День рождения

XVII. Рождественское утро

Полночная тишина стоит в квартире.

Цила приподнялась в постели.

— Папа, — прошептала она, — ты не спишь?

В ответ ни слова. Цила поднялась, всунула ноги в шлепанцы, набросила на плечи мамин халат. Двери в доме были всегда хорошо смазаны в петлях и не скрипели. Если ступать осторожно, никто и не услышит, что она встала.

«Пошла к ней, — подумал отец. — Бедная Цила до сих пор не сомкнула глаз, все ворочалась и вздыхала, хотя, наверное, она здорово устала в дороге. И все же не может успокоиться, пока сама не посмотрит, как там ее сестричка…»

Отец поднялся с постели и, ступая босыми ногами по ковру, подошел к двери.

— Бори! — шептала Цила в темноте. — Проснись, Боришка!

«Ну точно мать, — улыбнулся Карой Иллеш, — когда та будит Боришку по утрам».

— Давай, миленькая, разберем постель. А завтра все будет по-другому. Обещаешь? Папа простит тебя. Он ведь так тебя любит! Ты же знаешь, что он тебя больше всего на свете любит…

«Заметила, — думал Иллеш. — Никогда не предполагал, что заметит. Я ведь всегда старался не показывать им виду… И тем не менее. Знают обе и не сердятся на меня. Только эта пигалица ничего не замечает».

— …Обещай, что ты больше не будешь бродяжничать, будешь хорошей девочкой, ты же всегда была послушной. Ну скажи, что ты просто испугалась, обиделась…

На миг шепот смолк, затем опять заговорила Цила:

— …платье. Ты же знаешь, из-за тебя все получилось…

Ах, зачем она ей сказала?! Теперь Боришка поймет, что он рассказал старшей дочери, почему мать пошла покупать платье и попала под троллейбус. А он только сгоряча, в гневе проговорился об этом старшей дочке, когда не нашел Боришку дома в урочный час. Никто не повинен в несчастном случае — только сильный снегопад. Он и Яноша Келемена оправдывал: в такую непогодь, будь он и сам за рулем, не смог бы затормозить и сбил бы Штефи.

— Ничего, моя миленькая, бывает. Объяснишь папе, почему ты так сделала, пообещаешь, что больше не будешь, папа простит, забудет, и все будет хорошо, как прежде. Можно же все-таки исправить, стоит только захотеть.

И вот наконец Боришкин голос:

— Поклянись, что не расскажешь никому. Поклянись, Цила!

«Господи, — думает Карой Иллеш, — и что только натворила эта глупышка?»

— Я ведь, Цила, совсем не шлялась нигде сегодня, а работала. Можешь, если хочешь, спросить у дяди Чухи или Кати в «Резеде». У меня деньги пропали, почти семьсот форинтов, которые я берегла на платье и на подарки для всех вас. Занять мне было не у кого. Поэтому я пошла работать в «Резеду» и на все деньги, что за день заработала, купила вам подарки…

Снова тишина, тяжелые вздохи.

— Сильвия выманила у меня деньги и истратила на себя, а я только вчера узнала, что, оказывается, у меня нет больше ни гроша. Ну как же я могла прийти на праздничный вечер, не купив никому ничего. Даже маме, которая из-за меня… Ну, словом, ты сама знаешь. А теперь все эти подарки — почтовый набор папе, и губная гармошка для Миши, и лиловый платок с корабликом для тебя, — все они лежат в тумбочке, никому не нужные…

Снова молчание.

— А маме я купила елочку. Очень красивую елочку. Мама говорила, ей никогда никто не дарит елочки, вот я и решила… Мне ведь еще никогда не приходилось работать, чтобы потом кому-то что-то купить, подарить… Я знаю, что я виновата, Цила. И то, что вы не оставили мне ничего на ужин, тоже правильно: ведь это из-за меня чуть не погибла мама. Только знай, что вчера, например, я даже и не обедала. Мы с Варьяшем были рассыльными в магазине и успели только накоротке кое-что перекусить. У меня ни времени на обед не было, да и денег тоже.

— Сильвия, — шепчет Цила, — Сильвия Ауэр!

Карой Иллеш слышит и по характеру звуков понимает, что происходит на кухне: Цила стелет сестренке постель, разогревает ужин, негромко гремя кастрюлями; затем кормит Боришку. Шепота сестер теперь уже не разобрать: дверь плотно прикрыта. Потом Цила по-матерински целует младшую сестренку, гасит свет, и в квартире снова воцаряется полная тишина. Цила проскальзывает в комнату. Отец находит в темноте ее руку и крепко, благодарно пожимает: «Молодец, Цила!» Цила всхлипывает, как ребенок, пальцы же ее отвечают безмолвно: «Спи, отец. Все в порядке». Но Карой Иллеш еще долго лежит без сна в темноте.

Утро только-только занимается за окном; оно угадывается лишь по тому, что с улицы доносятся совсем другие шумы, более веселые, чем ночные, означающие наступление нового дня. Падает снег.

Боришка привстает на своей постели, осматривается и вспоминает события минувшего дня… «Хорошо, что теперь хоть Цила знает правду!.. Надо бы переодеться, но как? Вся домашняя одежда в комнате; пока там спят, туда не войдешь. Ванная за ночь выстыла — это тоже непорядок: как же в холоде купаться, мужчинам бриться? Мама всегда по утрам протапливает котел».

Собственно говоря, она тоже могла бы успеть протопить ванную. Бори убирает постель, складывает кровать и задвигает ее в угол, потом растапливает водогрейную колонку. Лучинки потрескивают и распространяют в воздухе приятный смолистый аромат; ванная быстро нагревается. Пока проснутся остальные, нагреется и вода. От этой ее услуги никто, по крайней мере, не откажется.

Дрова уже разгорелись, и Боришка начинает купаться. Вода еще только чуть теплая, но все равно и так приятно! Затем она силится придумать, что бы еще сделать. Ведь, проснувшись, все захотят есть. Работать-то ей, вероятно, можно? Она кипятит молоко, варит кофе, режет калач, который находит завернутым в льняную салфетку в кладовке, незнакомый по форме и запаху, скорее всего, произведение тети Гагары. Ставит на стол только три прибора, так как не знает, разрешит ли отец ей сейчас сесть к столу со всеми вместе.

Снег так и валит. Ютка советовала чаще подметать тротуар. Боришка накидывает куртку и спешит на улицу. Метут на улице и другие дворники. Перечница машет ей рукой и кричит: «Сервус, Иллеш, выше держи метлу, так будет легче». Действительно, так легче. И вообще сегодня работать ей легче, чем вчера вечером.

С Цилой она поделилась своей тайной, и это поможет легче снести незаслуженный гнев отца. Вот мама, та всегда понимает, что не все так просто, как кажется. Сестра тоже это поняла. А отцу, если он сам ничего не чувствует, не станет же она объяснять. Да и не объяснишь: тогда сразу все выявится про Сильвию. А в общем-то, все произошло из-за того, что отец видел ее из троллейбуса «гуляющей по улице» и что ей пришлось работать до закрытия магазина…

Подметать улицу Бори уже научилась; теперь и она танцует, можно сказать — почти парит над заснеженным тротуаром, как Ютка. Снежные звездочки искрятся на свету. Бори посыпает тротуар шлаком, подметает еще раз снег у подъезда и мчится на четвертый этаж. Ее уже совсем не волнует, что здесь она может столкнуться носом к носу с Сильвией. Она подметает лестницу, тихо мурлыча какую-то мелодию, совсем как мать.

— Не вижу, — говорит Миши, выглядывая в форточку кухонной двери, — но зато слышу, что она делает. Только что мела лестницу, а сейчас уже на дворе. — Тут Миши захлопывает кухонную дверь и говорит: — Идет!

Боришка входит в квартиру, снимает куртку, моет руки. Нерешительно посматривает на дверь в комнату: там, кажется, уже проснулись и шепотом разговаривают. Надо бы сказать им, что завтрак готов и ванная натоплена — можно купаться, но она стоит, не смея постучать в дверь. Лучше подождет, пока кто-нибудь сам выйдет и скажет, что делать дальше. Боришка садится на табуретку и смотрит в окно, как кружатся и падают снежинки. Пусть надают — с тротуара она хорошо счистила снег, не скоро снова насыплет. Вдруг Бори вздрагивает и поворачивается: за ее спиной отворяется дверь. На пороге стоит и, позевывая, потягивается Миши в халате поверх пижамы. Боришка не решается поздороваться первой: вчера ведь он не ответил на ее приветствие.

— Сервус, — говорит Миши как ни в чем не бывало. — Привет мартышке с косичкой! — И он треплет ее за волосы, подхватывает за руки, кружит, на удивление Боришке.

Миши каждый раз, приезжая, приветствует ее такими словами, в ответ на которые нужно визжать и вопить: «Оглобля! Каланча!» Но сегодня игры не получается: ведь он приехал не только что, а вчера. Поэтому, очутившись снова на земле, она лишь тихо произносит:

— Сервус, Миши! — и смотрит на него серьезным, пристальным взглядом.

— Мартышка с косичкой! — горланит Миши еще громче. — У, противная!

Снова отворяется дверь, выглядывает Цила.

— Ах, это Бори! — восклицает она. — Пришла наша Боришка! Луковое горюшко! Я ж тебя с самого лета не видала! Ты что же, даже поцеловать меня не хочешь?

Что это?

Цила подходит, широко раскрыв объятия, как обычно, когда приезжает из Мишкольца. Боришка же, не двигаясь с места, стоит и удивленно смотрит на нее.

— Ну иди ж ко мне, сердечко мое!

Старшая сестра настежь распахивает дверь, и Бори входит в комнату. Здесь уже кто-то убрал постели, спрятал чемоданы, только шторы на окнах все еще спущены. На столике елка, все свечи на ней зажжены, горят и бенгальские огоньки, а под елкой — для каждого на своем обычном месте — подарки: для мамы, отца, Цилы и Миши. И ее тоже: лыжи, прислоненные к столу, и какое-то красивое кружевное чудо, белое, розовое, голубое, — ночные сорочки. Потрескивают свечи, слепит бенгальский огонь. А на самом видном месте — купленные вчера ею подарки: коробка с почтовым набором, платок… Вот Цила берет и развертывает его. А подоспевший Миши уже наигрывает на губной гармошке, у которой, оказывается, на редкость противное звучание.

Только теперь Бори замечает отца. Он стоит в самом углу. Отец подходит к столу, берет коробку с почтовым набором, осматривает ее со всех сторон, приоткрывает и, вынув один конверт, смотрит его на свет против свечи.

— О, — восклицает Цила, — это же красивейший в мире платок!

И Миши еще яростнее дует в гармонику, а рукой подает Боришке знаки, что, мол, такой замечательной забавы он еще в жизни ни от кого не получал в подарок. Боришка, прислонившись к дверной притолоке, глотает соленые слезы. Но вот уже отец рядом с ней. В одной руке у него все еще коробка с бумагой и конвертами, другой он гладит Боришкину голову. И свечи, кажется, совсем весело потрескивают.

— Голубой кораблик! — не может налюбоваться Цила. — До чего же ты хорош!

И верещит гармоника.

— Более приятной бумаги мне что-то и видеть не доводилось, — признается отец. — На такой писать письма — одно удовольствие! Правда. Бори, хороший у нас сегодня сочельник? Ну что ж, дети, желаю вам всем счастливого праздника!