День рождения

II. День рождения, но не настоящий…

Бори чувствовала, что ей этого не вынести.

Сначала она решила, что отплатит родителям и не будет ни разговаривать с ними, ни отвечать на их вопросы. Пусть заговаривают с ней, а она будет молчать… Она могла бы даже объявить голодовку. Жаль только, что, когда подходит время обедать или ужинать, ее начинает мучить голод, а идти к Ютке бесполезно: у нее не поешь… И потом, вдруг Ютка переметнется на сторону родителей — от нее все можно ожидать. Не просить же милостыни на улице: накормите, мол, Христа ради…

Нет, для начала она просто не будет сама заговаривать с ними — пусть они поймут, что она думает об их «поведении». Если отец позволяет себе так разговаривать с дочерью, чему уж тут удивляться?! И это в театре, на спектакле «Ромео и Джульетта», как раз тогда, когда всем ясно, что и величайший писатель мира тоже на ее стороне!..

Аплодисменты стихли. Опустился занавес. Антракт.

— Может, выйдем в фойе? — спросил отец.

Он спросил не у нее, а у мамы, что уже само по себе было нехорошо с его стороны: ведь не мамин же день рождения праздновали сегодня. Мама ответила взглядом. «Разумеется! Мы же в Национальном театре!» — говорили ее горевшие радостью глаза.

— Ладно, — сказал отец. — Пошли в буфет!

«Ну и пусть идут, — подумала Бори. — И вообще что за глупая привычка: сажать меня посредине, точно малого ребенка!» Боришка встала, чтобы пропустить отца, но тут же вновь опустилась в кресло и уткнулась в программу.

— Идем, Бори!

Даже в антракте не дают покоя! Она должна безропотно следовать за ними, как рабыня, хотя у нее нет ни малейшего настроения развлекаться. Охотнее всего она забилась бы сейчас куда-нибудь в угол их квартиры… Да, именно в угол: у нее ведь нет своей собственной комнаты, как у Сильвии, и она даже страдать вынуждена у всех на виду — на кухне или в общей комнате…

Мать взяла ее за руку, но Боришка отдернула руку — не хватало еще, чтобы ее водили за ручку, как приготовишку!

Мама не настаивала и взяла под руку папу. Девочка нехотя побрела за ними. В другой раз, будь она не так раздражена и огорчена, Боришка наслаждалась бы праздничным оживлением антракта, этой ни с чем не сравнимой атмосферой театра. Но сейчас ей было не до этого. Увидев на ком-нибудь красивое платье, она тоскливо отводила взгляд или опускала глаза. Где-то рядом стучали модные туфельки — «шпильки»… «Господи, куда ни взглянешь, все напоминает об этом несчастном дне! — думала Боришка. — И зачем только я вообще родилась?!»

— Хочешь чего-нибудь вкусного, Бори? — спросила мама.

Девочка покачала головой. Хотя знала, что в буфете продаются ее любимые пирожные.

— И пить не хочешь?

Нет. Все равно ей предложат, как маленькой, только лимонад или содовую с малиновым сиропом. А она как раз выпила бы кофе, хотя и не любит его, но выпила бы уж потому только, что его пьют все взрослые…

Мама пожелала минеральной и с нескрываемым удовольствием пила ее не спеша, небольшими глотками, с любопытством поглядывая по сторонам. Она смотрела на зеркала, на люстры, на лепные украшения потолка.

— До чего же здесь красиво! — воскликнула мать. — Карчи! Ты посмотри только на эту красоту! Я так счастлива, что наконец-то мы выбрались в театр!

Отец только покашлял вместо ответа.

«Конечно, театр красив и спектакль отличный, — думала Боришка, — но когда у тебя нет настоящего приличного платья и модных туфель!.. О боже, ну почему мои родители не любят свою дочь, как другие?!»

Утром она сама проснулась чуть свет — никто и не будил ее: так ей не терпелось узнать, какие же подарки принесены для нее на кухне. Она все еще надеялась, что там ее ждут висящее на плечиках голубое нейлоновое платье, то самое, что она показывала маме в витрине «Радуги», и туфли на высоких «шпильках». В кухне ее действительно ожидал подарок: новое темно-синее зимнее пальто, которое сейчас, в мае, вообще было ей ни к чему, а главное, это было совсем немодное, обыкновенное детское пальто. Боришка, едва увидела его, тут же расстроилась — тысячу раз она твердила родителям, что предметы первой необходимости не могут быть подарком. К примеру, это зимнее пальто.

Скрипнула дверь, Бори обернулась: на пороге кухни в ночном халате стояла мама и смотрела на нее.

Подойдя к дочери, она улыбнулась, обняла ее и принялась целовать в заплаканные глаза и мокрые от слез щеки.

— «Рыбка рыбку шевелит, рыбка рыбке говорит…» — стала напевать мама.

Это было последней каплей, переполнившей чашу. Боришка вырвалась из объятий матери и бросилась вон из кухни. Влетев в комнату, она увидела отца, сидевшего на краю постели и сладко зевавшего. Потянувшись, он встал ей навстречу, улыбнулся и шутливо потрепал ее за уши. Хорошо хоть, отец не стал ее поздравлять.

— Я говорила, что она обрадуется, — проговорила мать, вошедшая вслед за дочерью в комнату. — Говорила или нет? Даже расплакалась от радости.

Этого Боришка уже не могла вынести. Она стремглав кинулась на кухню, схватила пальто и, вернувшись в комнату, принялась трясти им перед матерью:

— Неужели вы с отцом не понимаете? Зачем нужно было покупать это идиотское пальто, годное лишь для какой-нибудь пятиклассницы?! Почему вы все еще заставляете меня заплетать волосы в косички?! И вообще что вы обо мне думаете?! До каких пор будете считать меня маленьким ребенком?!

Выпалив все это, Бори опустилась на стул.

— Ну, Штефи, — сказал отец, — кто был прав?

«Отец, по крайней мере, может рассуждать, — подумала Боришка, — значит, он предполагал, что их подарок не принесет мне радости, а только огорчение?»

— Стоило тебе ради этого столько работать, — продолжал отец. Он схватил пальто, распяленное, словно шкура убитого зверя, на руках у дочери, и швырнул его на кресло. — Вот тебе благодарность за то, что ты, не жалея сил, гнула спину, вывозила грязь за Шольцами! А ведь я тебя предупреждал! Ну что ж, я даже не жалею, что все так и случилось! По крайней мере, на будущее будешь знать, стоит ли лезть из кожи вон, чтобы одевать свою доченьку. Видишь, как она тебя за это отблагодарила…

Мать, ничего не ответив, вышла на кухню. Слышно было, как она гремела посудой, готовя завтрак. Бори поняла: случилось что-то непоправимое, хотя никто не кричал на нее, не ругал. Она вытерла слезы с лица. Наверное, она не права. Мама действительно очень заботлива. Но ведь о ней, Боришке, нельзя сказать, что она не уважает ее, не ценит эту мамину заботу. Только почему они не хотят понять, что бессмысленно дарить ей то, что ей не нравится. Она уже вполне взрослая, и родителям пора признать это! Ей четырнадцать лет! К тому же она не первый у них ребенок. Старшая — Цила, ей двадцать один год, и она три года как замужем… Вот Сильвии Ауэр только шестнадцать лет, а она уже давным-давно сама определяет, что ей носить. Это лишь на нее, Боришку, все еще смотрят как на малого ребенка…

Отец умылся, побрился, надел чистую рубашку. Мать по-праздничному накрыла на стол. Посредине букет незабудок: мама очень любила эти цветы — и у отца и у обеих дочерей были голубые глаза. Зимнее пальто — подарок — уже убрали в шкаф. Мама погасила в кухне газ, и все сели к столу.

Однако есть никому не хотелось. Отец, который обычно ел с удовольствием, на этот раз еле притронулся к пище и тут же принялся отчитывать Боришку. Нет, он не ругал ее, а говорил холодным, ровным голосом, но лучше бы уж он накричал на нее, даже побил — это было бы менее обидно, чем сознавать что отец тебя ни во что не ставит.

— Какая же ты взрослая, — говорил отец, — если ты ведешь себя как неразумное дитя… да к тому же еще неблагодарное? Ты думаешь только о себе. Самое главное в жизни для тебя — это туфли на «шпильках» да модное платье. А образец поведения — Сильвия Ауэр. Чем ты отличаешься по уму от какой-нибудь пятиклассницы? Ну, а если ты еще не вышла из детского возраста, то должна с благодарностью принимать все, что тебе дарят. Если бы ты действительно была уже взрослой, ты бы наверняка подумала о том, как отблагодарить мать за новое пальто, а не забивала бы себе голову всякими глупостями. Дети должны слушаться родителей и уважать их… Вот когда вырастешь, станешь взрослой девушкой, тогда мы и будем вместе обсуждать и решать с тобой, как и во что тебе одеваться. А пока не может быть и речи ни о какой короткой стрижке, ни о каких локонах — пока вполне сойдут и косы…

— Мы с мамой, — продолжал отец, — конечно, сожалеем, что нам не удалось доставить тебе радость этим пальто, но ведь мы хотели как лучше! И когда выбирали его, думали о том, что у нас в твоем возрасте и в помине не было такого добротного зимнего пальто, старая-то шубейка и то не всегда была, пока сами не начали зарабатывать…

А потом отец сказал, что если она так расстроена, что все время плачет и ворчит, так, может, она откажется и от билета в театр: он купил на сегодня три билета в Национальный театр — тетушка Чисар обещала подежурить за маму, пока они не вернутся… Сегодня в Национальном театре «Ромео и Джульетта», но Боришке, разумеется, не обязательно идти в театр. Если она считает, что в своем платье-матроске ей неприлично идти, пусть сидит дома и отдаст билет Ютке Микеш — та наверняка с превеликим удовольствием пойдет с ними…

Мать молча переставляла на столе с места на место чайник и чашки; стол был и так небольшим, а тут еще цветы заняли место. Но вдруг отец взял в руки вазочку с незабудками и отнес ее на буфет — зачем они здесь нужны, раз нет праздника?!

После завтрака Бори помогала матери: мама молча мыла посуду, Бори вытирала. Пришел почтальон и принес красивую поздравительную телеграмму от Цилы. Потом забежала Ютка вручить ей от всего звена шоколад. Мать хотела угостить Ютку тортом, но та отказалась, сказав, что у нее еще дел по горло, и умчалась: Ютка вечно находит себе какие-то дела, даже по воскресеньям. Мать по-прежнему отмалчивалась, отец крутил радиоприемник.

И только во время уборки мать заговорила.

Как обычно по воскресеньям, Боришка и на этот раз вытирала с мебели пыль, а затем вытряхивала пыльную тряпку за окном — на голову прохожим. Вдруг она увидела, что из подъезда вышла Сильвия. Боришка, похолодев, отдернула руку: чего доброго, на модную прическу Сильвии попадет с ее тряпки пыль, пух, мелкий мусор. Тут мать отняла у нее тряпку и наконец нарушила молчание.

— Потрудись вытрясать тряпки во дворе, а не за окном, на улицу, — отчитывала Боришку мать. — Можно подумать, что тебе и впрямь только пять лет! Сколько раз тебе можно повторять? Неужто трудно понять, как положено делать!

Мать разгневанно захлопнула окно. «Все на меня ополчились! — подумала Боришка. — Ну и пусть! Я тоже не собираюсь ни перед кем заискивать».

— Боришка, — продолжала мать уже спокойнее, — Боришка! Доченька, пойми же ты наконец: человек становится взрослым не потому, что ему минуло столько-то и столько-то лет. Ты думала: вот исполнится тебе четырнадцать, и сразу все пойдет по-иному… А по-иному ничего не будет. Как была ты ребенком, так им и осталась.

— «Неправда! — думала Бори. — Ничего-то ты не знаешь, какие у меня теперь мысли и сокровенные мечты! Совсем взрослые».

А мать словно отгадала, о чем она подумала. Она вообще обладала способностью угадывать чужие мысли.

— Желания, мечты… — сказала она. — Это все ерунда! Человек взрослеет не потому, что у него как-то вдруг изменились его сокровенные мечты. Мне трудно тебе объяснить… Словом, когда придет время, ты сама это все поймешь. А пока ты еще ребенок. И не вздумай ничего делать со своими косами — они так нравятся твоему отцу…

Помолчав немного, мать снова заговорила, уже о другом:

— Госпожа Шольц как была, так и есть неряхой. Жду не дождусь, когда она наконец съедет с квартиры! Теперь здесь поселится молодой мужчина, инженер. Тот самый, что вчера заходил к нам. Ах, тебя не было — ты в это время бегала к Ауэрам… По всему видно, порядочный молодой человек. Он скоро переедет в наш дом, но жить пока здесь не будет: уезжает на полгода за границу.

— «Очень мне интересно все это слушать о Шольцах и о новом жильце!» — передернула плечами Боришка.

А мать, заново тщательно протирая тряпкой всю мебель, по которой раз уже прошлась Боришка, продолжала:

— Ты думаешь, почему я согласилась у Шольцев убирать, грязь их выводить? О тебе, глупенькая, думала, на тебя же собиралась деньги истратить…

Мама уже давно ушла на кухню, а у Боришки в ушах все еще звучали эти слова, и ей казалось, что она начинает ненавидеть это подаренное ей пальто; всякий раз, надевая его, она неизменно будет видеть перед собой неуютную, затхлую квартиру Шольцев, где приходилось работать ее матери, выгребать грязь.

После этого они уже ни о чем больше не разговаривали, и все воскресенье протекало так же буднично, как любой день недели. Мать готовила обед, а отец читал газету, Боришка бесцельно слонялась из комнаты в кухню и обратно — никто не обращал на нее внимания. И хотя Бори по-прежнему считала, что с ней обошлись несправедливо, она все сильнее стала испытывать какую-то безнадежность, глухую тоску, а порою даже чувство собственной вины: ей казалось, что и она в чем-то была неправа…

Время от времени приходили жильцы дома, о чем-то просили, что-то возвращали. Словом, самый обычный день…

Вечером Боришка все же пошла в театр.

Спектакль о Ромео и Джульетте буквально покорил ее. И если бы не постыдное детское платье, то ее наслаждение было бы полным. Она восхищалась яркими красками театрального действия и легким, хотя и мудрым языком Шекспира. Кроме того, пьеса словно отвечала на еще не осознанные ею, но уже будоражившие ее душу вопросы. Порою Бори украдкой даже бросала на отца укоризненные взгляды: «Вот слышишь, что говорят там, на сцене? Джульетта — моя ровесница, а уже не ребенок. Джульетта ходит на балы, влюбляется и, наконец, выходит замуж…» Но отец совсем не замечал ее взглядов: он внимательно смотрел на сцену, поглощенный тем, что там происходило.

Когда после третьего акта опустился занавес, мать предложила Боришке конфеты, но она отказалась.

— Что ты ей все конфеты да конфеты! — рассмеялся отец. — Конфеты — ведь детская забава, а ты их взрослой девушке предлагаешь! Ведь она на следующей неделе замуж собирается, как эта… Джульетта…

Они прошли в буфет. Там отец взял стакан минеральной, как и мать (хотя вполне мог бы заказать и кофе), — чудные они какие-то, старомодные! Пить минеральную воду, когда можно взять все, что угодно… Если бы к ней подошел сейчас артист, играющий роль Ромео, она сказала бы ему, что сегодня ей исполнилось четырнадцать лет и она с большим правом могла бы сыграть роль Джульетты, чем та актриса…

— Смотрите-ка, наш инженер! — воскликнула вдруг мать. — Вон стоит в углу. Узнаешь его, Карчи?

Боришка нехотя последовала глазами за взглядом матери. Подумаешь, раньше на четвертом этаже, в квартире между Ауэрами и тетушкой Гагарой, жили Шольцы, а теперь будет жить инженер. Ну и что?.. Интересно, сколько у него детей? Хорошо, если бы ее ровесники, а не малыши. У них в доме живут в основном бездетные да старики, молодежь — только в их квартире да у Ауэров.

Однако Боришка не увидела никого, кто, по ее представлениям, походил бы на инженера, собирающегося поселиться в квартире Шольцев. Взгляд матери был обращен в сторону огромной вазы, но там стояли две блондинки, скорее всего сестры (так они были похожи одна на другую), а за ними какой-то молодой человек.

— Где?

— Там, у вазы. Разве ты не узнал его? Ты же разговаривал с ним. Видишь, где стоят две блондинки, у вазы…

Однажды — это было еще в пятом классе — они дурачились с Кучеш на последнем уроке. Кучеш неплохо умела рисовать и, к удивлению Боришки, изобразила на развернутом листе тетрадки своего будущего избранника, обозначив стрелками цвет волос, глаз и даже губ: белокурые, серые, красные. Бори с трудом удержалась от смеха — каким же еще может быть у человека рот (не белый же и не черный!)! «Звать моего мужа будут Кальман», — сказала Кучеш. Боришка тоже принялась рисовать мужскую голову, к волосам провела стрелку — черные, к глазам — черные, ко рту никакой стрелки не нарисовала, зато на щеках изобразила ямочки и под рисунком подписала: «Рудольф». Ей всегда нравилось это имя.

Учитель правописания Бенде диктовал предложения, Николетта Ковач писала их под его диктовку на доске, а Бори с Кучеш сидели на предпоследней парте и рисовали мужские головы.

Они пришли к единодушному мнению, что Кальман и Рудольф должны быть настоящими взрослыми мужчинами, лет двадцати двух — двадцати трех, уже перешагнувшими порог первой молодости и преуспевшими в жизни.

Боришка не умела рисовать так, как Кучеш, поэтому ее Рудольф получился на бумаге весьма непривлекательным, но в ее воображении он был очень красив. «Ничего, стоит мне только встретить его, и я вмиг его узнаю!»

И вот Боришку словно жаром обдало: ведь это тот самый Рудольф, которого нарисовало ей ее воображение еще тогда, в 5-м классе, на уроке учителя правописания Бенде. Сейчас Рудольф шел им навстречу. Высокий, с иссиня-черными волосами, черноглазый. Он заулыбался, узнав мать, и на щеках его появились те же самые ямочки, что и у «ее Рудольфа».

— Смотрите, он к нам идет, — проговорила мать. — Я, между прочим, рада, что он будет жить у нас в доме. Зовут его Тибор Шош.

Рудольф, которого звали Тибором Шошем, приближался.

— А что, мостостроитель — это трудное дело? — спросила мать. — И надо же, едет куда-то далеко, за границу, строить мост.

За границу!

Да, конечно, мать уже говорила, что сразу же после переезда их новый жилец отправляется за границу. А когда он вернется, они с Сильвией что-нибудь придумают. Сильвия уже давала ей советы, когда она хотела завоевать расположение Варьяша, я сейчас она платит Сильвии за добро, помогая ей и ее переписке с Галамбошем.

Варьяш. Восьмиклассник Варьяш. Второгодник Варьяш (в восьмом классе Миклош остался на второй год). Пятнадцатилетний парнишка. И она еще заговаривала с ним, стараясь привлечь его внимание! Смешно!.. А нужен был ей этот Варьяш, как модные бронзовые заколки для кос. Другие носят, значит, и тебе хочется их иметь?! «Почему ты обращаешься с ним, как с игрушкой, дразнишь его? — неодобрительно спросила как-то Ютка. — Ведь он совсем тебе не нравится». Тогда Боришка рассердилась на Ютку: «И чего она вечно суется не в свое дело?!» Ведь речь идет совсем не о том, нравится ей Миклош или нет. Важно, чтобы у нее был кто-то — кавалер, который повсюду сопровождал бы ее. Рудольф еще не появлялся, так что же прикажете делать, пока его нет? На такой случай сойдет и Варьяш…

Боришка, никогда не смущавшаяся в обществе мальчишек, вдруг пришла в замешательство и густо покраснела. А Рудольф подходил все ближе и ближе. На вид ему было лет двадцать пять (позднее из домовой книги Бори узнала, что ему двадцать девять). Он подходил, широко улыбаясь. «Господи, — подумала, холодея, Боришка, — как это все некстати: ведь я в матроске, с этими дурацкими косичками… Ах, если бы на мне было то платье и те туфли, которые я просила!..»

— Добрый вечер!

Взрослые пожали друг другу руки.

— Это Борбала, наша дочь, — сказал отец.

«Когда вы станете взрослыми, вы должны будете первыми подавать мужчинам руку», — говорила им их учительница Ева Балог на одном из занятий по правилам хорошего тона. «Значит, я первая должна протянуть ему руку», — лихорадочно соображала Боришка.

Но Тибор Шош опередил ее.

— Сервус, Боришка, — сказал он и подал ей руку.

Прозвенел звонок, и все заспешили в зрительный зал.

А Боришку в этом оживленном, веселом людском потоке незримо сопровождала безотчетная грусть.

Тибор Шош завел разговор с матерью: мол, не поможет ли она ему привести в порядок квартиру к переезду. На Боришку никто больше не обращал внимания. «Рудольф подал мне первым руку, — думала Бори, — не потому, что не знает правил этикета, просто он не считает меня взрослой… И он прав — разве в этой дурацкой матроске похожа я на взрослую девушку?!»

Они спускались вниз по лестнице. Боришка смотрела себе под ноги, на ступени, покрытые красной ковровой дорожкой. Интересно, у Рудольфа даже голос был таким, каким она представляла себе: веселым и звонким.

Но с нею он не разговаривал!