Демон Максвелла

На следующий день после смерти Супермена

Измочаленный, с трясущимися руками, он бродил по своему кабинету над амбаром, роясь в книгах, бутылках, паутине и осиных гнездах в поисках своих очков с цветными стеклами.

Это были специальные очки. И они были позарез ему нужны. До самого полудня он откладывал поход в поле, потому что воздух был пропитан отвратительным, разъедающим глаза дымом. Уже на рассвете, еще до того как у него начали слезиться глаза и пульсировать гайморовы пазухи, еще до того, как он поругался с этими туристами во дворе, он уже чувствовал, что такой ужасный день можно пережить, лишь вооружившись розовыми очками. Они, безусловно, смогут скрасить все удары судьбы, — уговаривал он себя.

Проходя мимо окна, он слышал настойчивое и недоуменное, душераздирающее блеянье овцы, искаженное расстоянием и раскаленным воздухом. Он отдернул штору и, прикрыв рукой глаза, выглянул наружу. За чертополохом и вьюнками он не мог разглядеть ягненка, но три черных ворона по-прежнему были на месте. Они кружили над канавой, споря о том, что кому достанется. Еще дальше в зарослях ясеня виднелась привязанная блеющая овца, а за изгородью спины двух удалявшихся туристов. А дальше уже мало что можно было различить. Вершина Нибо выглядела лишь смутным контуром в клубах стелющегося дыма. Не более чем намек. Она напоминала японскую акварель — одинокая вершина, едва обозначенная на серой бумаге чуть более темными чернилами.

На ферме поразительно тихо для этого часа. Привычные дневные звуки словно сдерживаются в преддверии взрыва. Однажды в новогоднюю ночь так с полминуты кричала большая птица, прежде чем Бадди подпалил фитиль и выстрелил из своей пушки, а на прошлой неделе она издала лишь несколько звуков перед первым ударом молнии, которая с оглушительным грохотом расколола металлическое небо.

«Вот бы разразилась гроза», — подумал Дебори. Его бы устроили даже визгливые крики павлинов. Но вокруг продолжала царить тишина. Только звук радио, стоящего на столе. Он оставил его включенным, чтобы послушать новости, но пока из него доносилось только пение Барбары Стрейзанд: «В ясный день» и т. д. Отлично — мелькнуло у него. А потом, заглушая музыку и отдаленные сетования овцы, раздался еще один звук — высокий жалобный вой, свидетельствующий о безутешном горе. Он с трудом определил его источник. По дороге от шоссе мчался маленький розовый автомобиль — одна из этих новомодных малолитражек, названия которых ему никак не удавалось запомнить. Их называли по именам животных — кобра, норка, рысь — но кем бы она там ни была, главное, что у нее были неполадки с коробкой передач. Она промчалась мимо фермы Олсона, дома Берча и рванула сквозь дымку дальше с таким пронзительным визгом и диким вихлянием, что бедные туристы были вынуждены соскочить с обочины дороги в траву. Блондин показал ей вслед средний палец, а чернобородый разразился ругательствами. Наконец машина с визгом промчалась мимо амбара и исчезла из виду. Дебори отошел от окна и вернулся к своим рассеянным поискам.

— Я уверен, что они где-то здесь, — произнес он, отнюдь не будучи убежденным в собственных словах.

Взгляд его остановился на переносном несессере, он снял его с полки и долго смотрел на хранящиеся внутри семена и стебельки, которые давно уже можно было выбросить. «Однако это можно оставить и на потом. Ничего с ними не сделается», — думал он, вертя в руках несессер, в котором с шорохом перекатывались маленькие коричневые семена. Его все еще трясло от прилива адреналина, поэтому он вернул несессер с открытой крышкой в нишу на полке, вспомнив любимую фразу отца: «Колотит как поносного пса».

Он без перерыва курил уже два дня (или три?), роясь в памяти в поисках свежего материала, который он обещал своему издателю, а также жене в ответ на ее настойчивые напоминания о неоплаченной закладной. Но главное — он не знал, что ответить на письмо Ларри Макмертри, которое пришло в четверг.

Ларри был его старым литературным другом из Техаса. Они познакомились на аспирантском литературном семинаре в Стэнфорде и тут же разошлись по большинству актуальных вопросов — битники, политика, этика, а особенно психоделики — на все они смотрели по-разному, и объединяла их лишь взаимная симпатия и уважение друг к другу и литературному творчеству. Эта дружба расцвела на почве бесконечных ночных споров, проведенных за бурбоном и книгами, когда ни та, ни другая сторона не была в состоянии предъявить достаточно веских аргументов в свою пользу. В течение многих лет по окончании Стэнфорда они пытались продолжать спор в эпистолярном жанре — Ларри на стороне традиционализма, а Дебори с точки зрения радикала — но в отсутствие совместного распития бурбона переписка увяла. Письмо в четверг стало первым за год. Однако било в ту же цель — в нем по-прежнему пропагандировался консерватизм, имелся перечень недавних побед праведных правых и указывалось на ошибки и недостатки определенных представителей левого крыла, особенно Чарльза Мэнсона, с которым Дебори был едва знаком. Письмо заканчивалось вопросом: «Ну и что поделывает в последнее время наш добрый старый революционер?»

Но сколько Дебори ни рылся в мыслях, удовлетворительного ответа на этот вопрос он найти не мог. После долгих часов душевных мук и химических воздействий на собственный организм за пишущей машинкой он выжал из себя одну страницу текста, на которой перечислялись в основном достижения на бытовом фронте: «У Доббса и Бланш родился еще один ребенок... Наконец истек наш трехлетний условный срок...» Эта информация мало способствовала укреплению левого крыла. Но это было все, на что он оказался способен: одна дохлая страница после сорокачасового шныряния по тому, что он когда-то называл «Движением». Сорок часов размышлений, питья и писания в бутылку из-под молока — без перерыва, если не считать десятиминутной перепалки с теми странствующими идиотами. А теперь и эта несчастная страница куда-то исчезла вместе с очками.

— Чума на оба ваши дома, — простонал он, растирая кулаками воспаленные глаза. — На орегонских фермеров, поджигающих поля с целью избавления от сорняков, и калифорнийских хиппи, оставшихся пустоцветами!

Он тер глаза до тех пор, пока в них не появились искры, потом упер руки в бока, выпрямился и, выровняв дыхание, попытался успокоиться. Его грудь по-прежнему переполнял адреналин. Черт бы побрал этих калифорнийских шутов, от которых несло маслом пачули, сладким вином и злобной мстительностью! Он даже ощутил исходящий от них смрад угрозы. Тот, что постарше, с черной бородой, одним словом угомонил двух датских догов.

— Заткнитесь! — прошипел он из угла рта. И псы тут же присмирели.

Дебори почувствовал к ним неприязнь, едва увидев, — длинные волосы, одежда, покрытая пылью, и джинсы с многочисленными заплатками — но Бетси ушла с детьми на водопад, поэтому ему ничего не оставалось, как спуститься вниз, иначе они сами бы вошли в дом. Они тут же начали обращаться к нему «браток» — слово, всегда заставлявшее его проверить, на месте ли бумажник, — а младший, пока старший излагал свою историю, тут же зажег ароматическую палочку. Они были братьями солнца. Они возвращались домой после великих свершений в Вудстоке и на обратном пути решили навестить знаменитого Девлина Дебори.

— Немного отдохнуть, послушать музыку. Ты ведь меня понимаешь, братан?

Пока Дебори кивал головой, сзади подошел Стюарт, неся в зубах сломанную жердь.

— Не берите у него палку — заметил он, обращаясь к младшему — светлоголовому пацану с сияющей улыбкой, в новых мотоциклетных ботинках. — Стюарт ведет себя с палками как старый пропойца. Чем больше вы их будете бросать, тем больше он их будет приносить.

Пес опустил палку между новых ботинок и выжидающе уставился на их владельца.

— Я много лет пытался отучить его от этой привычки. Но он ничего не может с собой поделать, когда видит незнакомцев. И я наконец понял, что проще объясниться с тем, кто бросает палку, чем с тем, кто за ней бегает. Поэтому просто не обращайте на него внимания, ладно? Скажите «нет», и через некоторое время он уберется восвояси.

— Ты слышал, Стюарт, — улыбается пацан, — никаких подачек.

Он отшвыривает палку ногой, но пес ловит ее в воздухе и снова кладет ему между ног. Пацан пытается не обращать на нее внимания и продолжает рассказывать, как было классно в Вудстоке, как все торчали и были счастливы, и не хватало только Девлина Дебори.

— Жаль, что тебя там не было, старик. Настоящее ущелье...

Псу надоедает ждать, он берет палку и переносит ее к другому хиппи, который сидит на корточках на траве.

— Скажи ему «нет», — повторяет Дебори. — Кончай, Стюарт. Прекрати приставать к туристам.

Второй молча улыбается. У него длинная черная и очень густая борода с редкой проседью у рта и ушей. Когда его губы раздвигаются в улыбке, Дебори замечает два желтых клыка, возникающих из ежевичного обрамления его рта. То-то он отворачивался, когда они обменивались рукопожатиями. Не связано ли это с тем, что он стыдится запаха изо рта, свойственного всем людям с плохими зубами, — думает Дебори.

— Ну так как дела, старик? Что новенького? — светлоголовый пацан, лучась улыбкой, оглядывается по сторонам. — Классное у тебя здесь местечко — и сад, и деревья, и все прочее. Я вижу, ты сюда здорово врос. Это хорошо, даже очень хорошо. Мы тоже собираемся купить небольшую хату под Питалумой, как только у Боба помрет его старуха. Очень полезно для душевного развития. Хотя, наверное, требует много усилий. Поливка, кормежка и прочее дерьмо...

— Да, все время чем-то занят, — соглашается Дебори.

— И все равно надо было тебе вырваться в Вудсток, — продолжает светлоголовый. — Супер — больше нечего сказать. Сотни голых сисек, хорошая травка и моря спиртного, представляешь?

— Да, я слышал, — отвечает Дебори и любезно кивает, не переставая следить за чернобородым. Тот осторожно переносит вес с ноги на ногу, стараясь не стряхнуть покрывающую его пыль. Лицо его сильно загорело, волосы завязаны сзади, на шее проступают крепкие жилы, когда он поворачивает голову, следя за движениями собаки, продолжающей просительно подпихивать ему палку. Он обнажен до пояса, на груди висит ожерелье из семян эвкалипта, длинные руки украшены кожаными браслетами. Кисть левой покрыта тюремной татуировкой, которая делается двумя швейными иглами, воткнутыми в спичку, — черно-синий паук, раскинувший свои лапы вдоль пальцев до самых обгрызенных ногтей. На бедре у него болтается нож с костяной рукояткой в расшитом бисером чехле, мускулистый живот прорезает длинный шрам, уходящий под джинсы. Он, ухмыляясь, наблюдает за Стюартом, который прыгает вокруг с метровой палкой в зубах.

— Пошел вон, Стюарт! — кричит Дебори. — Оставь человека в покое.

— Он мне не мешает, — едва шевеля губами, отвечает чернобородый. — У каждого свой путь.

Воодушевленный его тихим голосом, Стюарт усаживается перед ним. В отличие от обуви спутника, ботинки чернобородого обшарпаны и исцарапаны — с их помощью явно был пробужден к жизни не один мотоцикл. Даже сейчас, неподвижные и покрытые пылью, они прямо-таки источали из себя желание что-нибудь поддать. Это ощущение витало в воздухе, как еще не прозвучавший павлиний крик.

Светлый пацан наконец тоже ощутил накаленность обстановки. Он улыбнулся, разломил свою ароматическую палочку и отшвырнул горящий конец в кусты.

— В общем, жаль, что тебя там не было, — промолвил он. — Полмиллиона чуваков на земле и музыка. — Лучась улыбкой и ковыряя концом ароматической палочки в зубах, он переводит взгляд с Дебори на своего спутника, с чернобородого на собаку. — Полмиллиона классных чуваков...

Все ощущают, что тучи сгущаются. Дебори предпринимает еще одну попытку спасти положение:

— Не обращай на него внимания, старик. У него сдвиг на этой палке... — однако делается это уже ради проформы. Стюарт роняет палку перед чернобородым, тот тут же поднимает ее, едва она касается его запыленного ботинка, и швыряет в виноградник. Стюарт вприпрыжку несется за ней следом.

— Послушай, старик, я же просил не бросать ее. Он начинает продираться сквозь проволоку и колючки, а потом его приходится лечить.

— Как скажешь, — отвечает чернобородый, не поворачивая головы и глядя на возвращающегося с палкой Стюарта. — Как скажешь, — повторяет он и снова швыряет палку, как только Стюарт опускает ее на землю, причем делает это настолько быстро и четко, что Дебори начинает предполагать, что в юности он, видимо, был профессиональным бейсболистом или боксером.

На этот раз палка попадает в свинарник. Стюарт перелетает через два верхних ряда колючей проволоки и ловит палку еще до того, как она перестает вертеться. Однако она слишком велика для того, чтобы он мог перепрыгнуть с ней обратно. Он обегает свиней, лежащих в тени сарая, и перепрыгивает через деревянные ворота в дальнем конце загона.

— Я только говорю, что у каждого свой путь, ты что, не согласен?

Дебори не отвечает. Он уже ощущает в горле пульсацию адреналина. К тому же говорить больше не о чем. Чернобородый встает. Светлый пацан подходит к своему спутнику и что-то шепчет в его волосатое ухо.

— Спокойно, Боб. Не забывай о том, что случилось в Бойсе... — доносится до Девлина.

— Все имеют право на жизнь, — отвечает чернобородый. — И все должны жить.

Стюарт замирает на гравии. Чернобородый хватает палку еще до того, как пес успевает ее выпустить, и начинает яростно выдирать ее у него из пасти. На этот раз Дебори со всей возможной скоростью, на которую способны его уставшие члены, бросается вперед и хватается за противоположный конец палки:

— Я же сказал, что не надо ее бросать.

На этот раз чернобородый не отводит взгляда в сторону и ухмыляется прямо в лицо Девлину, убеждая его в правильности первоначальной догадки, — гнилостное дыхание с тихим присвистом выходит из его корявого рта.

— Я слышал, что ты сказал, ублюдок.

Вцепившись в противоположные концы палки, они смотрят друг на друга. Дебори из последних сил заставляет себя не отводить глаз, но чувствует, что надолго его не хватит. Он сейчас не в той форме, чтобы соперничать с противником такого калибра. Во взгляде оппонента кипит обвинение, неопределенное, но настолько яростное, что сила воли Дебори начинает перед ним никнуть. Он чувствует, как потоки ненависти проходят сквозь палку и заполоняют весь его организм. Он словно держит оголенный провод, находящийся под напряжением.

— Все имеют право на жизнь, — повторяет чернобородый сквозь кривую ухмылку и делает шаг в сторону, чтобы покрепче вцепиться в палку обеими руками. — И все... — Он не успевает закончить. Дебори с силой ударяет кулаком по палке и разламывает ее надвое, затем, прежде чем чернобородый успевает среагировать, разворачивается и дает Стюарту пинок. Пес издает удивленный всхлип и убегает за амбар.

Маневр оказывается действенным и успешным. Оба туриста изумлены. И прежде чем они успевают прийти в себя, Дебори своим концом палки указывает им на противоположный конец двора и сообщает:

— Вон там начинается тропа на Хайт-Эшбери, ребята. Масса выпивки.

— Пошли, Боб, — говорит светлоголовый, с ухмылкой глядя на Дебори. — Пошли. Ну его. У него с головой не все в порядке. Как у Лири и Леннона. Как у всех знаменитых уродов. Звездная болезнь.

Чернобородый смотрит на свою часть палки. Она на несколько дюймов короче, чем у Дебори.

— А пошел ты, — наконец бормочет он себе под нос и разворачивается.

По дороге он вытаскивает из чехла нож. И светлоголовый пацан поспешно занимает место рядом со спутником, но тот уже смеется и срезает со своей палки длинную завивающуюся стружку. За первым перышком на землю опускается следующее.

Девлин стоит, упершись руками в бока, и наблюдает за тем, как падает стружка, до тех пор, пока они не выходят за границу его владений, и лишь после этого возвращается к поискам своих очков.

До него снова доносится вой приближающейся машины. Он открывает глаза, возвращается к окну и раздвигает шторы. Розовая машина развернулась и вновь едет к дому. Он завороженно смотрит, как она снова пролетает мимо подъездной дорожки, тормозит, дает задний ход, сворачивает к дому и, вереща и подскакивая на колдобинах, направляется к амбару. Наконец он смаргивает, задергивает шторы и тяжело опускается в кресло.

Машина останавливается, и ее владелец великодушно отключает двигатель. Девлин не шевелится. Хлопает дверца и снизу раздается голос из его прошлого:

— Дев?

Слишком поздно он задернул штору.

— Девлин? Эй ты, Девлин Дебори! — Интонация полушутливая, полуистерическая — так кричала в Мексике эта девчушка Сэнди, когда потеряла свои мраморные шарики.

— Дев? У меня новости. О Хулигане. Плохие известия. Он умер. Хулиган погиб.

Он откидывается на спинку кресла и закрывает глаза. Он не подвергает сомнению услышанное. Этого можно было ожидать, учитывая время и ситуацию. А потом ему приходит в голову новая мысль: «Если положить руку на сердце, именно в это и превратилась революция. В постоянные утраты!»

Он заставляет себя встать, подойти к окну и отдернуть штору. Он вытирает слезящиеся глаза и высовывается наружу. Несмотря на дымку, солнечный свет кажется еще ярче и жестче, чем обычно. Хромированные поверхности автомобиля нещадно блестят и режут глаза.

— Хулиган, — моргая произносит он. Облако пыли, поднятое автомобилем, по инерции медленно движется к амбару, и он даже ощущает его слабое дуновение. — Хулиган умер? — вопрошает он, глядя на задранное вверх розовое лицо.

— От переохлаждения, — хриплым голосом отвечают снизу.

— Когда? Недавно?

— Вчера. Я только что узнала. Сегодня утром столкнулась в аэропорту Окленда с одной знакомой девицей. Она подошла ко мне в баре и сказала, что великий Хулиган стал великим покойником. Кажется, вчера. Она только что прилетела из Пуэрто-Санкто, где Хулиган жил вместе с ее приятелями. На той самой улице, где когда-то жили мы. Наверное, пил и принимал транквилизаторы, а потом пошел ночью шататься и забрел хрен знает куда. Шел по рельсам между Санкто и Манзанилло и замерз в пустыне. Ты же знаешь, Дев, как там бывает холодно после захода солнца.

Это и вправду Сэнди, но как она изменилась! Ее когда-то длинные волосы пострижены и выкрашены в тот же ржавый оттенок, что и у решетки радиатора машины. Глаза и губы накрашены, лицо нарумянено, и вообще кажется, что на ней не менее сотни фунтов косметики.

— Умер наш герой шестидесятых, Деви. Умер, умер, умер. От транквилизаторов, выпивки и сырого тумана. Хул-Хул, ну и дурак же ты! Кретин несчастный. Как его Керуак назвал в своей книжке? Классическим кретином?

— Нет. Святым придурком.

— Я собиралась к своей тетке в Сиэтл, чтобы немножко «а» и «п», а-атдохнуть и пописать, сечешь? Но когда услышала об этом в Окленде, то подумала — а знает ли Дев и прочие Друзья Животных? Наверное, нет. И когда самолет сел в Юджине, я вспомнила об этой вашей коммуне и сказала себе: Сэнди, старик Дебори должен знать об этом. И вот Сэнди получает наличные за сданный билет, берет напрокат машину и приезжает сюда. Послушай, а что они имеют в виду под всеми этими «М» и «Б»? Разве это не означает вождение во мраке и среди бела дня?

— Ты что, всю дорогу от аэропорта ехала на малой скорости?

— Возможно. — Она смеется и захлопывает крышку капота рукой, унизанной кольцами. — Только представь меня среди всех этих трейлеров и сухогрузов на машине, которая ревет громче всех.

— Да уж, представляю.

— Но когда она начала дымиться, я решила пойти на компромисс и переключила на «Б1». Черт бы побрал этих автомобилестроителей! Я же, наверное, ее угрохала. А? Скажи честно. — Она растирает шею и устремляет взгляд туда, откуда приехала. — Господи, что творится? Хулиган скапутился. Свинарник помер от цирроза печени, Бродяга Терри перебрал кокаина, да и старушка Сэнди уже с дюжину раз стояла на пороге. — Она начинает расхаживать взад и вперед по гравию. — У меня такое ощущение, что я все время хожу кругами, понимаешь, старик? Это отвратительно. И послушай, я только что сбила там на дороге собаку.

Он понимал, что надо что-то ответить — «Да?» или «Не может быть», потому что она продолжала говорить без умолку:

— Старая сука с целым выводком щенков. Так треснулась!

Сэнди обходит машину, открывает правую дверцу, отодвигает розовое кресло и начинает вытаскивать на гравий свои веши, не переставая рассказывать о том, как, круто повернув, наскочила на спавшую на дороге собаку. Прямо посередине дороги! Из соседнего дома выскочила женщина и бросилась вытаскивать задавленную тварь из кювета, в который та с воем отползла. Женщина ощупала позвоночник собаки и изрекла свой приговор, избавлявший животное от дальнейших мучений. И после ее многочисленных призывов из дома наконец появился ее сын-подросток с винтовкой в руках.

— Мальчишка так плакал, что дважды промахнулся. На третий раз он выстрелил из обоих стволов и разнес несчастную тварь на мелкие клочки. Единственное, что они от меня потребовали, так это шестипенсовик за пули. А я спросила, не согласятся ли они принять кредитную карточку. — Сэнди рассмеялась. — И даю голову на отсечение, что когда я уезжала, щенки уже играли с ошметками своей матери.

Она снова засмеялась. А он вспомнил, что слышал звуки выстрелов. Он знал и эту собаку — глухую спаниельку, и ее хозяев, но не стал что-либо говорить. Прикрыв рукой глаза, он рассматривал этот новый раздувшийся вариант когда-то тощей Сэнди, которая, смеясь, суетилась вокруг своей поклажи. Казалось, даже ее дыхание набрало вес и теперь вылетало из горла с усилием и хрипом. Все казалось распухшим — спина, шея, запястья. Однако она обращалась со своим весом легко и вызывающе небрежно, как с осколком щебенки, приставшим к плечу. В цветных туфлях, эластичных брючках и шелковой гавайской рубашке навыпуск она походила на царицу роллеров, только что прибывшую на скейтинг-ринг. «Отлично выглядит», — подумал он. «Готова вступить в спор при малейшем поводе». Мысль о еще одном противостоянии вызвала у него прилив слабости и тошноты.

Во двор с громким лаем вбежали доги Макелы, и Сэнди принялась отмахиваться от них своей розовой пластиковой сумочкой.

— Пошли вон, крокодилы. Расчухали запах сородича на моих колесах? Хотите, чтобы и с вами так обошлись? Ну и громадины! Слушай, ты их не можешь отогнать от меня?

— Они не так опасны, как страшны на вид, — пояснил Деб и крикнул собакам, чтобы они проваливали обратно к своему автобусу. Те не обратили на его крик никакого внимания.

— Что за дьявол, Дебори? — махая руками, кричала Сэнди. — Неужели ты не можешь образумить своих тварей?

— Они не мои, — пояснил он, пытаясь перекричать лай. — Их оставил Макела перед тем, как отправиться в Вудсток.

— Чертовы сукины дети! — орала Сэнди. — Отстаньте! — Собаки начали проявлять некоторую нерешительность, и вдохновленная Сэнди заорала еще громче: — Вон! Вон! Отстаньте! — Псы попятились. Сэнди радостно заулюлюкала и принялась швыряться в них гравием, пока они не обратились в бегство. Сэнди бросилась следом и гнала их до самого автобуса, пока они не исчезли из виду.

Зато теперь снова появились вороны. Солнечные лучи продолжали прорезать густой дым. По радио «Бич Бойз» распевали «Приятные флюиды». Снизу доносился голос подпевавшей им Сэнди, гордой своей победой над собаками. Наконец она нашла нужную ей сумку и достала из нее пузырек с таблетками. Дебори проследил, как она вытряхивает себе на ладонь по меньшей мере дюжину, закидывает в рот и снова принимается копаться в сумке в поисках чего-нибудь, чем их можно было бы запить.

— У фтаруфки Фэнди пофле Мексики начались глюки, — сообщила она, стараясь не выронить таблетки изо рта и в то же время ввести его в курс последних событий. — Ее начали преследовать картины наводнений. Разрушающиеся мосты. А пару раз она сама чуть ни потонула. В общем, в голове началась полная путаница. Представь, ее укатали в известное заведение. Но с помощью врачей и богатого папочки ей удалось выбраться, и она даже приобрела половину бара в Сан-Хуан Капистрано; потом она начала спиваться, потом подсела на героин и стала непрофессиональной исполнительницей блюзов; потом она познала Иисуса, Любовь и приобрела нового мужа — священника Вселенской Церкви Последних Дней; потом она забеременела, сделала аборт, была лишена наследства, развелась и впала в депрессию, что неудивительно; естественно, она немного прибавила в весе, как можно заметить, а сейчас лишь ищет место, где такая девушка, как она, могла бы немного отдохнуть.

— Мефто, где мофно было бы читать, пифать и фремя от фремени поддерфывать фебя барбитуратами, — добавила она сквозь зубы, стараясь не выронить таблетки.

— Поддерживать! — откликнулся он, вспомнив о ее прежнем пристрастии к барбитуратам. — Это называется иначе. — Угроза возникновения еще одного трупа наконец вывела его из апатии. — Черт бы тебя побрал, Сэнди, если у тебя снова будет передозировка...

Она примирительно подняла руку:

— Это витамины. Вот те крест! — Наконец среди вороха нижнего белья ей удалось отрыть серебряную фляжку, которую она искала. Она отвинтила крышку и закинула голову. Он уставился на ее вздувающееся горло. Она вытерла рот рукой и снова рассмеялась.

— Не бойся, бабуля, — промолвила она. — Совершенно невинные витаминчики. Даже в старые времена маленькая Сэнди не принимала столько транквилизаторов зараз. Хотя неизвестно, что нас еще ждет. Неизвестно даже, что еще может стрястись до конца года. Ты же знаешь, что этот год объявлен годом наркоманов? Так что пусть все идет как идет. — Она запихала фляжку обратно в чемодан и захлопнула его так, что со всех сторон повылезали прищемленные детали нижнего белья, напоминая вздувшуюся корочку пирога. — Ну, а где Сэнди может сделать пись-пись и избавиться от использованного «котекса»?

Он указал пальцем, и она, напевая себе что-то под нос, направилась к амбару. Псы, подошедшие к дверям автобуса, зарычали ей вслед. Дебори проследил взглядом за тем, как она нырнула под бельевую веревку и скрылась за углом. Потом до него донесся стук захлопнувшейся за ней дверцы.

Он стоял у окна с ощущением, что это далеко не все. Атмосфера была накалена до предела. Белье неподвижно висело в дымном воздухе, как куски вяленого мяса. Из куста появился навещавший свою подругу павлин с ободранным грязным хвостом, ничем не напоминавшим весеннее великолепие. Пройдя через двор, он взлетел на один из шестов, к которым крепилась бельевая веревка, и Дебори подумал, что сейчас он огласит пространство своим криком, однако этого не произошло. Он сидел, качая головой из стороны в сторону, словно измеряя витавшее в воздухе напряжение. Посмотрев некоторое время на павлина, Дебори снова задернул занавеску и вернулся к столу, без особой уверенности решив: пусть все катится как катится.

По радио «Дорзы» требовали все переиначить. Он не мог вспомнить, умер Моррисон или нет. Единственное, в чем он не сомневался, так это в том, что на дворе стоял 1969 год, и вся долина до самых подножий была заполнена дымом от горящей стерни, чтобы калифорнийским садоводам не приходилось выдергивать на своих лужайках ни единого сорняка.

Грандиозно.

Снова раздался стук двери, и до него донесся хруст гравия и робкий лай одной из собак. Приглушенно и интеллигентно лая, она проводила звук шагов до угла. И Дебори догадался по ее голосу, что это сука. Чистейших кровей. Ночью она тоже лаяла. В поле. Проснувшаяся Бетси подошла к лестнице и стала требовать, чтобы он спустился вниз и выяснил, что там происходит. Он никуда не пошел. Может, кто-то из догов и задушил ягненка? Хотелось бы верить. Мысль об этом вызывала приятное негодование. Как и черномазый, которому принадлежали эти белоснежные доги и который бросил их здесь на произвол судьбы. Что-то вокруг развелось слишком много бродяг. Надо будет сходить к автобусу и наподдать им по их высокородным задницам. Однако он остался сидеть за столом и лишь прибавил звук радио, чтобы заглушить шум. Потом до него долетел визг, когда Сэнди попыталась отогнать собаку к автобусу, легкий ветерок приоткрыл занавеску, и он увидел, что павлин, покачивая головой, по-прежнему сидит на шесте. Потом шаги вернулись обратно к амбару и начали подниматься по деревянной лестнице. Они быстро пересекли чердак, и в дверях без стука появилась Сэнди.

— Отличное место, Дев, — сообщила она. — Старомодно, но здорово. Сэнди уже все осмотрела. И все на своих местах: свинарник, курятник... есть где пописать, есть где...

Дебори уже чувствовал опасность, но не мог прервать ее болтовню.

— Послушай, я сдала свой авиабилет в Сиэтл и взяла напрокат машину, потому что я знала, что ты захочешь все узнать лично от Сэнди. Да нет, все нормально, можешь оставить при себе свои благодарности. Я в этом не нуждаюсь. А вот что мне надо, так это какое-нибудь местечко, чтобы написать пару-тройку писем. Серьезно, Дев, я там видела сторожку у пруда — там и бумага есть, и конверты — все, что надо. Как насчет того, чтобы Сэнди пожила там пару дней? Написала бы письма дорогой мамочке, дорогому надзирателю, дорогому бывшему и т. д. А заодно, может, она вернулась бы к своему дневнику. Я, кстати, пишу о нашей мексиканской кампании для одного рок-н-ролльного журнала. Ну так как ты к этому отнесешься?

Он попытался объяснить ей, что сторожка у пруда являлась местом для медитаций, а не каким-нибудь Кемп-Дэвидом, предназначенным для написания мемуаров. К тому же он намеревался сегодня же ее использовать. Но это вызвало у нее только смех, и она попросила его не беспокоиться.

— На сегодня я найду себе пристанище, а завтра посмотрим.

Он так и не вышел из-за стола. Продолжая болтать, Сэнди бродила по его кабинету, пока не обнаружила обувную коробку, в которой хранились остатки травы. Он не хотел курить, по крайней мере до тех пор, пока не похоронит ягненка. И когда он отрицательно покачал головой при виде протянутого косяка, она, пожав плечами, выкурила его целиком и принялась подробно объяснять, как наполнит эту коробку с верхом с помощью гешефтов, организованных ею в городе, для чего там-то и там-то ей надо будет встретиться с теми-то и теми-то и обменять то-то и то-то. Он не следил за ходом ее повествования. Его попросту плющило от ее бронебойной энергии. И даже когда она выбросила из окна дымящийся окурок на сухую траву, ему хватило сил только на то, чтобы робко заметить:

— Осторожнее с огнем около амбара.

Она только ухнула, склонившись над ним:

— Да вы что, миста Дебори, и вправду превратились в заправского фермера?! — И потопала к двери. — Ну ладно, Сэнди поехала. Тебе ничего не надо в городе? Может, новую пишущую машинку? Или приличное радио? Как ты можешь слушать хорошую музыку на каком-то японском хламе? Ты только скажи Сэнди Клаус, что тебе надо.

Она остановилась в проеме двери. Он развернулся в своем вертящемся кресле, но так и не встал и лишь уставился на ее пухлую ухмылку. Он понимал, чего она ждет. Вопроса. Но знал он и то, что лучше его не задавать. Лучше остаться без ответа, чем поощрять отношения с помощью любопытства. Но ему действительно хотелось знать, а она, ухмыляясь, ждала, и наконец пришлось задать этот вопрос:

— Он что-нибудь... э-э... сказал, Сэнди? — с трудом произнес он.

Ее черные глаза загорелись.

— Ты имеешь в виду, не произнес ли он последних слов? Не изрек ли под занавес чего-нибудь мудрого? Ну что ж, кажется, в больнице, перед тем как впасть в кому, он ненадолго пришел в себя и что-то... дай-ка вспомнить...

Она упивалась своей победой. Заданный вопрос обнажил все его отчаяние. Она широко улыбалась. Перед ней с покрасневшими глазами сидел тот самый Дебори, гуру Гунг Хо, и молил, чтобы она ему передала последние слова Умственно отсталого Святого придурка Хулигана, за которыми он мог бы укрыться от подступающего промозглого хаоса.

— Да, эта крошка хиппи сказала, что он произнес несколько слов перед тем, как скончаться на вонючем мексиканском матраце, — ответила она. — И заметь, не смешно ли? Наш дорогой Хул умер от переохлаждения и воспаления легких в той самой вшивой клинике Пуэрто-Санкто, где рожала Бигима и накладывали гипс на ногу Микки. Ты не думаешь, что это какая-то насмешка судьбы?

— Так что он сказал?

Ее глаза снова блеснули. Ухмылка заерзала среди жирных складок.

— Он сказал, если Сэнди не изменяет память, кажется, он сказал «Шестьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать восемь». Серьезное наследство, тебе не кажется? Он назвал цифру, одну вонючую цифру. — Она снова заулюлюкала, хлопая себя руками по бедрам. — Шестьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать восемь. Шестьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать восемь. Фальшивая суть сгоревшего придурка — шестьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать восемь! Ху-ху-ху-ху-ху!!

И она вышла, не закрыв за собой дверь, смеясь, спустилась по лестнице и заскрипела внизу гравием. Покалеченная машина жалобно взвыла и снова выехала на подъездную дорожку.

И вот наконец, после только что описанных событий и длительной подготовки, занявшей три дня и четыре ночи, старик Дебори выходит в поле, чтобы выполнить свой долг: в отчаянии и ужасе он бредет по целине, толкая перед собой тачку. Опустив голову, он всматривается в землю, мелькающую под его ногами, надеясь, что одноколесное средство передвижения самостоятельно доведет его до места назначения.

Он чувствует, как, подобно шее Сэнди, разбухает от чувства необъяснимой ярости, как в нем начинает теплиться, все разгораясь, чувство вины. Если бы он только мог найти подходящего виновника. И вот, занимаясь поисками объекта, который был бы достаточно велик для его яростных обвинений, он останавливается на Калифорнии. В ней-то и находится корень зла, — думает он. Все они являются порождением Калифорнии — и два этих туриста-извращенца, и хитрая Сэнди, и хиппи из Окленда, соблазнившая Хулигана месяц назад вернуться в Мексику! Все это началось в Калифорнии, распространилось в ней, а потом как раковая опухоль начало расползаться по всему континенту. Вудсток. Классная заварушка. Безумие, переплавляющееся в жир. Безумие, процветающее и набирающее силу, в то время как Лучшийизлюдей доканывает себя транквилизаторами и отправляется в мир иной, не оставив после себя ничего, кроме шизофренического шифра. Даже эти поганые доги — и те из Калифорнии!

Тачка доезжает до канавы. Он поднимает голову. Труп все еще не виден. Спустившись в канаву, он начинает продираться к тому месту, где, то появляясь, то исчезая в высокой траве и переругиваясь между собой, продолжают кружить вороны.

— Добрый день, господа. Прошу прощения, что нарушаю ваш покой.

Вороны поднимаются в воздух, осыпая его бранью. Ягненка он замечает только тогда, когда на него наскакивает колесо тачки, и останавливается, потрясенный изящностью лежащего перед ним существа и красотой его шкурки — не черной, а скорее рыжевато-коричневой, как шоколадный торт. Такой ягнячий шоколадный тортик, испеченный ко дню рождения какого-нибудь эльфа, поданный на блюде из пурпурной вики, обрамленный цветами клевера и украшенный изящными завитками муравьиных дорог и желтыми джекфрутами, горящими как свечки. Он делает широкий взмах шляпой и гасит их. Вороны отлетают в сторону и занимают позицию на столбах изгороди, распустив крылья и величественно наблюдая за тем, как Дебори отгоняет муравьев и осматривает труп.

— Господа, вы не в курсе, что с ним случилось? — Бетси права — на теле не видно никаких повреждений. Скорей всего, за ним погнались собаки, и он, споткнувшись в канаве, упал и сломал себе шею. — Вам не кажется, птички, что у него слишком здоровый вид, чтобы просто так откинуть копыта?

Вороны переступают с ноги на ногу и не выдвигают никаких предположений. Они изображают такое благородное негодование, что Дебори не может удержаться от улыбки. Ему приходит в голову мысль, а не оставить ли труп на волю ворон, пчел, муравьев и прочих предпринимателей госпожи Природы. Но тут из осиновой рощи до него доносится блеянье матери привязанной там Бетси.

— Боюсь, что нет. Вряд ли разумно доставлять кому-то страдания ради экологии. Так что, ребята, мне придется его похоронить. Думаю, вы могли бы выразить сочувствие бедной матери...

Но вороны решают, что они не склонны к сочувствию, как только замечают, что их законная добыча перемещается в тачку. С яростными криками они взлетают вверх и начинают кружить над тачкой, издавая гармонические вопли все время, пока она движется через пастбище к болоту на другом конце владений. Временами они поднимаются над верхушками тополей, и издалека их непрекращающийся поток проклятий начинает казаться чуть ли не музыкой. А порой они опускаются настолько низко, что до них можно достать лопатой.

Он выбирает тенистое место под нависшими ветвями дуба и втыкает лопату в землю. Собственно, это не земля, а глина, превращающаяся в жижу зимой и в обожженный бетон летом. Проще было бы копать у пруда, но ему больше нравится здесь. Здесь тихо и прохладно. Ветви старого дуба церемониально увиты длинной бахромой серо-зеленого испанского мха, а его сухие резные листья застыли в полной неподвижности. Даже вороны прекращают изрыгать свою хриплую ругань и молча усаживаются на самый высокий тополь.

Он вешает шляпу на сук и принимается яростно копать, дробя, кромсая и обтесывая глину и корни до тех пор, пока не начинает хрипеть, а лицо его не заливают потоки пота, смешанного с пылью. Наконец он протирает глаза полой рубашки и отходит в сторону от прямоугольного черного углубления. «Надо бы поглубже, чтобы его не унюхали лисицы». Он заглядывает в яму. Его сотрясает такая сильная дрожь, что приходится опереться на лопату. «Но с другой стороны, — прикидывает он, — как говорится, может, и сгодится» — и укладывает труп ягненка в яму. Для этого ему приходится прижать передние ноги к груди и соединить задние. В таком виде ягненок начинает напоминать мохнатую детскую игрушку. Совсем новенькую. Остается только пришить яркие пуговички вместо глаз.

Дрожь становится все сильнее. «Наверное, все это так и бывает, — думает он. — Глюки. Ломки. Вырубка. И наконец, окончательное отбрасывание копыт. Но сначала надо закончить дело...»

Он принимается закапывать маленькое тельце и делает это гораздо медленнее, чем копал яму. Теперь он чувствует, что до крови содрал кожу на обеих ладонях, и корит себя за то, что не захватил перчатки. Еще он не может простить Сэнди, что она выкурила его последний косяк, и переживает, что так и не нашел свои очки. Но больше всего он жалеет, что не захватил с собой выпить. Внутри все горит. Неподалеку есть резервуар с водой, но воды ему явно будет недостаточно. Ею можно залить только пересохшее горло, но никак не бушующий внутри пожар. И дома пусто. Как это он не догадался съездить в Кресвел за выпивкой, прежде чем пускаться в этот полет? Всегда надо иметь при себе парашют. Никогда не знаешь, когда провалишься в воздушную яму, которая может ввести в штопор даже самого искусного пилота. Он закрывает глаза и, нахмурившись, начинает прикидывать возможности. Ни транквилизаторов, ни рецептов на болеутоляющее — ничего. Все израсходовано на основные силы Вудстокской кампании. В доме не осталось даже вина, а Бетси уехала на единственной действующей машине.

Короче — никаких парашютов.

От неконтролируемой дрожи начинают стучать зубы. Он боится, что с ним случится удар или припадок. Это наследственное. С дядей Натаном удар случился, когда тот кормил свиней в Арканзасе, — он упал в загон, и они его съели. Здесь свиней нет, только эти несчастные вороны, неподвижные дубы, а чуть дальше в маленькой лощине в дымных лучах солнца на пенечке — милостью Божьей — целый галлон красного вина. Бургундское? Ниспосланная с небес бутылка бургундского?

Он отбрасывает лопату и несется, продираясь сквозь ветки и занавеси мха, пока бутылка не оказывается у него в руках. В ней дешевое «Галло», и бутылка наполовину пуста, зато содержимое хорошо остужено в тенистом подлеске. Он отвинчивает пробку, задирает голову и начинает пить большими глотками, пока не теряет равновесия. Он поворачивается и садится на пень, чтобы восстановить его, а после вновь приникает к горлышку бутылки. Он пьет до тех пор, пока не начинает задыхаться. После этого заплыва в бутылке остается менее четверти, и он ощущает, как жидкость начинает растекаться по скованным судорогой жилам, принося облегчение.

И только тогда он замечает, что это не легкое сухое 12-градусное бургундское, а переслащенный 18-градусный портвейн с тем самым букетом, который пару часов назад он ощутил изо рта чернобородого. Он оглядывается и замечает два обтрепанных спальника, рюкзак времен Первой мировой войны и остатки костерка. Рядом с одним из спальников лежит кипа замусоленных комиксов и книжка «В дороге». Другой спальник усыпан стружкой, толщина которой не превосходит опавшие листья.

— Так вот почему они появились с этой стороны, а не от шоссе, как все приличные пилигримы. Чертовы бродяги...

Но ругательство в его устах звучит уже совершенно беззлобно. И он снова приникает к бутылке, на сей раз уже с более задумчивым видом. А вдруг это не просто бродяги?..

— Ребята, — обращается он к воронам, — боюсь, нам придется учредить полицейский надзор за этими тупицами.

Вороны особенно не протестуют. Похоже, они уже заняли свои наблюдательные посты, втянув поглубже головы и пошире расставив лапы. Дебори поднимает книгу и комиксы и, продолжая держать одним пальцем галлоновую бутыль за ручку возвращается к тачке. В двадцати шагах от лагеря он находит заросли ежевики и, используя тачку как плуг, а лопату как мачете, врезается в колючую чащу и расчищает себе в самой середине удобный наблюдательный пост. Он поворачивает тачку ручками назад и набивает ее испанским мхом, который свисает с соседнего дуба, так что это ржавое корыто превращается в удобнейшее кресло. Он раздвигает листья так, чтобы они ему не мешали, устраивается в своем гнезде и делает еще один большой глоток из бутылки.

По стволам деревьев медленно ползут тени. Вороны дезертируют и с карканьем разлетаются по своим гнездам после неудачного дня. По мере того как солнце опускается к горизонту и воздух густеет, все окрашивается в еще более темный красный цвет. Вино растекается по телу, а перед его глазами возникают образы Пестрого Беса, мистера Само Естество и Братьев-Педерастов. Наконец жидкости в бутылке остается ровно на дюйм, и ему не остается ничего иного, как обратиться к книжке. Он читал ее уже три раза. Много лет тому назад. Перед тем как отправиться в Калифорнию. Надеясь вписать свое имя и разделить радостные ощущения с тысячами других волонтеров, вдохновленных той же книгой и ее несравненным героем.

Как и другие искатели приключений, он бродил по прославленным местам тусовок — Огням Города, Месту и Кофейной галерее — в надежде хоть одним глазком увидеть искрометного героя, которого Керуак назвал Дином Мориарти, а Джон Клеллон —Холмсом Хартом Кеннеди, подслушать хоть один высокооктановый хипалог, а может, даже и поучаствовать в диких гонках по волшебному Сан-Франциско. О большем он и не мечтал, и, естественно, не представлял себе всех тех побед, потрясений и крушений, которые за этим последовали, в результате чего на сцене появился Хулиган. Он совмещал в одном лице Ленни Брюса, Джонатана Винтерса и Лорда Бакли. Он был звездой, не прилагая к этому никаких усилий. Формат ночного клуба был слишком мал для его свободно парящей мысли, ни одна сцена мира не была приспособлена для его таланта — для его стремительных эскапад и головокружительных комментариев по поводу мироздания — за исключением той, которую он сам создавал вокруг себя, как только садился за руль хорошей машины — чем больше, тем лучше. Мерцающая приборная доска служила ему софитами, а свет встречных фар — прожекторами. А теперь, теперь спектакль окончен. Никогда уже не повторится этот несущийся и подпрыгивающий на ухабах под звуки ритмических блюзов театр, никогда к его дому на полной скорости не свернет Хулиган, брызжущий новыми планами и идеями.

Потому что теперь, теперь, теперь этот сукин сын взял и умер.

И с последними каплями вина, поднятого в знак приветствия, Дебори начинает плакать. Это не сладкие слезы, несущие облегчение, но горькие и безнадежные. Он пытается сдержать их и открывает знакомую книжку Керуака в поисках какого-нибудь места, которое утолило бы его горе, но сквозь слезы ничего не может разобрать. Начинает темнеть. Он закрывает и книгу, и глаза, и снова погружается в библиотеку собственной памяти, концентрируясь на словах «Хулиган», «Герой», «Первосвященник хайвеев», «Вечный мечтатель» и «Иллюзионист». А может, и нет. Он ощущает себя учеником, пытающимся отогнать кружащих над его головой призраков отчаяния каким-нибудь изящным пугалом, набитым соломенными воспоминаниями о том, кем был великий Хулиган и что означала его безумная жизнь, во имя которой он умер. Он пытается заглушить насмешку, проглядывающую в бессмысленной смерти своего героя, с помощью анекдотов и вдохновенных афоризмов Хулигана (шесть четыре девять два восемь — последнее сочинение этого лучшего ума их поколения!).

Но полки пусты. Все труды уничтожены, как потерявшие значимость в свете последних открытий. Библиотечная метафора вызывает у Дебори смех, и он ощущает, как у него пересохло в горле. Он допивает последние капли вина с такой решимостью, словно борется с огнем. «Год наркомана», — произносит он, сидя под куполом вьющихся побегов и наблюдая за тем, как последние лучи ржавого солнца угасают на верхушках тополей. Он смотрит до тех пор, пока не исчезает последний отблеск и вино вновь не возвращает его к заброшенным стеллажам памяти. На этот раз ему удается найти тоненькую брошюрку не на букву «X», а на букву «П» — она посвящена эпизоду, когда знаменитый гонщик Хулиган познакомился с прославленным стэнфордским силачом Ларсом Дольфом и потерпел от него поражение в харизматической мужской схватке. «П» — поражение.

В конце пятидесятых и начале шестидесятых эти два гиганта возвышались над всеми зарождавшимися революционерами Прибрежной полосы. Оба были титанами и проповедниками своих собственных неповторимых философий. Однако Хулиган был более известен благодаря тому, что фигурировал в качестве героя в целом ряде романов, получивших общенациональное признание. Но Ларс Дольф ни в чем ему не уступал. Все, так или иначе имевшие отношение к жизни хиппи на полуострове, слышали о нем. А поскольку он занимался привлечением участников на буддистский семинар, многие знали его лично и испытывали благоговение перед его неафишируемой силой.

И вот как-то весенним вечером Ларс Дольф забрел к Дебори, который жил тогда напротив стэнфордского корта для гольфа. Дольф утверждал, что слышал о Девлине и хочет с ним познакомиться — он легко ходил в гости, особенно когда это предполагало наличие выпивки. Дебори сразу понял, что конфликт неизбежен — это выражалось во всем — в его позе, в том, как он передавал бутылку...

Сначала они столкнулись на почве искусства. Ларс был неизвестным художником, а Дебори столь же неизвестным писателем. Затем они перешли к философии. Ларс был седеющим дзэн-битником, черпавшим вдохновение в вине, а Девлин — психоделическим провокатором с гораздо более криминальными потребностями. И наконец, совершенно естественно, они подошли к куда как более древнему и основополагающему вопросу о физических способностях. К счастью, в то время последние являлись одной из сильных сторон Девлина. Три раза в неделю он ездил в Олимпийский клуб Сан-Франциско, собираясь представлять Соединенные Штаты в вольной борьбе на предстоящей Римской олимпиаде. Ларс тоже был увенчан кое-какими лаврами, являясь лучшим американским полузащитником после Краута. О нем ходили легенды. Чаще всего рассказывали историю о том, как он подрался в Пескадеро с целым грузовиком мексиканцев, собиравших артишоки, а когда местная полиция остановила побоище, то прибывшая «скорая», осмотрев Ларса, извлекла из него обломки трех тихуанских пружинных ножей.

Дебори не мог вспомнить, кто в тот день предложил устроить соревнование. Возможно, это был он сам: решил воспользоваться приемом, которому научился у отца. Но Ларс Дольф даже не потрудился встать. Затем, насколько он помнит, место занял его брат Бад, приехавший из Орегона для ознакомления с культурой. Он предложил заняться индейской борьбой.

Стоя стопа к стопе и ладонь к ладони, Бадди расшвырял одного за другим целую толпу неуклюжих студентов, расправившись с ними с такой легкостью, что ему стало даже неловко, и он уже собрался пригласить в круг Дебори (хотя тот и не бросал ему вызова — эта проблема давно уже была решена между братьями: Девлин был тяжелее, старше и выше), когда вдруг раздался голос Ларса Дольфа, сидевшего в позе лотоса рядом с бутылкой:

— П-простите. Можно... я тоже... попробую?

Он помнил, что Ларс специально говорил медленно и очень просто. Он всегда обращался к собеседникам, растягивая слова, так что если бы не хитрый блеск в маленьких глазках, его можно было бы принять за умственно отсталого. Этот блеск, да еще тот факт, что он получил диплом с отличием по математике перед тем, как приехать на побережье.

И вот — середина 1962 года, и в кругу совета стоят Бадди и Будда. Раскрасневшийся Бадди улыбается, получая удовольствие от своей ловкости, — им движет не столько дух соревновательности, сколько желание подурачиться, ради чего и устраивались все состязания в их семье. А напротив стоит его соперник, столь от него отличающийся, что кажется вообще представителем другого вида — в нем больше механического, чем природного: ноги похожи на поршни, грудь выгнута паровым котлом, коротко остриженная голова с мерцающими стальными глазками напоминает розовое пушечное ядро. Он ставит босую ногу рядом со стопой Бадди и протягивает ему пухлую, розовую, как у куклы, руку:

— Ну... что... попробуем?

Бадди берется за руку. Они напрягаются, выжидают положенное время, и Бадди начинает тужиться. Плотно сбитая приземистая фигура стоит не шелохнувшись. Бадди начинает жать в противоположную сторону. И опять никакого движения. Бадди набирает воздух для еще одной попытки и вдруг обнаруживает, что летит через всю комнату и врезается в стену, оставляя головой и плечом вмятину в древесно-стружечной плите.

Ларс Дольф кажется абсолютно неподвижным. Он стоит с бесчувственным и апатичным видом, как пожарный кран. Бадди, тряся головой, поднимается на ноги.

— Черт побери! — изумленно произносит он. — Это было что-то.

— Хочешь попробовать... еще раз?

И его брат снова и снова врезается в стену и снова возвращается, чтобы взяться за розовую руку, не испытывая при этом ни злобы, ни обиды, ни чувства уязвленного самолюбия, а лишь свойственное ему любопытство. Бадди всегда интересовали чудеса физического мира, а это приземистое чудо, швыряющее его туда и сюда, и вовсе вызывает глубочайшее изумление.

— Черт! Давай-ка еще...

Но Дебори происходящее отнюдь не казалось таинственным. Вне зависимости от своего роста Дольф превосходил Бадди по весу фунтов на сто.

— Бад, у него просто гораздо больше мышц и мяса, чем у тебя, — запальчиво замечает Дебори — ему не нравится, как швыряют его младшего брата.

— Дело не в весе, — отвечает Бадди, пытаясь отдышаться после очередного полета и снова занимая свое место перед Дольфом. — И не в мышцах...

— Дело в том... откуда человек думает, — с улыбкой поясняет Дольф. От него не исходит ни враждебности, ни агрессии, но Дебори уже хочется, чтобы они остановились. — Когда человек думает... отсюда, — и он с невероятной скоростью выбрасывает вперед свою розовую руку с одним вытянутым пальцем, которая останавливается на расстоянии четверти дюйма от глаза Бадди, — вместо того, чтобы думать оттуда, — и от бедра вылетает вторая рука, сжатая в кулак и нацеленная прямо на пряжку ремня Бадди — она замирает на еще более близком расстоянии, кисть раскрывается, как нежный цветок, и охватывает солнечное сплетение Бадди, — естественно он оказывается... несбалансированным. Это все равно что поставить горлышко одной бутылки с кока-колой на горлышко другой: и сверху, и снизу вес слишком велик, а связи посередине нет. Понимаешь, что я имею в виду? Человек должен быть сбалансирован как хайку.

Такую претенциозность Дебори не мог пропустить мимо ушей.

— А по-моему, дело не столько в поэзии, сколько в том, что Бадди легче на девяносто фунтов.

— Тогда попробуй сам, — предложил Бадди, — интересно будет посмотреть, что у тебя получится, крутой ты наш, учитывая, что он больше тебя всего фунтов на тридцать.

Но стоило ему прикоснуться к руке Ларса Дольфа, как он понял, чем было вызвано любопытство Бадди. И хотя он знал, что у стоящей перед ним округлой фигуры существует преимущество в пару дюжин фунтов, он сразу ощутил, что дело не в весе и не в скорости, — за последние три сезона участия в орегонской команде Дебори в первые же секунды раунда научился определять, насколько опережает его противник. Дольф же по сравнению с ними двигался как медведь. Зато сил у него было немерено. Дебори помнил, что когда тот одним движением руки оторвал его от пола и зашвырнул в кучку потрясенных студентов, сидевших на кушетке, он успел подумать, что это все равно что бороться с 250-фунтовым муравьем.

Точно так же, как брат, Дебори поднялся и вернулся к месту схватки, не испытывая ни чувства стыда, ни огорчения. Он брался за руку, его швыряли, и он снова возвращался, не столько движимый мужской соревновательностью, сколько удивлением и любопытством.

— Понимаешь, все дело в том, откуда ты думаешь. Начинаешь ощущать? Глаз, ищущий лотос, никогда его не увидит. Только ничего не ищущий глаз... сможет увидеть... цветущий сад. Мысленное желание... опустошает центр... и делает человека... ап! — и он снова бросает Дебори в стену, покрывающуюся все большим количеством вмятин, — разбалансированным!

Уходя тем вечером, Ларс Дольф увел с собой троих студентов — двух психологов и одного еще не определившегося с профессией члена землячества — чтобы записать их на буддистский семинар на Джексон-стрит, хотя весенний семестр в Стэнфорде заканчивался уже через две недели. Дебори и сам был настолько потрясен, что начал подумывать о переходе в новую веру, пока Ларс не сообщил, что занятия с сутрами начинаются в четыре утра и проходят шесть раз в неделю. Поэтому он решил остаться в писательском семинаре, который проводился всего три раза в неделю, начинался в три часа дня и проходил за кофе с печеньем. Но, как и у всех остальных, Ларс вызвал у него чувство глубочайшего благоговения. Таким образом, Ларс Дольф считался непререкаемым авторитетом полуострова до следующей осени, пока во двор и в жизнь Дебори не вкатил Хулиган на джипе с разбитой от немыслимых скоростей и нещадной эксплуатации коробкой передач.

Тот самый знаменитый Хулиган. Измученный джип еще не успел остановиться, а Хулиган с его постоянно меняющимся костистым ирландским лицом, небесно-голубыми глазами, обрамленными длинными ресницами, его славой и непрекращающейся болтовней уже стал кумиром стэнфордского кружка любителей бонго. По своей харизме и обаянию он ни в чем не уступал Ларсу Дольфу, к тому же не был обременен тяжеловесной восточной догмой, и находиться с ним рядом доставляло огромное удовольствие.

На самом деле у них было очень мало общего. Однако удержаться от сравнений было невозможно. Бедного Хулигана начали сравнивать с Буддийским Быком еще до того, как он узнал о его существовании. Хулиган был настолько же подвижен, насколько Дольф флегматичен, и настолько же ярок и выразителен, насколько Дольф медлителен и нетороплив. К середине семестра во всех хипповых кофейнях Пало Альто только и говорили, что о последних выходках Хулигана: о том, как он без рубашки и ботинок залез на сцену во время выступления Аллена Гинсберга, держа в одной руке фонарик, а в другой — мухобойку для охоты за невидимыми мышами: «Может, Гинси, все это и так, но лично я видел, как лучшие мыши моего поколения были уничтожены с помощью доброго старого американского либерализма, но стоит приделать этим грызунам крылья, и они взлетят. И не дайте мне помешать этому». О том, как он уговорил шерифа Сан Матео завести его седан от полицейского аккумулятора, когда тот собирался оштрафовать его за превышение скорости, и при этом настолько заморочил ему голову, что, уехав, прихватил еще и его провода. О том, как он соблазнил психиатра, присланного обезумевшей от горя, но вполне состоятельной дамой из Атертона, намеревавшейся спасти свою дочь, которая уже пять дней жила в семейном фургоне с этим маньяком, потом саму даму, когда они все вернулись в Атертон, а потом еще и сиделку, которая была нанята для охраны дочери и спасения ее от дальнейшего растления. Обычно эти рассказы о героических подвигах Хулигана сопровождались высказыванием предположений о его грядущих достижениях, которые неизбежно заканчивались встречей двух героев.

— Интересно, сумеет ли Хулиган одурачить Ларса Дольфа? То есть если они столкнутся лбами...

Дебори стал свидетелем исторической встречи. Она произошла на подъезде к дому высокого, темноволосого, похожего на привидение студента юридического факультета по имени Феликс Роммель, который утверждал, что он является внуком известного немецкого генерала. Мало кто верил его утверждениям до тех пор, пока к нему из Франкфурта не прибыл огромный контейнер, в котором, по утверждению Феликса, находился «мерседес» его деда. Ларсу Дольфу позвонили, чтобы выяснить, не хочет ли он взглянуть на этот раритет со своей родины, и он прибыл на велосипеде. На широкой лужайке перед домом Феликса была организована вечеринка с шампанским, сопровождавшая торжественное извлечение машины из контейнера и закатывание ее в гараж. Ларс внимательно осмотрел ее и улыбнулся при виде орла, по-прежнему украшавшего крышку радиатора, а также карт и свернутых донесений, которые Феликс извлек из отделения для перчаток.

— Красавица! — сообщил он окружающим. Машина находилась в идеальном состоянии, за исключением вмятины с правой стороны бампера, который был попорчен во время перевозки. Феликсу даже удалось завести двигатель, «прикурив» от аккумулятора Дебори. Все пили шампанское во дворе под тарахтение двигателя. Феликс поинтересовался у Дольфа, не захочет ли тот прокатиться после починки бампера, и сообщил, что после сдачи экзаменов и начала собственной практики намерен обзавестись шофером. Феликс объяснил, что сам не сможет сесть за руль в течение еще девяти месяцев из-за наложенного на него штрафа, а его жена не станет водить «мерседес», поскольку она — еврейка.

— Поэтому мне понадобится водитель.

Дольф вежливо поблагодарил чету за предложение, но сказал, что предпочитает свой старый «швинн». И в это время к дому с визгом повернул «шевроле» 53-го года с грохочущим двигателем и еще более громогласным водителем за рулем. Весь покрытый потом и обнаженный до пояса Хулиган выскочил из машины еще до того, как сигнал от зажигания достиг бедного двигателя, и, не умолкая, принялся носиться вокруг, открывая дверцы своим контуженым пассажирам, знакомя всех со всеми, сообщая о последних событиях, рассказывая о поездке из города, плохом двигателе, хороших шинах, отсутствии бензина, резины, магазина, тут же извиняясь за свои манеры и суматошность, отвешивая комплименты фамильной ценности Феликса, щелкая каблуками и приветствуя птичку, украшавшую капот, а потом все начиная сначала, вновь представляя свой чумазый экипаж, называя уже всех другими именами — типичное явление Хулигана народу. И так могло бы продолжаться в течение нескольких часов вплоть до его отбытия, если бы тут Феликс не отвлек его внимание огромным косяком, извлеченным из кармана с таким видом, словно он приберегал его специально для этого случая. И пока Хулиган делал первую затяжку, Феликс взял его под локоток и подвел к маленькой цементной скамеечке, на которой в тени акации сидел Ларс Дольф в полном лотосе. Дольф безмолвно расцепил ноги и встал, чтобы пожать Хулигану руку. Тот продолжил свою болтовню, которая лилась из него столь же неудержимо, как вылетающий из ноздрей дым.

— Дольф? Дольф? Да, я как-то слышал о парне, конфисковавшем все пружинные ножи в Энсенаде или Хуаресе? — проходил под именем Ларс Дольф, или кликухой «Курносый» — спортивные комментаторы называли его Курносым Дольфом — играл в футбол, участвовал во все-каких-то играх и что-то где-то защищал, потом отказался от блестящего будущего ради медитации, что, насколько я понимаю — поправьте меня, если я не прав, — есть не что иное, как смена одного тренера и его философии на другого тренера, предлагающего новый план игры — заметьте, той же самой — одна линия защиты вместо двух — возможно, пользы от этой медитации не больше, чем от блокировки, — лично я предпочитаю мастурбацию, если речь идет о духовных ценностях...

И так далее, и так далее, в своей неподражаемой манере, пока круглое ухмыляющееся лицо и подозрительно немигающие глаза не начинают оказывать на Хулигана совершенно не виданное еще воздействие — столкнувшись с упорным молчанием Дольфа, Хулиган начинает запинаться. Его болтовня становится прерывистой, он начинает говорить медленнее и наконец, столкнувшись с той же тайной, которая потрясла Бадди и Дебори во время индейской борьбы, Хулиган умолкает. Дольф продолжает улыбаться, глядя на то, как Хулиган начинает ерзать от унижения и непривычной тишины. Никто не произносит ни слова, пока момент победы и поражения беззвучно не осознается всеми.

Когда победитель ощущает, что его власть достаточно подтверждена царящей тишиной, он отпускает руку Хулигана и тихо произносит:

— Вот путь... мистер Хулиган.

Хулиган не отвечает. Он абсолютно раздавлен. Дюжина зрителей внутренне улыбаются и поздравляют себя с тем, что им удалось присутствовать на завершении этой исторической дуэли. Все и так знали, чем она закончится, потому что в конечном итоге язык против мышц бессилен. Хулиган отворачивается от этой улыбающейся загадки и начинает искать пути к отступлению. Взгляд его останавливается на работающем вхолостую «мерседесе».

— А с другой стороны, что скажешь, Феликс, если мы немножко прокатимся? — Он уже открывает правую дверцу и намеревается сесть за руль. — Вокруг квартала...

— Боюсь, ничего не получится, — небрежно откликается Феликс, засунув руки в карманы и обходя машину вслед за Хулиганом. Он берет его за обнаженную руку и вытаскивает из машины, указывая длинным подбородком на смятый бампер. — Пока это не выправлено, на ней можно ездить только кругами.

— Ах ты, сучий потрох, — ворчит Хулиган, разочарованно глядя на прижатое колесо. Дебори впервые слышит, чтобы тот ругался. Более того, Хулиган обычно порицал всех за нецензурную брань, утверждая, что непристойности свидетельствуют о духовной лености. Однако в его устах это выражение не кажется Дебори свидетельством лености. Скорее оно говорит об отчаянии.

— Сучий потрох, — повторяет он и направляется прочь. Но Дольфу этого мало.

— Совершенно не обязательно... кружить... на одном месте, — он подходит к гаражу и осматривает решетку радиатора со своей безжалостной дзенской улыбкой. — Просто... нужны силы... для решения этой проблемы.

Глаза у присутствующих лезут на лоб, а Дольф тем временем берется своими маленькими пухлыми ручками за бампер, спина его напрягается, делаясь похожей на морщинистую черепашью шею, и он размеренно и неторопливо, как какое-нибудь гидравлическое устройство, специально предназначенное для этой работы, выгибает тяжелую металлическую крышку и освобождает колесо. У Хулигана отвисает челюсть, и он даже не в силах изрыгнуть проклятие. Он удаляется, бросив свой экипаж на лужайке и что-то бормоча о необходимости посетить бывшую жену.

В дальнейшем, когда они сблизились и стали соратниками по приключениям, эскападам и революции (да-да, революции, черт бы ее побрал! точно так же, как были соратниками Фидель и Че в той же самой борьбе против тирании инерции, в партизанской войне, которая ведется «в межклеточном пространстве», как это определил Берроуз), Дебори нередко становился свидетелем того, как Хулиган словно проглатывал язык или, точнее, терял дар речи после многодневных гонок и болтовни нон-стоп, от которой его танцующий ирландский голос садился, а неисчерпаемые запасы самостийного интеллекта вдруг оскудевали. Однако он больше никогда не видел его поставленным в такой тупик. Потому что у Хулигана была способность заполнять паузы набором бессмысленных цифр — «Ты приперся, когда эта малышка как раз исполняла джайв 45 77 на углу Гранта и Грин, или это был джайв 87?» — пока поток его сознания не возобновлялся и он не возвращался к утраченной нити разговора. Бессмысленные цифры для заполнения пауз. Самоочевидный трюк, который тем не менее никогда не воспринимался его слушателями как попытка замаскировать собственное несовершенство. Это было чисто звуковое оформление для поддержания ритма — рибоп в поисках утраченной колеи, которая неизменно находилась. «Главное не останавливаться, и рано или поздно выедешь на свою тему». И эта вера, переносившая его через провалы, стала исповедоваться всеми, кто его знал, и помогать им преодолевать собственные бездны. А теперь этот мост был смыт. В бесконечной бесцельной чепухе и ворохе бессмысленных цифр он был потерян навсегда. Навсегда.

Хуже того. Выяснилось, что все это было одним сплошным трюком, что у него никогда не было цели, что за всей этой страстью и шумом, большими гонками и гулянками не было ровным счетом ничего, кроме рибопа, кроме ничего не значащего шуршания крыльев насекомых в скучных местах у Элиота.

Во веки веков, аминь.

Итак, пьяный, измотанный и обезумевший от горя Дебори резко вздрагивает в своем моховом гнезде в гуще ежевичных зарослей. В темноте до него доносится скрип проволоки, издаваемый при соприкосновении колючек со скобами ограждения, когда кто-то пытается пройти там, где проход не предусмотрен. Затем следуют сдавленное ругательство, хихиканье и хруст веток. Дебори наклоняется вперед и видит, как в тени тополей, отделяющих его болото от соседского пастбища, движется луч фонарика. Сопровождаемый треском сучьев и руганью, луч, мечась из стороны в сторону, приближается к нему, выскакивает на вырубку и замирает, повиснув на ветке. Это два туриста, нагруженные мешками и пакетами, за которыми следует Сэнди с огромным игрушечным медведем. Она так громко ругается и шумит, что светловолосый опускает свою поклажу, чтобы утихомирить ее.

— Спокойнее. Ты хочешь, чтобы сюда заявился тот старый пердун со своими собаками?

— Я совершенно этого не хочу, — откликается Сэнди. — Мне и вас хватает.

Дебори изумленно смотрит сквозь заросли на то, как Сэнди, вальсируя с медведем, обходит пень, усаживает огромную игрушку на землю и опускается к ней на колени.

— Ну-ка помоги мне, — произносит она, борясь со слишком туго застегнутой пуговицей на горле, — и дай что-нибудь выпить.

Чернобородый достает из мешка полугаллоновую бутыль с вином, открывает ее и начинает пить в свете покачивающегося фонарика, не отрывая взгляда от толстухи и мишки. Затем он опускает бутыль, вынимает из другого пакета колбасу и начинает зубами сдирать с нее пластиковую обертку. Светловолосый опускается на колени рядом с Сэнди и, хихикая, начинает расстегивать ей блузку на глазах чернобородого и Дебори. Издали доносится шум поезда, проходящего через Нибо в 10.10. Колеблются тени. Лихорадочно работающие пальцы уже спускают блузку с одного плеча, когда вдруг голова Сэнди неожиданно откидывается на плечо медведя и она начинает храпеть. Светловолосый уже хохочет вовсю и играет с бретельками лифчика.

— Ты по каким кредиткам купила себе это, мамочка?

Сэнди оседает и начинает храпеть еще громче. Парень пытается пропихнуть руку ей за спину, чтобы расстегнуть застежку. Чернобородый роется в сумке Сэнди, достает из нее маленький транзистор и включает его. Потом, не переставая жевать колбасу, он прислоняется к дубу и начинает настраивать транзистор, наблюдая за тем, как его спутник борется с лифчиком спящей женщины. Не в силах более выносить это зрелище, Дебори закрывает глаза и погружается во тьму. В голове у него гудит. До него доносятся обрывки радиопрограмм, пока чернобородый не находит один из хитов Бич-Бойз. Музыка заглушает храп и посапывание Сэнди, и Дебори уже не слышит ничего, кроме мелодии, просачивающейся к нему сквозь извилистый туннель из листьев. Они уже почти смыкаются над его головой, когда вдруг до него долетает голос чернобородого.

— Что, она сказала, он делал на железной дороге? Считал?

— Шпалы, — отвечает светловолосый. — Считал шпалы между Пуэрто-Санкто и следующей деревней. Расстояние в тридцать миль. Считал железнодорожные шпалы. Его накачали наркотиками, и он пошел считать их на спор, хи-хи!

— Хулиган, — задумчиво произносит голос чернобородого. — Великий Хулиган. Скапутился из-за какого-то спора. — Кажется, он искренне опечален, и Дебори ловит себя на мысли о том, что чернобородый начинает ему нравиться. — Я даже не могу поверить в это...

— Да брось ты, братан. Он спекся. Сдох. Пойди-ка лучше сюда. Могу поспорить, это получше, чем твоя колбаса.

Дебори пытается открыть глаза, но коридор перед ним уже почти закрылся. «Ну и черт с ним, — думает он. — Кто в наше время боится темноты? Хулиган не просто городил околесицу, он считал. Мы все считаем».

И вдруг темное пространство вокруг заполняется возникающими и исчезающими лицами. Дебори наблюдает за тем, как они мелькают, и его душа наполняется теплом и любовью ко всем этим физиономиям — близким и далеким, знакомым и неизвестным, ушедшим в небытие и вечным. Привет, лица. Возвращайтесь! Возвращайтесь все! И Линдон Бейнз Джонсон с искореженным компромиссами лицом, и бесстрашный в своем крестьянском невежестве Хрущев, и пышущий здоровьем Эйзенхауэр! Сегрегатор Джеймс Дин и объединитель Тэб Хантер.

А теперь уйдите и оставьте меня.

А теперь вернитесь.

Вон Монро, Этель Уотерс, Безумная Кэт, Лу Костелло, Харпо Маркс, Эдле Стивенсон, Эрнест Хемингуэй, Герберт Гувер, Гарри Белафонте, Тимоти Лири, Рон Бойс, Джерри Ли Льюис, Ли Харви Освальд, Джоу Энлай, Людвиг Эрхард, сэр Алек Дуглас-Хоум и Мэнди Райс-Дэвис, генерал Кертис Ле Мей и Гордон Купер, Джон О'Хара и Лиз Тейлор, Эстес Кифаувер и губернатор Скрэнтон, Человек-Невидимка и Одинокая Толпа, Великий Идеалист и Развивающиеся Нации, Венгерские борцы за свободу, Эльза Максвелл, Дина Вашингтон, Жан Кокто, Уильям Эдвард Буркхардт Дюбуа, Джимми Хэтлоу, Олдос Хаксли, Эдит Пиаф, Зазу Питс, Сеймур Гласе, Большой Папа Норд, Бабушка Уиттиер, Дедушка Дебори, Красавчик Флойд, Громила Уильямс, Бойо Биэн, Микки Руни, Микки Мэнтл, Микки Макги, Микки-Маус — уйдите-вернитесь-уйдите...

Это лето в Сан-Франциско со сладким цветочным ароматом. Вернись-уйди...

Кливер, вернись. Абби, вернись. И даже вы, никогда не уходившие, вернитесь снова — Джоан Баэз, Боб Кауфман, Лоренс Ферлингетти, Гордон Лиш, Гордон Фрэзер, Грегори Корсо, Ира Сандперл, Фриц Перлс и даже ты, черножопый Чарли Мэнсон. А ты, Джед, лучше вали обратно в Теннесси, а теперь вернись, а теперь вали и снова вернись.

Всех нас кто-нибудь призывает. У всех у нас отсрочка приведения в исполнение смертного приговора. Это был не рибоп — он считал. Чтобы прийти и засвидетельствовать.

Юный Кассиус Клей.

Юный Мейлер.

Юный Миллер.

Юный Джек Керуак, еще не бросивший футбольную карьеру в Колумбии и не заработавший грыжу в «Эсквайре». Юная Сэнди с прикрытой грудью. Юный Девлин и юный Дилан. Юный Леннон. Юные любовники вне зависимости от имен. Вернитесь и вспомните, а потом уйдите и снова вернитесь.

Явка обязательна, но не желательна.