питались.
— И им нравилось?
— Не думаю. Их было около дюжины. Я имею в виду уток, а не вегетарианцев. Но шестеро куда-то делись. Мы думаем, это лиса.
— Плохо.
— Таков закон природы, — отвечаю я. — Одни уничтожают других.
— Все равно жалко. Бедняжки...
— Да.
Небо покрывается позолотой, и мы молча наблюдаем за утками. На душе у меня хорошо, я ощущаю в себе добродетель и чувствую себя чуть ли не праведником — последствия поста уже начинают сказываться. За целый день я даже близко не подошел к телевизору, и я не испытываю ни малейшего желания трахнуть какую-нибудь из этих уток.
Босоногие тетки и кусты ежевики —
Мне сознанье мутят ароматы и крики,
В сердце страсть, в жилах кровь
И бушует, и бродит,
Почему же любовь
Рот оскоминой сводит?
Мы встретились в Барстоу у стойки,
В Форт-Уэрте я ее уболтал,
А в Фениксе после попойки
Я чувства ее растоптал.
О Молли из Смертной долины,
Ушла ты, навеки ушла.
Голубкой ни в чем не повинной
Твоя отлетела душа.
Во Фриско я ел фрикадельки.
Девчонку в объятьях держа,
И Молли, спустивши бретельку,
В меня запустила ножа.
Затем, подавив свои стоны
Швырнулась она в океан,
Где бродят во тьме скорпионы
И зреет полночный туман.
О Молли из Смертной долины,
Ушла ты, навеки ушла.
Голубкой ни в чем не повинной
Твоя отлетела душа.
Загадкой эта Руфь была,
Даря нам тень на солнцепеке,
Сколь ни пыталась бы молва
Вослед ей посылать упреки.
Ей мужем пустота была,
В отсутствие друзей и близких
Из чаши горечи пила
Она напиток грусти склизкой.
Наследство своего отца
Она слезами поливала,
И труд ее не знал конца, —
Казалось ей — все было мало.
Лишь ветер сеяла она,
А на заходе жала штормы,
И молотилкой для гумна
Служили ей гроза и волны.
Что ни весна — соседи ей
Спешили дать совет полезный,
Но Руфь в отсутствие друзей
Сама себе была любезной.
И шла она своим путем,
Как зверь, что сам дорогу знает,
Была сама себе питьем
И хлебом, что нас насыщает.
И вот когда ударил град,
И засуха спалила нивы,
Пришел к ней и сосед, и брат,
И все остались с Руфью живы.
И хоть не тешили земли
Ни плуг, ни борона,
Но марципаны расцвели
Там, где прошла она.
И зрела сочная нуга,
И колос зеленел,
Там, где прошла ее нога
И глаз куда глядел.
Но все проходит под луной,
И засуха прошла.
Река наполнилась водой,
Сурепка расцвела.
Собрал свои пожитки гость —
Ушел пахать и жать,
А Руфи Сладостной пришлось
Все за долги продать.
У сестренки Лу
Лавка на углу.
Четверо по лавкам,
Мужик — на полу.
Днем она стирает,
Бабам платья шьет,
По ночам мечтает
Раздеть солдатский взвод.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем сирым дорогу
И на праведный выведу путь.
За столом профессор
Дохлый, как свинья, —
Лишь журчит процессор,
Отдохну и я.
Если алкоголем
Колеса запивать,
То и в чистом поле
Сладко будешь спать.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем бедным дорогу
И на праведный выведу путь.
Вегетарианка
Анни Грин была
И на всякой пьянке
Только сок пила.
Как лихая нечисть,
Плясала на попойке
И носила челюсть,
Добытую в помойке.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем черным дорогу
И на праведный выведу путь.
Феминисткой Лупа
Захотела стать,
И попала глупо
В лесбийскую кровать.
Ну а муж у Лупы —
Гринго молодой,
Он костюмчик тупо
Носит день-деньской.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем черным дорогу
И на праведный выведу путь.
Преподобный Джексом
Свинятину любил,
Зашел за бифштексом —
Окорок купил.
В поезд сел спокойно,
Весел, сыт и рад,
Но силою убойной
Владеет трупный яд.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
Освети нам всем бедным и черным дорогу
И на праведный выведи путь.