В поисках тайной пирамиды

1. САФАРИ — ЭТО ХОРОШО

26 сентября 1974 года. Йом Кипур, День Искупления и Раскаяния. День покупки мира. Господь организовал все предельно ясно — однодневный пост от заката до заката раз в году на веки вечные. Благоприятный день для начала путешествия к пирамидам.

28 сентября, суббота. В Сан-Франциско Пол Красснер. Я спрашиваю у него, соблюдал ли он пост. Он отвечает, что был слишком занят питанием.

29 сентября, воскресенье. Семнадцатое воскресенье после Троицы. Красснер уже все упаковал и готов к отъезду. В его планы входит посещение пирамид, что является частью тайного расследования: каким-то образом с помощью угла Большой Галереи он хочет неоспоримо доказать, что пуля, убившая Кеннеди, не могла быть выпущена из винтовки Джека Руби.

30 сентября, понедельник. Джек Черри из «Роллинг Стоунз» довозит нас с Красснером до аэропорта, откуда мы собираемся лететь в Дейтон, штат Огайо, чтобы побеседовать с крупным андеграундным знатоком пирамид Енохом из Огайо о Великой подземной пирамиде. Черри летит в Нью-Йорк на рандеву по поводу сафари. Он умеет говорить по-арабски.

1 октября, вторник. Суккот, первый день праздника кущей. Енох из Огайо содержит салон татуировок и пирсинга сосков, специализируясь в основном на женщинах. Стены студии увешаны цветными полароидными снимками его удовлетворенных клиенток. Когда мы появляемся, он изображает изгнание из рая Адама и Евы на дряблом боку сорокалетней домохозяйки из Коламбуса, время от времени подтирая подтеки чернил и крови. Красснер выпучивает глаза, а я вступаю в переговоры.

Под жужжание иглы и стоны домохозяйки Енох сообщает нам, что ему известна тайна подземного храма. Енох из Огайо является известным астральным путешественником и в бестелесном виде уже посещал долину Царей. Он переполнен сведениями и брызжет предсказаниями. Его глаза начинают блестеть ярче, а игла вызывает более обильное кровотечение. Домохозяйка продолжает стонать и гримасничать, пока окончательно не заглушает пророчества Еноха.

— Ну все, моя сладкая, на сегодня хватит, а то ты что-то побледнела.

Я следую за ним в глубину студии, где он отмывает руки от следов своей профессии, продолжая разглагольствовать о прошлом и будущем Египта. Раздавшийся сзади грохот заставляет нас поспешить обратно. Но с домохозяйкой все в порядке. В обморок упал Красснер.

2 октября, среда. Я оставляю Бродягу Лу и готов двигаться дальше. Но Красснер уже по горло сыт тайнами. «Еще обыщут меня и обнаружат, что я обрезан», — заявляет он и улетает обратно в Сан-Франциско.

Я покупаю у дизайнера по мебели кремовый «понтиак» 66 года и отправляюсь в Порт-Ройял, штат Кентукки, к Венделлу Берри, намереваясь завербовать его. По дороге я узнаю из новостей, что на Кентукки обрушился самый ранний за полвека мороз, погубивший весь урожай табака. Поля с обеих сторон дороги покрыты мертвыми растениями и мрачными фермерами. При всей своей антипатии к табаку, я не могу без сострадания глядеть на их убитые горем фигуры в комбинезонах и бейсболках. Есть что-то вневременное и общечеловеческое в облике фермера, обозревающего погубленный урожай. Его фигура могла бы быть иероглифом, символом, нацарапанным на клочке папируса и содержащим бессмертное определение бесплодного отчаяния — «Облом».

3 октября, четверг. День рождения святой Терезы. Еще одна холодная ночь, побивающая все рекорды. После яичницы с печеньем мы с Венделлом запрягаем двух толстозадых бельгийских кобыл и отправляемся холодным утречком посмотреть, что осталось от его сахарного сорго. Листья потемнели и обвисли, но стебли все еще крепкие. Мы срезаем пару образцов и направляемся за гребень горы узнать мнение двух его знакомых фермеров.

— Близнецы Тидвелл все знают, — сообщает Венделл. — Они здесь пашут землю с незапамятных времен.

Фургон грохочет по извилистым каменистым колдобинам сквозь заросли кленов, маклюр и кизила. Мы застаем братьев работающими на высокогорном лугу. Их лица не отражают никакого отчаяния — их урожай был аккуратно развешан в амбаре еще до наступления холодов, и теперь, сидя под стеблями, они занимаются дисковкой. Их абсолютно одинаковые бодрые восьмидесятилетние фигуры двух Хороших Парней могут служить еще одним иероглифом, обозначающим «Тех, Кого Не Постиг Облом».

Они рассматривают стебель Венделла и заверяют, что на стыке он не поврежден, а к гибели урожая приводит именно разрушение стыка.

— Только не пускай на эти поля коров, — предупреждают они. — От таких заморозков в сорго начинает вырабатываться синильная кислота, и животные могут заболеть...

Внимая этим двум старым американским алхимикам, начинаешь понимать, почему магистр искусств и действительный профессор Венделл Берри, два раза в неделю преподающий в университете Кентукки, в течение остального времени занимается патриархальным возделыванием земли: в нашем прошлом заключена мудрость, приблизиться к которой можно лишь с помощью патриархальных методов. Стоит только вспомнить о Шлимане, последовавшем за Гомером и обнаружившем Трою.

На обратном пути я сообщаю Венделлу о группе ученых из Беркли, которые провели обследование пирамид с помощью новомодных космических лучей с целью обнаружения потайных залов. «И открыли нечто такое, что превосходит самые совершенные изобретения человечества. Однако дело кончилось тем, что их десять тон оборудования зажарили крысу, попытавшуюся свить гнездо в проводке».

— Они загубили крысу? — спрашивает Венделл, нажимая на тормоз, чтобы фургон, съезжая с крутого склона, не налетел на кобыл. — Неплохое начало для научного персонала Беркли.

4 октября, пятница. Париж, Кентукки.

Занимаясь поисками Библии в столе древнего гостиничного номера, нахожу на дне ящика выведенный карандашом телефонный номер, под которым следует запись: «Епическая ебля!»

Телефон стоит рядом на прикроватном столике, ибо меня поместили наверху, где обычно располагаются сексуально озабоченные коммивояжеры. Я снова смотрю на телефонный номер, и тут в глубине ящика обнаруживаю Библию. Ведь наняли меня для написания статьи, а не чего-то эпического.

Мне нужен отрывок из пророка Исайи, гл. 19, ст. 19-20. Эти стихи представляют собой основополагающий источник, приведенный в первом томе четырехтомного издания по пирамидологии, приобретенного мною в Сан-Франциско за шестьдесят долларов. Естественно, автор приводит его на иврите, полагая, что любой читатель сможет почерпнуть перевод в Библии. Впрочем, он сообщает, что этот отрывок состоит из 30 слов и 124 букв и что если числовое выражение этих древних слов и букв сложить с помощью процедуры, известной под названием гематрия, то сумма будет равняться 5449, что и составляет высоту Великой пирамиды в пирамидных дюймах.

Значение пирамидного дюйма настолько близко общепринятому дюйму (25 пирамидных дюймов = 25,0265 наших дюймов), что в дальнейшем я их буду называть просто дюймами; к тому же число 5449, умноженное на сто, является и весом пирамиды в тоннах. Сопоставления можно продолжать до бесконечности. Величина углов и точность пропорций Великой пирамиды вмещают в себя все формулы и законы нашей Солнечной системы. И это одна из причин, по которой мы не хотим переходить на метрическую систему. Это все равно что лишиться почвы и стать трансплантантами.

Библия открывается на 90-м псалме — «Живущий под кровом Всевышнего под сению Всемогущего покоится», что является одним из египетских стихов, написанным, согласно «Урантии», первым великим проповедником монотеизма фараоном Эхнотоном, который, по словам Еноха, учился у самого Мельхиседека, а тот, в свою очередь, ля-ля-ля — короче, вы понимаете, что я хочу сказать? К этой пирамиде ведут бесчисленные тропки размышлений. В том числе Исайя.

А вот и глава 19, в которой тем же темным карандашом, которым записан номер на дне ящика, подчеркнуты следующие строки:

19 В тот день жертвенник Господу будет посреди земли Египетской, и памятник Господу — у пределов ее.

20 И будет он знамением и свидетельством о Господе Саваофе в земле Египетской; потому что они воззовут ко Господу по причине притеснителей, и Он пошлет им спасителя и заступника, и избавит их.

Постойте-ка. В этой стороне лежит агрессивное безумие, скрывающееся за изометрическими глазами фанатиков Иисуса. Я предпочитаю другой путь. Я не нуждаюсь в курсе по вопросам динамического духовного напряжения. Я возвращаю дар Гедеона в ящик и закрываю его вместе с таинственной гематрией «Епическая ебля». Все это очень интересно, но мне это не нужно. Будучи воспитанным в жесткой баптистской вере, я продолжаю считать себя достаточно верующим человеком. К тому же поездка к Великой пирамиде с целью поисков Господа кажется мне оскорбительной по отношению ко всем остальным храмам, которые я посещал в течение многих лет, вызовом, брошенным таким духовным учителям, как Св. Хулиган, Св. Лао-Цзы, Св. Дороти, которая сформулировала это лучше всех: «Если вы не можете найти Господа на своем заднем дворе в Канзасе, скорее всего, вы не найдете Его и в Великой пирамиде Египта».

К тому же (теперь я могу в этом признаться) экспедиция направляется вовсе не к Великой пирамиде в Гизе и не к одному из других уже изученных и объясненных храмов, стоящих на западном берегу великого Нила, — мы едем к иному, еще неведомому чуду, в величественных залах которого якобы содержится разгадка всех тайн прошлого!

Например, как им удавалось обтесывать такие крепкие камни и переносить их на такие большие расстояния? Что за мощное устройство когда-то венчало пирамиду Хеопса и до сих пор аукается с обратной стороны нашего доллара? Откуда взялись эти строители? Откуда взялись мы сами и, что самое главное в свете перехода нашей планеты из созвездия Рыб в созвездие Водолея и грядущей смены полюсов, куда мы идем?

Эта экспедиция призвана найти крепость, которую Иоанн Златоуст называл Новым Иерусалимом, Енох из Огайо — Потаенным Храмом тайн, а Эдгар Кайс — Залом свидетельств.

Следующая остановка — библиотека исследований и просвещения в Вирджиния-Бич, штат Вирджиния.

5, 6, 7, 8 октября. Исследования в библиотеке Кайса.

По мере разрастания репрессий после Французской революции вереница голов, предназначенных быть снесенными новомодным изобретением доктора Гильотина, слишком разрослась, и потому кое-кого из мелкотравчатых аристократов обрекали на более дешевый вид смерти. Когда наступало время, их без каких-либо церемоний вышвыривали из камер в поле, где уже поджидал дюжий палач с обнаженным мечом.

Для того чтобы скрасить скуку этих ежедневных казней, руководство изобрело следующую забаву: перед тем как опустить меч на шею несчастного, ему шептали: «Ты свободен, mon ami, беги!» и выпускали. После чего зрители делали ставки, сколько шагов пробежит обезглавленное тело, прежде чем упасть. Семь шагов было нормой, двенадцать удавалось сделать лишь особо энергичным экземплярам. Рекорд был установлен женщиной, пробежавшей двадцать четыре шага, пока лишенное глаз тело не наткнулось на телегу с навозом.

Оказывается, некоторые устойчивее других.

Тот же неукротимый дух окружает здание библиотеки исследований и просвещения, насчитывающей 49 135 страниц стенографических записей, сделанных за невзрачным человечком, известным под именем Спящего Пророка.

Единственное, что мне удалось узнать после четырехдневных исследований, это то, что до меня сотни других уже пытались найти Тайную пирамиду Кайса. Наиболее заметным среди них был некий Малдун Грегор. Исследователь Грегор написал на эту тему книгу под названием «Тайные свидетельства» и, по утверждению его брата, продолжающего свои научные труды, до сих пор находится в Каире. Может, ему удалось раскопать что-нибудь новенькое?

— Он работает в университете, — отвечает этот брат, не отрываясь от своих занятий. — Вот и спросите его сами в Каире.

9 октября, среда. Нью-Йорк. Я не провел и получаса в этом бушующем Вавилоне, как отбуксировали мою машину. Остаток дня был потрачен на уплату штрафа в 75 долларов и получение ее обратно. Маленькая девочка, стоящая передо мной в разъяренной очереди, говорит, что их машину украли, и теперь она, наверное, плачет от обиды.

«Знаете, их хватают за задние лапы и уволакивают».

10, 11 октября. Снова музеи и библиотеки. Кажется, я собрал всю информацию, чтобы сложить историю воедино. Я намеревался изложить весь материал за те дни, которые оставались до нашего отъезда, но этот город слишком довлеет надо мной. Он величественен и жуток. Именно здесь явственнее всего ощущается образовавшаяся в экономике течь. Стоя у хайвея на Нью-Джерси, ощущаешь великий протеиновый ветер, овевающий нацию и уносящийся в океан, в котором плавают десять квадратных миль отбросов.

Приехал Джек Черри, и завтра мы улетаем в Каир. Следующую запись я сделаю, находясь на другой стороне земного шара.

2. РАМАДАН: «ОНИ КИШМЯ КИШАТ ПО НОЧАМ»

13 октября. Девятнадцатое воскресенье после Троицы. Наш Боинг-747 с воем прорезает облака и плюхается в аэропорту Амстердама, как летающая свинья, опускающаяся в свою лужу.

К нему тут же устремляются три огромных грузовика, чтобы сделать все необходимое для его удобства. В свою очередь этот жиртрест прилагает максимум усилий, чтобы обеспечить комфорт своим клиентам. Щедрость его не знает границ. Улыбающиеся половозрелые особы непрерывно подносят прохладительные напитки; бесплатно раздаются журналы, демонстрируются кинофильмы, звучит музыка. К тому же все осуществляется с применением новейших достижений санитарии и гигиены: все предметы, имевшие контакт с человеком, немедленно подлежат кремации.

Это составляет разительный контраст с неряшливым DC-8, на который мы пересаживаемся в Анкаре, чтобы лететь в Каир. В самолете воняет как в подземке, и он под завязку набит разнообразными язычниками.

— Не удивительно, что таможенный досмотр занял столько времени, — шепчет Джек. — Здесь все похожи на террористов.

Он утверждает, что различает турецкий, сербский, курдский, арабский и берберский языки, и, кажется, еще какой-то. Все летят на свой религиозный праздник, все потные, все поют и перекрикивают друг друга на разных языках и диалектах, напоминающих, по гастрономическому сравнению Джека, «лопающийся попкорн».

Большая половина выходит в Стамбуле. Как ни странно, в салоне самолета становится еще более шумно. Оставшиеся пассажиры с уважением поглядывают на нас с Джеком. «Вы? Вы летите в Каир?» Мы отвечаем — да, в Каир. И они закатывают глаза.

— Я латиф! Я латиф!

Я спрашиваю Джека, что это означает.

— Это по-арабски «очень далеко». В устах правоверных это означает: «О Аллах, ты все больше меня удивляешь».

Перелетев через Суэцкий канал, мы вырываемся из гряды облаков и погружаемся в ясную ночь. В иллюминаторе усталыми стражниками в помятых униформах, обшитых ржавыми звездами, виднеются грозовые фронты, перекатывающие туда-сюда шарики молний, чтобы не заснуть.

Воскресенье, полночь. Каир. В аэропорту царит невероятная неразбериха, все шумят и кишат кишмя — именно так — кишмя кишат: паломники приезжают и уезжают, а родственники паломников встречают их и провожают. Носильщики обслуживают пассажиров, оборванные посыльные — носильщиков. Суетятся таможенники, прогуливаются и позевывают солдаты в старых униформах землистого цвета. Жулики всех сортов и возрастов пытаются подцепить клиентуру всеми известными человечеству способами. Джекки пресекает их попытки учтиво и обходительно.

— За год, проведенный на Ближнем Востоке, я изучил все их примочки, — сообщает он.

Мы продираемся сквозь толпу, заполняем формуляры и получаем печати, переправляем багаж через целую вереницу рук — один передает другому, тот катит наши пожитки на тележке к третьему, третий разгружает их на столе четвертого, и все ждут чаевых — и наконец, выйдя на улицу, подставляем лица долгожданному пустынному ветру.

Прицепившийся к нам жулик-носильщик останавливает такси и загружает нас в машину. Он говорит, чтобы мы не волновались, так как водитель хороший, и отправляет нас по круто уходящему вниз неосвещенному бульвару, запруженному от тротуара до тротуара велосипедами, мотоциклами, повозками, скутерами, мопедами, автобусами, навьюченными пассажирами, экипажами, кабриолетами, инвалидными колясками, похоронными дрогами, тачками, фургонами, телегами, армейскими грузовиками, в кузовах которых хихикающая солдатня щекочет друг друга дулами автоматов, рикшами, ослами, волами, безногими нищими на тележках, прачками с корзинами белья на головах; здесь же крестьянский паренек гонит перед собой огромного гольштинского быка (в город! ночью! зачем? продать мяснику? обменять на бобы?), плюс целая вереница других клаксонящих такси, и все несутся вперед без зажженных передних и задних фар, лишь периодически мигая ими, чтобы поставить темную массу впереди в известность о том, что сейчас с помощью восьми цилиндров, дарованных Аллахом, сквозь нее будет проезжать тот или иной Великий Водитель!

Мы чудом продираемся сквозь запруженный центр города, переезжаем через Нил и останавливаемся у ступеней нашей гостиницы «Омар Хайям». Ее великолепие несколько поблекло по сравнению с эпохой расцвета, когда у всех статуй еще были носы и соски, а полковники и местные губернаторы поднимали бокалы с лимонным соком за Империю и за то, чтобы над ней всегда сияло солнце!

Нас провожают в номер, и мы принимаемся распаковывать вещи. На часах начало третьего ночи, но фантастический шум с противоположного берега реки заставляет нас снова выйти на улицу. Пересекая немыслимо старомодный вестибюль в колониальном стиле, Джек сообщает мне еще некоторые подробности о пользе, принесенной египтянам англичанами.

— Они донесли до правителей Египта мысль о том, что вещи можно приобретать в кредит. В результате Египет погряз в чудовищных долгах, и англичане были вынуждены вернуться, чтобы помочь им в финансовых вопросах. На это ушло около семидесяти лет. Англичане хотели превратить Египет в моноэкспортное государство и получать из него исключительно хлопок. Для этого они и начали перекрывать Нил плотинами. Англичане не понимали, как можно жить в стране, которая каждый год подвергается наводнениям.

После того как наводнения, ежегодно обогащавшие почву, прекратились, египтяне стали зависеть от чудо-удобрений. А англичане начали подумывать, что хорошо бы собирать не один, а два урожая за год. А может, и три! Руководство, ни один из членов которого не являлся египтянином и даже не говорил по-арабски, сочло эту идею замечательной. Кажется, оно состояло исключительно из албанцев. Вот они-то и принялись швырять деньгами, возводить викторианские мечети, импортировать разнообразные товары и платить немыслимые проценты европейским кредиторам...

Сбор трех урожаев вместо одного привел к тому, что крестьяне были вынуждены проводить у ирригационных каналов больше времени. Что вызвало страшную вспышку бильгарциоза, распространяемого мелким водяным червяком; сначала поражаются ноги, а потом постепенно болезнь поднимается до самых глаз. Именно из-за него Египет занимает первое место в мире по количеству слепых. Почти 70% населения рано или поздно оказывается пораженным им.

При этом, несмотря на всю внедряемую модернизацию, англичанам так и не пришло в голову выстроить здесь больницы. Смертность детей до пяти лет составляет 50%. Не случайно тут родилась поговорка «Лучше терпения нет ничего на свете». Англичане сделали все возможное, чтобы закрепить ее.

Мы переходим через Нил, и рассказ Джекки о недавнем прошлом Каира тонет в дыхании города. Ничего даже похожего представить себе невозможно! Оно обладает неповторимыми свойствами. Смешайте в воображении глухой рев заливаемой в танкеры нефти с пронзительными криками подростковой баскетбольной команды, добавьте гул кондиционеров и взбрызните все перезвоном колокольчиков и свистками полицейских, затем вылейте эту смесь в узкие улочки, обитатели которых шумно поедают кунжутные пирожки, жаренные в оливковом масле, булькают огромными кальянами, прихлебывают кофе по-турецки и играют в нарды, с грохотом передвигая фишки, — тысячи людей кашляют, бормочут и плюются в сумрачных свалках перед домами, а еще миллионы в грязных камчатных одеяниях бредут, поют, праздно шатаются и ругаются. Подогрейте эту смесь до 80° по Фаренгейту в два часа ночи, и вы ощутите вкус каирской какофонии.

Пройдя несколько кварталов и не обнаружив никаких перемен, мы повернули обратно. После проделанных десяти тысяч миль сил уже не было. На мосту к Джеку пристает какой-то тип с обезображенным оспой лицом, тамбурином и краснозадым бабуином.

— Денег! — кричит тип, протягивая тамбурин и удерживая бабуина на веревке, привязанной к кольцу, продетому сквозь нижнюю губу животного. — Денег! Для облизьянки! Прошу прощения, сэр!

Джекки отрицательно качает головой:

— Нет. Ана миш авез. Мы не хотим смотреть, как она танцует.

— Облизьянка не танцует. Прошу прощения, сэр. Не танцует! — Он кричит, пытаясь заглушить грохот транспорта; возбужденный бабуин начинает истерически метаться и скалить свои длинные желтые клыки. Тип резко ударяет голосящее животное по уху краем тамбурина.

— Облизьянка больна! Бешенство! Денег! — он еще раз ударяет бабуина и дергает поводок. — Вылечить облизьянку!

Бабуин ведет себя так, будто это мы виноваты в его страданиях. Выпячивая нижнюю губу, он пятится по направлению к нам и пытается зацепить нас задней лапой. Когти у него выкрашены в пурпурный цвет, а задница напоминает опухоль мозга, только на противоположном месте.

— Денег для облизьянки! Скорей!

Когда мы расстаемся, лишившись 50 пиастров, Джек признает, что за десять лет его отсутствия в Каире появились новые способы вымогательства.

Мы спускаемся вниз и видим, как с берегового устоя моста в реку писает молодой охранник. Он смущенно запахивает полы длинного кителя и закидывает на плечо карабин.

— Добро пожаловать, — произносит он. — Добро пожаловать в Каир. Хоккей?

14 октября, утро понедельника. Мы с Джеком встаем на рассвете, чтобы встретиться с доктором Рагаром, рекомендованным мне Енохом из Огайо. Наконец мы его обнаруживаем. Он сидит в своей ювелирной лавке, напоминая мутный камень, вправленный в плетеное кресло — египетский бизнесмен со слезящимися глазами, в костюме из настоящей саржи, в черном галстуке. Мы пытаемся объяснить ему цель нашего приезда, но, похоже, поиски неизвестного храма интересуют его меньше, чем демонстрация уже сделанных находок. Он с шумом открывает стеклянную витрину.

— Хлам! Я, доктор Рагар, говорю вам правду. В основном, хлам. Для невежественного туриста, который ни к чему не испытывает уважения, это хлам. Однако если я вижу, что человек уважает Египет, я показываю ему тот Египет, который я уважаю. Ну, так из какой части Америки вы приехали, друг мой?

Я говорю, что из Орегона. Это рядом с Калифорнией.

— Да, я знаю, где Орегон. А из какой части Орегона?

Я отвечаю, что живу в городке, который называется Гора Нибо.

— Да, я знаю Гору Нибо. Я был в вашем штате этим летом. С Ротари-клубом. Видите флаг?

И действительно, на стене среди множества вымпелов висит флаг с бахромой, полученный на международном съезде членов Ротари-клуба, который проводился в Портленде в 1974 году.

— Я хорошо знаю весь ваш штат. Я же археолог. Я его объездил вдоль и поперек. Ну так и в какой части города вы живете? На востоке или на западе?

— Посередине, — отвечаю я. Гора Нибо — обычный городишко, расположенный по бокам щебеночной дороги, отходящей от хайвея. — Немного к северу.

— Да. Северная часть Горы Нибо. Я очень хорошо знаю эту часть города. А теперь позвольте мне вам кое-что показать...

Он оглядывается и достает из внутреннего кармана пиджака бумажник, а оттуда извлекает карточку с выгравированным на ней рельефным древним тайным символом.

— Видите? Я еще и Храмовник 32-й степени. Вы знаете, кто такие масоны?

Я говорю, что мне уже известно, что он масон, что именно поэтому Енох и узнал о нем, прочитав статью в газете братства, и добавляю, что мой отец — масон той же степени, но в настоящее время отошел от дел.

— Брат! — восклицает он и, сжав руку, заглядывает мне глубоко в глаза. Его взгляд похож на материализовавшийся дурной запах изо рта. — Сын брата — мой брат! Заходи. Тебе я не стану показывать этот хлам. Заходи ко мне домой на чай — там гораздо спокойнее. Вы любите египетский чай, братья? А египетские благовония? Не дешевые аптечные духи, а настоящие благовония? Лотосовые эссенции? Жасмин? Идем. Во имя твоего отца я окажу тебе любезность — подарю скарабея, который тебе понравился.

Он снова сжимает мою руку, вкладывая мне в ладонь свой подарок. Я говорю, что в этом нет никакой необходимости, но он отрицательно качает головой:

— Ни слова, брат. Когда-нибудь ты мне отплатишь за мое добро. Как говорят масоны: «Внеси свою лепту — встрой свой камень».

Он продолжает удерживать мою руку, пронзая меня взглядом, и я начинаю гадать, не существует ли какого-нибудь полоскания для освежения зловонных взглядов, и пытаюсь перевести разговор на археологию.

— Кстати, о камнях, доктор, — вам известна легенда об отсутствующем камне на вершине пирамиды в Гизе? Как раз там, где, по предположениям, находится Храм свидетельств?

Он разражается мрачным смехом.

— А кому же знать, как не мне? — вопрошает он, увлекая меня за собой. — Но сначала вы оба должны отдохнуть.

Джекки следует за нами, но его сбить с панталыку не так-то просто.

— Значит, вы знаете об этом месте, доктор? Об этом потаенном храме?

— Храмовник и археолог доктор Рагар, чтобы он не слышал о Потаенном храме свидетельств?! — Он снова разражается смехом. Как и в этом флаге из Портленда, в его смехе есть что-то неприятное, что ставит слушателя в тупик. — Всем известно о Потаенном храме! Одни говорят, другие говорят, а кому известна Истина?

Он останавливается и показывает мне свой масонский перстень так, чтобы не видел Джекки.

— Нам, членам Братства, известна Истина, но мы поклялись не разглашать ее непосвященным. Но тебе, сыну моего брата, возможно, я смогу показать луч света, недоступный другим.

Я киваю, он тоже отвечает кивком и подталкивает меня к лестнице, ведущей к узкой дверце.

— Прежде всего — мой превосходный ароматизированный чай. Увы, без меня: священный пост; а потом мы поговорим. Ибрагим! — кричит он, отпирая тяжелую дверь. — Чай для моих друзей из Америки!

Мы входим в помещение, которое уступает лавке по размерам, зато намного превосходит ее по уюту. Стены до самого потолка завешаны коврами и старыми циновками, приглушающими шум, царящий в центре Каира. Но Боже милостивый, до чего же здесь душно! Доктор включает вентилятор, но он едва перегоняет застоявшийся воздух.

— Итак, пока мой кузен готовит вам чай, вы будете вдыхать аромат настоящего нильского лотоса, перед запахом которого не может устоять ни одна женщина.

Под занавес Джекки выкладывает 50 долларов и покупает благовоние для девушек из «Роллинг стоунз». Мне же, кроме скарабея, удается получить от доктора лишь право на бесплатный звонок в каирский университет. Я оставляю сообщение для мистера Малдуна Грегора с просьбой, чтобы он нашел меня в гостинице «Омар Хайям». После дня, проведенного среди благовоний, я могу с уверенностью утверждать, что точную информацию в Каире можно получить только от американцев.

По дороге обратно мы натыкаемся на уличную выставку, посвященную войне 73-го года, когда египтяне пересекли Суэц и вмазали израильтянам. В центре выставки расположена двухэтажная цементная нога, наступающая на Звезду Давида. Я было собираюсь запечатлеть это на пленку, но окружающие так смотрят на мой огромный «полароид», что я начинаю нервничать.

Энергичный молодой ветеран этой войны проводит нас по всей выставке, демонстрируя стратегические участки и укрепления на выстроенной им из песка модели. Он ведет себя исключительно патриотично. Отдельно он показывает воткнутый в песок снаряд базуки, которым отмечен Бар-Лев — израильская разновидность линии Мажино.

— Снаряд? Сделано в Америке. Захваченное оружие? Тоже американского производства.

Он мрачно произносит это, глядя на меня, но враждебности в его голосе я не чувствую. Даже когда он говорит об израильтянах, показывая забрызганных грязью пленных, чтобы я не перепутал их с победителями-египтянами, в его интонациях нет укоризны. Он с уважением говорит об израильских солдатах — так говорит игрок о своих соперниках. Причем о непосредственных соперниках, как я понимаю, учитывая расстояние, на котором Судьба и Организация Объединенных Наций разместили друг от друга Каир и Иерусалим. Неудивительно, что на каждой улице показывают военное шоу.

Перейдя через мост, я снова вижу нашего потрепанного охранника, стоящего за мешками с песком. Мы приветствуем друг друга, и я направляюсь к гостинице, ощущая причастность к новой для меня политической ситуации.

15 октября, вторник. Так и не могу приступить к статье. Постоянно болтаюсь по городу. Некоторые картины воистину оказываются испытанием для человека, избалованного нашим образом жизни: измученные женщины, проходящие со своими оборванными отпрысками мимо фруктовых прилавков к горам заплесневевших объедков на задворках, костлявые собаки, жующие Котексы, лежащая посередине тротуара и целиком завернутая в черное одеяло масса размером с семилетнего ребенка с протянутой рукой, целые семьи, живущие в останках «паккардов», «бьюиков» и «кадиллаков», разлагающихся на обочинах дорог...

— Знаешь, Джекки, чего не хватает этому городу? Нескольких нью-йоркских полицейских, которые занялись бы отгоном автомобилей. Это поддерживало бы здешние отбросы общества в форме.

Плюс ко всему постоянный запах мочи и вид нездорового кала. Каир обладает специфической рецептурой не только звуков, но и запахов.

Все это невыносимо. Я повсюду ношу с собой «полароид», купленный в Нью-Йорке, но мне еще не хватает духу снимать сцены глубокой нищеты. Я вспоминаю свой спор с Анни Либовиц: «Я не хочу, чтобы меня снимали, когда я бреюсь, сижу в клозете или нахожусь в состоянии депрессии!» Точно так же я не хочу, чтобы снимали мои гнилые зубы, глаза, покрытые желтой коростой, или искривленные конечности.

Ночь вторника или утро среды. Сегодня последний день Рамадана. Рождество в Каире. Как и Нью-Йорк, этот город слишком подавляет, у него устрашающий вид. Однако, в отличие от Нью-Йорка, мощь Каира определяется не столько ликвидными активами, приводящими в действие экономические турбины, сколько потоками, поднимающимися от прошлого, от еще не реализованных сокровищ, — это грядущая мощь. Каир был влиятельным уже тогда, когда Нью-Йорк еще представлял собой пустошь, он имел письменную историю в то время, когда Ветхий Завет еще находился в черновиках. И личинка его значимости набухает где-то между сдержанным национализмом молодого патриота в парке и банальным мистицизмом Посвященного в сарже.

Пушечные выстрелы оповещают о последнем дне Рамадана. Кошачьи вопли транспорта учтиво стихают, и с минаретов через усилители начинает доноситься пение.

Потом все стихает, и слух улавливает отклики правоверных и молитвы, возносящиеся к небу из мечетей и с тротуаров. Днем я видел метельщика, откликнувшегося на зов Мекки и распростершегося рядом с кучей мусора, которого объезжали машины.

Слушайте, о боги! Звук разрастается все больше. Выпустите меня из этого затхлого номера! Я беру ручку, фотоаппарат и отправляюсь на улицу, чтобы застать свежесть рассвета.

Я проскальзываю мимо третьеразрядного Тезея и его лепных легионов, пересекаю просторный вестибюль с люстрами, облепленными купидонами, обхожу молящихся на тротуаре швейцаров и устремляюсь к цементному ограждению, идущему вдоль крутого берега Нила.

Кладу записную книжку на ограждение. Молитвы продолжаются, однако городская жизнь возобновилась. Двигатели рычат, тормоза скрипят, клаксоны гудят, фары мигают. По улицам мимо изысканных неоновых вывесок кафе и простых жаровен на обочинах тянутся вереницы огней. Усилители на минаретах передают монотонное пение муэдзинов, подхватываемое сотнями тысяч других голосов.

Дует древний ветер, в течение многих веков позволяющий лодочникам подниматься по Нилу вверх по течению, а потом спускаться вниз. В кузове проезжающего пикапа лает собака. Охранник выходит из своей будки и видит, как я пишу в блокноте. Он поднимает воротник длинного кителя и подходит ко мне. В руке он держит фонарик за ту часть, где находится лампочка, так что между нами образуется небольшое сияющее пространство. Мы улыбаемся и киваем друг другу. С близкого расстояния я замечаю, что штык на его карабине проржавел и погнут.

При первых рассветных лучах шум с противоположного берега еще больше возрастает. Мы поворачиваемся лицом к городу как раз в тот момент, когда выключаются все фонари и флюоресцентное освещение моста: бац! и все огни в Каире исчезают. Слава Аллаху! Мы снова поворачиваемся друг к другу, и охранник с присвистом выражает свое одобрение: «Я латиф!» Я киваю.

Усилители из-за перегрузки смолкают, но пение на улицах продолжается. Более того, оно становится громче, словно бросая вызов технике. Молитва скручивается из миллионов волокон, не уступающих по своей крепости легендарному египетскому хлопку, она прядется из миллионов голосов, соединяющихся в единую нить, которая устремляется на восток к темному метеориту, притягивающему к себе, как игольное ушко или черная дыра, все пряди мусульманской веры.

Охранник наблюдает за тем, как я пишу, любезно освещая фонариком блокнот.

— Тисма, я хавага, — произносит он. — Англис?

Я говорю — нет, не англичанин. Американец.

— Хорошо, — кивает он. — Мериканец.

От ветра и торжественности момента у меня пересыхает в горле. Я снимаю с плеча флягу и пью. Потом предлагаю охраннику. Он делает вежливый глоток и произносит свой комментарий относительно качества фляги.

— Мериканская армия?

— Да. Армейский резерв. — Мне ее помог выбрать приятель, бывший морской пехотинец Фрэнк Доббс, вместе с ботинками и шлемом от песчаных бурь. — Резерв армии Соединенных Штатов.

Охранник возвращает мне флягу и отдает салют. Я отвечаю ему тем же. Потом он что-то спрашивает, указывая на мой блокнот. Я показываю на противоположный берег и прикладываю к уху руку, потом делаю вид, что принюхиваюсь к нильскому ветру и что-то записываю. После чего обвожу рукой реку, небо и все остальное, что вмещает в себя священная ночь. Он возбужденно кивает и прижимает к сердцу сжатый кулак:

— Египет?

— Да, — отвечаю я, повторяя его жест. — Египет.

Огни снова вспыхивают.

Мы изумленно смотрим друг на друга — усилители вновь начинают изрыгать заунывное пение, а машины снова возвращаются к своему шумному соперничеству. Когда мы с охранником разжимаем кулаки, в наших глазах стоят слезы. Мне кажется, что на фоне старых минаретов и современных небоскребов я различаю лик египетского возрождения, сочетающий в себе новую гордость и древнюю магию. Это надо запечатлеть! Я принимаюсь копаться в сумке в поисках «полароида», когда ощущаю на своем лице луч фонарика.

— Нет, — произносит он, покачивая фонариком из стороны в сторону. — Нет фото.

Я решаю, что дело в каком-нибудь религиозном табу, как это бывает у некоторых дикарей, боящихся потерять душу, или как у меня с Анни Либовиц.

— Я только сниму линию горизонта за Нилом.

— Нет фото!

— Я совершенно не собирался фотографировать тебя, — и я направляюсь прочь вдоль ограждения. — Могу снять с другого места, если ты так...

— Нет фото!

Я не спеша отрываюсь от видоискателя. Охранник кладет фонарик на ограждение, освобождая руки для карабина. И только тут я понимаю, что он боится не за свою душу, а за мост.

Я приношу извинения и убираю фотоаппарат. Он смотрит на меня с подозрением. Даже если бы мы понимали друг друга, говорить больше не о чем. Наконец, чтобы вернуться к былым отношениям, он прикладывает к губам два пальца и произносит:

— Сигрет?

Я говорю ему, что не курю. Он принимает это за ложь, полагая, что я обиделся. Что я могу сказать? Я вздыхаю, а загадка Каира плетется прочь к своему посту, где и замирает, подняв воротник и повернувшись ко мне спиной.

Несмотря на дымку, быстро светает. Ветер на мгновение утихает, и в нос ударяет резкий смрад. Я опускаю голову и вижу, что стою в луже мочи.

16 октября. Праздник Рамадан. Звонит бывший египтолог Малдун Грегор и приглашает нас к себе — сегодня после занятий он готов съездить с нами к пирамидам.

— Моментально уезжайте из этого морга! — кричит он, перекрывая шум в трубке. — Я заказал вам номера в гостинице «Мина».

Мы выкатываемся из нашей обветшалой курильни опиума в духе Редьярда Киплинга и пересекаем кипящие праздничные улицы в поисках данного нам Грегором адреса. Застенчивая девица провожает нас в пентхаус трущобного вида. Остаток дня мы проводим, попивая холодное пиво и рассматривая толпы, прогуливающиеся внизу в своих самых нарядных лохмотьях. Тени уже становятся довольно длинными, когда с кипой книг появляется Малдун Грегор. Мы не успеваем пожать друг другу руки, как он слетает вниз в поисках такси.

— Дорога к пирамидам! Нам надо успеть до наступления темноты.

И вот наконец я ее вижу в лучах пыльного заходящего солнца — сначала из окна такси, потом ближе — с разворота у гостиницы, затем сквозь финиковые пальмы, взбегающие по склону, и, наконец, передо мной предстает Великий Бог в Небесах Как Бы Его Там Ни Звали! — величайшее достижение человечества, идеальная форма, уходящая под облака, — Великая пирамида Гизы!

3. ВНУТРИ ПРЕСТОЛА

Представьте себе обычного туриста, приближающегося к этой достопримечательности: сначала он с облегчением высаживается из самолета, потом немного волнуется во время автобусной экскурсии по бурлящему Каиру, но за легированной сталью современной машины ощущает себя все еще достаточно защищенным. Он смеется и показывает пальцем на чудовищную панораму предместий Гизы — ослы, впряженные в сломанные «фиаты», мазанки, ютящиеся, как осиные гнезда, рядом с самыми современными кондоминиумами: «Ужасно, но следует признать, Цинтия, — не лишено живописности», — он возится с фотоаппаратом и откидывается на спинку сиденья, утомленный солнцем; и вдруг горло у него перехватывает, двери с шипением открываются, и его выбрасывают из удобной скорлупы в безжалостную утробу стоянки у подножия пирамиды.

На него с воплями набрасывается толпа голодных египтян — водители багги, погонщики верблюдов и поставщики самых лучших арабских скакунов. А гиды? Господи, да любые! Всех сортов и видов:

— Добро пожаловать, мистер, добро пожаловать! Все ли у вас хорошо?

Рукопожатие, подмигивание и заискивающе-плотоядное:

— Вам ведь нравится Каир? А Египет? А египтяне? Не правда ли, вы бы хотели взглянуть на на-стоящую мумию царя Ку-Фу? Я буду вашим гидом!

Или еще хуже — не-гиды:

— Простите, сэр, но я просто не могу видеть, как вам досаждают эти фальшивые феллахи. Поймите меня правильно: я не экскурсовод, я — охранник и работаю в департаменте древностей Каира. Идемте со мной. Я не дам этим надоедливым пиявкам испортить вам отдых. Я не экскурсовод!

Наш бедный паломник продирается сквозь толпу к ауде — широкой известняковой площадке у северного основания пирамиды — вжимается в гигантское нагромождение каменных глыб, усеянных новыми гидами и не-гидами, ухмыляющимися с видом горгулий, платит свои пиастры за билеты, позволяющие ему и его курносой жене подняться из битком набитого затхлого помещения в другой каменный покой размером с мужской клозет на автобусной станции — только еще более вонючий! — и с облегчением спуститься вниз.

— Признайся, Цин, эта штуковина очень большая, ты никогда в жизни не видела ничего больше. Жду не дождусь, когда мы сможем показать эти снимки через проектор.

Сказать «очень большая» — это значит не сказать ничего. Она невероятно большая, невообразимо большая, она настолько большая, что кажется вызовом, брошенным самому небу. Если приехать в спокойное время и подойти к ней без каких-либо провожатых, можно ощутить все величие ее размеров. По мере того как вы пересекаете известняковую площадку, огромный треугольник начинает удлиняться и сплющиваться. Основание вытягивается, наклонные боковины вырастают, а заострившиеся углы начинают обхватывать тебя с обеих сторон.

Соответственно вершина опускается, и верхний угол начинает казаться шире. Когда же достигаешь подножия и поднимаешь голову, то не различаешь уже и двухмерного треугольника! Плоскость настолько сокращается, что ее перестаешь воспринимать как плоскость. Вероятно, когда изначально пирамида была покрыта гладкой облицовкой, это производило неизгладимое впечатление — она превращалась в безупречную белую линию, давая представление о первом измерении.

И даже в нынешнем ободранном состоянии она создает эту иллюзию, полностью дезориентируя наблюдателя. Он пытается внушить себе, что и в отсутствие других граней эту он должен видеть как плоскость. Однако все известные нам плоскости горизонтальны — взлетные полосы аэродромов или парковочные стоянки. И потому возникает ощущение, что по ней можно пройтись, если отклониться назад и принять по отношению к ней перпендикулярное положение. От этого начинает кружиться голова...

Чтобы умерить чувство тошноты, я опираюсь на один из каменных блоков и прижимаюсь к нему щекой — его гладкая поверхность успокаивает и вызывает легкую грусть.

— Грустно, не правда ли? — спрашивает Малдун. — Когда видишь разрушение такого древнего места.

Малдун Грегор совершенно не похож на непритязательного старого египтолога, которого мы готовились увидеть. Ему немногим больше двадцати, на нем старые джинсы с заплатками и футболка, глаза все еще туманятся от какого-то психоделика, в дальнейшем заставившего его навсегда бросить этим заниматься.

— После того как арабы ободрали облицовку, за шесть веков пирамида разрушилась больше, чем за сорок предшествующих, если считать с точки зрения общепринятой египтологии, или за сто семьдесят, если вы разделяете взгляды Кайса.

— Печально, — соглашаюсь я. — А как они умудрились это сделать?

— Они решили, что им нужна эта облицовка, — Джекки встает на защиту давно усопших арабов, — для Аллаха.

— Еще печальнее, — добавляю я. — И в конце концов оскорбительно для того, кто решил послать нам эту каменную открытку.

— Арабам нужны были камни для восстановления Каира. Помнишь строительство дамбы во времена Насера?

И Джекки начинает рассказывать о том, как Насер затопил архитектурные сокровища при строительстве гидроэлектростанции. Вспоминая миллионы обездоленных, которых я видел в Каире, я вынужден согласиться, что поступил бы точно так же.

— Но снять облицовку — это совсем другое, — говорит Малдун. — Это все равно что умышленно совершить преступление, зная, что закон еще не вступил в силу. И теперь неизвестно, должно было послание дойти до нас или нет. Строители этой штуковины пытались передать сведения, важные во все времена. Формулу квадратуры круга или золотого сечения. Ни одна другая пирамида не содержит этих сведений. Они несут чисто личностную информацию, сводящуюся приблизительно к следующему: «Внимание, потомки! Пара строк, чтобы напомнить вам о том, что фараон Как-его-натон был величайшим воином, правителем и мыслителем, воплотившим в жизнь грандиозные замыслы, часть из которых изображена на соседних стенах. Его супруга тоже ни в чем ему не уступала». В Великой пирамиде вы не найдете ничего подобного. Никаких хвалебных иероглифов. Предполагалось какое-то другое, более универсальное послание.

— Может, оно и не исчезло, — замечает Джекки. — Может, за те миллиарды лет, которые нас разделяют, мы просто разучились читать.

— Или все это было лишь приманкой для арабов, — добавляю я. — И никакого послания не было вообще.

Я умею делать такие допущения в разговоре на любую тему и с любым собеседником.

Наше внимание привлекает шорох гравия, и, подняв головы, мы видим маленькую фигурку, выходящую из центрального входа и направляющуюся к нам.

— Пошли, — говорит Малдун. — За южной гранью есть место, где вас не найдут.

Мы с Джекки вслед за ним огибаем северо-восточный угол и начинаем двигаться вдоль западного основания. Становится темнее, так как огромное строение закрывает огни Каира. Малдун осторожно проводит нас через раскопки небольшого погребального храма, находящегося между тылом Великой пирамиды и восточной гранью ее не менее величественной соседки — пирамиды Хефрена.

— Видите там черный шар?

Малдун указывает вниз по направлению Гизы. В четверти мили от нас я различаю какую-то округлую форму.

— Это затылок Сфинкса. — Он садится, повернувшись лицом к зловещему силуэту. Джекки располагается лицом на восток, глядя на мигающие огни Каира. Я выбираю камень со спинкой, с которого видна вся троица пирамид, называемых в туристических буклетах «Группой Гизы». Можете свериться с изображением на пачке сигарет «Кэмел».

Вдалеке на западе виднеется маленький Микеринос. Ближе — пирамида Хефрена, вершина которой сохраняет венец облицовки. Она почти так же велика, как ее знаменитая сестра. К тому же она была построена на более высоком плато, чем Великая пирамида, и поэтому ее основание на несколько футов выше над уровнем моря. По своим размерам она ничем не отличается от Великой пирамиды. Однако, как замечает Малдун, лишена надменной дерзости. Венец обшивки на макушке, оставленный арабами, придает ей комический оттенок, делая похожей на мультяшную гору из Диснейленда. Пирамида Хефрена столь же невероятно огромна и потрясает своей каменной кладкой, и тем не менее она не приковывает к себе взгляда. Он все время возвращается к другому безверхому шедевру...

— А что это за темная расщелина? — спрашиваю я Малдуна. — Черный ход в Великую пирамиду?

— Полковник Говард Вайс так и думал году в тысяча восемьсот сороковом. Именно он вскрыл помещения над царскими покоями и обнаружил картуш Хуфу.

Именно обнаружение имени Хуфу в верхних помещениях сильнее всего ударяет по версии Кайса.

— Полковник был большим специалистом по взрывчатке, к тому же на него работал араб по имени Дуэд, занимавшийся продажей пороха и гашиша. В результате многолетнего общения с этими взрывчатыми веществами Дуэд окончательно оглох, зато приобрел некоторые познания в области ведения раскопок. Как и Вайс, он считал, что должен существовать другой вход в пирамиду, который можно найти, если правильно скомбинировать его любимые вещества.

Ветер утих, и наступила полная тишина. На мгновение мне показалось, что из-за юго-западного угла появилась какая-то фигура, направляющаяся к нам, но она тут же растворилась в бездонной мгле.

— После одного такого взрыва с коротким взрывателем полковник уже решил было, что навсегда лишился своего специалиста. Однако через пару дней Дуэд очухался и рассказал о явившемся ему видении: прямо напротив центральной двери расположен черный ход. Простота этого откровения заинтересовала доброго полковника.

Я вдруг замечаю, что все лаявшие в Гизе собаки внезапно умолкли.

— И хотя старина Говард Вайс знал, что ни в одной из пирамид не существует южного входа, на всякий случай он решил обойти ее и проверить — на это всего-то требовалась пара бочонков пороха:

— И он что-нибудь обнаружил? — интересуется Джек.

— Камни. Потому это отверстие называется «Бесплодным углублением Вайса».

— Так я и знал, — говорит Джек.

— Он уволил Дуэда и перебрался к Микериносу, где якобы обнаружил саркофаг с мумией фараона, однако корабль с ней по непонятным причинам затонул по дороге в Англию, и Говард Вайс лишился своей находки. Эта бессмысленная дыра и верхние помещения стали единственным, что он мог предъявить после пяти лет своих раскопок и взрывной деятельности. Кстати, одно из помещений оказалось заполненным таинственной черной пылью.

— Да? И что это было?

— Когда наука смогла ее проанализировать, оказалось, что это прах миллионов жуков.

— Потрясающе. — Джекки встает и поправляет галстук. — Это воодушевляет меня на то, чтобы вернуться в гостиницу и перебить всех комаров. Сообщи мне, если узнаешь что-нибудь полезное.

После ухода Джекки Малдун посвящает меня в некоторые подробности своей биографии. Воспитанный правоверными родителями в духе учения Эдгара Кайса, Малдун был переполнен таинственными теориями, пока не встретился с Енохом из Огайо, перевернувшим его мировосприятие.

— Он приехал к нам в город, расставил палатку и принялся составлять гороскопы и наносить татуировки, а по вечерам проводил собрания. Он вводил себя в транс и отвечал на разные вопросы от лица Рея-Торла, который был сапожником в Мю. Потом, когда бизнес пошел на спад, Рей-Торл перебрался в Атлантиду и стал нелицензированным генным хирургом, так что в конечном итоге ему пришлась бежать из города, и окончил он свою жизнь в Египте, помогая Ра-та строить пирамиду.

— Обалдеть. Ну и что он вам рассказал?

— Ничего особенного. Приблизительно то же самое, что говорит Кайс и другие пророки: что двухтысячелетняя эпоха Рыб заканчивается, а за ней последует Конец света, который, скорее всего, наступит в последней четверти этого века. Рей-Торл называет его Аподосисом, а Енох — Бурей дерьма.

— В последней четверти?

— Плюс-минус десять-двадцать лет. Но в любом случае скоро. Поэтому сторонники Кайса так и стремятся обнаружить этот потаенный храм. Считается, что в нем должны содержаться данные о предшествовавших Бурях дерьма, а также сведения о том, как в них уцелеть. Однако...

Я чувствую, что Малдун вряд ли обсуждает эту тему со своими студентами в университете.

— ...все должно совпасть, чтобы найти его: время, положение Земли, орудия.

И, глядя на черную выпуклость головы Сфинкса, он наизусть цитирует одно из самых известных предсказаний Кайса: «Когда солнце поднимется из вод и линия светотени упадет между лапами Сфинкса, поставленного хранителем и стражником, когда исполнится срок и начнут происходить перемены в жизни человечества, можно будет войти туда, куда закрыт вход из помещений рядом с правой лапой Сфинкса. Тогда между Сфинксом и рекой...»

Именно это пророчество заставило меня приехать к пирамидам. В библиотеке его знали все. Стоило мне упомянуть, что я еду в Египет, как седовласые старушки и длинноволосые бывшие хиппи задавали мне один и тот же вопрос: «Хотите найти Зал свидетельств?»

— И Сфинкс является не единственным хранителем, — продолжал тем временем Малдун. — У Кайса упомянуты целые полчища стражников или хранителей, которые окружают Потаенный зал. Они должны быть повсюду. Все это плато является неким геодезическим феноменом, охраняемым особыми призраками.

Я вздрогнул от порыва ветра, и Малдун встал.

— Мне пора обратно в Каир, завтра первая лекция в восемь. — Не отрывая взгляда от Сфинкса, он застегивает свою джинсовую куртку. — Знаете, сюда уже приезжала одна женщина из Ассоциации исследований и просвещения. И после долгих перипетий ей-таки удалось добиться разрешения на то, чтобы просверлить отверстие перед правой лапой...

— Она что-нибудь обнаружила?

— Ничего. Почему она выбрала именно это место, хотя от лапы до реки ровно миля, она так и не сказала, но сколько она ни сверлила, там был один камень. Она была страшно разочарована.

— А эти призрачные стражники не сделали ей ничего плохого?

— Об этом тоже ничего не известно. Правда, дело кончилось тем, что она вышла замуж за чешского посла.

Засунув руки в карманы, Малдун исчезает в тени, сообщая мне на прощанье, что увидимся «букра фийл миш-миш». Эту фразу часто слышишь в Каире. Я вспоминаю слова Джекки о том, что она означает что-то вроде «маньяны», только менее определенное. Типа «после дождичка в четверг».

Оставшись в одиночестве, я пытаюсь вспомнить, что мне известно о геодезических явлениях. Я вспоминаю свою поездку к Стоунхеджу, когда солнце в день зимнего солнцестояния вставало точно в расщелине между двух камней, а я понимал, что ровно через полгода оно будет делать то же самое, только в расщелине справа от меня. Припоминаю, как это явление заставило меня осознать, где я нахожусь, вспомнить о наклоне земной оси и изменении орбиты движения Земли вокруг солнца. Лишь этот круг доисторических камней обладает таким неповторимым свойством — единственное место на Земле, где в дни зимнего и летнего солнцестояния солнце занимает именно такое положение.

Я понимаю, что пирамида построена точно в таком же месте, в одной из акупунктурных точек нашей планеты, но сколько ни стараюсь, так и не могу воспринять логику ее планетарной ориентации, которая ощущается в Стоунхедже.

Возможно, это вызвано непроходящим ощущением, что все стало плоским, включая голову Сфинкса, а еще я не могу избавиться от чувства, что рядом кто-то есть и подходит все ближе. Две стофунтовые банкноты в моем кармане вдруг начинают издавать тревожные сигналы, и в тот момент, когда я принимаюсь искать какое-нибудь оружие, внезапно осветившаяся голова Сфинкса изрекает голосом Орсона Уэллиса: «Я... Сфинкс. Мне... много лет».

Все это сопровождается музыкой из «Аиды», и одновременно включается великолепно-зеленая подсветка у Хефрена, голубая у Микериноса, а Великая пирамида погружается в золотое сияние.

Это свето-звуковое шоу устраивается для зрителей у подножия холма. Из-за гробниц и усыпальниц льются, меняя оттенки, лучи света, а Сфинкс на чистом английском языке величественно произносит свой текст. Мне повезло попасть в «английскую» ночь. Кроме этого, есть «французские», «немецкие», «русские» и «арабские».

И в этом золотом сиянии я наконец различаю маленькую фигурку человека, присутствие которого я ощущал. Он сидит на известняке в тридцати ярдах и смотрит на меня. Воспользовавшись освещением, я быстро встаю и широкими шагами, не оборачиваясь, направляюсь прочь.

Добравшись до дороги, я обнаруживаю, что он идет за мной.

— Добрый вечер, друг мой. Не правда ли, прекрасная погода?

Ускорив шаг, он оказывается рядом. На нем голубая геллабия и черные потертые кожаные туфли без носок.

— Меня зовут Мараг.

Что его имя пишется именно так, я узнал позднее, так как вначале букву «г» он произнес как «ж» и слово рифмовалось с «коллажем», только ударение было на первом слоге.

— Извините, но, кажется, вы хотели купить гашиш? Пять фунтов.

Он соединил большой и указательный пальцы в кружок и улыбнулся. Кожа его скуластого подвижного лица походила на отполированный тик, над белыми зубами виднелась полоска аккуратно постриженных черных усов. В обрамлении паутины морщинок весело поблескивали глаза. Этаким привычным весельем. Ему могло быть как сорок, так и семьдесят, а ростом он не превышал моего тринадцатилетнего сына. Казалось, он едва касался земли, двигаясь рядом со мной. Когда я наконец извлек пятифунтовую банкноту и протянул ему руку, чтобы скрепить наш договор, его пальцы просочились сквозь мою ладонь как песок.

Я устроился в небольшом уличном ресторанчике на краю ауды, где прождал его почти час, потягивая кофе по-турецки и наблюдая за сменой оттенков пирамиды, пока иллюминация не выключилась, а Сфинкс не заткнулся. Тогда я расплатился по счету и ушел. Он обещал вернуться через двадцать минут. Но я знаю правила, они интернациональны, вне зависимости от того, где ты находишься — в Танжере, Тихуане, на Северном берегу или в Новато: сначала товар, потом деньги. Двадцать минут... после дождичка в четверг.

Но стоит мне выйти из ресторана, как я вижу поднимающуюся по склону голубоватую фигурку. Едва переводя дыхание и отирая пот с лица, он просовывает мне в руку пять маленьких завернутых в бумагу пакетиков, каждый размером с патрон 45-го калибра. Я начинаю расковыривать один из них ногтем.

— Пришлось сходить дальше, чем я думал, — извиняется он. — Все в порядке? Пять фунтов.

Я понимаю, на что он намекает, — товар стоил ему именно столько, так что он остается без навара. Лицо его сияет. Доставая бумажник, я понимаю и то, что он с легкостью мог завернуть в бумагу козий помет.

Он замечает мои сомнения.

— Как хотите, — пожимает он плечами.

Я даю ему два американских доллара, которые стоят на черном рынке полтора фунта. Изучив обе банкноты, он снова улыбается, давая мне понять, что оценил если не мою щедрость, то хотя бы логичность.

— Каждый вечер на этом углу. Спросите Марага. Все знают, где меня найти. — Он протягивает руку, блестя глазами, и его пальцы вновь протекают сквозь мои. — А вас как зовут?

Я сообщаю ему, хотя все еще не избавился от своих подозрений: а вдруг он меня подожжет или взорвет или и то и другое, как это свойственно тихуанским дилерам?

— Дебри, Дебри? — Он забавляется моим именем, ставя ударения то на одном, то на другом слоге. — Спокойной ночи, мистер Дебри. — И снова исчезает во мраке.

Уже в номере я обнаруживаю, что пакетики набиты настолько туго, что мне приходится воспользоваться ножом. Наконец я извлекаю маленький коричневый шарик нежнейшего и вкуснейшего гашиша, какого я никогда раньше не пробовал и вряд ли уже попробую. И возобновляю записи в своем дневнике:

17 октября, четверг. Первый день в гостинице «Мина». Отличное место. После обильного завтрака и нескольких чашек крепкого кофе мы отправляемся к холму. По всем его склонам ползут праздничные толпы, напоминающие торжественную процессию возвращающихся домой муравьев. Однако они стремятся не к вершине. Миновав несколько террас, они рассаживаются среди камней и принимаются за фрукты и соленую рыбу, или кружат вокруг ауды, горя желанием что-нибудь совершить. При виде меня и Джекки они бросаются на нас, словно мы медом намазаны.

Ни фотографировать, ни писать. Им нравится смотреть на мой блокнот, на то, как движется ручка по странице, в которую они тычут своими пальцами справа налево, словно выдалбливая текст на глиняной табличке.

Мы с Джекки поднимаемся выше и сверху наблюдаем за калейдоскопом толп.

— Десять лет назад я был здесь сразу после Рамадана и ничего подобного не видел, — удивляется Джекки. — Это результат прошлогодней победы над израильтянами. Они настолько горды, что им теперь не стыдно перед пирамидами.

По камням карабкается полицейский в белой униформе с ремнем в руках, намереваясь задать жару ребятишкам, забравшимся еще выше нас. Но те, заметив его, разбегаются, визжа от восторга. Он останавливается, тяжело переводя дыхание. Джекки спрашивает у него, из-за чего он так встревожился. Тот объясняет по-арабски и, размахивая ремнем, направляется к следующей группке карабкающихся детей.

— Говорит, что вчера ребенок упал и разбился насмерть. И сегодня на каждую сторону выделено по десять полицейских.

— Я и не думал, что это так опасно. Наверное, кто-то просто баловался.

— Нет. Он говорит, что уже тридцать лет в Рамадан на пирамиде погибает ребенок. А в прошлом году разбилось целых девять. И просит нас, чтобы мы либо спустились, либо вошли внутрь, чтобы не соблазнять других.

Билеты у входа стоят пятьдесят пиастров. Из него ведет коридор под названием Эль-Мамун. Мы доходим до гранитной перемычки и ждем, когда вниз пройдут вспотевшие паломники с дикими глазами. Это не туристы, а египтяне, и на улице 90° в отличие от вечных 68° внутри пирамиды, однако на свежем воздухе никто не потеет.

Также общеизвестным фактом является то, что внутренний коридор поднимается под углом 26°17', и сечение его составляет четыре квадратных фута. Однако ни его узость, ни крутизна совершенно не ощущаются, пока навстречу не попадается следующий поток людей, пытающихся протиснуться наружу. Неудивительно, что они покрыты потом и глаза у них безумные. Это слишком маленькое помещение для такого количества людей! Кислорода не хватает, в этом никто не виноват, и все это понимают — прямо как на ранних рок-н-ролльных концертах, когда все было непредсказуемо.

Проталкиваясь вперед, вы наконец оказываетесь в просторной Великой галерее. Из-за спины доносится тяжелое дыхание поднимающихся людей. Однако вы знаете, что вам еще предстоит преодолеть горизонтально расположенный отросток, ведущий в покои царицы, где и можно будет глотнуть свежего воздуха. Похоже, местные жители даже не догадываются об этом.

— Невероятно, — выдыхает Джекки. — Остальные пирамиды вообще лишены вентиляции?

— Да. Потому-то эту и не считают усыпальницей.

— Ну конечно, мертвецы не нуждаются в вентиляции.

— Кажется, это еще одно открытие Говарда Вайса. Он предположил, что раз наверху в царских покоях есть вентиляционные отверстия, почему бы им не быть и в покоях царицы. Он рассчитал их местонахождение, как следует стукнул, и они оказались всего в нескольких дюймах от внутренней обшивки.

— Очень странно.

— Это еще не самое странное. Вот посмотри... — я провожу рукой по стене с видом школьника, демонстрирующего приятелю семейный чердак. — Видишь, чем покрыты стены и потолок? Солью, кристаллизовавшейся морской солью, и это только в покоях царицы и близлежащих коридорах.

— И как это объясняют египтологи?

— А никак. Это невозможно объяснить, если только не допустить, что когда-то это помещение было заполнено морской водой... что было сделано или каким-то древним водопроводчиком по неизвестным причинам, или приливной волной.

— Пошли. — Джекки уже был сыт по горло. — Давай вернемся в гостиницу и выпьем пива.

— Последняя остановка, — заверил его я и нырнул в коридор, ведущий из покоев царицы.

Мы вышли в Великую галерею и возобновили свой подъем. Этот сводчатый коридор не производил давящего впечатления. Я больше чем когда-либо уверен, что эти переходы служили для инициации — когда они были освещены факелами, а не флюоресцентным светом, должно было казаться, что Великая галерея уходит в бесконечную высь.

Перед входом в царские покои я заставляю Джекки остановиться и ощупать выступающий Главный камень в кромешно-темном предбаннике размером с телефонную будку.

— На случай, если Бюро стандартов когда-нибудь развалится, здесь находится образец идеального дюйма.

Мы ныряем в царские покои. Внутри, как лягушки на болоте, хохочут и бурлят паломники. Мы обходим толпу и приближаемся к возвышению.

— Оно высечено из цельной глыбы красного гранита. Имеет такие идеальные размеры и углы, что если все на Земле исчезнет, какой-нибудь пещерный умник с математическими задатками, просто изучая этот гранитный ящик, все равно сможет вычислить все то, что нам сегодня известно о плоскости и стереометрии.

Мы наклоняемся и заглядываем внутрь, а толпа продолжает смеяться, топать, греметь и болтать, пока помещение не начинает напоминать улицы полночного Каира.

— Здесь схвачена самая суть Каира, — признает Джекки, — все вплоть до запаха.

Когда наши глаза привыкают к мраку пустой каменной гробницы, мы видим, что дно ее на дюйм заполнено мочой. Чтобы отогнать этот бред, я достаю свою губную гармошку. Толпа замолкает. Джекки дергает меня за рукав, но я продолжаю играть. Паломники не спускают с меня глаз, а я дую до головокружения, заполняя каменные пустоты до, фа и соль аккордами. Я вам покажу, невежественные писуны, как умеет играть американский паломник! Хор посторонних голосов смолкает, и только тогда до меня доходит, что я пою:

— Соберемся у реки, у прекраснейшей реки... Расступись! И какая, вы думаете, это река? Вы, методисты, мусульмане и библеисты. Миссисипи? Конго? Огайо?

— Да, мы соберемся у реки...

Амазонка? Волга? Янцзы? Это древнее изображение на обратной стороне вашего потрепанного доллара — как вы думаете, черт побери, что это за река?

— ...текущей вдоль Небесного престола.

Джекки вытаскивает меня, опасаясь, что еще через мгновение я начну читать проповедь. Когда мы минуем Великую галерею, головокружение у меня прекращается, зато живот бурлит, как ручей во время баптистского крещения вероотступников.

— Что-то ты плохо выглядишь, — замечает Джекки.

— Я и чувствую себя отвратительно.

Мы выходим на улицу. И под аплодисменты присутствующих я прямо перед Великой пирамидой изрыгаю из себя завтрак, съеденный в гостинице.

18 октября. Умираю. Проклятие фараонов приковало меня к постели. Я изучаю душераздирающие теории всеобщей гибели человечества, которые мне уже снятся.

19 октября. Я снова пытаюсь подняться на пирамиду и вынужден спуститься из-за сильнейшего озноба. Опять сплю, читаю и занимаюсь экстраполяцией. Ну хорошо, предположим, что эта Буря дерьма действительно приближается. Предположим, ученые подтверждают это, как, например, в «Крушении миров». Население перестает стирать белье, сбивается в кучи и требует, чтобы кто-нибудь что-нибудь сделал. Что именно? Послал бы в космос банк с элитарной спермой, как предлагал доктор Лири в «Teppe II»?

Надо это принять, как обрушившуюся на нас волю Аллаха?

Или попытаться спастись?

Однако кто сказал, что для сохранения видов надо срочно создавать ковчег? Похоже, что Бури дерьма происходили не раз, a Homo sapiens как жил, так и живет. И на самом деле если что-то и угрожает, то не нам и не нашим душам, а нашей цивилизации.

А теперь представьте себе эту внезапную аннигиляцию (кстати, палеонтологами были найдены замерзшие мастодонты со свежими цветами в зубах — настолько быстро все произошло) и горстки выживших, ютящихся тут и там и цепляющихся за свое скудное существование. Представьте, как они пытаются сохранить некоторые основополагающие ценности. Например, пастеризацию. Объяснить основы бактериологии второму поколению пещерных жителей даже с помощью сохранившихся библиотек достаточно сложно. Придется начать с ритуалов.

— Запомните! Молоко — кипятить. Кипятить молоко.

— Хорошо, о мудрейший старейшина. Кипятить молоко. — И все разражаются Молочной песнью: «Кипятить молоко и убить эту тварь — мы ее не видим, но от нее болеем!»

Библиотеки еще существуют. Старые ритуалы указывают на их местонахождение. Старые песни! Старые хранилища! Старые схемы!

И тут Джек Черри нарушает мой лихорадочный бред.

— Пришел Малдун! Он говорит, что нашел человека, который знает, где это. Он готов отвести нас туда сегодня вечером!

— Где что? — я начинаю выходить из ступорозного состояния. — Кого нашел?

— Местного ясновидца. У него было видение о том, что три американца ищут Потаенный храм, и он составил карту.

— Карту?

— Прохода в тайный храм! Наверное, если чувак знает, что мы что-то ищем, это не просто так.

Я думаю, что Джек просто получил разнос за отсутствие результатов нашей экспедиции, но тем не менее одеваюсь и выхожу на улицу. Малдун ведет переговоры с миниатюрным человечком в голубой геллабии.

Это — Мараг.

4. В ГРОБНИЦЕ ТЕЛЬЦА

«Засуха на воды его, и они иссякнут; ибо это земля истуканов, и они обезумеют от идольских страшилищ». Иеремия 50:38.

По-прежнему 19 октября, воскресенье, по прошествии нескольких неприятных секунд.

— Доброе утро, друг мой, — произносит Мараг, выпрастывая руку из рукава. — Прекрасная погода.

Я говорю, что утро выдалось неплохое для двух часов дня, и пожимаю ему руку. Мы впервые видим друг друга при свете дня. Он старше, чем я думал, и в волосах уже проступила седина, но черные глаза молодо блестят, а зубы белы как жемчуг. Он улыбается в ожидании того, что я предприму. Ситуация острая: признание в том, что он является моим поставщиком гашиша, может стоить мне полезных связей, с другой стороны, разоблачение может его оскорбить и т. д.

Малдун разрешает мои сомнения, представив его как Марвина. Я говорю, что меня зовут Девлин. Малдун сообщает, что у Марвина есть карта, и быстрые маленькие ручки извлекают свиток. На клочке бумаги поверх просвечивающего школьного задания по математике что-то нацарапано карандашом. Мы наклоняемся ближе, и свиток снова сворачивается как жалюзи.

— Марвин говорит, что на этой карте показан путь к Потаенному храму священной истории...

— Потаенный туннель ангельской истории, — поправляет Мараг. — Не далее. У меня есть машина, и вас довезут туда в полной сохранности. Племянник! Это мои друзья из Америки.

Он машет рукой парню, который стоит, прислонившись к капоту машины у тротуара. Это насупленный тип лет двадцати в синтетических штанах и спортивной рубашке с короткими рукавами, закатанными до самых подмышек, чтобы видны были накачанные бицепсы. Он окидывает нас взглядом с ног до головы и с помощью нахмуренных бровей и выставленной вперед челюсти дает нам понять, что мы имеем дело с опасным типом. Он коротко кивает на призыв Марага, и даже его округлая фигура с большой задницей и коротенькими ножками не сглаживает откровенную агрессию.

— Малообразован, — признается Мараг, — но водитель отличный.

— Скажите, Марвин, а откуда у вас эта карта? — Я не припоминаю, чтобы говорил ему что-нибудь о Храме свидетельств.

— До меня дошли слухи, что американские ученые — один с лысиной — ищут тайные проходы. И вчера вечером я набросал эту карту.

— Вы сами?

— А сына попросил написать пояснения. Абсолютно достоверная тайная карта. Моя семья живет в Назлет эль-Саммане уже много веков, и нам известно все, что там происходило.

Малдун говорит, что, насколько ему известно, Марвин хочет получить за нее десять фунтов. «Десять фунтов?!» — повторяем мы хором с Джекки.

— Мне только пять, — поспешно добавляет Мараг. — А еще пять за машину и водителя. — Он замечает наши сомнения и добродушно пожимает плечами: — Как хотите, друзья мои. Я не могу осуждать вас за вашу осторожность. Сейчас мы возьмем только пять за машину и бензин, а мне вы заплатите, когда вернетесь довольными. Годится? Сейчас только пять.

Похоже, здесь все стоит пять фунтов. Мараг продолжает улыбаться.

— Ладно, — соглашаюсь я и вынимаю из своего бумажника пятифунтовую банкноту, которая тут же исчезает в складках голубой геллабии. Однако это происходит не настолько быстро, чтобы ускользнуть от взгляда племянника, который бросается к дядюшке и вступает с ним в визгливую перепалку на египетском языке.

Несмотря на всю приземистость, он все же на несколько дюймов выше своего миниатюрного дядюшки, к тому же явно время от времени занимается в тренажерном зале. И тем не менее силы не равны. Наш юркий, как норка, проводник набрасывается на своего опасного противника так, что от того только перья летят.

— Мой племянник сам не свой до денег, — признается он, провожая нас до побитого «фиата». — Но лучшего водителя вам не найти.

Он закрывает за нами дверцы машины, и только тут я понимаю, что он не собирается ехать с нами.

— К тому же очень услужлив. Его зовут Тадд.

— Клад? — хором переспрашиваем мы с начинающей брезжить догадкой. Толстый коричневый палец вжимается в кнопку стартера, и машина издает победоносный рев. Тадд нажимает на педаль и, сжимая в руке карту, одаривает нас торжествующей улыбкой.

— Я не видел таких улыбок с тех пор, как Сол Минео получил Оскара за «Молодого Муссолини», — признается Джек.

Тадд поправляет зеркальце, чтобы видеть свое отражение, зачесывает назад маслянистую прядь и с визгом вылетает на бульвар Пирамид.

Мы слишком поздно осознаем, что оказались заложниками его святейшества Безмозглого Неведения. Тадд являет собой воплощение египетского автобезумия, точно так же, как западный материализм дистиллирован до чистейшей абстракции Лас-Вегасом. Бесстрашный как бедуин и одичавший как дервиш, он лавирует между машинами, мигая фарами и давя на клаксон. На скорости пятьдесят миль в час он подъезжает к хвосту медленно ползущей вереницы машин. Не прикасаясь к тормозам, он впритирку обходит справа крохотный «фольксваген», проскальзывает между двумя мотоциклами и сворачивает на встречную полосу, чтобы объехать туристический автобус, пассажиры которого с ужасом смотрят, как в последнее мгновение мы успеваем вернуться в свой ряд. Затем мы обходим огромный шестиколесный военный грузовик с пушкой в кузове и, вихляя из стороны в сторону, продолжаем нестись дальше, едва не сдирая обшивку, пока не обходим всю вереницу машин и не оказываемся впереди. Тут бы и развернуться, да вот незадача — мы быстро приближаемся к образовавшейся впереди пробке...

— Тадд!

Раздается тошнотворный скрежет тормозов, которые давно нуждаются в новых колодках, потом визг экстренного тормоза, и в последний момент машина рывками останавливается. Дверца с моей стороны оказывается в нескольких дюймах от грузовой платформы, заставленной клетками с индюшками.

— Джекки, ради Бога, скажи, чтобы он прекратил это! У меня жена и дети! Малдун, скажи ему!

Бесполезно. Оба переводчика словно онемели от ужаса. Впрочем, Тадд все равно бы их не услышал: высунув голову из окна, он изо всех сил жмет на клаксон и пытается выяснить, что это за автосвалка, мешающая нам проехать. Он чуть подает вперед, и нашим взорам предстают два столкнувшихся хрупких «фиата», точно таких же, как наш. Корпусы машин вжаты друг в друга, как обертки от жвачки. Ни полиции, ни «скорой помощи», ни зевак — только тощие уличные шакалы, сбегающиеся на кровь. На разделительной линии, прижимая зеленый носовой платок к окровавленному уху и махая рукой подъезжающим машинам, покачиваясь, стоит уцелевший шофер.

Тадд продолжает кричать, пока ему не отвечают. Он запихивает голову обратно в салон машины и ставит нас в известность о происходящем настолько будничным тоном, что Джекки выходит из транса и начинает переводить.

— Он говорит, что это его родственник по материнской линии. Погибший таксист тоже приходится ему родней. Был хорошим человеком, но не очень хорошим водителем — на него нельзя было положиться.

— Скажи ему, что я тоже не могу полагаться на свое сердце.

Слишком поздно. Тадд замечает просвет, кажущийся ему достаточным для проезда, и протискивается мимо соседней машины — зеленый платок повисает на искореженном ухе, когда водитель вздымает обе руки, чтобы погрозить нам вслед кулаками — но Тадду все нипочем: у него все под контролем. Он раскладывает мятую карту на приборной доске, одновременно смотрит на дорогу, разглядывает собственное отражение в зеркальце, давит на клаксон и выскакивает на противоположную полосу навстречу огромному фургону, битком набитому мебелью и с медной кроватью на капоте... /Далее текст неразборчив/

20 октября. Двадцатое воскресенье после Троицы, через несколько минут после рассвета, но еще до завтрака... в шезлонге на берегу купальни.

Накануне вечером Джекки устроил скандал из-за того, что администрация не могла дозвониться до Джэна Веннера, и нам до сих пор не предоставили отдельных номеров. Он оказался настолько красноречивым, что мы тут же выехали из нашего прекрасного номера и получили по раздевалке у купальни, которые вообще не приспособлены для жилья — цементные стены, жесткая лежанка, отсутствие окон и горячей воды, причем — за те же деньги, что и наш предыдущий номер. Но Джекки с ума сходил от того, что после всего этого кофе и пакистанского гашиша я шастаю по ночам...

Я откатываю шезлонг от края купальни туда, откуда видна Великая пирамида. На утреннем небе громоздятся грозовые тучи. Вокруг царит такая тишина, что я слышу крик ворон, кружащих над вершиной пирамиды — дюжина черных точек вертится над длинным деревянным шестом, обозначающим место, где должна была бы находиться вершина, если бы замковый камень свода был на месте. Они отлично проводят время, то падая вниз, то взмывая вверх. Наверное, это еще лучше, чем кофе по-турецки. На кирлиановских снимках моделей пирамид видно, как из их вершин выходят силовые потоки, напоминающие вулканы, изрыгающие чистую энергию.

Существует сотня легенд о таинственных вещах, происходящих на вершине пирамиды: о начинающих безумно вращаться стрелках компаса, искрящемся вине и отлетающей в наручных часах радиевой краске, которая кристаллизируется внутри, напоминая зеленый песок. До отъезда надо будет все это проверить...

Вчера мы впервые не были на Великих пирамидах с тех пор, как покинули Каир. Я решил, что сконцентрирую все свое внимание на Ризе и не стану совершать свойственную туристам ошибку и пытаться увидеть все.

Однако вчера, несмотря на мою решимость, нас, к нашему же несчастью, вынудили увидеть это «все». Тадд оказался столь же полезным и надежным, как карта Марага.

Как только мы отъехали от гостиницы на достаточное расстояние, он лишился способности понимать английскую речь, а после того, как понял, что Джекки и Малдун не склонны восхвалять его прорыв сквозь затор машин, и вовсе погрузился в мрачную задумчивость, которую те были не в состоянии преодолеть. На каждую просьбу снизить скорость он отвечал: «Миш фахим абадан».

— Что это означает?

— Это означает «Я не понимаю», — выкрикнул Джекки. — Но на самом деле он хочет этим сказать, что мы его оскорбили! И теперь он нас похитит.

Тадд на полной скорости повернул направо, и, оставив сзади запруженный машинами Бульвар пирамид, мы оказались на узкой дороге, покрытой щебнем, справа от которой высились тенистые эвкалипты, а слева простирался широкий ирригационный канал, заполненный тощими коровами и остовами машин. И теперь, избавившись от надоедливого транспорта, Тадд почувствовал, что ему ничто не мешает, за исключением незначительных препятствий в лице детей, ослов и куриц.

— Тадд... — я попытался вступить в контакт, пользуясь наиболее универсальной частотой, — старая куча верблюжьего дерьма, ты едешь слишком быстро!

— И слишком далеко, — добавил Малдун, почесывая в затылке, — кажется, он собирается отвезти нас в Сахару к Ступенчатой пирамиде.

— Ну, этот чертов Мараг меня достал!

— Ты имеешь в виду Марвина? — Джекки, сидящий на переднем сиденье, хватает с приборной доски карту. — А может, все так и должно быть. Видите, на этой карте изображен не Зосер, а какое-то место за ним, которое называется Туннелями Сераписа. Может, он решил, что это не Серапис, а серафим, то есть ангел?

Мы оставляем попытки вступить в переговоры с Таддом. Джекки говорит, что все наши крики только усугубляют положение, а Малдун добавляет, что в любом случае нам будет полезно взглянуть на Сахару. Чтобы ощутить перспективу.

— Ступенчатая пирамида считается старейшей прародительницей всех остальных пирамид. На нее стоит посмотреть. Очень одухотворенное строение.

— А вы сами видели этот Ангельский туннель?

— Туннель Сераписа? Да, я ходил по нему со студентами. Это очень... как это говорится? — круто.

Проехав двадцать миль вдоль канала, мы еще раз поворачиваем направо и начинаем удаляться от узкой долины Нила в сторону еще одного известнякового плато. Когда мы поднимаемся на перевал, вдали за безбрежным морем песка открывается группа пирамид Гизы, которые блестят на солнце как маркерные маяки. С другой стороны и на гораздо более близком расстоянии виднеется ступенчатое строение царя Зосера.

— Время оставило на нем свой тяжелый отпечаток, — замечает Малдун. — Один студент в нашем университете устроил представление под названием «Египет Теннесси» и спел песню, посвященную этой гробнице, в которой назвал ее «старой ободранной пирамидой».

Тадд испытывает такую гордость за свою великолепную езду, что к нему даже возвращается способность понимать собеседников, и Малдун уговаривает его свернуть и подъехать поближе. Мы проходим через отреставрированные храмовые ворота и направляемся к полуразрушенному строению.

— Говорят, что она была построена для царя Зосера архитектором по имени Имхотеп. За пятьдесят лет до возведения Великой пирамиды.

Трудно себе представить, что это примитивное нагромождение камней всего на пятьдесят лет старше шедевра, созданного в Гизе, но еще труднее допустить, что оно на пять тысяч лет моложе даты, определяемой Кайсом.

Малдун отводит нас к остроконечному каменному возвышению с задней стороны пирамиды, встав на которое можно заглянуть внутрь сквозь двухдюймовое отверстие. В глубине помещения сидит каменное изваяние, напоминающее астронавта, готовящегося к запуску в космос.

Малдун рассказывает о том, что, по мнению специалистов, к основной гробнице постоянно добавлялись новые крылья, которые высились друг над другом все уменьшавшимися террасами. «Говорят, что увидевшие ее подрядчики Хуфу решили заполнить ступени и выстроить Великую пирамиду для своего начальника».

Потом он проводит нас вниз в прекрасные алебастровые покои, стены которых от пола до потолка покрыты картинками, изображающими сцены быта египтян пять тысяч лет тому назад. Здесь представлены пашущие и жнущие крестьяне, этапы наказания преступника, совершившего кражу, рыбаки, забрасывающие с лодок сеть, а также подводные обитатели во всех подробностях — одни кажутся знакомыми, другие уже давно исчезли с лица Земли.

Тадд плетется сзади, проявляя все большее нетерпение и не понимая, как можно интересоваться чем-то неподвижным. Наконец он и вовсе останавливается, сложив на груди руки, и начинает нам угрожать.

— Он опять сердится, — переводит Джекки. — Говорит, что если мы не вернемся в машину, то он уедет без нас.

Но и за рулем его раздражение не ослабевает. Весь оставшийся путь до Туннеля Сераписа он проклинает нас за то, что мы так долго рассматривали какие-то грязные могилы. Мы пытаемся умерить его гнев, предлагая жвачку и приглашая спуститься вместе с нами к гробницам Сераписа. Это что, лезть в дырку, как ящерица?! Да никогда в жизни!

Мы оставляем его возиться с двигателем и идем по песку, следуя по тропе из оборванных билетиков ко входу в подземный храм. Это широкая, уходящая вниз расщелина, прорезанная в известняке и ведущая к высокой прямоугольной двери. Она напоминает крутой спуск к подземному гаражу для пустынных грузовиков.

Вооруженный араб внизу забирает у нас пиастры и выдает нам три половинки разорванных надвое билетиков, кладя другую половину в довольно внушительную стопку. Мы входим внутрь и поворачиваем налево по просторному коридору, грубо вырубленному в земле. Другой охранник требует дополнительной платы и разрывает наши половинки еще надвое. Потом торжественно возвращает нам обрывки, складывает уже четвертинки билетов в другую пыльную стопку и машет нам рукой, указывая дорогу. Чем дальше мы продвигаемся, тем становится темнее. Мы еще раз сворачиваем не то налево, не то направо — я уже не могу разобрать — минуем еще одну высокую дверь и оказываемся в главном коридоре.

Это обычный туннель, вырезанный в цельном камне, с высоким потолком, ровным полом и грубо отесанными стенами, достаточно большой, чтобы вместить линию подземки: здесь могли бы спокойно разминуться два поезда и еще осталось бы место для бомжей и уборочных машин. Однако он абсолютно пуст. Он уходит далеко вперед и теряется в сумраке.

Рассеянный свет в него попадает из больших помещений, вырубленных по очереди справа и слева приблизительно на расстоянии двадцати шагов друг от друга. Эти помещения представляют собой одинаковые идеальные кубы со стороной в сорок футов, с шероховатыми стенами. Они чуть выше самого туннеля, а пол их опущен вниз приблизительно на один человеческий рост.

В каждом помещении находится по огромному гранитному саркофагу с чуть сдвинутой в сторону крышкой, чтобы можно было заглянуть внутрь и убедиться, что он пуст. За исключением выгравированных на них надписей, все саркофаги абсолютно идентичны — все вырезаны из цельного темно-красного гранита и все производят суровое и мрачное впечатление. Каждый настолько огромен, что в него можно было бы загнать машину Тадда и накрыть ее крышкой.

Сколько бы вы ни продвигались вперед по этой жуткой подземке, ничего не меняется: комната за комнатой — одна налево, другая через несколько десятков шагов направо, во все ведет сводчатый вход, в каждой — мрачная гранитная гробница, и даже десятитонные крышки сдвинуты под одинаковым углом, чтобы продемонстрировать, что все давно разграблено.

— Это бычьи саркофаги, — сообщает нам Малдун. — Для жертвенных быков. По одному в год в течение многих тысяч лет.

Мы спускаемся по железным ступеням в одну из усыпальниц и останавливаемся у гигантского саркофага. Мне удается дотянуться до крышки. Малдун рассматривает надписи на гранитных боковинах, пока не обнаруживает изображение жертвы.

— Бык должен был выглядеть именно так: он должен был иметь на заду именно такой рисунок, плюс два белых волоска в хвосте и родимое пятно в виде скарабея под языком. Вот, посмотрите.

Гранитные бока огромного полого ящика ровные, как стоячая вода.

— И тем не менее все археологи сходятся на том, что это было сделано медными инструментами. Никаких других в то время не существовало. Для того чтобы просверлить в таком камне маленькое отверстие современной скоростной алмазной дрелью, потребуется неделя, а этим бедным резчикам археологи не дают ничего, кроме меди.

Все это производит какое-то жуткое впечатление, выбивающее почву из-под ног, — такая точность в таком древнем творении. Джек в растерянности обходит эту чудовищную загадку.

— Черт побери, как же они жили? Забудем даже сейчас об этих чертовых орудиях. Даже если бы у них были лазеры и червячные винты — даже тогда это было бы непросто сделать.

— Никто не знает, зачем они это делали. Может, изначально в эпоху Тельца это являлось чем-то вроде символического кладбища, а потом все настолько привыкли, что продолжали делать это из года в год. Но точно никто не знает.

Джек Черри не может этого переварить.

— Тут есть какое-то извращение, вам не кажется? Какая-то...

— Глупость, — договаривает Малдун. — Что наводит меня на мысль: а не пора ли взглянуть, не уехал ли наш водитель.

Когда мы добираемся до машины, то застаем Тадда в такой ярости, что он не только не хочет везти нас обратно, но даже и смотреть на нас не желает. Он стоит, уставившись в сторону Каира, и заявляет, что мы его ограбили, лишили дневного заработка и чаевых. Он утверждает, что будет сидеть и слушать радио, пока из Гизы не подойдет какой-нибудь караван верблюдов с туристами. После путешествия на вонючем корабле пустыни любой из них будет готов обменять его на место в роскошной машине и компенсировать то, во что ему обошлось наше лоботрясничанье.

Это откровенный блеф. Он прекрасно знает, что следующего каравана может не быть до завтрашнего дня, и тем не менее намерен выдоить из нас все возможные пиастры. Но что еще хуже, этот негодяй своими четырехцилиндровыми мозгами замыслил напугать нас!

Тучи сгущались. Пока Тадд ругался с Джеком и Малдуном, я вспомнил о своем «полароиде» и решил, что могу скоротать время, упражняясь в фотографии.

Достав с заднего сиденья сумку и цилиндр с проявителем, я отхожу к маленькой каменной скамеечке на краю стоянки. Вынув из сумки фотоаппарат, я обращаю внимание на то, что в обвинительной речи Тадда начинают возникать паузы. А всякий раз, когда я нажимаю кнопку или поворачиваю объектив, его внимание становится еще более рассеянным. В качестве эксперимента я навожу объектив на него, и он полностью замолкает. Я перевожу объектив в сторону и беру в фокус Ступенчатую пирамиду. Тадд пытается вернуться к своей диатрибе, но у него ничего не получается. А потом он видит мгновенно возникающие фотографии! И после этого он — конченый человек.

Он бросает Джека и Малдуна на полуслове и с униженным видом подходит ко мне: он готов все простить — все наши оскорбления, задержки и бессмысленное времяпрепровождение, если я сфотографирую его и тут же выдам ему фотографию!

Я делаю еще один снимок песка и неба, делая вид, что не фахим. Когда он видит, что бесценная пленка тратится впустую, он уже начинает умолять меня, забыв о чести и гордости.

— Щелкни! — ноет он. — Щелкни меня! Щелкни Тадда!

Я говорю, что у меня остался только один кадр на этой пленке и я хочу снять крестьян из долины, которые так живописно возделывают нильский чернозем.

— Но знаешь что, Тадд. Если ты нас спокойно отвезешь к гостинице, я возьму другую пленку.

Машина трогается с места мгновенно. Когда я пытаюсь сфотографировать крестьян, Тадд выскакивает из машины и, обежав ее, пытается попасть в кадр. Я захватываю только его бицепс, но и эта мелкая деталь приводит его в такое возбуждение, что дыхание у него становится хриплым, а руки начинают бесконтрольно сжиматься и разжиматься.

Более отвратительного приступа тщеславия я не видел никогда в жизни. Он производит тяжелое и даже несколько пугающее впечатление. Тадд понимал, что теряет самообладание, но ничего не мог с собой поделать. Он сидел за рулем сжавшись, как побитый спаниэль. Потом снова повернул зеркальце, на этот раз чтобы наблюдать за мной. Он смотрел на меня так, как смотрит пес на человека с фрикаделькой. Он даже не включал свой транзистор.

На протяжении всей обратной дороги он нарушал напряженную тишину только тихим покашливанием. Свернув на бульвар пирамид, он поехал так медленно, что это начало казаться не менее отвратительным, чем его гонка. Когда мы добрались до гостиницы, нас уже всех трясло, а руки у Тадда дрожали так, что он едва смог выключить двигатель. В животе у него бурчало. Его смуглое лицо посерело от мучительных усилий преодолеть свою природную страсть к быстрой езде.

— Теперь щелкать? — жалостным тоном взмолился он.

— Надо сходить за пленкой, — ответил я. — В номер. — Я не осмелился брать с собой фотоаппарат, иначе он рванул бы через бассейн вслед за мной.

— Давай быстрей снимай его! — окликнул меня Джек. — Пока он сам себя не снял.

Когда Тадд увидел, что я возвращаюсь, он чуть не разрыдался. Я заправил пленку в камеру и почувствовал, что от его напряженного взгляда у меня дрожат руки. Джекки поставил его так, чтобы за спиной у него была пирамида: «Для пущего впечатления!»

Тадд встал на поребрике и в течение целой минуты пытался принять необходимую позу, прежде чем кивком дать мне понять, что готов.

— Все! Щелкай меня!

Я еще не успеваю обмакнуть снимок в фиксаж, как он уже выхватывает его из фотоаппарата. Произведенное впечатление передать невозможно. Мы видим, как меняется его лицо по мере того, как проступает изображение. Сначала у него выпячивается челюсть, потом распрямляются плечи, все черты и манеры медленно возвращаются к обычному состоянию. Дыхание замедляется. На лице снова проступает краска. И мы уже начинаем опасаться, что сейчас он с нас потребует дополнительно пять фунтов.

Однако он находит новый повод. Тадд начинает высмеивать нашу сделку с дядюшкой Марагом. Кто он такой, этот Мараг? И где он с его обещанными пятью фунтами за машину? И почему он отсутствует при завершении сделки? «Ладно-ладно», — вздыхает Джек и выдает еще пять фунтов. Нет-нет, это всего лишь номинальная стоимость. (Тадд на всякий случай бросает еще один взгляд на свою фотографию — все нормально, она никуда не исчезла.) Ему нужна еще пятерка за все то время, которое он нас ждал.

Мне это все начинает надоедать. Я говорю:

— Хорошо, вот тебе еще пятерка, но фотографию ты отдаешь назад.

У него перехватывает дыхание.

— Разве мы не договорились? Я тебя снимаю, ты нас спокойно довозишь обратно, и никакой дополнительной платы.

Он моргает и оглядывается по сторонам. Он уже не один. Со всех сторон подходят другие таксисты и мелкие мошенники, чтобы посмотреть на происходящее. Все ухмыляются, ибо догадаться о сути происходящего не так уж сложно. Тадд загнан в угол.

Для того чтобы сохранить лицо, ему надо сдаться.

Он выхватывает из моих рук банкноту, швыряет на землю снимок (изображением вверх) и с диким ревом уносится на своей машине: плечи расправлены, живот поджат, голова высоко поднята. Глядя на него, испытываешь чуть ли не гордость.

Однако позднее сила фотографии одерживает верх. Он стучит в мой номер, держа в руках один из металлических контейнеров от пленки, которые выбрасывают после зарядки аппарата. Маленькая хрупкая черная коробочка. Он нашел ее под сиденьем, куда я зашвырнул ее, так как сумка была уже битком набита обрезками фотографий и прочим полароидным хламом.

Он торжествующе улыбается, держа коробочку в высоко поднятой руке, принимается объяснять, что готов обменять этот ценный предмет на свою фотографию, которая вряд ли представляет для меня какую-либо ценность. Он улыбается и ждет, что я отвечу. Как я могу ему объяснить, что не обмакнул снимок в фиксаж, а без этого изображение исчезает в течение нескольких минут? Кроме того, мы уже заключили сделку. Поэтому я ему говорю: «Не выгорит» — можешь оставить у себя мое ценное фотооборудование, а у меня останется фотография, тем паче что ее все равно уже не существует.

— Не выгорит? — кричит он. — Не выгорит — нет обмена?!

— Да, не выгорит. Не будет тебе фотографии. Никаких сделок.

Он потрясен. Он смотрит на меня новыми глазами — впервые сталкивается с таким же упрямцем, как он сам. Начинает ругаться и угрожать мне на арабском, английском и обрывках еще каких-то языков, потрясая черной металлической коробочкой, столь же пустой, как и его угрозы.

Оскорбленный и потрясенный, он удаляется прочь, а я мысленно делаю заметку, что впредь надо будет проявлять большую внимательность при переходе каирских улиц.


После ужина я заканчиваю промывку негативов в контейнере с реактивами, которые приходится возить с собой. Неудобная и трудоемкая процедура.

Я приобрел это сложное приспособление из-за многочисленных фотографов, которые на протяжении многих лет ловили меня в свои ловушки — конфузили меня, сбивали с панталыку, ставили в тупик и каждый раз при этом обещали «Я пришлю тебе фотографии», после чего исчезали навсегда.

На мой взгляд, в этом процессе может быть восстановлена справедливость — субъекты получают свои фотографии, а у меня остаются негативы. Хотя это такая морока!

5. ВНУТРИ КАМЕННОГО СЕРДЦА

Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы.

Иисус

Если тебе нечего сказать, болтай дальше, — как-то посоветовал мне мой двоюродный дед в приливе арканзасского оптимизма.

— Это можно сравнить с ситуацией, когда тебе нечего подать на обед, кроме воды и соли; однако если ты поставишь воду на огонь и подсолишь ее, очень может быть, что кто-нибудь в этот момент возьмет и задавит одну из твоих элитных куриц, а потом еще и заплатит тебе за это.

Будучи халтурщиком, занимающимся словоблудием, я часто следовал этому совету, получая в последний момент вполне съедобное жаркое.

— Однако же, — добавлял мой дед, — никогда не приглашай к себе гостей в надежде на «а вдруг». Потому что на помощь свыше никогда нельзя полагаться.

Однако, видимо, я позабыл об этом дополнении, так как собрал полный стол читателей с урчащими животами, вода кипит, а курицей и не пахнет.

Честно говоря, когда эпопея с Марагом и его картой провалилась, я даже перестал смотреть на дорогу, пролегавшую рядом с курятником, и начал мечтать только об одном — как бы улизнуть с кухни. Пусть Джэн Веннер внесет исправления в меню: «Вычеркни куриное жаркое как фирменное блюдо и раскрой окна, а то уже вся столовая им провоняла!»

Хваленое Тайное Святилище? Его проще было обнаружить в Огайо, чем болтаясь здесь в Гизе и наблюдая за горничной, обсасывающей хурму, — я даже заговорить с ней не мог. «Сегодня жарко», — это единственное, что я мог из себя выжать, хотя знал, что ее зовут Кафузалум, а фруктовый сок соблазнительно стекал на пол. Ее глаза точь-в-точь как пуговицы ее готового распахнуться форменного платья.

Я знаю, что она говорит по-английски. Я неоднократно слышал, как она щебечет в соседних номерах, толкая перед собой тележку с чистым бельем и еле удерживая в платье свое спелое смуглое тело, но у меня никогда не было повода завязать с ней разговор, и все наше общение исчерпывалось «приветами» и благодарностями даже тогда, когда она одаривала меня своей самой дорогостоящей улыбкой, блестя резцами в четырнадцать каратов каждый. Так продолжалось до полудня того дня.

Я спешил в гостиницу с потрясающей находкой. В нагрудном кармане рубашки у меня лежала древняя римская или греческая монета с отчетливым благородным профилем, выступавшим над изъеденной временем бронзой. Если не считать «понтиака» 66-го года, ничего более замечательного я еще в своей жизни не находил.

Движимый желанием доказать Джекки, что тоже способен на обнаружение древностей, я кинулся к гостинице и, вместо того чтобы обходить ее, перепрыгнул через заднюю стену, приземлившись прямо между раздвинутых коленей Кафузалум на маленькую скатерку.

Вероятно, она обедала. Стараясь не наступить на ее фасоль или колени, я совершил пируэт, восстановил равновесие и отскочил в сторону. И только тогда заметил, что на скатерке разложена не пища, а карты — некая разновидность египетского таро. Она предусмотрительно убрала с моей дороги карты и уставилась на меня с любопытством.

Я извинился, рассказал о своей монете и объяснил, что не имел в виду ничего дурного, напрыгивая на нее.

— То есть на ваши карты. Можно мне их посмотреть?

— Еще бы! — Она расцветает в улыбке, блистая двумя золотыми передними зубами. — Конечно!

Я устраиваюсь на мешке цемента, и она, разгладив скатерку, начинает раскладывать на ней рядами карты. Конечно же, это не таро. Это ее личная коллекция слащавых картинок, которые продаются во всех ларьках и адресованы не туристам, а местным жителям. На них изображены египетские фотомодели в жестко определенных романтических позах с акцентом на свадебном ритуале и ухаживании. Например, вместо такого главного аркана, как Любовники, имеется Симпатичная Молодая Пара, Прощающаяся у Дверей и Устремляющая Проникновенные Взгляды Друг на Друга, или Одинокая Невеста, со Слезами Смотрящая на Письмо от Него, — все, естественно, причесанные и одетые по последней каирской моде, красивые и лучащиеся любовью. Короче, зрелище тошнотворное. Но я не могу остаться равнодушным к тому, как она демонстрирует свою коллекцию.

С наибольшим почтением она демонстрирует последнюю и самую любимую картинку — Прекрасную Юную Пару, Все еще Облаченную в Свадебные Наряды, Впервые Оставшуюся Наедине (или, по крайней мере, так считающую, ибо за окном виднеются наблюдающие за молодыми гости) — Он Осторожно Приподнимает Ее Фату, Она Кокетливо Прикасается к Его Усам — вскидывая ресницы и словно вопрошая: «Чего же ты ждешь?» Я отвечаю приглашением зайти в мой номер, когда она освободится, чтобы я мог показать ей свои негативы...

И вот она приходит со свежими камчатными простынями и дает двери захлопнуться за ее спиной. Все предварительные ритуалы соблюдены, мы обмениваемся фотографиями, и она берет с блюда хурму. Мне ничего не остается, как произнести ключевые слова и отпереть дверь взаимного наслаждения. И тем не менее я способен лишь на то, чтобы сказать: «Сегодня жарко».

— Что ты пишешь? — капая на страницу соком хурмы.

— Так, ничего. Заметки. Чтобы не забыть...

И все из-за отсутствия обычной смелости, из опасения совершить международный промах. Я сижу, изнемогая до тех пор, пока она милосердно не разряжает обстановку:

— Я салям!

Фотографии получены, фрукты кончились, горничной ничего не остается, как взглянуть на часы и заметить, как быстро летит время! Она поспешно благодарит меня, подхватывает свое так и не смятое белье и, удостоверившись в том, что с обеих сторон двери никого нет, несолоно хлебавши бросается к своей тележке.

Перестелив свежее белье во всех номерах и собрав грязное, она снова провозит тележку мимо моей открытой двери и спрашивает, не стало ли мне прохладнее. Я отвечаю: «Нет, по-прежнему жарко». Она призывает меня взбодриться — ветер может перемениться в любой момент.

— Все проходит, — улыбается она. — Даже понос.

И проходит дальше, оставив меня в онемении, как полного идиота. Вот так удар ниже пояса от какой-то горничной! Надо будет ей дать приличные чаевые при отъезде. Какие? Приличные. За то нас, американцев, и любят, что мы всегда даем большие чаевые — оттого что никогда не можем соответствовать чужим ожиданиям.

23 октября, среда. Комары и скарабеи прижали Джека Черри к стенке. К тому же Ясир Арафат совершает неофициальную поездку к пирамидам после исламского съезда в Каире. Говорят, его видели обедающим в отдельном кабинете гостиничного ресторана. Его телохранители и помощники со зловещим видом бродят вокруг, пытаясь удостовериться, что представители Святой Земли ничего не затевают. Это не способствует успокоению Джекки, и он уезжает на автобусе в Каир в надежде на более спокойную обстановку.

Я поднимаюсь на холм и захожу в магазин рядом с пирамидой, чтобы купить приглянувшийся мне кальян. Магазинчик находится в проеме здания с вывеской «Больница для бедных детей». Я спрашиваю у владельца, как ему удалось заполучить место в такой близости от пирамиды. Он говорит, что его доходы дают возможность оказывать помощь больнице. Я спрашиваю, а от чего именно лечатся бедные дети у подножия пирамиды. Он долго пытается определить название болезни, после чего указывает рукой на город.

— Они лечатся от давления города Каира. Понимаете?

Я забираю кальян, киваю и ухожу искать личного исцеления. Я надеюсь найти какое-нибудь укромное место рядом с пирамидой, но все заполонено туристами. Я поднимаюсь на третий ярус, сажусь на обшивку и наблюдаю за тем, как безжалостные мошенники бросаются на каждый прибывающий автобус с живыми телами. Сочувствие им неведомо, и я вижу, как они доводят одну туристку чуть ли не до слез.

— Черт бы вас побрал, я семь лет копила деньги на эту поездку! Оставьте меня в покое!

Юркий верблюжатник начинает пятиться, опасаясь, что туристку может хватить удар, запутывается в веревке и валится в свежую кучу навоза, после чего смотрит на свою испачканную белую геллабию с таким горестным видом, словно вот-вот заплачет сам.

У меня возникает вопрос, есть ли в Каире госпиталь, занимающийся снятием стрессов после непредвиденных случаев у пирамид...

24 октября, четверг, поздно вечером. Только что вернулся из какого-то бара, где наконец снюхался с местными исследователями космических лучей. Все они, за исключением студентов, очень сведущи и не менее пьяны.

Салон «Мина» — отвратительный бар, дорогой и претенциозный. Я захожу туда в английских спортивных шортах и шлеме (день выдался пыльным) и из традиционных соображений выбираю джин с тоником по немыслимо завышенной цене — прямо как настоящий англичанин с бакенбардами и аскотским галстуком, который, пошатываясь, встает из-за столика за пластиковой арабеской.

— Пи-а жа-ста, — произносит он. — И арахис.

Он произносит это с таким властным видом, что я перестаю удивляться, почему англичан вышвырнули из всех их колоний.

Угрюмый египтянин за стойкой молча повинуется. А я говорю англичанину, что не рекомендую ему так разговаривать с барменами в Орегоне.

— Вряд ли я окажусь в Орегоне, — отвечает он, с трудом концентрируя на мне взгляд. — Зато какое местечко! Клянусь ранами Господними, чего здесь только не найдешь!

Мне уже показывали его, называя одним из экспертов в области радиографии, приехавшим с новой искровой камерой, специально созданной для обследования пирамид. Я сообщаю, что тоже окунулся в этот котел брезжащих возможностей в надежде найти тайный храм.

— Я не сомневался в том, что вы будете выглядеть именно так.

— Если вас интересует мнение пьяного эксперта, то я бы назвал это котлом чепухи. Но если вы нуждаетесь в точке зрения более трезвых экспертов, то...

Он забирает свое пиво и арахис, подхватывает меня под руку и тащит к своему столу, представляя как известного пирамидиота сэра Потаенного А4.

— Присаживайтесь, сэр Потаенный, и пролейте истинный археологический елей на этих неотесанных мужланов.

Их было пятеро: англичанин до кончиков ногтей, толстый чернобородый американец приблизительно моего возраста, старый немец в тонированных очках и белом полотняном костюме и двое представителей каирского университета. Несмотря на весь мой пыл, эти неотесанные мужланы едва обратили на меня внимание. Они возвращаются к своей прерванной полемике о социополитических, теологических и религиозных последствиях грядущей встречи между тяжеловесами в Заире.

— Мне глубоко плевать, если Али займется тибетской йогой и левитацией! — заявляет американец. — Суд присяжных все равно вынесет ему приговор. Это гарантированно.

У него очень мужественная манера поведения, толстая шея и мощные руки, втиснутые в футболку. Надпись на его груди свидетельствует о том, что он является членом стэнфордской группы «Звездные войны с линейным ускорителем» и отражает их девиз «Слишком никогда не бывает».

— Конечно, Али великий боксер. Но он стал великим отнюдь не благодаря своей вере. Самым главным была его скорость, сильно поубавившаяся за последнее время, и язвительность ответов. Если в его способностях и было что-нибудь эзотерическое, так это язык.

— Да, — отвечает прирожденный англичанин. — Его черная пасть была что надо...

— Но когда он попытался воспользоваться своим языком: «Через девять секунд сдохнешь, бледнолицый!» — у него ничего не получилось. Большой Джордж — это другая история! Это вам не Дядюшка Листон. Это вам не параноик Флойд Паттерсон. Это добропорядочный узколобый извращенец, которому глубоко наплевать на то, что о нем думают черные!

Произнося это, он обращался к египетским студентам, но у меня создалось впечатление, что все это делается для старшего товарища.

— И поскольку Али не удалось его загипнотизировать, то к чему все свелось? К физическим данным. Скорость, вес, сила. Форман быстрее, сильнее и моложе. И мне наплевать, за какую страну он сражается!

— Да, — соглашается англичанин. — Современная тактика против древних суеверий. Гарантированный нокаут.

Это выводит немецкого профессора из состояния равновесия.

— Ну и что? — откашливается он, качая головой. — Вы хотите сказать, что с помощью именно этой тактики вы нокаутировали Насера?

— Это несправедливо! — обиженно выкрикивает англичанин. — Если бы не этот чертов Эйзенхауэр, мы бы...

— Еще раз напоминаю вам, джентльмены, что эта схватка состоится посередине африканского континента в три часа ночи при полной луне в созвездии Скорпиона.

Американец обвиняет немца в том, что тот слишком много читал Джозефа Конрада.

— Может, пару лет назад Али и смог бы положить Формана, но сейчас у нас на дворе 1974-й. Времена переменились. И теперь ему уже не поможет то, что он чернокожий.

— И христианство не является гарантией победы, — с улыбкой напоминает профессор. — Как это недавно выяснилось у нас в Германии.

— Никогда не мог понять, — замечает англичанин, поглощая свой арахис. — И что это привело его сюда?

— Али? Надо было тщательнее следить за его карьерой. Это его стиль...

— Да при чем тут Али, придурок?! Я об Эйзенхауэре!

Это вызывает такой приступ веселья, что американец от хохота опрокидывает свой стакан, а когда отклоняется назад, чтобы растекающаяся выпивка не пролилась на него, падает со стула. Египетские студенты, не прекращая смеяться, помогают ему подняться и усаживают обратно. До него наконец доходит острота немца, и все смешки затихают. Немец снимает пиджак и складывает его у себя на коленях. Над столом, да и во всем баре повисает напряженная тишина. Посетители, сидящие за соседним столиком, задумчиво потягивают свои напитки, а мусульмане благодарят Аллаха за то, что им запрещено употребление алкоголя.

Возможно, все три исследователя погружаются в размышления о своих научных занятиях, однако это не объясняет возникшего напряжения. По прошествии минуты общего молчания я интересуюсь тем, как работает космический датчик.

— Вполне удовлетворительно, — отвечает мне американец. — По крайней мере на Хефрене и Микериносе.

Он отпивает моего джин-тоника и снова склоняется над столом, пытаясь избавиться от оставшегося после остроты немца осадка. Он признает, что пока ничего сногсшибательного они не нашли, но возлагают большие надежды на Великую пирамиду.

— На этот раз будем сканировать ее с внешней стороны, а принимающее устройство поставим в покоях царицы. Думаю, к завтрашнему, на худой конец — к послезавтрашнему дню праздничные толпы рассосутся, и можно будет к этому приступить.

— И вы так собираетесь обращаться с прибором, который стоит миллион фунтов стерлингов? — возмущается настоящий англичанин. — Хотите, чтобы на него помочился какой-нибудь погонщик верблюдов? Это же дикие, непредсказуемые люди!

Я спрашиваю, что они надеются найти. Американец отвечает, что лично его интересует помещение с порнографическими иероглифами. Немец также надеется найти помещение, в котором находилось бы то, о чем мечтает каждый египтолог, — неразграбленный саркофаг. На это же надеются и студенты. Англичанин, к которому уже отчасти вернулось самообладание, заявляет, что лично он надеется положить конец всей этой ерундистике и пустой болтовне раз и навсегда.

— Скорей всего, мы откопаем какое-нибудь барахло, которому цена три пенса в базарный день. Но, по крайней мере, на этом все закончится.

— Так зачем же для этого рисковать прибором в миллион фунтов стерлингов? — спрашиваю я. — Как можно оправдать такие затраты?

— Поосторожнее. У нас не принято задавать такие вопросы, — отвечает немец, обращая на меня свою ласковую улыбку, обжигающую, как удар хлыста.

— Это верно, — поддерживает его американец. — Подобные вопросы нам будут задавать дома. На те деньги, которые были вложены в экспедицию, Стэнфорд мог бы возвести собственную пирамиду.

— Вот я и говорю! А на что они надеются? Почему бы...

Я не успел договорить. Полотняный пиджак соскальзывает с колен немца, обнаруживая причину таинственных флюидов, паривших над столом, — одной рукой он держит мясистую лапу американца, а другой — руку сидящего рядом египетского студента. Все дипломатично переводят взгляды на выпивку и арахис. А англичанин предпочитает перевести внимание на меня.

— Ты хочешь знать, что почем, малыш? Каковы ставки? Ладно, давайте выложим карты на стол. — Он расчищает на столе свободное от скорлупы место.

— Во-первых, позволь мне перечислить уже известные факты. Эта пирамида является многомерным универсальным и межнациональным бюро стандартов, созданным для сохранения и передачи таких абсолютных понятий, как чертов дюйм, десять миллионов которых составляет величину земной оси, формулу длины окружности, вес нашего тела, длину солнечного года, включая високосный, уж не говоря о длине нашей орбиты вокруг солнца и приливном торможении, создающем неравномерность движения полюсов, что определяет смену равноденствий раз в 26 920 лет. И сейчас мы вступаем в эпоху Водолея.

А заглянув в глубь нашего каменного сейфа, мы обнаружили такие ценные вещи, как зачатки геометрии, стереометрии, тригонометрии и, возможно, нечто гораздо более ценное, чем все эти бытовые размеры вместе взятые, а именно величайшие математические находки — число «пи» — эту недоказуемую константу, являющуюся ключом к любой окружности, число «фи», определяющее золотое сечение нашей эстетики, которое дает нам возможность бесконечно переходить от двух к трем, от трех к пяти, от пяти к восьми и от восьми к тринадцати, и теорему Пифагора, которая является всего лишь хитроумной амальгамой первых двух открытий и имеет к Пифагору такое же отношение, как душа к Эрику Клэптону.

— Браво! — захлопал в ладоши немец, но англичанина было уже не остановить.

— Дивиденды представляются довольно привлекательными. Если допустить, что до сих пор мы воспринимали заключенную в пирамиде информацию только в известных нам категориях, то сколько в этом чертовом ящике может содержаться такого, чего мы еще не видим. Если ребята знали о солнце настолько много, что умели пользоваться его лучами и их отражением и даже периодически возникающими пятнами на солнце, почему бы им не иметь представления о солнечной энергии? И если они были способны на создание столь точной астрономии, что выстроили каменный коридор параллельно земной оси, а саму пирамиду разместили так, что радиус Земли, проходя через ее вершину, указывает на одну из звезд созвездия Плеяд, вокруг которой вращаются шесть других созвездий, возможно включая наше Солнце, то неужели у них нет еще каких-нибудь полезных для HACA сведений? Созывайте всех — и Министерство внутренних дел, и ООН, и Пентагон. Что для Пентагона несколько миллиардов долларов, если в результате исследований он сможет наложить руку на луч, с помощью которого можно резать гранит с ювелирной точностью и сносить с лица земли целые континенты?

— Это настолько же перспективно, как исследования в области создания водородной бомбы, — подхватил американец.

— Однако давайте, ребята, говорить начистоту. Все вышесказанное является второстепенным, это лишь залог, с помощью которого бюрократы связывают нас по рукам и ногам. Самую большую ценность, как известно всем исследователям, признаются они в этом или нет, представляют собой счета дебиторов.

Мысль об этом бесценном трофее даже заставила его покачнуться. Мгновение он стоял с дрожащим подбородком, пытаясь восстановить равновесие, а потом простер руки, словно обращаясь ко всему сущему.

— Мироздание в долгу перед нами. На этот долг указывает шрам, оставшийся после попытки стереть его. Нас обманули, фальсифицировав бухгалтерские книги. Это очевидно даже самому тупому аудитору — они хотели утаить наше падение. Они уничтожили и заново переписали целую колонку, а растрата тщательно скрывается лживыми бухгалтерами от Геродота до Арнольда Тойнби! Однако несмотря на всю их искусность, этот долг продолжает маячить в виде провала в восемнадцать с половиной минут, указывающего на удаление чего-то важного — нет, жизненно необходимого! для получения того, что нам причитается. Сколько у нас было отнято? Что было изъято из наших голов и душ? Как тот же вид, что выстроил такой великий храм, может заниматься всей этой околесицей, накачиваться пивом и наблюдать за непредсказуемыми хулиганами, разгуливающими с револьверами и в темных очках по улицам?

Взгляд его сфокусировался, а голос зазвенел, как у Лоренса Оливье, произносящего шекспировский монолог.

— Я требую ответа! Как представитель человечества я требую честного бухгалтерского отчета и беспристрастного аудита!

Это был крик в защиту всех обездоленных, рожденный социальной несправедливостью, космическим вдохновением и безвкусным пивом. Не переводя взгляда на нас, он развернулся на каблуках и двинулся прочь, покачиваясь с самым величественным видом, вызвав настоящий взрыв аплодисментов.

Когда обсуждение его речи закончилось, я попытался вернуться к разговору о результатах их исследований, но упоминание о новых вооруженных обитателях гостиницы заставило всех обратиться к личности Арафата. Насколько я понял, он ни у кого не вызывал симпатии — даже арабские студенты не стеснялись в выражениях в адрес палестинского лидера. Особенно распалился немец.

— Штурмовик, грязный террорист, разъезжающий на лимузине! — Он снял свои очки и принялся массировать переносицу. — Я был на Мюнхенской олимпиаде, когда они убили пятерых израильских легкоатлетов. Насколько я помню, борцов. Отвратительно! Скажу честно, если мне представится возможность, я всыплю ему в кофе толченого стекла, когда тележку будут провозить по коридору!

Американец посоветовал воспользоваться ЛСД.

— Вот уж развлечемся. Может, это заодно и его карму очистит. Знать бы, где можно достать здесь...

Я извинился, купил пива и пошел в свой номер. Наверное, я мог бы с ними поделиться своими запасами, так как все равно не собирался ими пользоваться. Но я против насилия и считаю, что мы не имеем права влиять на чужую карму, какой бы отвратительной она ни была. К тому же еще эти боевики пустынь. Кто знает, что они могут натворить, когда у них снесет крышу? Глядя, как они разгуливают с торчащими револьверами, я ощутил благодарность к их пророку, что он им запретил пить, — они и трезвые-то были неуправляемы. Или, как сказал англичанин, непредсказуемыми.

27 октября, воскресенье. Джекки считает наше предприятие все более безнадежным. Сегодня утром он обнаружил, что Сфинкс обнесен изгородью.

— Невысокой, как амбарные двери, после того, как турки отстрелили ему нос.

Огромная котообразная тварь продолжала пялиться поверх наших голов на запустение Назлет эль-Саммана.

Однако днем Джек начинает смотреть чуть веселей. Он знакомится с Кефузалум и даже заказывает два рома с кока-колой.

— Она не мусульманка, а коптка. Копты — это секта египетских христиан, которую терпят из-за ее древности и немногочисленности. Они утверждают, что вообще были первыми христианами и опекали Иосифа, Марию и Младенца, когда те спасались в Египте от Ирода. Некоторые даже считают, что это потомки ессеев и поэтому являются предшественниками Христа и наделены ясновидением.

— Может, именно поэтому у нее такой открытый и непосредственный взгляд, — делаю предположение я, вспоминая, что мусульманки имеют право смотреть в глаза только собственному отцу, брату или мужу.

— Возможно, — отвечает Джекки. — Она каждое воскресенье ездит в церковь в Каир, в ту самую церковь, где, по ее словам, двадцать веков назад скрывалось Святое семейство. Место во всех отношениях замечательное. Она говорит, что несколько лет тому назад рабочий увидел на крыше церкви женщину. Он позвал священника, который вышел наружу и приказал ей спуститься. А потом заметил, что от нее исходит сияние. «Пресвятая Богоматерь! — воскликнул он. — Дева Мария!» Или что-то в этом духе.

Как бы там ни было, все прихожане вышли на улицу и тоже ее увидели, а в следующее воскресенье она появилась снова. А еще через воскресенье церковный двор был переполнен мусульманами, христианами, агностиками — и все опять увидели ее! Так продолжалось в течение двух месяцев. И тысячи людей каждую неделю наблюдали ее явление.

Джекки улыбнулся и наморщил лоб:

— Народу стало так много, что египетское правительство решило обнести церковь стеной и стало взимать двадцать пять пиастров за ее посещение. И видение тут же прекратило являться.

— Я бы поступил точно так же, — заметил я. — Учитывая, что они берут пятьдесят пиастров за осмотр пустых бычьих саркофагов.

28 октября, понедельник. Джекки наконец переезжает в комнату в Каире. Я еду вместе с ним и захожу в нидерландскую авиакомпанию. Я смогу вылететь утром в ближайший четверг или вечером в следующий понедельник. И я прошу голландку с уложенными волосами заказать мне билет на рейс в четверг.

Вернувшись к городской цивилизации, Джекки решает, что останется еще на одну неделю.

— Почему бы тебе тоже не пожить в Каире? И не отложить вылет до 4 ноября? Тогда мы сможем провести Хэллоуин у саркофагов.

Я отвечаю, что предпочитаю провести этот день с детьми в Орегоне и кормить попкорном мумии в резиновых масках. Он пожимает плечами:

— Как хочешь. А ты что, успеешь к четвергу найти... закончить свои записки?

Я отдаю должное сделанной им паузе в середине предложения и вынужден согласиться с тем, что вряд ли что-либо «найду» к четвергу, как, впрочем, и к понедельнику. Чем ближе я подхожу, тем меньше вижу. Пирамида начинает растворяться внутри себя. Чем дольше смотришь, тем больше скукоживаются любые теории перед лицом этой загадки.

И теперь я брожу по руинам Гизы в основном в одиночестве. Я научился вовремя поднимать камни при малейших признаках приближения какого бы то ни было мошенника. Затем я принимаюсь его рассматривать через видоискатель моего инженерного компаса, и мошенники с почтительным видом удаляются.

— Смотрите-смотрите, американский доктор что-то нашел. Видите, как он задумчиво чешет свою лысину.

Плохо же они разбираются в американцах. Я просто плыву по течению. Как Питер О'Тул, пересекающий пустыню на верблюде и следящий за гипнотическим движением своей тени по песку. Как Омар Шариф, подъезжающий сзади и ударяющий его кнутом. Что?

Ты плывешь по течению.

Нет. Я просто задумался. Я...

Ты плыл по течению.

После ужина в полном одиночестве я возвращаюсь в свой номер. Я не могу ни отдыхать, ни писать. Отдыхать от чего? Писать о чем? Я не имею ни малейшего представления о том, что мне надо, — даже месяц тому назад в Орегоне я понимал это лучше. Партия сыграна, но карты оказались краплеными, как Мараг и его фальшивая карта за пять фунтов.

А как же мой туз в рукаве? Мой пузырек с ЛСД, которым я собирался воспользоваться, если все провалится? Исключено. Как говорит Малдун Грегор: «Я не стану предугадывать тайну с помощью кислоты. Не успеешь очухаться, как на тебя уже набросятся все эти мошенники и охранники. А после них от тебя ничего не останется, кроме сухой шкурки».

У меня еще осталось пять тюбиков с гашишем. Это надежнее. Может, мне удастся найти место за какой-нибудь гробницей под звездами, чтобы видеть Сфинкса... возможно, там я смогу обрести больше вдохновения, чем в этой шлакобетонной камере. Я собираю шмотки и выхожу во мрак.

Уже поздно, и такси на улицах нет. Охранники кивают, пропуская меня. Прожектора и громкоговорители вечернего шоу заперты в своих гробницах, но света хватает — новая луна, народившаяся в соответствии с законами Рамадана две недели назад, уже стала полной, и Великая пирамида горестно сияет в ее лучах за неимением лучшего.

На освещенном луной склоне я нахожу то самое место, куда в первый вечер нас водил Малдун. Ветер дует сильнее, чем я думал. Я сворачиваю лист из записной книжки и поджигаю его последней спичкой. Но лист скручен недостаточно туго и вспыхивает слишком быстро, однако я не намерен сдаваться и раскуриваю кальян с такой лихорадочной энергией, что даже не обращаю внимания на то, что не один.

— Добрый вечер, мистер Дебри.

Его крохотное личико вспыхивает от меня настолько близко, что сначала я принимаю его за отблеск пламени. Гашишные искры разлетаются во все стороны.

— У вас какие-то проблемы?

Я отвечаю, что все проблемы уже разрешились. И при последнем всполохе мы оба видим, что кальян пуст. Я вытряхиваю пепел в темноту. Он извиняется и приглашает с собой, чтобы достать новое курево. Косяк? Вся эта дребедень с гашишем и кальяном слишком дорогостоящая, а вот косяк — было бы неплохо...

Мараг провожает меня к одной из гробниц, откуда известняковое плато начинает круто спускаться к деревне. В дверях усыпальницы виднеется слабый прямоугольник света, и Мараг останавливает меня своей невесомой рукой, пока мы не подошли слишком близко.

— Это мой друг, — шепчет он. — Молодой парень, но уже работает здесь охранником. Очень хорошее место. Но он никак еще не привыкнет. У вас есть гашиш?

— Надеюсь, ты не собираешься смешивать его с табаком? Я не курю, и сигареты на меня очень плохо действуют.

— Нет. Никаких сигарет. Отличная вещь, из Финляндии. Вот увидите.

Он подходит к двери усыпальницы как раз в тот момент, когда изнутри появляется безликая фигура с карабином в руках, вышедшая на шум. Свет становится ярче, и оба, остановившись в его луче, принимаются разговаривать. Лицо хозяина закрыто тенью. Я вижу в его руках винтовку — древний американский «спрингфилд», оставшийся после битвы при Бордо, — и то, как он ласкает ее.

Мараг подводит его ко мне и сообщает, как меня зовут, а меня оставляя в неведении относительно его имени. Мы не протягиваем друг другу руки, и он не произносит ни слова. Тюрбан, скрывающий его лицо, потерт и покрыт заплатами, хотя на вид его обладателю не больше двадцати. Но юношей его не назовешь, возможно, он никогда им и не был.

Вероятно, я вызываю какое-то доверие у этого фантома, потому что он опускает винтовку, достает коврик, раскатывает его на песке и кивком приглашает нас сесть. Из кармана своей геллабии он достает крохотную коробочку и раскрывает ее. Мараг протягивает руку за моим гашишем, и я неохотно отдаю его.

Фантом осторожно разогревает гашиш и крошит его в коробочку. Никто не произносит ни единого слова. Он чрезвычайно аккуратен, и у него уходит довольно много времени на то, чтобы скрутить три больших косяка. Мы вполне могли бы уже раскурить первый, пока он этим занимается, но все молчат. Наконец он раскуривает его и передает мне:

— Это хороший табак!

— Не сигаретный, — поспешно добавляет Мараг — Трубочный. К тому же финский.

Из усыпальницы появляется жена парня с медным подносом, на котором стоят три стакана. Она, как водится, боса и беременна и поэтому очень смущается. Когда она наклоняется, чтобы поставить поднос на песок, видно, как ее лицо заливает краска. Мараг отпускает какую-то шуточку на арабском по поводу ее талии, и она поспешно исчезает.

Чай отвратительно крепкий и сладкий, но финский табак, как я вынужден признать после первого круга, совсем неплох. Когда парень начинает раскуривать второй косяк, его жена появляется снова с чайником в руках, быстро разливает нам чай и снова исчезает. На этот раз он менее крепок и менее сладок, наверное, у них кончается сахар. С раскуриванием третьего косяка женщина возникает снова, как по сигналу. На этот раз это чуть закрашенный чаем кипяток. После третьего раза она не уходит, давая понять, что продукты закончились и если требуется еще, то ей придется босиком идти в деревню. Несмотря на свое состояние, она производит впечатление невесомой, словно шар ее живота увлекает ее вверх. Муж допивает чай, ставит стакан на поднос и отрицательно качает головой — довольно.

Она наклоняется, чтобы взять поднос. На этот раз юный муж хватает ее за ногу и страстно сжимает босую стопу. У Марага аж перехватывает дыхание от этого проявления чувств, столь противоречащего мусульманским устоям.

— Вот оно как получается, — кудахчет он. — Эта молодежь курит наркоту и забывает о наших правилах поведения.

Вероятно, Мараг считает это хорошей шуткой, впрочем, трудно сказать определенно. Свет внутри усыпальницы с шипением меркнет, луна продолжает сиять. Мы сидим довольно долго, глядя на звезды и прислушиваясь к перекличке собак по соседству. Когда наступает время прощаться, мы одновременно встаем, молодой охранник засовывает свою жестяную коробочку в карман и сворачивает коврик. Призрачная голова на призрачном теле кивает и исчезает в усыпальнице.

За все это время не было сказано ни единого слова. Ни единый мускул не шевельнулся на наших лицах в лучах любопытной луны, безликое присутствие которой символизирует величие Аравии.


Мы спускаемся в деревню, где Мараг собирается заключить для меня еще одну сделку. Я торчу как сукин сын. Сфинкс напоминает огромного старого кота, обожравшегося верблюдами и «фиатами».

— Мой юный друг оказался вдали от своего бедуинского дома, — произносит, оглядываясь на меня, Мараг, вероятно ощущая необходимость объясниться. — Я его устроил на это место. Он мне приходится родственником. Я тоже в юности ушел из деревни. И его родственник устроил меня на работу.

Он идет спиной вперед, целиком развернувшись лицом ко мне.

— Но думаю, он здесь не надолго. Они вернутся в пустыню, когда ей надо будет рожать. А когда он придет обратно, я найду ему другое место. Хорошо ведь иметь своего человека рядом с пирамидой.

Я никак не могу понять, чего он от меня хочет. Может, следует ему объяснить, что я не являюсь состоятельным путешественником? Что мне потребуются годы, если не десятилетия, чтобы накопить необходимую сумму на следующий приезд сюда? Что ему лучше приберечь свое красноречие для кого-нибудь другого?

Он объясняет, что мне нельзя идти с ним торговаться и я должен подождать у него дома. Я иду за ним по проложенным в песчанике тропам, пока они не становятся шире, ровнее и не превращаются в крохотные улочки, петляющие в лабиринте кирпичных строений. Они настолько узки, что полностью непригодны для проезда транспорта и запружены лишь полночными гуляками, детьми и козами. Приятели Марага, сидящие на корточках у стен, скалятся и подмигивают ему, видя, как он тащит за собой на буксире большого здорового американца.

В пятне света перед одним из дверных проемов горстка детей играет глиняными шариками. Один из мальчуганов вскакивает и бежит за нами. На вид ему лет семь, а это означает, что ему не меньше одиннадцати, с поправкой на протеиновое голодание. Мараг делает вид, что не замечает его, а потом резко оборачивается, словно пытаясь его отогнать. Пацан со смехом отскакивает в сторону, и Мараг хватает его за руку.

— Это мистер Сами, — хрипло сообщает он. — Мой старший сын. Сами, поздоровайся с моим другом мистером Дебри.

— Добрый вечер, мистер Дебри, — говорит мальчик. — Правда, хорошая погода? — Рукопожатие у него такое же легкое, как и у отца.

Мы пересекаем общий двор, зажатый между четырьмя мазанками, и входим в дом Марага. С потолка свисает одна-единственная лампочка, разгоняющая тьму. Помещение не многим больше, чем усыпальница охранника. Внутри находятся два больших сундука, ковер, плетеный коврик, кровать и две полки. Столы, шкафы и стулья отсутствуют. Комнату украшают настенный ковер с приколотыми к нему детскими рисунками и большой букет сахарного тростника, перевязанный красной ленточкой, в углу.

Мараг знакомит меня со своей женой — маленькой женщиной с бельмом на одном глазу, что так часто встречается у египетских бедняков, — а также с мистером Ахмедом, мисс Широй и мистером Фуфу — все они младше Сами.

Мараг снимает с кровати подушку, кладет ее на пол рядом со стеной и приглашает меня сесть. Дети рассаживаются полукругом рядом со мной и принимаются меня рассматривать, пока Мараг помогает жене разжечь керосинку. Я развлекаю детей игрой на губной гармошке и даю им рассмотреть свой компас. Женщина начинает готовить нам чай в маленьком медном чайничке.

Я спрашиваю Сами, откуда у него на лбу крестообразный шрам. Он, ухмыляясь, указывает в сторону пирамиды и изображает падение.

— Он очень плохо упал, — говорит Мараг. — Хотя, возможно, это его убедит в том, что он должен получить образование, а не стать горным козлом. Он уже умеет читать, считать и рисовать. — И с беззастенчивым изумлением устремляет взгляд на мальчика. — Он даже умеет писать.

Он снимает с верхней полки тетрадь — ту самую, из которой была вырвана страница для карты, — и с гордостью демонстрирует мне написанные мальчиком слова и им же нарисованные картинки.

— Он настоящий художник, мистер Дебри, и ученый. Может, вы попросите его что-нибудь нарисовать для вас, пока я хожу по делам?

После того как Мараг уходит с моей пятифунтовой банкнотой, мы с Сами обмениваемся рисунками. Я рисую Микки-Мауса, а Сами — пирамиду. Я говорю, что углы у нее слишком острые, и он переворачивает тетрадь — на внутренней стороне обложки изображена долларовая банкнота. Внизу на арабском и на английском с тщательностью и аккуратностью школьного учителя выведен перевод двух латинских высказываний: «Новый миропорядок» и «Аллах благословил наши начинания».

— Это дал тебе папа?

Он кивает и, нахмурившись, старается вспомнить, что ему еще говорил учитель.

— Это римская лира?

— Нет, — отвечаю я, — это американский доллар.

Марага нет довольно долго. Его жена укладывает мисс Ширу и мистера Ахмеда спать. Время уже за полночь, но они продолжают смотреть на меня со своих полок широко раскрытыми глазами.

Потом она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на кровать и спускает с одного плеча бретельку своего одеяния. В тусклом свете она выглядит не по возрасту изможденной и ссохшейся. Однако все дети здоровы и гораздо толще других, которых мне удалось увидеть. Может, поэтому она и выглядит такой изможденной?

Фу-Фу всасывается в ее грудь, а мать прикрывает здоровый глаз и начинает слабо раскачиваться на кровати, напевая себе под нос монотонную гортанную колыбельную. Фу-Фу сосет грудь, не сводя с меня глаз.

В открытую дверь входит коричневая индейка, и Сами выгоняет ее прочь на улицу. В углу двора очень древняя старуха доит козу. Она с улыбкой смотрит на то, как Сами выгоняет индейку, и говорит ему что-то по-арабски.

— Мама моего папы, — объясняет он. — Правильно?

— Это называется бабушка. Бабушка Сами. Закончив дойку, старуха натирает вымя козы маслом из кувшина и заносит в дом ведро с молоком. На меня она не обращает никакого внимания. Полведра она выливает в медный чайник, стоящий на остывшей керосинке, а другую половину накрывает тряпицей. Потом из стоящей в углу связки тростника вытаскивает один длинный стебель, поднимает свое ведро и, шаркая ногами, выходит на улицу. Стебель задевает лампочку, и по всей комнате начинают плясать тени. Женщина поет, не умолкая ни на мгновение, а маленькие блестящие глазки продолжают пялиться на меня из сонной полумглы, даже жующая тростник коза смотрит на меня со двора своими ромбовидными зрачками...


Снова в номере. Я засыпаю на полу у Марага, и мне снится кошмар о том, что на деревеньку обрушилась песчаная буря и я слепну. В ужасе я пытаюсь позвать кого-нибудь на помощь, но песок забивает рот. И единственное, что я слышу, это все усиливающийся рев тысячи рогов.

Вернувшийся Мараг застает меня покрытым потом и дрожащим от ужаса. Впрочем, после своей беготни он находится не в лучшем состоянии. Однако на этот раз после многочасовых трудов ему удается добыть всего один патрончик, и он, извиняясь, отдает его мне. Я держу его на своей ладони, и нас обоих обуревает грусть.

Провожая меня по узеньким улочкам, он продолжает не переставая извиняться и уверять меня в том, что все исправит. Я говорю, что все нормально, и стараюсь его успокоить. Все по-честному и почти что без обмана.

— Нет, не по-честному! — настаивает он. — Это надувательство! Остальное принесу сегодня в восемь часов в гостиницу!

Он продолжает говорить без остановки, пока я не отвлекаю его от этой темы и не сообщаю ему, что у него замечательная семья.

— Вы очень добры. А Сами? Вам понравился Сами? Он ведь умный мальчик, этот мистер Сами?

Я отвечаю, что мне очень понравился Сами и он, безусловно, умный мальчик.

— Настолько умный, что сможет учиться в одной из ваших современных школ?

— Конечно. Он сообразительный пацан. Симпатичный, ловкий и сообразительный, прямо как его отец. Не сомневаюсь в том, что он за несколько недель сможет нагнать своих сверстников.

— Я тоже так думаю, — с довольным видом откликается Мараг.

Я прощаюсь с ним неподалеку от Сфинкса. И только спустившись с холма, начинаю понимать, к чему он клонил. Мараг не хвастался, он рекламировал Сами. Как у любого отца, у него была мечта: он хотел, чтобы какой-нибудь джентльмен забрал его в страну Открывающихся Возможностей, взял бы в свой дом и отдал учиться в современную школу. Ребенок получает возможность прорваться к XX веку, джентльмен навеки обретает связь с прошлым... «Свой человек рядом с пирамидой». Неплохо. Неудивительно, что ты так расстроился из-за этого гашиша, планируя куда как более крупную сделку. Несмотря на всю твою невесомость и мягкость, ты мошенник высокого класса, Мараг...

29 октября. Двадцать первое воскресенье после Троицы. Трехсотый день года. Спал, пока меня не разбудили Малдун и Джекки, когда солнце уже заходило. Они затолкали меня в душ и отправили рассыльного за кофе. У Джекки были заказаны билеты на Зизи Мустафу — одного из самых знаменитых танцоров, а Малдун принес новости о последних археологических находках в Эфиопии.

— У него такой живот, что его можно выставлять в Лувре! — соблазняет Джекки.

— Череп человека, который на миллион лет старше находки Лики! — провозглашает Малдун. — И никаких обезьяньих рудиментов. Настоящий человеческий череп! Так что Дарвин может отдыхать!

— Возможно, возможно, — замечает Джекки, который всегда неохотно меняет свои взгляды. — С другой стороны, вполне вероятно, что его эволюционная теория справедлива, только временные рамки немножко сдвинуты. Тогда, получается, мы все равно произошли от обезьян, только этот процесс был более длительным.

— Вопрос не в этом, Джекки. — Я вылезаю из-под холодного душа и с разгона вклиниваюсь в дискуссию. — Вопрос в том, пережило человечество деградацию или нет.

Когда мы идем через вестибюль, я внезапно вспоминаю, что Мараг собирался в восемь принести оставшуюся часть моего приобретения.

— Восемь по египетским меркам означает время между девятью и полночью, — переводит Джекки. — Это в том случае, если он вообще появится.

Я оставляю Марагу записку на стойке, чтобы он прошел в мой номер, если я еще не вернусь к этому времени. Я возвращаюсь, на всякий случай открываю дверь и оставляю кальян на прикроватном столике.

После того как мы вкушаем изысканный ужин, выясняется, что танцор появится лишь в девять. Когда часы показывают уже десять, начало представления переносится на двенадцать. Малдун говорит, что у него экзамены и он больше ждать не может. Я уговариваю Джекки дойти до гостиницы, проверить, не пришел ли Мараг, а потом вернуться обратно. Мы ловим такси, подбрасываем Малдуна к его дому и едем к Гизе. Когда мы добираемся до гостиницы, на часах уже начало двенадцатого и никаких признаков Марага. Дверь в мой номер приоткрыта, но внутри меня ничто не ожидает. Мы снова выходим на улицу, и Джекки потчует меня какими-то арабскими высказываниями по поводу доверчивости. Швейцар останавливает нам такси и после непродолжительной задумчивости спрашивает:

— Кстати, сэр, вы случаем не мистер Дебри? Я отвечаю, что кое-кто называет меня именно так.

— Тогда вас тут кое-кто ждал. Но он уже ушел. Когда? Да несколько минут тому назад; он долго вас ждал, сэр. Где? В кладовке, подальше от посторонних взглядов. Разве вы не передали ему, чтобы он прошел в мой номер, как я просил? Нет, сэр, нам запрещено это делать. Эти люди могут помешать нашим гостям... Да кто вы такой? Официальный швейцар, сэр. И сколько времени этот человек ждал меня? Трудно сказать, он уже был здесь, когда я заступил на дежурство в половине восьмого.

— Но когда он уходил, — он наконец вытаскивает из кармана руку, — то просил меня передать вам этот пакетик.

И он протягивает мне мой красный носовой платок. В него завязаны четыре оставшиеся картонных патрончика и моя ручка.

30 октября, среда. Последний день моего пребывания в Египте.

Я чувствую себя виноватым перед Марагом. Пытаться найти его дом в лабиринте этой деревни совершенно бесполезное занятие. Неудача преследует меня и в гробнице, где мы навещали бедуинскую чету. Новый охранник сообщает мне, что ночью они уехали. А Марага он случайно не знает? Марага знают все. Он водит людей в пирамиду. А где он живет? Где-то в деревне. А когда он приходит на работу? Иногда поздно вечером, иногда рано утром, а иногда и вовсе не приходит по несколько дней... Этот Мараг непредсказуемый человек.

В Каире я выкуриваю один косяк с Джекки и Малдуном и даю им по патрончику. При посадке в самолет я должен быть абсолютно чист. Кроме того, я отдаю Малдуну свою четырехтомную «Пирамидологию» Ратерфорда. Мы прощаемся, и я устремляюсь обратно в Гизу. Марага по-прежнему нет. Мой самолет вылетает в десять утра, но я прошу разбудить меня в шесть.

6

31 октября. Утро Хэллоуина. Встаю еще до рассвета и снова проверяю вещи (три девушки из Орегона уже отбывают пожизненные сроки заключения за наркотики в Турции, где мой самолет приземлится после Каира) — ничего, за исключением одного шарика гашиша. И крохотной бутылочки. Гашиш я могу проглотить в аэропорту, но вот что делать с кислотой? Неужто просто вылить в клозет? Это все равно что сберечь ключ во время битвы, подняться на крепостную стену, где за башенной дверью томится красотка, а потом испугаться, что она может оказаться ведьмой и выбросить его в ров.

Надо попробовать. Другой возможности может не представиться. Времени на то, чтобы глотать, уже нет, зато можно ширнуться...

И я в последней отчаянной попытке вновь отправляюсь вверх по склону — бутылочка в наплечной сумке, инсулиновый шприц — в кармане. К тому моменту, когда я добираюсь до ауды, меня уже трясет от волнения. Я прислоняюсь к камням обшивки пирамиды, чтобы собраться с силами, но дрожь не утихает. Вокруг пасмурно и промозгло. Собирая обрывки мусора, по пустой стоянке проносится смерч. Он вращается, как дух нового Мессии, приводя в движение обглоданные кукурузные початки, сигаретные пачки и шелуху от тыквенных семечек и вздымая вверх газеты и туалетную бумагу. Вот это свита! Потом дух испаряется, и ветер замирает. Зилоты отступают к своим гробницам.

— Доброе утро, мистер Дебри... правда, хорошая погода?

— Доброе утро, Мараг. — Я собирался извиниться перед ним, но опять чувствую, что мне нечего сказать. — Неплохая погода. Разве что немного прохладно.

— Наступает новое время года. Теперь ветер будет дуть со стороны пустыни. Он холоднее и приносит с собой много песка.

— И туристов больше не будет?

Он пожимает плечами:

— Туристы будут всегда, до тех пор пока стоит великий Хуфу. — Его блестящие глазки уже прикидывают, что можно извлечь из моего озноба. — Может, мистер Дебри хочет, чтобы я проводил его на вершину пирамиды? Очень надежный гид. И знаете сколько?

— Пять фунтов, — отвечаю я, доставая бумажник. — Пошли.

Мараг запихивает свою галлебию в шорты и начинает подниматься вверх как ящерица. Это все равно что подняться на 200 этажей, и мне трижды приходится просить его о передышке. И каждый раз он весело смотрит на то, как я пытаюсь восстановить дыхание.

— Вы нездоровы, мистер Дебри? Вы плохо питаетесь у себя на родине?

— Нет, просто наслаждаюсь видом. Идем. Наконец мы добираемся до вершины и спугиваем с нее ворон. Понося нас на все лады, они принимаются кружить над нами, а потом сквозь рассветную дымку спускаются вниз на поля. Как изысканно высечена рекой эта долина!

— Идем, — зовет меня Мараг, указывая на деревянный шест в центре квадратной известняковой плиты. — Мараг покажет тебе один фокус.

Он заставляет меня взять осколок камня и как можно выше начертить на шесте линию. Я замечаю, что он покрыт на разной высоте аналогичными отметинами.

— Теперь сядьте и немного подышите этим воздухом. Вот увидите, воздух на вершине пирамиды волшебный.

Я, радуясь передышке, опускаюсь на камни у основания шеста.

— Ну и как он действует, этот волшебный воздух?

— Люди от него скукоживаются, — улыбается Мараг. — Дышите глубже. Вот увидите.

Теперь, когда он это сказал, я вспоминаю, что большинство пирамидолазов обладают необычно хрупким телосложением. Я глубоко дышу, наблюдая, как солнце пытается прорваться наружу сквозь покрытый тучами горизонт. Через минуту Мараг снова просит меня встать и провести еще одну черту своим осколком. Учитывая отметины, сделанные во время предшествующих экспериментов, трудно определить что-нибудь наверняка, но мне кажется, что я провожу линию прямо рядом с предыдущей. Я уже собираюсь сообщить Марату, что его пирамидный воздух — это очередной блеф, как вдруг в глазах у меня возникают искры.

Это старый трюк. Я и сам не раз им пользовался, чтобы подкупить слушателей. Просишь их сделать пятнадцать глубоких вдохов, задержать воздух на последнем, резко встать и вместе произнести «ом». В глазах возникает вспышка от гипервентиляции. Это известно любому школьнику. Но все эти уловки с волшебным воздухом и отметинами были столь хитроумны, что, лишь почувствовав знакомое головокружение, я понял, в чем тут дело.

Я хватаюсь за шест. Мараг стоит передо мной, уперев руки в бедра, и улыбается, подняв голову к небу. Ему все это не впервой. Мгновение он стоит не шевелясь, а потом ветер затихает. Я вслед за ним устремляю взгляд в молочное небо и понимаю, чего он ждет — Божьего перста. Он опускается из дымки вниз и упирается точно в макушку Марата, сгибая его как колоду карт, пока лицо его окончательно не исчезает и на его месте не появляется другое, потом еще и еще одно — со все возрастающей скоростью лица исчезают и появляются — знакомые и известные (я отчетливо помню двух знаменитых музыкантов, называть которых не стану, чтобы не навредить им), но в основном лица, которых я прежде никогда не видел. Черные, смуглые, краснокожие и белые мужчины и женщины, возраст которых уже перевалил в основном за полвека по земным меркам. Выражения лиц самые разнообразные — удивленные, терпеливые, строгие, горестные, но всех их объединяет одно свойство — это добрые и исключительно благожелательные лица. Веер лиц поднимается все выше и выше, как колода карт в диснеевской «Алисе», образуя с треугольником пирамиды нечто напоминающее песочные часы, низ которых заполнен известняком, а верх лицами.

Наконец проскакивает несколько пустых карт, словно уготованных достойным желающим, и легкое тело Марата остается безликим. Сквозь прореху в его голове я вижу Сфинкса, а между лап Сфинкса — вереницы хижин, в которых живут верные стражи, в течение многих тысячелетий охраняющие сокровище от всех наших взлетов и падений. Оно даже не зарыто. Оно лежит на самой поверхности — в судорожных приходах и уходах, в доении коз и кормлении их сахарным тростником, в непрерывном мошенничестве, милостью которого выживает это древнее общество. В течение многих тысячелетий это бесценное сокровище и его храм охраняются народом с помощью уловок, суеты и мочевых пузырей.

До тех пор пока продолжают писать в царский саркофаг, на стоянку не прибудут ковчеги Макдональда.

— Ну, что скажете, мистер Дебри? — Мараг снова возникает передо мной. — Хороший фокус?

— Отличный фокус, Мараг. Просто замечательный.


Спустившись вниз, я вручаю ему подарки для членов семьи. Платки, сумки, губную гармошку для Сами, и обещаю, что поговорю с женой, чтобы мальчик на год приехал в Орегон. Марагу я отдаю свою фляжку, компас и страницу из записной книжки с текстом: «Мараг — это человек, на которого можно положиться». Внизу стоит моя подпись, и все покрыто фиксажем. Мы в последний раз пожимаем друг другу руки, и я устремляюсь в гостиницу.

Дверь моего номера распахнута. На моей кровати сидит доктор Рагар.

— Брат мой! Я принес тебе карту Потаенного Храма, которая известна лишь масонам.

Меня разбирает смех. Я рад его видеть и пытаюсь вспомнить, не было ли его лица среди сегодняшнего калейдоскопа. Но у меня не получается.

— Простите, доктор. Но я уже видел Потаенный Храм. Больше у вас ничего нет?

Он неправильно истолковывает мое восторженное состояние и принимает мое высказывание за шутку. На его лице появляется обиженное выражение, а глаза начинают напоминать двух побитых собак.

— У меня, — оскорбленным тоном произносит он, — есть формула для изготовления целебных мазей. Говорят, что ессеи умащали ею ноги вашего Иисуса. Обычно я продаю ее за пять фунтов, но для тебя, брат мой...

— Пять фунтов годится! Беру.

Он помогает мне донести до машины сумки и провожает меня до Каира. Ему очень не хочется со мной расставаться. Его интересует нечто большее, чем нажива. И он продолжает поедать меня своим тухлым взглядом. Когда он выходит из машины, я протягиваю ему руку и вжимаю в его ладонь бутылочку с кислотой.

— В благодарность за все то, что вы сделали для меня, брат Рагар, примите, пожалуйста, этот редкий американский эликсир. Капайте по одной капле в каждый глаз, и вы избавитесь от всех проблем; по две — и у вас откроется третий глаз; три — и вы увидите Господа в том виде, в котором Он явился в 1965 году в Сан-Франциско. Я бы никогда с ним не расстался, если бы мой отец не был масоном. Думаю, он поступил бы так же. Поэтому, будьте добры...

Он изучающе смотрит на меня, словно проверяя, не пьян ли я в девять утра, и берет бутылочку.

— Спасибо, — неуверенно произносит он и, моргая, смотрит на мое подношение.

— Внеси свою лепту — встрой свой камень, — отвечаю я.


Эпилог. Часы таксиста показывают без шестнадцати десять. Он проскальзывает в такие расщелины, через которые еще не проезжал ни один «фиат», но мне это мало чем может помочь. Говорят, что прохождение через каирскую таможню требует по меньшей мере часа. Стоит только взглянуть на всю эту толпу туристов! Они как крысы, бегущие с тонущего корабля. Без десяти десять. Надежд не остается.

Однако вылет откладывается, так как у одного из пожилых паломников случился сердечный приступ и теперь его надо выгружать. Мне сообщает об этом парень, который оказывается моим соседом.

— Прямо здесь: попытался поставить свой кофр на верхнюю полку, тут-то Господь и забрал его. То и дело случается с этими паломниками.

Парень — проповедник из Пенсильвании и тоже находился здесь в туристической поездке, после которой очень-очень устал.

— Слава Богу, что я вовремя отстал от своей группы. Но я должен был это сделать. Среди прихожан старшего поколения очень много людей, которые могут позволить себе посещение Святой Земли, даже если это становится последним, что они успевают сделать в жизни.

Двигатели наконец начинают работать, и нас отбуксировывают к началу взлетной полосы. Настроение в салоне улучшается. Отовсюду начинают доноситься возбужденные голоса. И перед самым взлетом кто-то вопрошает: «А кто выиграл схватку вчера вечером?»

«Какую схватку?» — откликается чей-то голос.

Между Неверным и Правоверным.

Все смеются, включая турок, однако кто выиграл, никто не знает. Стюардесса обещает узнать у командира и сообщить всем. Самолет взлетает.

— Что бы она ни сказала, это точно не Форман, — заявляет пенсильванский проповедник, когда лайнер выравнивается. — Я был уверен, что он давно уже спит. Я переспрашиваю, и он повторяет, не открывая глаз: — Я сказал, что вне зависимости от исхода Форман не мог победить. — И поскольку он явно не собирается развивать свою мысль, я отворачиваюсь к иллюминатору.

Мы летим над Каиром. Я вижу мост, ведущий через Нил к гостинице «Омар Хайям», и статую Изиды Разоблаченной, которая поднимает свой покров, провожая нас. Вот Бульвар пирамид... Гостиница «Мина»... Гиза... Но где же? Неужто я проглядел в этой дымке? Нет, вот она! И неудивительно: даже с такой высоты глаз ищет что-то меньшее по размеру. Но не заметить ее невозможно.

— И знаете почему? — поворачивает голову проповедник. — Потому что он дисгармоничен. Разве он может быть хорошим христианином, как он утверждает, и при этом бить людей за деньги?

Он устремляет на меня взгляд покрасневших глаз, уставших от двухнедельной слежки за разбегающимися прихожанами.

— Вот что на самом деле подкашивает этих паломников. Не возраст и не сердечная недостаточность, а дисгармония.

Глаза его закрываются, а рот открывается. Я снова отворачиваюсь к иллюминатору. Тень самолета скользит по золотым волнам Сахары. Мы ложимся на прямой курс, и пилот обращается к пассажирам на изысканном амстердамском английском языке.

— Это командир самолета Саймон Винкенуг. Похоже, нам придется сделать небольшой крюк по дороге в Стамбул и взять к западу от дельты Нила... по политическим причинам. Потеря во времени будет небольшая. Откиньтесь на спинки кресел и расслабьтесь. В Стамбуле ясно и прохладно. В соответствии с последними сообщениями из Заира, на глазах у десятитысячной толпы Мухаммед Али послал Джорджа Формана в нокаут, восстановив свое звание Чемпиона тяжелого веса. Желаю вам приятного полета.

Загрузка...