День рождения

XVIII. Беньямин Эперьеш — вторично

Такого необыкновенного рождества у них еще никогда не бывало. Маму навещали дважды за дни праздников. Она встречала их радостной улыбкой, озарявшей ее побледневшее и немного осунувшееся лицо, казавшееся еще более бледным от бинтов, закрывавших лоб. Но глаза были ясными, и, когда она улыбалась, в них вспыхивали огоньки. Мать говорила, что чувствует себя лучше и ее обещали скоро выписать.

В понедельник Цила и Миши уехали, и в доме стало тише. Но зато прибавилось и работы.

— Ну, что будем делать, дочка? — спросил отец. — Справишься? Завтра мне уже на работу.

— Конечно.

Голос ее звучал уверенно, но без тени хвастовства.

«Управлюсь, — думала она. — Только к вечеру страшно устану, потому что теперь мне придется одной управляться со всем, что раньше они делали вчетвером. Но ты, папа, не бойся, все будет в порядке: я буду вставать вместе с тобой и, надеюсь, все успею сделать. Все это ерунда, только бы мама поправилась поскорей».

Отец, словно угадав, о чем она думает, тоже заговорил о матери:

— Видишь, какая она. И сейчас страдает больше из-за того, что мы не победим в соревновании, чем из-за своей больной ноги. Но разве это самое главное?! Завтра, если комиссия по проверке придет в дом, объясни им, почему мы не смогли участвовать. Пусть не думают, что мы не хотели или еще что там…

Бори пообещала объяснить все комиссии и пошла в ванную достирывать белье. Но когда она закончила, спина ее уже ныла вовсю. «Это тоже не легкий хлеб, — подумала она и рассмеялась. — Ведь в самом деле смешно: собиралась замуж за Рудольфа, а не умею как следует выжать рубашку!» Она стояла внизу под бельевой веревкой, а ей на лоб, на смеющееся лицо, словно теплый дождь, падали капли воды, стекавшие с выстиранного белья.

В субботу Сильвия станет госпожой Галамбош. Но как она-то будет вести хозяйство, если она не умеет ни стряпать, ни стирать, ни ухаживать за больным — ничего того, что, например, приходится делать Циле? Конечно, супружество заключается не только в том, чтобы женщина день и ночь работала по хозяйству, как во времена наших бабушек. Теперь есть и столовые, и прачечные, и больницы, но ведь в семье всегда может кто-нибудь прихворнуть, и тогда ему нужно приготовить пищу полегче и повкуснее, а то и вообще столовая по каким-то причинам будет закрыта. А если кому-то срочно понадобится чистая рубашка? А когда родится ребенок?..

Бори все еще стояла под дождем капель, но улыбка уже сошла с ее лица. В субботу Сильвия станет госпожой Галамбош. Этого могло и не случиться, если бы она, Бори, несколько месяцев подряд не прятала бы письма в утробу орла и не носила бы Сильвии ответы на них; не натравливала бы Пишту на его мать и не стращала бы его тем, что если он не придет на свидание, то Сильвия покончит с собой… И как только она могла молоть такую чушь?

Настроение испортилось. Бори вытерла насухо пол в ванной и вернулась к отцу. Он читал юмористический журнал «Лудаш Мати» и время от времени улыбался. Тогда обычно незаметные морщинки в углах его глаз разбегались по всему лицу. Бори, стоя в двери ванной комнаты, смотрела на отца и думала, что, по сути дела, она ничегошеньки о нем не знает. Даже разглядывает его пристально, как Жана Марэ в кино, впервые в жизни. О ком угодно она знает, наверное, больше, чем об отце: о Бриджит Бардо, артисте Миклоше Габоре, о Пиште Галамбоше.

Стоило в класс прийти новой девочке, как они уже на первой перемене расспрашивали наперебой, кто такая, откуда взялась. До следующего звонка все самое важное о новенькой уже было известно. Но как познакомиться с человеком, которого, кажется, знаешь всю жизнь и, как видно, совсем не знаешь?

— Чего тебе? — подняв глаза на нее, спросил отец.

Бори, смутившись, покачала головой. Отец, вероятно, только посмеялся бы над ней, узнав, что за мысли у нее в голове. И Бори принялась наводить порядок в комнате. Потом, захватив с собой корзину, спустилась в подвал за дровами. Миши показал ей перед отъездом, как колоть дрова. Закончив работу, огляделась, взяла метлу и подмела подвал. Уже выходя на лестницу, столкнулась с отцом.

— А я было думал, ты сбежала, — улыбнулся отец. — Пошел на поиски: смотрю, целый час прошел, а тебя все нет. Дверные ручки драила?

— Нет, в подвале убирала.

Они вместе вернулись в квартиру. Бори мыла руки, а в ушах звучали отцовские слова: «Дверные ручки драила?» Так отец всегда спрашивает маму, когда она слишком долго наводит чистоту в доме.

«А я только в подвале убирала, — подумала Бори. — Только…»

А почему «только»? А если и окна вымыть, и лестницу, и выходящие во двор галереи на всех этажах вычистить, пороги и ступеньки, крышки мусорных ящиков, прачечную комнату и бомбоубежище, чердак, медные дверные ручки и перила лестниц? Словом, все как есть? Все?! А что, если попытаться ради мамы выиграть на этот раз соревнование?

— Я смотрю, ты здорово разгорячилась, — сказал отец, когда она вернулась из ванной. — Отдохни немножко.

Но Боришку разгорячила не работа, а волнение. Отец наверняка не разрешит ей затевать генеральную уборку в доме — ведь он уже и рукой махнул на соревнование. В разговоре с Цилой он так и сказал: «Ничего, выиграем в следующий раз, под четвертое апреля». Если сказать сейчас отцу о ее намерении самой сделать генеральную уборку, он либо запретит, сославшись на то, что это дело, заведомо бессмысленное, либо захочет сам помогать ей, о чем не может быть и речи. Во-первых, уборка — ее долг перед матерью, во-вторых, отец уже не молод, чтобы целый день водить троллейбус, а потом еще дома столько работать. Но разве обязательно говорить об этом отцу?

Боришке не впервой скрывать от родителей свои намерения и дела, совсем не похожие, правда, на ее сегодняшний замысел! Она, конечно, не рассказывала о том, что в то время, как весь класс поехал на экскурсию в Тату, они с Сильвией пошли в кино; не передала маме и то, что портниха сомневается, действительно ли юбку нужно кроить такой узкой и короткой… Даже о своем согласии работать летом она сказала отцу лишь тогда, когда убедилась, что он одобряет ее решение.

А сейчас ведь отец против того только, чтобы она работала днем, а насчет ночи он ничего не говорил. И в конце концов, разве она не имеет права пожертвовать частицей своего сна ради дорогого дела? Да можно и вообще одну ночь не поспать. Мысль делать уборку ночью была странной, но вполне реальной. Отец, закрывая вечером подъезд на ключ, сразу же ложился спать, жильцы редко возвращались домой поздно, особенно после того, как было общее собрание, да и нагулялись все вдоволь за праздники. Если ступать осторожно, можно неслышно выйти из квартиры — отец даже не услышит. Зато наутро вот удивится-то! Тем более, что в подвале осталось теперь только окна вымыть и навести порядок в общей прачечной и в убежище. А вот как быть с остальными помещениями? Ведь в доме еще столько всяких закутков! Но можно попытаться до утра со всем управиться. Удастся — хорошо, нет — тоже не большая беда. Самое трудное — мыть фасад дома. Мама это делает всегда с балкона Шольцев: тряпкой, намотанной на метлу с длинной ручкой, протирает каменные резные украшения и мемориальную доску. Все это может сделать и она, Бори: шольцевский балкон теперь принадлежит Рудольфу, а ключ от его квартиры у нее. Только как быть со светом? Но ничего, что-нибудь она придумает. К счастью, перед праздниками все жильцы сами вымыли окна, даже ауэровская приходящая прислуга: не хотели встречать жениха в квартире с грязными окнами.

Тетя Гага и Ютка пришли одновременно. Гага, вымыв руки, тотчас же принялась готовить ужин, Ютка же стала извиняться, что два дня не заглядывала к ним, но это потому, что она не хотела мешаться под ногами, пока у них были гости. Тем более, что она знала: тете Штефи лучше. Гуляя случайно около больницы, она, оказывается, справилась о ее здоровье у больничного сторожа в проходной.

Насколько Бори знала Ютку, та никогда не имела обыкновения (да и времени тоже!) прогуливаться, к тому же так далеко, до больницы. В лучшем случае она ходила туда, куда ее посылали. Бори подозрительно посмотрела на подругу. И вообще Ютка вела себя как-то странно: беспорядочно спрашивала о том о сем: какой, например, у них в доме распорядок, когда ложатся спать? Интересно! Почему это ее так занимает?

— Конечно, самое неприятное — это открывать двери загулявшим допоздна жильцам! — заметила Ютка.

Карой Иллеш согласно кивнул головой:

— Еще бы, особенно зимой: только согреешься в постели, задремлешь — а тут звонок. Иногда спросонья и ключ от подъезда не найдешь. Хотя у нас он в палец толщиной. Вот, Ютка, взгляни сама: на гвозде у двери. Еще со времен Эперьеша сохранился, литого железа, будто кружевной…

Ключи от разных дверей висели на кухне на специальной доске, каждый на своем гвозде: от подвала, от чердака, от бомбоубежища. Ютка бросила беглый взгляд на них и тут же заговорила о другом. Боришке же хотелось, чтобы она вообще поскорее ушла: не будь ее здесь, она давно могла бы под каким-нибудь предлогом улизнуть из квартиры на полчасика и, пока тетушка Гагара занимается стряпней, немного поработать. «Эх, если бы попросить Ютку помочь мне! — вздохнула про себя Бори. — Но нет, ни за что! Сама никому не помогала, не имею права и у других помощи просить».

— А что, разве кто-нибудь еще есть у вас в комнате? — спросила вдруг Ютка, вставая возле дверной притолоки.

Все повернулись в сторону комнаты и прислушались. Но там было тихо. Наверное, с улицы долетел какой-то шум, и его и услышала Ютка. К счастью, Ютка больше не возвратилась на свое место, а попрощалась, и Бори проводила ее до парадного. Когда она закрыла за подружкой дверь, ей показалось, что к Ютке сразу же подошел еще кто-то, скорее всего, парень — высокий и плечистый.

Ну что ж, может же и Ютка иметь поклонников. В другое время Бори, вероятно, проявила бы к этому большой интерес, но теперь все ее мысли были заняты уборкой дома. Как хорошо, что все необходимое для этого лежит в кладовке на первом этаже: тряпки, щетки и даже мыльный порошок! А то как потащишь ночью из квартиры громыхающее ведро, метлу и все прочее?

Бори вернулась домой. Тетушка Гагара все еще хлопотала на кухне у плиты; на вопрос Боришки, не помочь ли ей, она, как и следовало ожидать, заявила наотрез, что не нужно. Тогда Бори надела поверх пуловера куртку с капюшоном.

— Куда это ты? — спросил отец, отрываясь на миг от журнала.

Тетушка Гагара тоже поинтересовалась: надолго ли? Чтобы ей не ждать и накрывать на стол сразу же, как только будет готов ужин.

— Я к Кучешам. Хочу взглянуть на их новогоднюю елку.

— В восемь быть дома! — сказал отец.

И тетушка Гагара словно эхо повторила:

— В восемь!

«У, до восьми уйма времени!» Бори вышла на улицу, сильно хлопнув дверью, чтобы отец слышал стук, и сразу же осторожно проскользнула назад в парадное. Тут она снова заметила Ютку и даже разглядела лицо ее провожатого, когда они вместе поднимались на освещенное крыльцо полицейского участка. Это был Миклош Варьяш.

«Ютка и Варьяш в полицейском участке? Интересно, что они там забыли? — думала Бори. — Странно уже то, что Варьяш провожал ее к нам. А что потом они вдвоем отправились в полицию — и подавно. Ну да ладно, раздумывать над этим нет времени. Быстрее в подвал! Пол у меня уже прибран, остались окна, выходящие во двор и на улицу».

Занятие, малоприятное в такой холод… До чего же глубокие, длинные-предлинные подвалы под этими старыми домами! От холодной воды руки мгновенно покраснели, как клешни у вареного рака. «Удивительно, как мало я умею, — досадовала она, — даже окна как следует вымыть не в состоянии! Что, например, нужно сделать, чтобы на стеклах после мытья не оставались подтеки? У мамы они никогда такими не бывают!..»

Некоторые окна Бори протирала по три раза кряду и все равно оставалась недовольна. Один раз ее спугнули шаги: Габрикне спускалась в подвал за углем, и Боришке пришлось спрятаться за одним из сводов. Габрикне очень удивилась: почему в подвале никого нет, а свет горит повсюду? Насыпав ведро угля, Габрикне ушла наверх, погасив за собой свет. Боришке пришлось в темноте долго шарить рукою по стенке, пока добралась до выключателя. Хорошо еще, что у жильцов нет своего ключа от наружной железной двери подвала, а то пришлось бы тут одной всю ночь «загорать».

Бори почувствовала, что начинает уставать. Теперь ей уже было ясно, что до восьми часов она управится только с окнами в подвале, о прачечной же и убежище нечего и думать. «Ладно, сделаю после ужина!» Работая внизу, Боришка разогрелась, но, выйдя наружу, она сразу ощутила, как холодно на дворе. Тут нужно поворачиваться попроворнее, иначе вода мигом замерзнет на стеклах. Мимо проходили жильцы. Откуда-то возвратились под руку Сильвия с Пиштой Галамбошем. Они даже и не заметили копошившуюся Боришку у самого дальнего подвального окна. Зато заметила Тоотне, в темноте чуть не наступившая на ее тряпки и старые газеты. Узнав ее, она наклонилась, погладила по голове и сказала, обращаясь к мужу:

— Эта маленькая Боришка вся в свою маму, такая же труженица!

«Вся в маму!» — долго еще звучала в ушах Боришки похвала Тоотне. А ведь раньше ей никогда не хотелось походить на маму, а только на Сильвию, на Бриджит Бардо, Джину Лолобриджиду. Почему же сейчас у нее такое ощущение, словно ее отметили премией или наградой?

На приходской церкви часы били каждые четверть часа. Без пятнадцати восемь Боришка собрала свои тряпки и щетки и вернулась домой.

«Ничего не получится, — думала она по дороге. — Чересчур я неповоротливая, неловкая».

Отец заметил ее плохое настроение, да и тетушка Гагара принялась допытываться: может, ужин не удался? Для Бори и это явилось уроком: зачем срывать зло на других? Улыбайся как ни в чем не бывало! Да и действительно, что случилось-то? Только вот мамы нет, Цилы с Миши…

Наработавшись, она ела с отменным аппетитом, чем совершенно успокоила тетушку Гагару, откровенно любовавшуюся, как быстро исчезает со стола приготовленный ею ужин.

— А я теперь спать стала хорошо, — принялась рассказывать добрая старушка. — Раньше, бывало, все снотворное клянчила у врача участкового. А теперь только голову на подушку — и уже сплю.

— Разумеется, — заметил Карой Иллеш, беря новый кусок жаркого с блюда, — намучились у нас со всей этой стряпней, так скоро и на ходу спать будете. Пока Штефи вернется, вы тут нас так раскормите, что мы и в дверь не пролезем.

Тетя Гагара в ответ посмеивалась, и было удивительно видеть ее смеющейся, когда все и всегда знали ее либо вздыхающей, либо плачущей.

К счастью, уходя, тетя Гагара забыла свой платок, и у Боришки снова нашелся предлог выйти из дому. Правда, отец никак не мог понять, почему какой-то носовой платок нужно тотчас возвращать его владелице, если известно, что Тибаи завтра утром сама пожалует к ним. Но отговаривать Боришку он не стал, особенно когда она сказала, что с удовольствием сыграет с тетей Гагарой в какую-нибудь настольную игру вроде лото.

— Ну, что с тобой делать, — согласился отец, — беги! Когда вернешься, не забудь на ночь запереть железную дверь подвала.

В подвале царили прохлада и исключительная чистота. Теперь Боришка направилась в расположенную в конце подвала прачечную, за которой уже было бомбоубежище. Эти два помещения почти не изменились со времен Беньямина Эперьеша, только из подвального отсека, называемого убежищем, открыли заделанный железной решеткой запасной ход в сторону соседнего дома. Когда-то здесь стояли бочки с вином, хранились зарытые в песок овощи, картофель — подо всем домом тянулись закрома Беньямина Эперьеша. По-видимому, где-то в стенах были заложены и вытяжные трубы, потому что здесь воздух был всегда чистым и сухим, хотя накануне Чакне целый день стирала в прачечной белье.

Бори осмотрела прачечную, стерла пыль с котла, заглянула в топку, но там все было чисто выметено: недаром тетушка Чак славилась на весь дом своей опрятностью и аккуратностью. Хорошо, что именно она в последний раз здесь стирала: после себя Чакне и полы вымыла и корыта отчистила до блеска! «Так что тут я быстро управлюсь и, может быть, еще и в убежище успею, — прикидывала про себя Боришка. — А когда отец спать ляжет, попытаюсь и остальную работу провернуть». Она твердо решила, что будет работать до утра, даже если с самого начала будет ясно, что одной ей всего не осилить!

С убежищем хлопот было больше.

Убежище жильцы давно уже приспособили — с согласия и ведома матери — под склад всякой старой утвари, которая была не нужна, а выбросить жалко было. Здесь, покрытые пылью, нашли приют ящики, сломанные картинные рамы, ширма, птичьи клетки, этажерка для цветов по соседству с сидячей ванной дядюшки Балог и коллекцией цветочных горшков Тоотне.

Бори принялась за работу, пытаясь расположить по каким-нибудь группам разбросанные вещи, чтобы все их случайное сообщество перестало казаться кучей старого хлама.

Это занятие совсем не походило на проектирование ее будущих апартаментов в небоскребе или интерьеров их общей с Рудольфом квартиры. Сейчас Боришке просто приходилось перетаскивать старую рухлядь из одного угла убежища в другой, нагибаться, поднимать, иногда останавливаться на миг, чтобы посмотреть, что же в конечном счете получается. Закончим работу, Бори прислонилась спиной к дверному косяку и обвела взглядом подвал. Теперь он выглядел по-другому, стал походить на жилую комнату: вокруг инкрустированного столика тетушки Диль мирно расположились пузатые стулья Габрикне; на цветочной подставке тети Чисар, словно ласточки на проводах, расселись изгнанные в эту ссылку горшки Тоотне. В горшки Бори воткнула по веточке из трех красных букетов восковых цветов тети Гагары, предварительно смахнув с них пыль. Здесь, в слабом свете единственной лампочки, цветы будто помолодели, снова заулыбались и сделались очень похожими на своих живых собратьев, благоухающих на поверхности земли. Старый ковер, принадлежавший тоже тете Гагаре, лежал теперь посредине бомбоубежища, прикрывая плиточный пол подвального помещения и приглушая шаги. Ширма тети Года в самом дальнем углу учтиво прятала сидячую ванну Балогов и покореженные золотые багеты Чакне, словно там, за нею, был укромный, уютный уголок жилья.

А перед чугунной печкой Ауэров стояла маленькая повозочка — ее, Бори, детская игрушка, сделанная когда-то отцом, — словно ожидая, что вот-вот за нею снова потянется рука ребенка.

Присев от усталости на стул Габрикне, Бори почувствовала, что в глубоком кармане фартука (как она, бывало, ненавидела эти дворницкие фартуки, а теперь и к ним начала привыкать!) зашуршала какая-то бумажка. Наверное, одна из тех, что остались от протирки окон. Она набрала их в своем собственном отсеке подвала из сундучка, в котором мама летом складывает всякую макулатуру — старые журналы, газеты, конверты, — а зимой растапливает ею плиту. Интересно, что это за бумажка! «Улица Беньямина Эперьеша…» Ах, да ведь это план ее прошлогоднего сочинения! Ей тогда поставили за него тройку, а Ютка, Варкони, Кучеш и Фалуш написали на пятерку.

Улица Беньямина Эперьеша…

Эперьеш!

Когда-то он бродил в этих стенах; покашливая, поднимался по лестнице и, занимаясь тайными делами, только после наступления темноты, в поздний час, впускал по условному стуку к себе в дом своих друзей. Они, его странные посетители, с высоко поднятыми воротниками, по глаза укутанные в шарфы, подходили к подъезду, выныривая из сумерек этой безлюдной части города, и стучали молотком с головой дракона о железную пластину над калиткой: бум — бум! Тук-тук! Вокруг безмолвие, только где-нибудь вдали еле слышно стучали нетвердые шаги заплутавшегося пропойцы. Тишина; слабый свет ручного фонаря в темноте; калитка чуть приоткрывается, и вот уже покашливание слышится все выше и выше, по мере того как Эперьеш ведет своих друзей по узкой лестнице к себе в квартиру. В их умах и сердцах тайные, запрещенные в те времена мысли: о всеобщем образовании, о преподавании в школах на венгерском языке.

Во имя чего он делал это? Ведь сам-то он умел и читать и писать. Изучал медицину в заграничных университетах, говорил и писал на многих языках. Так зачем все это было нужно ему? Почему он работал, даже когда его бросили в темницу и он уже наверняка знал, что никогда не выйдет из нее живым, — недаром же он был врачом? Почему он делал все ради других, а для себя, для своего здоровья — ничего? Почему?

Боришка сидит в подвале на плетеном стуле Габрикне и тяжело, надсадно дышит, словно борется с какой-то превосходящей силой. Может быть, это необыкновенно большое счастье — родиться в доме Беньямина Эперьеша? Счастье быть частичкой народа, славным сыном которого был Эперьеш? Может, в нынешней Венгрии не было бы сейчас ни новых домов из бетона и стекла, ни наших миниатюрных небоскребов, не живи в свое время некий Беньямин Эперьеш в этом старинном здании, в сумраке сводчатых потолков, не родись после него другие, новые борцы, понимавшие, что и их ожидают тюрьмы и виселицы, но смело шедшие на все испытания ради того, чтобы наступило время, когда весь народ, а не только они одни умел бы читать и писать…

Бори встала, подвинула на место стул Габрикне, поправила загнувшиеся уголки ковра. Потом подошла к железной двери и заперла ее на замок. Рука Боришки невольно задержалась на железных дверных розанах — творении давно умершего, безымянного мастера, и Бори мысленно проговорила: «Спокойной ночи! Сегодня и всякий раз, когда на эти стены будет опускаться вечер, спокойной ночи, дорогой Беньямин Эперьеш!»