День свершений

УТРО

Мужчина и женщина завтракали.

Впрочем, для женщины это был скорее ужин. Менее четверти часа назад она вернулась домой с ночной смены, и, хотя стрелки на циферблате с тридцатью делениями показывали начало восьмого, позади у нее было двенадцать часов рабочего дня. Мужчина, высокий и худой, с немного детскими — порывистыми и нескладными — движениями, поспешно вскрывал жестянки с консервированной питательной массой, нарезал ее ломтиками, раскладывал по пластмассовым блюдцам. Женщина, забравшись с ногами на койку и плотно, словно ей немного мерзлось, обхватив колени руками, прижавшись спиной к перегородке, из-за которой слышались голоса, весело щебетала, рассказывая обо всех пустяках, случившихся за день. Ее оживление выглядело несколько чрезмерным, но не искусственным. И хотя землистый цвет лица и мешки под глазами говорили о крайней измотанности, сами глаза — только что тусклые и равнодушные — уже разгорались задорным блеском. Мужчина между тем отвинтил колпачок фляги и стал разливать воду по небольшим металлическим стаканам.

— А глазки-то совсем не глядят, — ласково произнесла женщина. — Не выспался?

— Н-не спалось… слишком уж устал вчера. Да ничего, сейчас прочухаюсь, — он придвинул к женщине блюдце с плоскими кусочками, обильно намазанными густой коричневой приправой. — Все, — сказал он и со стаканом в руке уселся на койку напротив женщины. — Питайся.

Она взяла свой стаканчик, качнула им в сторону мужчины:

— Твое здоровье.

— Твое здоровье, малыш, — они чокнулись и пригубили.

— М-м, — с восхищением сказала она, ставя стакан на столик. — Холодненькая! Какая вкусная вода! — воскликнула она театрально, и в перегородку за ее спиной несколько раз увесисто стукнули кулаком: потише, мол. С утрированно виноватым видом женщина втянула голову в плечи, и оба тихонько посмеялись. — Это еще не ваша, профессор? — спросила она затем.

— Нет, — с улыбкой ответил мужчина.

— Жаль. Знаешь, только и разговору: шахта, шахта… Столько-то пройдено, такие-то прогнозы…

Они принялись за еду.

— А ты, профессор, как считаешь — долго еще? — спросила женщина, сняв языком прилепившуюся к нижней губе крошку.

Тот, кого она назвала профессором, чуть пожал плечами.

— Трудно сказать. Стараемся вовсю… Знаешь, — он несколько повысил голос, — я так рад, что пошел добровольцем в шахту! Все-таки до чего приятно делать дело, которое так бесспорно нужно всем. Видела бы ты, как слаженно, как воодушевленно идет работа! И ведь самые разные люди, самых разных профессий — а так сработались, сжились друг с другом. Товарищество просто, я раньше только в книгах о таком читал и завидовал…

— Ну, я рада, — сказала женщина, они чокнулись глухо звякнувшими стаканами и выпили еще по глотку воды. Одобрительно улыбаясь, женщина поднесла ладонь ко рту и поболтала ею в воздухе, изображая размашисто болтающийся язык, а затем показала профессору большой палец. — Рада, что ты нашел себя.

Он грустно покивал ей в ответ. Ее лицо тоже стало серьезным. Она помедлила, как бы что-то для себя решая, провела, с силой надавливая, ладонью по столу несколько раз. И вдруг лукаво глянула на профессора:

— А то я, сказать по совести, извелась. Думаю, наверное, правильно ты собирался остаться в округе, с той…

Профессор, вздрогнув, изумленно уставился ей в лицо.

— К Моменту ноль был бы крупным военным математиком. Я же помню, тебе предлагали. И семья новая сразу — хоп! — по месту жительства. Подружка молоденькая…

— Никуда я не собирался…

— Собирался, собирался! — дразнясь, как девчонка, она даже кончик языка показала ему. — Все знаю. И что на пять лет меня моложе. И что врач. И что в командировки ездил, а в отелях ни разу не останавливался, только у нее.

— Да ты…

— А я даже очень рада, — в нее будто бесенок вселился, — По крайней мере мог убедиться, что у меня грудь красивее, — рывком спустив ноги на пол, она распрямила спину, обеими руками натянула на груди застегнутую до ворота рубашку.

— Что там?.. у запястья?! — свистящим шепотом выдохнул вдруг окаменевший профессор.

Жуткая тень скользнула по веселому лицу женщины. Стремительно спрятав обе руки за спину, она насмешливо сказала:

— Ну ты муж! Полный гений! За четырнадцать лет родинку не выучил.

Он привстал. Перегнувшись через столик, протянул руку к ее локтю. Со смехом она прянула в сторону и назад, ударила, отбиваясь, ногами в воздухе.

— Нетушки-нетушки! Надо было раньше смотреть. Вот мужчины — все больше сзади, все больше ниже пояса… Говорю, не дамся! Иди лучше мусор выкинь.

Он недоверчиво косился — она снова показала ему кончик языка. Он скомкал кусок промасленной бумаги, запихнул в одну из двух опустошенных банок. Женщина, достав из навесного шкафчика зеркало, от сосредоточенности ерзая языком по губам, поправляла прическу. Вскинула сверкающие, счастливые глаза:

— А ты думал, я и не знаю, какой ты коварщик? Мне даже фотокарточку ее кто-то прислал… Ты что, обиделся?

Он вышел в коридор и побрел, горбясь, к мусороприемнику. Мимо, покачиваясь, проплывали нумерованные двери секций, похожих, как ячейки сот: площадь два с половиной на полтора; две койки вдоль поперечных перегородок, не доведенных до потолка; между ними раковина, утратившая смысл, когда было отключено индивидуальное водоснабжение, и откидывающийся на нее от глухой стены столик. Коридор гудел голосами; профессор грудью раздвигал их слои, словно брел сквозь густой серый спектр.

— Нет, старик, ты этого не можешь представить. Я когда увидел, что он сделал с моей фляжкой, — у меня просто волосы зашевелились!

Плач ребенка где-то впереди.

— Милочка, это бессмысленно. Это всегда было бессмысленно, это навсегда останется бессмысленно. Сейчас это бессмысленно в особенности. Не будьте смешной.

Плач ребенка впереди.

— А ты слышал про завтра? В административном блоке, говорят, только об этом и шепчутся. Будто сам Мутант сказал кому-то, что близится день, когда он всех нас отсюда уведет… И день этот — завтра…

— Говори тише.

— …И всех победил. Сел на трон и сказал: кто не поцелует мои флаги, всех расстреляю. И тогда враги все-все встали на колени и… мама… мама, где мои флаги?

Плач ребенка.

— Не подумай только, будто я как-то жалуюсь, милый. Но эти сто семьдесят метров грунта над головой… я их чувствую вот здесь, здесь… Неужели я больше не увижу, как восходят солнца? Как взлетают стрекозы с хвощей у нашего озера?

— Курить хочу, господи, хочу курить, умираю, я умираю, что же вы все сидите, я курить, курить хочу!..

— Заткнись, дерьмо!

Плач ребенка рядом.

— Уйми ублюдка, наконец! Я вызову психогруппу!

— Не надо! Соседушка, не надо! Ради бога! Ну спи, спи же, проклятый. Сейчас заснет, сейчас. Чего ты боишься, ведь все хорошо, все хорошо, слышишь, мама рядом, вот она я!

Плач ребенка позади.

— И я думаю: может, и впрямь где-то сохранился оазис? Мутант это вполне может знать, он-то, говорят, поверху шастает свободно.

— Возможно. Все возможно. Только говори шепотом, ладно?

Плач ребенка позади. Заходящийся, надрывный.

— Помяни мое слово. Если маркшейдера не освободят, десятник точно пойдет на его место, точ-чно! И тогда у меня все шансы взять нашу десятку. Так что ты… это. Если у тебя о нем станут спрашивать… ну, там… вверни, понимаешь, чего-нибудь. Высказывался пренебрежительно… или, может, скрытый саботаж… Как друга тебя прошу. Как друга.

Профессор бросил в мусороприемник лязгнувшие жестянки и задвинул тяжелую крышку. Постоял несколько секунд, собираясь с мыслями. Потом двинулся дальше, в конец коридора, — туда, где за большим столом с лампой и телефоном, спиной к массивной металлической двери, сидел дежурный.

— Доброе утро, господин дежурный.

— Утречко доброе, — жмурясь, сказал дежурный добродушно.

— Хотелось бы получить жетон на выход.

— На после работы? — деликатно прикрыв рот ладошкой, дежурный сладко зевнул.

— Хотелось бы сейчас. Я подменюсь с кем-нибудь.

— Приспичило, значится. Да ты садись, пиши заявление. И чтоб по всей форме, а не как прошлый раз. Куда пойдешь-то?

— К другу. В медико-биологическую* лабораторию. — Дежурный с уважением поджал губы и покивал. — Надо посоветоваться.

— Об чем это?

— Ну, так. Поговорить, — чуть смутился профессор. — Я давно с ним не виделся.

— Значится, так и пиши: цель выхода из блока — дружеский… — дежурный опять со стоном зевнул, — визит…

Профессор присел на стул для посетителей, взял бланк и ручку, которые выдал ему дежурный, поспешно набросал текст. Дежурный принял листок и стал читать. На лысине его лежал отчетливый блик от висящей под жестяным абажуром лампы. Профессор поднял взгляд выше, на покрывавшие стену плакаты. «При первых признаках заболевания, — гласили крупные акварельные знаки, шедшие столбиком по левому краю плаката, — таких, как появление сиреневых пятен на коже или ноющих болей в суставах, следует немедленно обратиться к дежурному по блоку. Он вызовет санитарную группу и оформит Ваш переход в санитарный блок, где Вам будет оказана квалифицированная и эффективная медицинская помощь». Справа шли неумело нарисованные и раскрашенные картинки, иллюстрирующие оказание эффективной помощи: врачи в белом, придерживая с двух сторон больного, вели его к сложному аппарату; медсестра в очень коротком халатике, обольстительно улыбаясь, делала больному укол; излучающий полное довольство больной уплетал усиленный витаминизированный паек…

— Ну, правильно, — прогудел дежурный как-то разочарованно и придвинул к себе толстый гроссбух, — можешь ведь… — лизнув палец, он принялся перекидывать страницы. Повел обкусанным коричневым ногтем по столбцу имен. — Как тебя… А, вот!

Ниже и крупнее прочего на стене висело: «Сокрытие недуга является тяжким преступлением против общины!» Иллюстраций к этой надписи не было.

— Погоди, погоди. У тебя лимит на декаду выбран.

— Как выбран? Пятый выход еще не взят, вы что-то перепутали, господин дежурный.

— Ничего не перепутал. Снизили до трех. Так что шабаш, сиди не рыпайся. И знай, что в ту декаду у тебя один уже использован, два остались.

Профессор медленно встал. Постоял секунду, прижимая пальцем дергающееся веко.

— Очень правильная и своевременная мера, — произнес он сипло и опустил руку. — Эти бесконечные хождения из блока в блок только затрудняют борьбу с эпидемией.

У него опять задергалось веко, и он опять прижал его — тыльной стороной ладони.

— Вот именно. Понимаешь ведь.

— Быть может, — нерешительно спросил профессор, — в счет будущей декады разрешите? Очень нужно.

— Иди, иди, — дежурный, уже роясь в своих бумагах, отстраняюще махнул рукой.

Он пошел.

— Не, я в этот треп не верю. Никогда. Мутанты, шмутанты…

Шепот.

Шепот.

— Ну я же курить, понимаешь, курить, я хочу курить!

— А король достал свой золотой меч с рукояткой из… из… из алмаза и сказал: «Ну, гады, спецслужба вами займется!»

Шепот.

— Он ничего не умеет, ни-че-го! Я, милочка, с ним когда-то спала. Ноль!

— И, понимаешь, лезет передо мной со своей тарелкой без очереди. Старик, у меня просто волосы дыбом встали!

Когда профессор вошел, женщина лежала на своей койке, с закрытыми глазами, с запрокинутым лицом; не раздеваясь, она до пояса укрылась одеялом. На звук его шагов она не шевельнулась. Он замер, притворив тонкую дверцу.

— Долго, — сказала женщина, не открывая глаз.

— Разговорился с дежурным, — громко и мертво ответил профессор. — Славный он мужик все же.

— Посиди здесь, — попросила женщина и чуть шевельнула рукой по свободному краешку.

Он присел рядом, взял ее безвольную руку, расстегнул манжету — и даже не вздрогнул. Только сглотнул. Застегнул манжету. Наклонившись, коснулся губами сухих, палящих губ жены. Потом — шеи. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и замер на миг, увидев другое пятно, под ключицей. «Я тебе говорю, старик с этим лабухом ты наплачешься! — выкрикнули за перегородкой. — Ты посмотри, как он ключ разводной держит, у тебя же волосы зашевелятся!»

— Не страшно целовать меня теперь? — тихо спросила женщина. Вместо ответа профессор, всхлипнув горлом на коротком вдохе, прижался к пятну губами. Она положила руку ему на затылок, чуть жалобно сказала:

— Не чувствует. Даже тебя уже не чувствует. Нелепо…

— Храбрая моя… Любимая моя…

— У тебя не будет никаких хлопот со мной. Не было и не будет. Нет, нет, — она тихонько засмеялась, — подожди. Дай… я совсем сниму эту проклятую рубашку.

— Эй! — остервенело крикнули из-за перегородки. — Вы потише! Сил слушать нет!

— Профессор, — ехидно сказали с другой стороны, — я намекну десятнику, чтоб тебя поставили с отката на молоток. Что-то ты сильно шустрый, здоровья много!

Невеселый мужской хохот залязгал слева и справа.

— Бедные, — едва слышно выдохнула женщина, а потом, решившись, лихорадочно содрала надетый под рубашкой облегающий свитер. У нее горело лицо. Застенчиво и как-то беспомощно, моляще вскинула глаза на мужа. — Я — как тебе? Еще ничего?

Стремительный семенящий детский бег накатился и укатился мимо по коридору, а следом за ним — тяжелый топот и крик, от которых хилая дверь затряслась:

— Стой, ублюдок! Я и без докторов из тебя кишки выпущу!

— А у тебя там… были дети? — осторожно спросила женщина.

Профессор молчал. Женщина чуть качнула головой.

— Молодец, что решилась. От тебя радостно иметь детей.

Он молчал. Она улыбнулась.

— Ты будто с неба спустился. У нас ведь как: если «это» люблю, значит, «не это» — не люблю. А ты… Кто умеет по-настоящему любить сразу разное, никогда не станет давить и заставлять. Знаешь, я когда отревела, поняла, что эта цидулька меня еще сильней к тебе приворожила.

— Плакала? — тихо спросил он.

— Спрашиваешь! Ты в дверь — я в подушку…

Вдали заголосили, загомонили: «Перестань!», «Оттащите, он задушит!», «Психогруппу!!».

— Ничего про них не знаю, — вдруг проговорил профессор. — Только молю, чтобы они погибли сразу, как наш… Чем гнить.

— Неправда! — страстно выдохнула она. — Неправда, понимаешь! Дай руку. Вот так. Почувствуй! С тобой мне хорошо даже здесь. А с нами — и ему было бы хорошо.

Прошло несколько минут.

Женщина сказала едва слышно:

— А ведь тот странный мальчик, который у нас жил… Это, наверное, и есть Мутант. Говорят, будто завтра…

Воздух встряхнулся от громкого, просторного щелчка, и в шуршании плохой аппаратуры голос дежурного, усиленный хрипящими динамиками, проревел:

— Внимание! Первой дневной смене быть через полчаса готовой к выходу! Слыхали? И прекратите там свалку, в самом деле, что такое, в конце концов!

Опять щелчок хлопнул по ушам, и шуршание исчезло.

— Поторопись, профессор, — подсказали из-за левой перегородки, но вяло, без удовольствия.

— Завтра, — попыталась продолжить фразу женщина и запнулась, — завтра… — и наконец вдруг заплакала.

Двумя грандиозными комплексами, отрытыми не более чем в четырех милях друг от друга, система убежищ, в которых сосредоточилась теперь разумная жизнь планеты, не ограничивалась. Вокруг них были разбросаны многочисленные индивидуальные и коллективные укрытия, предусмотрительно созданные в свое время различными муниципальными учреждениями и даже отдельными состоятельными гражданами. Большинство этих скромных ковчегов давно обезлюдело, как обезлюдели постепенно и другие, более отдаленные норы. Но некоторые близость правительственных Сооружений спасла. Правительственные комплексы, один из которых находился под непосредственной юрисдикцией кабинета министров, а другой — комитета начальников штабов (с некоторых пор между двумя этими авторитетными организациями начало возникать не вполне внятное соперничество), подкармливали так называемых индивидуалов, или верхачей, поскольку запасы продовольствия, хотя и весьма оскудевшие за истекший год, благодаря громадной естественной убыли населения в самих комплексах позволяли это делать. Со своей стороны, политическая ситуация, вынуждала руководителей обеих группировок, подготавливая почву для создания резерва живой силы на случай возможного конфликта, заботиться о нескольких сотнях верхнего населения, и каждая делала все возможное, чтобы обеспечить лояльность именно себе как можно большей его части. Одно время органами военного планирования как при кабинете, так и при комитете активно разрабатывались варианты «репатриации» индивидуалов, пусть даже насильственной, и обязательно — упреждающей аналогичную акцию потенциального противника. Однако все они с сожалениями были отставлены. Эпидемия загадочной болезни, то вспыхивавшая, то затухавшая, буквально косила людей попеременно то «наверху», то «внизу». Пока еще не пострадавшее от нее руководство испытывало перед нею ужас куда больший, чем рядовое население, — правда, фатальность недуга держалась, по крайней мере официально, в тайне от рядовых. Боязнь занести в бункера новые отряды невесть откуда взявшихся непостижимых вирусов и вызвать новые могучие вспышки, перед которыми могли уже и спасовать заботившиеся о здоровье лидеров профилактические службы, оказалась решающим доводом против переселения верхачей в глубину.

Примерно через час после того, как красное солнце всплывало над дальними курганами и наступало самое светлое время суток, то есть время, когда можно было не опасаться черных песчаных крыс, владевших поверхностью в сумерках и во тьме, в наскоро построенном три с половиной месяца назад тамбуре у главного входа в министерский комплекс начиналась бесплатная раздача продовольствия.

Для верхачей это был час блаженства. Те, кто обитал поближе, собирались у броневых створок задолго до урочного времени. Конечно, хотелось и очередь занять пораньше — но разве лишь в этом было дело! Для живших небольшими группками, а то и в полном одиночестве верхачей это было единственной возможностью повидать других, поговорить с другими, обсудить течение дел. Здесь все давно знали друг друга, помнили прекрасно, у кого крысы съели старшего брата, кто ищет по развалинам остатки книг, у кого сработался фильтр в противогазе, чей муж сошел с ума.

И после получения пайков индивидуалы по большей части долго не расходились.

Прямо за углом, у внешней боковой стены тамбура, на припеке, процветала меновая торговля. Она была вполне легальна, и дежурные стражники благодушно наблюдали через посредство скрытых камер и микрофонов за оживленными чудаками, менявшими только что полученную пару галет на только что полученную флягу воды, комплект «Собрания шедевров мировой литературы» на комплект импрегнированного обмундирования, коробку спичек «Наша марка» на коробку слайдов «Прекраснейшие водопады», фонарик без батарейки на скрипку без смычка, свитер на сапоги… Немедленному и безвозмездному изъятию подлежали только «левое» продовольствие, оружие, алкоголь с наркотиками, ну и, конечно, драгметаллы, хотя за каким чертом они теперь были нужны — рядовые стражники не могли уразуметь.

Миниатюрная молодая женщина в бесформенном противохимическом балахоне и свином рыле противогаза, прихваченного поверху — видно, он был ей великоват — какими-то розовыми лентами, не потерявшими, несмотря на замызганность, несколько легкомысленного вида, дождалась своей очереди на раздаче. Ей пихнули небольшой пакет с видневшимися сквозь полупрозрачный пластик парой галет, банкой консервов и ампулой с комплектом витаминов на следующую декаду. Потом, через специальное приспособление, позволявшее переливать жидкости из сосуда в сосуд без соприкосновения с внешним воздухом, налили ей воды в небольшую бутылку, которую она принесла с собою. Пробормотав стандартное: «Слава премьеру, я вся в его власти и принадлежу ему без остатка» и от души добавив более привычное: «Дай ему бог здоровья», женщина уступила место следующему, тщательно упрятывая паек во внутренние пазухи балахона и ощупываясь снаружи — не проступают ли очертания пакета и бутылки сквозь ткань, не слишком ли бросается в глаза, что она опайкована. Все было в порядке. Она вышла на воздух. Солнце, ощутимо пригревая, светило прямо в стекла маски весенним алым светом. Кругом, группками по двое, по трое, судачили люди без лиц, и стеклышки их противогазов то и дело рассыпали в стороны красные брызги, когда люди жестикулировали и качали головами.

— Вот так я стою, да? — объяснял один мужчина другому, разводя руками и даже приседая для образности. — А он выходит. Понимаешь? Ну просто в двух шагах. Лет пятнадцать ему, не больше того. Белый-белый. И глазом смотрит. Только, стало быть, рубашонка на нем — ни тебе комбинезона, ни тебе маски.

— Ну, врать ты гора-азд, — сказал второй, покрутив головой. Шланг его противогаза мягко мотнулся в воздухе.

— Да лопнуть мне! И так, стало быть, глазом посмотрел… и пошел. Будто я вошь какая, понимаешь? Я просто расплакался там, уж так мне обидно стало. Что ж это такое, думаю? Жил-жил, все как следует быть — и на тебе. Потом крикнул ему: «Что ж я, — крикнул, — по-твоему, что ли, вошь?» А он, стало быть. идет себе. Даже не обернулся. Этак легко по склону: фык-фык-фык…

— Ой плоха примета, ой плоха, — шустро подковыляв со стороны, ввернула бабка, волочившая за собой едва не по песку чем-то набитую цилиндрическую молодежную сумку. — Какого дня дело-то было? А? Это важно — какого дня. А?

— А я слышала, его повстречать — к добру, — приостановилась женщина с розовыми завязками на голове. — Я слышала, если его встретишь — обязательно завтра дойдешь, куда он поведет, и проживешь потом долго-долго…

— Ну, бабы врать горазды.

— Да вы сами посудите. Какая от мальчика беда? Я его встречала с месяц назад, не так близко, правда. Вон как до той глыбы. Так и то сестренка моя младшая — у ней ножки не ходят — я прихожу, а она улыбается. Весь день улыбалась.

— Тоже радость какая, — пробормотал мужчина.

— Мне — радость, — ответила женщина, обернувшись к нему.

— А ты что ж, стало быть… тоже слыхала, что завтра-то?.. Что ли, тоже слыхала?

— А кто же не слыхал, — женщина пожала плечами. — Я только вот про сестренку думаю — как она-то пойдет. У ней ножки не ходят. Ну, как-нибудь до мальчикова дома донесу на руках, а там умолю, он что-нибудь придумает. Мальчик добрый.

— Ну, дочка, врать ты горазда, — насмешливо сказал второй мужчина, в то время как первый ухватил женщину за локоть, притянул к себе и шепотом засвистел под противогазом:

— А ты что ж… стало быть, знаешь, где дом?

— А что, ты не знаешь? По-моему, все знают, таятся только. У Корыта. Там озеро, на озере вилла… Ну, озера-то давно нету, да и вилла, верно, тоже… Что, правда не слышал?

— Ну, мать, отрежут тебе язык, — пробасил второй.

Женщина засмеялась, махнув рукой.

— Ладно! Пойду я. Меня сестренка дожидается. У ней ножки не ходят, беда… Счастливо вам, — она, не оглядываясь, легко двинулась прочь.

Далеко в пустыне, за барханом, который ветер намел над руинами ратуши, стояли двое военных. На них были металлизированные, отливающие ослепительным серебром комбинезоны спецназначения и компактные изолирующие противогазы последнего образца. Один — повыше и помоложе — равнодушно прислонился спиной к перекошенной каменной плите, закопченной давним пожаром, увязшей в наносах, — огрызку массивной стены собора двенадцатого века, недоглоданному Моментом ноль. Второй, грузный, выдвинувшись из-за плиты, смотрел в бинокль, плотно прижав обрезиненные окуляры к стеклу шлема. Автомат мирно торчал у него за спиной.

— Одиночка, — сказал он и опустил бинокль. — Нормально. Будет у меня наконец комплект фигур. Прыщавец воду просил… — отступил на шаг за плиту, поправил немного сползший ремень автомата. — На кой ляд недоноску вода? Самогонку он гнать наладился, что ли? Жалко агрегат бросать, если завтра уйдем.

— Возня это, возня, — со скукой сказал высокий и сложил руки на коротком десантном автомате, висящем поперек груди. Грузный весело хмыкнул:

— Вот такой я простой мужик. Шахматушки люблю. А ты, сверхчеловек долбаный, вообще ничего не любишь.

Высокий, не отвечая, нагнулся и поднял с земли металлический чуть погнутый прут — видимо, обрывок арматуры с каких-нибудь развалин. Несколько раз легко похлопал себя по герметическому упругому сапогу с армированным носком. Грузный косился неодобрительно.

— А если я, как старший в патруле, твои упражнения запрещу? — спросил он.

Высокий насмешливо вздохнул.

— Занимайся уж шахматушками, — снисходительно произнес он. — А я человеком хочу чувствовать себя, понимаешь? Воздействовать! Жизнь — плесень планет! Она мне не по душе. Я…

— Я, я, — занудным голосом передразнил его грузный. — Головка от… — он произнес неприличное слово. — Экий ты… — помедлил, выбирая, как сказать, — с идеалами. Верно, три университета кончил? Или папа— адмирал?

Когда женщина с розовыми завязками миновала бархан, сверкающие фигуры выступили ей навстречу молча и просто. Женщина остановилась, не пытаясь ни бежать, ни звать на помощь. Летел шелестящий песок, ветер стонал среди обломков на вершине.

— Миленькие… — робко, едва слышно пролепетала женщина, обманутая спокойствием военных. — Ой, да я что хотите!.. — она сама поспешно вытащила из-за пазухи так тщательно упрятанный пакет. — Водички только оставьте… Сестренка у меня…

Протянутая с пакетом рука дрожала в тишине. Высокий не спеша зашел женщине за спину и вдруг наотмашь, изо всех сил стеганул ее прутом. Удар кинул женщину в песок, выбив жуткий вскрик из ее легких; высокий, раздувая ноздри, страстно вздохнул.

— Опять, — пробормотал грузный. С трудом нагнувшись, он подцепил отлетевший в сторону пакет. Отдуваясь, распрямился. — Все-таки вихнутый ты.

Женщина, всхлипывая и захлебываясь, беспомощно ворочалась на песке — прут перебил ей позвоночник. Высокий стоял над нею, наблюдая и впитывая. Затем пнул носком сапога.

— Бутылку не разбей, — сварливо сказал грузный.

Высокий ногой перекатил хрипящую женщину лицом вверх.

— Забирай свою бутылку, — ответил он невнятно.

Грузный снова нагнулся, пыхтя, запустил руку за клапаны балахона.

— Грудь, — сообщил он. Покопался. — Ага, вот… Коровища! — почти с обидой воскликнул он, вытаскивая бутылочку. — Заткнуть не могла как следует! — встряхнул, посмотрел на просвет. — Чуть не половина вытекла… Тьфу! — на ходу забивая пробку поплотнее и от негодования мотая головой, он отошел шагов на семь и сел, в то время как высокий распалялся все более и сам пристанывал при каждом ударе. В заходящемся вое пролетало скомканное: «Родненькие!.. Сестренка!..»

— Ну, порезвился, и будет, — громко сказал грузный потом. — Давай доколачивай. Все-таки это, — он неопределенно шевельнул ладонью, — противозаконно.

Высокий, набычась, глянул на него налитыми кровью глазами.

— Ты мне не мешай, — утробно прохрипел он. — Убью!

Грузный не спеша поднялся, одернул и огладил комбинезон.

— Пре-кра-тить! — гаркнул он с неожиданной силой, и высокий замер, обмякая и тяжело дыша. — Так-то вернее, — сказал грузный спокойно. — Добивай, и пошли.

— Не-ет, — выдохнул высокий. — Пусть полежит, — голос его был мстительным. — Пусть поразмыслит, какое она дерьмо!

Женщина была еще жива, когда на нее набрела пожилая чета, возвращавшаяся с раздачи. Ни кричать, ни говорить, ни двигаться она уже не могла. Только в горле клокотало, да медленные слезы тоски, едко скапливаясь между щекой и резиной, катились сами собой из уставленных в круглые вырезы неба глаз.

— Ах сволочи, ах паразиты… Распоясались совсем…

— Никого вроде, — бросила старуха, деловито озираясь.

Женщина затрепетала в последнем усилии, пытаясь что-то сказать, язык ее шевельнулся в заполнившей рот пене — и дыхание остановилось.

— Не могу чего-то, — буркнул старик.

— Сдурел, старый! — сразу взбеленилась жена. — У самого же шахта в маске выгорела!

— Шихта, — проворчал старик.

— А тут — глянь — новенький! Стеклышко побилось, так от старого вставим… Ой, мужчины, беспомощный народ. Как завтра за мальчиком в светлый край пойдешь со старой шахтой?

Обхватив голые колени руками, мальчик сидел на вершине бархана. Он никуда не спешил — и видел все, с той секунды, как патрульные прервали предписанный маршрут, до той, как старики, стащив с убитой противогаз, балахон, а потом — снова поспорив немного — зачем-то и одежду, поспешно поползли прочь. Он наблюдал спокойно, потому что чувство, в котором мешались недоумение и омерзение, стало привычным с того момента, как мальчик помнил себя. Душа его окостенела от отчаяния и непонимания. Все было мерзким. Все было зверским. Все было противоестественным и чужим. Не таким, как должно. Он не помнил, не знал, каким оно должно быть, но не принимал остервенелого мира, в котором жил. Он и сам был не таким — он знал, его зовут Мутантом, потому что убийственное загадочным образом его не убивало. Он знал, его считают сверхъестественным существом, и, видимо, по праву, — но он этого не понимал. Он знал, от него ждут чудес — но его это не трогало. Он помнил, как очнулся в тепле забот профессора и его жены; но, постепенно осознав, что они ничего не могут ему объяснить ни о нем самом, ни о мире, что они не отец ему и не мать, что даже они как бы за стеной, — он ушел, едва начали стаивать насквозь серые от радиоактивного пепла сугробы ядерной зимы. Ушел искать свои корни. И скоро понял; у него нет корней.

С тех пор — вот уже почти пол года — он жил бесцельно и безучастно. Память его билась о бронированную тусклую штору, сродни тем, что прикрывали входы в жалкие, зараженные бункера. Но если через них он проходил свободно, вызывая суеверный ужас окружающих мгновенным угадыванием цифровых кодов любого замка, любой следящей системы, любой шифрованной информации, то все попытки броситься за ту секунду, которая помнилась исходной — в странно чужой комнатушке с лампой на столе, с плохонькой репродукцией хорошей картины на стене, с ласковым, но странно и нестерпимо чужим женским лицом, — все попытки прорваться дальше оказывались тщетными. И никто, никто не мог ему помочь; напротив, помощи ждали от него. Они, все, — от него, одного. Это было смешно и горько.

Недавно он узнал, что к профессору он попал от другой женщины. Это был слух — его следовало проверить. Возможно, та была его настоящей матерью — хотя все равно жена профессора, ночей не спавшая с ним, полумертвым, во всех отношениях была ему больше матерью, нежели та, бросившая калеку. Иногда, несмотря на духовное отупение, он испытывал, вспоминая свой безмолвный уход, уколы совести. Если бы он и впрямь мог кого-то спасти, первыми — возможно, единственными — он спас бы профессора и его жену, заново научивших его сидеть, ходить, говорить, есть. Они были людьми мира, где он постоянно ощущал себя неким неудачным трансплантом; и в то же время в них было — было, было, он помнил — настоящее, естественное и единственно возможное… он не мог этого понять.

Сегодня он шел к той. Это был его последний шанс.

Он встал. Отряхнулся. Бархан с напряжением, с гулом плыл сквозь ветер, и волосы мальчика летели в этом пыльно-алом ветру. Опершись на дыбом стоящую шероховатую глыбу, из которой торчали ржавые, перекрученные обрывки арматуры, мальчик еще раз огляделся. Тоска, тоска… Долина была раздавлена и опалена, точно об нее затушили чудовищный окурок. Горизонты меркли в стылой сизой дымке. Сухими костями виднелись развалины. Над Тухлой Рощей стлалось плоское туманное море — там, в тепле прорвавшихся термальных вод, мутировали и плодились хищные хвощи. Слева шагала к гряде курганов линия электропередач — с торчащих вразнобой жеваных опор кое-где свисали ниточки проводов, они невидимо покачивались в порывах ветра и время от времени взблескивали стеклянными искрами изоляторов. С круглых вершин курганов слетали призрачные пылевые шлейфы и тянулись в зеленом небе. Красное солнце догнало голубое, сейчас они висели рядом — громадный, неяркий оранжевый пузырь и неистовый бриллиант, острый, как летящее в переносицу острие иглы. Мальчик вздохнул и стал спускаться — песок осыпался под босыми ногами, его подхватывал ветер.

— …Итак, господа, завтра у нас знаменательный день, — проговорил премьер в заключение. — Нельзя сказать, что день этот мы могли бы счесть радостным юбилеем или национальным праздником, — (члены кабинета почувствовали шутку и заулыбались), — но и оснований для траура у нас нет. Завтра исполняется ровно год с того памятного момента, который все уже давно называют без излишней аффектации Моментом ноль. Мы имеем право сказать, что этот год мы прожили не зря и что положение наше не столь… далеко не столь плачевно, как могло бы быть. Искра цивилизации не угасла. Задачу первого этапа мы исполнили, — это была фраза, которую в прежние времена газеты набрали бы курсивом, а иллюстрированные еженедельники — жирным шрифтом, и члены кабинета похлопали. — Следующая задача не менее сложна и ответственна: заставить эту искру вновь разгореться гордым всепобеждающим огнем. А для этого, господа, нам прежде всего необходима позитивная программа. Грандиозная идея, способная увлечь население, дать ему перспективу и надежду! — это опять была жирная фраза, и опять заплескались короткие аплодисменты. — Я жду ваших рекомендаций вечером, с двадцати до двадцати двух. Завтра я выступлю с речью по всеобщему оповещению; объявлено о завтрашней речи будет уже сегодня. Реалистичность и размах программы должны нейтрализовать всякого рода слухи о грядущем спасении извне. Люди будут ждать эту речь. Мы должны оправдать их высокие и… оправданные ожидания.

Члены кабинета стали подниматься с кресел, кто-то уже заговорил вполголоса.

— Господина министра внутренних дел и господина командующего подразделениями спецназначения попрошу задержаться еще на несколько минут, — громко сказал премьер.

Пока остальные расходились, оставшиеся сохраняли молчание. Когда закрылись двери, премьер устало опустился в кресло и нервным рывком ослабил узел галстука. Сунулся в тумбу стола, достал бутылку коньяку и три рюмки, пачку сигарет.

— Прошу, — сказал он с улыбкой и сам закурил первым. Министр покосился на командующего, усмехнулся и достал из своего необъятного саквояжа миниатюрный, как книга, магнитофон.

— Ты совсем не изменился, — сказал министр. — Ничего тебя не берет, — щелкнул клавишей.

Раздалось слабое шуршание, потом бодрый голос премьера заговорил:

— Храбрые защитники свободы! Ракетчики и пилоты! Моряки! Астронавты! За вами — вся мощь самого богатого — и самого развитого государства в мире! За вами — духовная сила нашего великого народа, сплоченного конструктивными идеалами демократии! В этот тревожный час мир, который мы отстаивали как могли, снова под угрозой. Но наша богом избранная страна должна последовательно выполнять свою миссию и ни на миг не ослаблять психологического и политического давления на противника. Нация полна решимости победить и выжить после победы!

Министр снова щелкнул клавишей, и стало тихо, только позвякивало стекло и побулькивала бутылка — командующий, не теряя времени, расплескивал коньяк по рюмкам.

— И заметь — я был прав! — премьер выбросил в сторону министра руку с дымящейся сигаретой. — Скорее всего, мы победили. И явно выжили. Вот с этого я, пожалуй, и начну речь…

— Думаешь, тебе что-то принесут?..

— Нет, разумеется… Черт с ними. Ну, будем.

— Вкусно, зараза, — перехваченным голосом пробормотал командующий. — Эх, виноград, виноград…

— Все, — энергично сказал премьер. — Хватит болтать. Есть что-нибудь по пятнистой смерти, наконец?

— Есть, — ответил министр. — Версия первая: это не болезнь.

— Так, — сказал премьер. — Твои биологи — они что…

— Это, так сказать, все болезни разом. Просто от такой встряски лопнула к свиньям иммунная система.

— М-м, — с неудовольствием сказал премьер. — Не нравится мне это. Безнадежно как-то.

— Ну, тогда тебе должна вторая понравиться, — ехидно оскалился министр. — Выскочило что-то из наших же военных лабораторий. Ну, мутировало, разумеется…

— Тьфу, черт! Г-гадость. Ладно, не будем об этом. Командующий, не зевай, — командующий налил по второй. — Что со штабами?

— Минутку, — сказал министр и извлек из саквояжа какой-то странный и невероятно сложный прибор, поставил на стол. — Для твоей коллекции. Экспозиции, вернее. Приобщи.

— Како-ой, — восхитился премьер. — Что это?

— Ни малейшего представления. Загадка второй природы. Патрульные нашли в дальнем рейде — там что-то взорвалось еще вначале, черт его знает, что именно. Сильно взорвалось. Но это вроде цело, лежало поодаль. Обеззаражен полностью, не бойся.

— Како-ой. Спасибо!! Как живой, правда? — министр усмехнулся. — И чего только не напекли высоколобые, черт бы их побрал… — премьер бережно переложил прибор со стола на мягкое кресло. — Свернулся клубочком и спит, чувствуешь? — погладил прибор. — Мур-р, мур-р… — вздохнул, отвернулся. — Жду ответа.

— Готовят путч, — проговорил министр. — Подробностей пока нет. Но, в сущности, мы готовы к любым вариантам.

— Ой ли? — сказал премьер. — Насколько продвинулась проработка упреждающей акции?

— Безнадежная затея, — министр с неудовольствием сморщился.

— Я не тебя спрашиваю! — резко оборвал премьер, глядя в глаза командующему. Тот чуть развел руками.

— Действительно так… — сказал он. — Без тяжелой артиллерии штурм немыслим.

— А у них она есть? — быстро спросил премьер.

— Откуда? Нет, оптимальна сейчас стратегия булавочных уколов. Я уже представлял разработки. Перехватывать патрули, уничтожать машины из засад — отщипывать по человеку, по двое, по трое… Но тут еще проблема верхачей. Их опросы дают очень много и в смысле выявления маршрутов патрулей противника и в смысле поддержки агентурных мероприятий. Поэтому нельзя исключить широкомасштабных акций противника, направленных именно против наших верхачей. Их мы защитить не сможем.

— Твои отработали вариант «Сбор»? — премьер перевел взгляд на министра.

— Да, — ответил тот. — В непосредственной близости от нас заброшенных убежищ достаточно, чтобы сосредоточить лояльное население внутри практически защищаемого периметра.

— Палка о двух концах, — буркнул командующий. — Это увеличит их безопасность и зависимость от нас, но уменьшит их ценность как пассивных агентов.

— Придется выбирать, — задумчиво сказал премьер. — Впрочем, выбор стратегии сам подскажет выводы по тактическим аспектам. А вы, — выбросил в сторону командующего руку с дымящимся остатком сигареты, — покамест выколачивайте из них что можно. «Сбор», как я понимаю, дело не одного и не двух дней.

— Плановый срок реабилитации убежищ и переселения — восемь суток с момента отдания приказа, — сказал министр.

Повисла напряженная тишина. Премьер несколько раз всосался в застрявший в углу рта окурок. Потом, едва не обжигая пальцы, вытащил его, ткнул в пепельницу.

— Приказ будет, — сказал он решительно, и министр кивнул. — Если ничего кардинально не изменится, приказ будет. Ориентируйтесь на послезавтра.

— Послезавтра? — переспросил министр, сделав ударение на «после».

Командующий сказал с изумлением:

— Ну, ребята… Вы что, верите…

— Завтра выждем, — сварливо сказал премьер, пряча глаза. — Посмотрим, как пойдут дела. Речь… и все такое.

Министр покивал задумчиво и с пониманием.

— Выдыхается, — разряжая обстановку, командующий указал на рюмки. Они выпили по второй.

— Пункт второй, — требовательно сказал премьер.

— Сегодня мы должны его взять, — ответил министр.

— Ах, даже так? Это очень важно — сегодня! — премьер облизнул губы от волнения. — У тебя есть какие-то специаль…

— Нет. Просто уверен. Ждем, — командующий кивнул, подтверждая. — Да и жилище его локализовано, по слухам, вполне однозначно. Так что в крайнем случае пошлем транспортер с группой захвата в район этого так называемого Корыта, прочешем квадрат… до сумерек, конечно. Сегодня я это сделаю.

— Отлично. И вот еще что… — он потер шею, наклонив набок голову. — Кажется, установлено, что первые месяцы он проживал в убежище штабов. Верно? Не исключено, что он может оказаться… не то чтобы агентом, но… как бы это…

— Сторонником.

— Да. Сторонником.

— Мы это учитываем.

— Отлично. Что ж… кажется, все, — но по его тону приближенные понимали, что это еще не все, и не двигались с мест.

— Вот еще… так. Чисто по-дружески. Как вы сами относитесь к этим слухам… относительно завтрашнего исхода?

Командующий крякнул, мотнув седой головой, и уставился в угол. Министр внутренних дел ожесточенно защелкал зажигалкой у себя под носом — сигарета, торчащая из его тонких бескровных губ, прыгала вверх-вниз.

— Ну что тут можно сказать, — проговорил он невнятно, раскурив наконец и едва не жуя фильтр.

Премьер налил еще по рюмке.

— Судя по уровню заражения всех сред… по длительности эффекта ядерной зимы, — министр выпустил облако дыма, — по косвенным данным… На планете нет мест, пригодных для открытого обитания. Это я могу гарантировать.

— Так, — сказал премьер ядовито, — В тоне я слышу нечто. Чего же вы, в отличие от этого, не можете гарантировать?

Министр пожал плечами.

— Людям хочется чуда. Зарегистрирована версия, согласно которой Мутант — это мессия, мы столкнулись с фактом второго нисхождения, так называемого ядерного. Зарегистрирована версия, согласно которой Мутант является комиссаром иногалактической сверхцивилизации. Как прикажете относиться к таким вариантам? Зарегистрирована версия, согласно которой Мутант уведет нас в океан. Магическим путем отрастит нам всем жабры, что ли, и мы погрузимся в придонные глубины, где вода не активна. Спруты, которые там живут и которые, собственно, его послали, нас любят и ждут не дождутся. Зарегистрирована версия, согласно которой Мутант — материализованный сгусток этической астральной энергии… Продолжать?

Отрывистыми движениями пальцев премьер вращал на полированном столе полную рюмку.

— А вам, — спросил он глухо, — хочется чуда?

Командующий вдруг с шумным вздохом встал и, засунув руки в карманы брюк, так что полы кителя безобразно задрались, медленно, слепо пошел наискось через зал. У противоположной стены, сплошной, как все стены, он остановился и застыл, едва не упершись лбом в свою сгорбленную тень. Плечи вздрагивали под сверкающими эполетами.

— Брось эти каверзы! — звонко отчеканил министр, глядя премьеру в лицо и сидя очень прямо. — Какой смысл?! Это не конструктивный разговор!

— А мне хочется, — сказал премьер, и стало очень тихо.

Крупномасштабная карта была нарисована так тщательно, что казалась отпечатанной в типографии. Длинная указка грамотно ползала по ней, отстранялась и вновь со стуком клевала то одну из синих стрелок, скрутившихся вокруг объекта «А-2», то причудливый пунктир минных заграждений, то красный кружочек возле пункта «Отметка 97 (Корыто)».

— …Итак, господа, — сказал в заключение председатель комитета начальников штабов, — выводы неутешительны. Политическая наша программа остается неизменной. Она естественна и проста, она доступна сердцу всякого солдата. С карикатурными пережитками парламентарной системы должно быть покончено, — он пристукнул указкой по столу. — Распределение продовольствия станет рациональным. Централизованно пайки будут получать только военнослужащие. В свою очередь, каждый из них будет на свою ответственность выделять ту или иную долю тем гражданским лицам, которые сумеют так или иначе снискать его расположение. Таким образом, кадровый состав — я не беру, конечно, в расчет силы, оставшиеся верными министерскому правлению, они приравнены к гражданским — будет обеспечен двойными и тройными пайками, и каждый сможет оставлять себе столько, сколько сочтет нужным. С другой стороны, вокруг каждого сложится узкая группа абсолютно преданных ему гражданских лиц, контроль над которой, благодаря ограниченности ее состава, сможет легко и оперативно осуществлять сам ее кормилец.

— Консервный феодализм… — без одобрения пробормотал начальник артиллерии.

— Назовите как хотите, — резко ответил председатель. — В сложившихся условиях это единственная разумная мера.

— Я могу уточнить, — поднимаясь, произнес сутулый человек в пятнистой полевой форме.

— Прошу вас, майор, — сказал председатель и острием вверх прислонил указку к стене под картой.

— Если мы не получим доступа к складам министерского бункера, то… — майор встряхивающим движением развернул лист бумаги, другой рукой поднося к глазам очки. — Либо мы уже сейчас должны уменьшить нормы на пятнадцать — семнадцать процентов (в пересчете на калории), либо через пятьдесят суток мы столкнемся с необходимостью полностью прекратить прикармливание верных нам индивидуалов. И без того немногочисленных.

Начальник корпуса тылового обеспечения негодующе мотнул облысевшей головой и промокнул носовым платком сизый, казалось, грозящий лопнуть загривок.

— Значит… Да, с водой все пока нормально, работы в шахте идут согласно графику, — лист в руке майора чуть дрожал на весу. — Но это, господа, только одна сторона вопроса, — майор поднял голову. — К концу подходят ионообменные составы. Через восемьдесят — восемьдесят пять суток мы останемся без фильтров.

Прокатился возмущенный ропот, кто-то даже привскочил со своего кресла, тут же, впрочем, усевшись обратно.

— А ваши не подторговывают там? — натужно повернувшись к майору, крикнул начальник корпуса тылового обеспечения.

— Нет. За это я ручаюсь.

— Мне не известно ничего об утечке реагентов налево, — негромко подтвердил начальник спецслужбы.

— Я хочу напомнить, что наш комплекс создавался как вспомогательный при министерском и оснащался соответственно, — сказал майор, аккуратно складывая листок и засовывая его в нагрудный карман. В другой он пропихнул очки. — Не так уж давно, увы, мы сменили нумерацию на картах и из объекта «А-2» стали объектом «А-1», — он сел.

— Благодарю вас, майор, — поднялся с кресла председатель. — Вот плоды близорукой довоенной политики, господа! — он чуть развел руками.

— О чем только думали… — утробно проворчал начальник корпуса тылового обеспечения.

— Действительно! — отчеканил начальник артиллерии.

— Между тем, — председатель сделал вид, что не слышал ни той, ни другой реплики, — как я старался показать в сегодняшнем докладе, успех прямого штурма более чем проблематичен. Находящиеся в нашем распоряжении силы и средства явно недостаточны, чтобы ручаться за успех операции.

— Газок… — сказал кто-то без уверенности, и сейчас же маленький черноволосый начальник химической службы вскочил, словно подброшенный пружиной:

— Не думайте, что вам первому ударила в голову эта гениальная идея! Мои специалисты неделю не спали, прорабатывали варианты! Но что я могу? В условиях герметичности мест обитания, в условиях тотального и привычного употребления — исправных! — средств индивидуальной защиты эффективность применения боевых ОВ в любой комбинации нулевая! А если воздействию подвергнется содержимое складов? Акция вообще потеряет смысл!

— Сядьте, — скрывая раздражение, сказал председатель. — Сядьте, полковник, все это понятно, — он наклонился вперед, уставил локти на стол и положил на переплетенные пальцы подбородок. Обвел собравшихся тяжелым взглядом покрасневших от усталости глаз. — Прошу высказываться, господа.

Пронеслась напряженная тишина. Потом начальник спецслужбы чуть театрально откашлялся и встал, медленно застегивая две пуговицы эффектного бархатного пиджака.

— Кажется, только мы с начальником объединенного космического командования подготовились к заседанию всерьез, — мягко сказал он, чуть повернувшись к сидящему рядом сухопарому генералу с умным, острым лицом. — Ты будешь докладывать?

— Говори пока ты, — ответил тот небрежно.

— Хорошо, — начальник спецслужбы глубоко вздохнул. — Девятнадцать раз в сутки в северо-восточном секторе небесной полусферы, а именно через созвездия Корзины Цветов, Охотника и… э…

— Райской Чаши, — снисходительно подсказал генерал.

— …Проходит неиспользованное боевое орбитальное устройство. Оно было выведено на стационарную орбиту два с половиной года назад в ходе выполнения программы «Верхняя граница». Этот сателлит представляет собой мощнейший лазер…

— С термоядерной накачкой, — чуть улыбнувшись, пояснил генерал.

— …И обладает высокой маневренностью. У нас есть реальный шанс провести с сателлитом сеанс связи и передать на его маршевый компьютер соответствующие команды.

— То есть вы собрались лучом шарахнуть оттуда? — без восторга, с каким-то недоверием спросил начальник корпуса тылового обеспечения.

— Не совсем так, — небрежно вмешался начальник объединенного космического командования, и начальник спецслужбы, собравшийся ответить, послушно закрыл рот. — Удар с орбиты невозможен. Сателлит проходит низко над горизонтом, и диагональный, почти касательный луч просто завязнет в атмосфере. Да и точность боя под таким углом… — генерал неопределенно пошевелил пальцами приподнятых рук. — Нет, дело сложнее. Мы хотим заманеврировать устройство. Если это удастся, возможны станут два варианта. Сейчас оба тщательно отрабатываются у меня, созданы две независимые группы. Либо нам удастся так организовать траекторию снижения, что на высоте трех — пяти миль сателлит пройдет точно над объектом «А-2» и в зенитальном относительно «А-2» положении сделает пиф-паф. Либо, если прикидки установят малую вероятность точного выстрела «на бегу», мы посадим сателлит. Для самозащиты он оснащен многоразовыми лазерами — мы их снимем и используем вручную для вскрытия внешних оболочек бункера посредством боя прямой наводкой. Оптимальная дистанция — от полумили и менее.

— Блестяще, — сказал председатель взволнованно. — Каким образом вы намерены связаться с сателлитом?

Начальник объединенного космического командования, улыбнувшись, сделал жест, отпасовывающий вопрос к начальнику спецслужбы.

— Здесь возникают сложности, — немедленно сказал тот. — Могут возникнуть, точнее. В тридцати семи милях к западу, то есть за пределами радиуса всех до сих пор проводившихся мероприятий, находится релейная станция дальней связи. В свое время она была оборудована мощным вычислительным комплексом и укрытиями. В принципе аппаратура и антенны могли уцелеть. В таком случае в принципе станция может быть использована для установления радиоконтакта.

— В чем же сложности? — нетерпеливо спросил председатель.

— Э-э… — сказал начальник спецслужбы.

— В том, — снисходительно перебил начальник объединенного космического командования, — что в разумные сроки отработать компромиссную программу взаимодействия двух неконтактных комплексов — станции и сателлита — и отсюда, в режиме диалога, через посредство компьютера станции фактически перепрограммировать сателлит… я не хочу умалять квалификации наших специалистов… может, видимо, лишь один человек.

— Где он?

— В шахте, — быстро сказал начальник спецслужбы. — Это крупный специалист. Он еще до Момента ноль угодил в черные списки. Этакий, — он сделал рукой неопределенно-безнадежный жест, — интеллигент. В шахту сбежал добровольцем, когда ему настоятельно предложили войти в группу наших операторов.

— Так он вас и сейчас пошлет куда следует, — торжествующе сказал начальник артиллерии.

— Я это учел, — с достоинством ответил начальник спецслужбы. — Я скажу ему, что наша акция лишь упреждает соответствующую попытку министерских вооруженных сил. Я скажу, что сателлит должен быть просто снят, без всякого военного употребления. Когда прикидочные программы будут составлены, наши специалисты внесут соответствующие коррективы.

— Это умно, — председатель одобрительно кивнул.

— Данная фигура для нас интересна еще и вот почему, — начальник спецслужбы сделал эффектную паузу. — Собирая информацию об этом человеке, я обнаружил, что он в течение почти полугода был приемным отцом мальчика, впоследствии ставшего известным как Мутант!

— Что?! — выкрикнул председатель среди гомона.

— Именно он и его жена могут знать все о Мутанте!

— Удивляюсь, что он еще в шахте… В добрый час, генерал. Немедленно займитесь этим человеком. Немедленно! И, коль скоро вы сами напомнили мне, Мутант должен быть взят сегодня. Именно нами и именно сегодня. Идиотский миф о грядущем завтра исходе должен быть решительно пресечен. Он расслабляет и дезорганизует общину. Кроме того, Мутант необходим как материал для исследований первостепенной важности. Вам, в сущности, следовало раньше подумать об этом!

— Я думаю об этом, — лицо начальника спецслужбы порозовело от обиды. — Я прекрасно понимаю важность обоих моментов.

— При угрозе захвата Мутанта министерскими силами он должен быть безжалостно уничтожен.

— И это я тоже понимаю, мой генерал. Я прекрасно понимаю, однако, что первостепенным вопросом является захват складов. Без Мутанта мы до сих пор обходились и сможем обходиться и впредь. Без запасов — нет. Захват министерских складов даст нам возможность продержаться еще по меньшей мере год…

— А потом? — насмешливо спросил начальник артиллерии.

— Я не вижу смысла в беспредметной болтовне! — огрызнулся начальник спецслужбы, а начальник космического командования вдруг улыбнулся беззащитно и совсем по-детски.

В наступившей тишине председатель глухо сказал:

— Все свободны.

Когда отгрохотали стулья и отхлопала дверь, он вынул из ящика стола изящный курвиметр и медленно подошел к карте. Уткнул колесико в пункт «А-1». Следуя линиям высот, огибая какие-то условные знаки, густо засыпавшие бумагу, дрожащей рукой повел мягко зажурчавшую пластмассовую безделушку к пункту «Отметка 97 (Корыто)». Раз, другой. Третий. Он выискивал оптимальный маршрут — и не заметил, как приоткрылась дверь.

— Четырнадцать миль, — сказал, стоя на пороге, начальник объединенного космического командования. Председатель, как ужаленный, обернулся. Курвиметр вылетел из его вспотевших пальцев, сухо ударил по полу — сколовшаяся рукоятка длинной глянцево-черной каплей брызнула под необъятный стол. — Меньше никак, я тоже… И места опасные — зыбучий солончак, дюны. Крысиные города. В одиночку не добраться.

— Я намечал путь следования мобильной группы, — высокомерно проговорил председатель. — На случай, если днем его не обнаружат и придется вечером взять или уничтожить его дома.

— Я так сразу и понял, мой генерал.

Председатель нагнулся за осколком. Его дыхание, натужное от неудобной позы, прерывисто скрипело в тупой подземной тишине. Потом, упершись одной рукой в колено, он медленно распрямился.

— Да, — сказал он, задыхаясь. — Крысиные… — неловко приставил обломок к обломку — пальцы его не слушались, излом колотился об излом. — Еще можно склеить, — беспомощно выговорил он.

— Можно, — ответил начальник объединенного космического командования. — Только зачем?

ДЕНЬ

Перерыв обрывает работу, как смерть.

Перерыв сметает бьющий в мозг грохот, и в мозгу становится просторно и пусто от распахнувшейся тишины, и кажется, будто проваливаешься и падаешь. И действительно падаешь — там, где застала сирена, и не думаешь уже ни о чем, и долго не можешь шевелиться, говорить, даже пить — только тупо смотреть, как тонет свет в медленных перекатах каменной пыли, как растворяются, убегая во мглу, тусклые рельсы узкоколейки, как, стиснутое узостью штольни, мерцает исчезающее пятнышко света — у выхода, над постом охраны.

В перерыв можно слышать кашель. Вблизи, вдали. Он ходит мертво хрустящими волнами — немощно кашляет мгла, старчески кашляет эхо.

Профессор сидел, привалившись к борту вагонетки. Рядом хрипел напарник — живот его, раздвинув полы лишенного пуговиц пальто, судорожно ходил вверх-вниз. Бессильно ворочая глазами, напарник следил, как профессор, отпив, завинчивает флягу.

В перерыв можно разговаривать.

— Я человек без воли, — просипел напарник. — Вечно все… выхлебаю с утра. А потом загибаюсь.

Профессор молча протянул ему флягу. Запекшиеся в черную корку губы дрогнули, рука шевельнулась и бессильно замерла.

— Берите, берите, — профессор подождал еще. Напарник закрыл глаза. — Ну, ничего, — сказал профессор, убирая флягу. — Скоро воды будет вдоволь.

Напарник вдруг застонал, словно от мучительной боли, и перекатил голову лицом вверх.

— Молчите уж, — просипел он, — раз ничего не понимаете.

Сердце успокаивалось. Кровь перестала пульсировать в глазах и в пальцах.

— Знаете, чем отличается человек разумный от человека дрессированного? — вдруг спросил профессор. — На вопрос, как достичь благоденствия, портной сказал бы, что нужно шить больше красивой одежды, спортсмен — что нужно больше бегать… писатель — что нужно слово в слово публиковать все, что он пишет, а, например, больничный врач — что нужно увеличить число коек в палатах. И все были бы правы. Но эта правота не имела бы никакого отношения к ядру проблемы.

Напарник выждал. Затем спросил с беспокойством:

— Зачем вы это сказали?

— Не знаю, — помедлив, ответил профессор. — Понимаю: это естественно. Но так безнадежно. Вот и приходит в голову…

— Вам еще что-то приходит в голову?

Профессор смолчал.

— Мне тоже иногда… приходит в голову, — напарник со свистом вдохнул. — Я спать не могу от ужаса. Я отпилил бы себе эту голову, чтобы в нее ничего не приходило!

Профессор чуть улыбнулся — губы лопнули сразу в трех местах. Он слизнул капельки крови и примирительно сказал:

— Здесь это не трудно, по-моему.

— Ах, так вы издеваетесь надо мной! — напарник резко повернулся к нему и на миг сморщился от боли в мышцах. — Вы меня провоцируете! — почти выкрикнул он.

Профессор смолчал.

— Маркшейдер, значит, передал вам мои слова!

Профессор смолчал, не понимая. Только опять слизнул кровь.

— Вас подослали ко мне!

Профессор чуть пожал плечами.

— Если бы вы и впрямь думали так, вы бы так не говорили.

Напарник исступленно расхохотался.

— А я вас не боюсь! Нет! Не боюсь!

Профессор взял флягу, отвинтил колпачок и протянул ее напарнику. Тот схватил и присосался к горлышку, вызывающе и гордо кося профессору в глаза. С клекотом задергалась короста курчавой бороды на короткой шее, по ней потекли струйки.

— И я вас не боюсь, — сказал профессор. — Для подвига маловато… нет? Пейте аккуратнее.

Напарник, утираясь грязным рукавом пальто, вернул ему почти пустую флягу.

— Я так и знал, что вы пожалеете мне этих несчастных трех глотков, — сказал он с торжеством.

Профессор смолчал.

— Да! — задыхаясь, сказал напарник. — Да!

Профессор не ответил.

— Да! Я геолог, вы правы. Был. Имел честь и удовольствие, Я помню карту района, как таблицу умножения. Знаете, какое давление там? — он ткнул рукой в сторону рабочего конца штольни. — Кто составлял план работ? Он не сдал бы у меня ни одного зачета! — напарник снова перевернулся на спину, и снова лицо его перекосилось, сквозь зубы прорвался короткий стон. — Без дальнего бурения, без распорок… Я все время жду, когда скала лопнет и как из пушки ударит твердый кипяток! Понимаете? Всей кожей, каждую секунду — жду!

Он замолчал, мертво глядя вверх, в слоящийся воздушный кисель. Профессор подождал, потом тихо спросил:

— Вы говорили кому-нибудь об этом?

— Н-нет, — напарник усмехнулся хрипло.

— Вы… боитесь? — осторожно спросил профессор.

— Я маркшейдеру сказал, — вдруг выдохнул напарник, скосив на профессора белые глаза. — Маркшейдеру. А его взяли. Если он обо мне скажет… ведь, с их точки зрения, я паникер и клеветник, и все. Я каждую секунду жду, что за мной придут.

— Ну чего вы так боитесь? — мягко, успокаивающе проговорил профессор и тронул напарника за плечо. — Подумайте, что вам — после всего этого — могут еще сделать?

— О! — исступленно зашептал напарник. — Мы даже не представляем, что они нам могут сделать. Они все могут!

Хлипкий кашель вяло встряхнулся неподалеку. Ему ответили из темной глубины, и минуты три взад-вперед летали ломкие, как сухие листья, хлопья звука.

— Завтра обход, — задумчиво сказал профессор. — Можно попытаться переговорить с техническим директором прямо здесь.

Напарник только плотнее закутался в пальто.

— Это единственный шанс. Хотите, я попробую?

Напарник напрягся, но тут же обмяк.

— Нет, — с сожалением сказал он. — Вы не специалист… — его вдруг заколотило. — Умоляю, нет! Вас спросят, откуда вы это взяли, и все равно, все равно выйдут на меня! — вдруг он будто что-то вспомнил. С недоверием, как на сумасшедшего, уставился на профессора. — Погодите. Что вы мне голову-то морочите. Какое, к черту, завтра! Сегодня бы пережить. Вы разве не знаете, что завтра… — его глаза вдруг съехали куда-то в сторону, дыхание стало рваться. — Я так и знал. Он рассказал им.

Профессор обернулся. Из глубины, постепенно заслоняя горящие у шлюза огни, постепенно прорисовываясь сквозь переливы мути, постепенно вырастая, шагали, клацая в тиши перерыва сапогами по бетонным шпалам, два стражника в респираторах.

Напарник вскочил, метнулся прочь.

— Я ничего не гово… — взрыв кашля переломил его с треском; захлебываясь, пытаясь что-то кричать, на подламывающихся ногах он засеменил слепым зигзагом, едва не падая через серые мешки безучастно лежащих людей, словно бы там, совсем близко, не ждал его тупик.

А это шли не за ним.

— …Нет, — сказал профессор.

— Вы губите общину. Я уважаю ваши взгляды, но они несколько, устарели. Я же не предлагаю вам работать на оборону… то есть я предлагаю вам работать именно на оборону, в самом чистом, первозданном смысле этого слова! Я прошу вас спасти нас всех!

Профессор молчал.

Начальник спецслужбы поднялся и не спеша подошел к прозрачной перегородке, наглухо отделявшей его от профессора. Оперся на нее обеими руками.

— Я понимаю вас, поверьте, — снова прозвучало из-под потолка. — Глупо отрицать, что администрацией допущен ряд серьезных просчетов, что доверие к ней широких масс выжившего населения в значительной степени подорвано. Глупо и недостойно. Но вы же интеллигентный человек, умница… в сущности — цвет нации, представитель авангарда духа. Вы-то должны понимать, что не допускает просчетов лишь тот, кто ничего не делает. А мы делали и делаем очень много. И могли бы делать еще больше — чего бы мы только не делали! — если бы удалось вновь спаять нацию в единый, четко функционирующий монолит! Мы должны быть вместе! Плечом к плечу! Ведь мы же все в одинаковом положении, в одинаковой опасности. Кому как не вам взять на себя благороднейшую задачу восстановления единства!

Профессор молчал.

— Хорошо, — сдерживаясь, сказал начальник спецслужбы и даже пристукнул ладонями по прозрачной толстой стене — микрофоны донесли до профессора отдаленный двойной хлопок — Это все мораль, — начальник спецслужбы сделал отстраняющий жест. — В своем озлоблении, в своей, что греха таить, интеллигентской заносчивости вы можете даже счесть это демагогией. Но когда перекрытия над убежищем будут взломаны испепеляющим лучом, — он поднял руку, — и расплавленный металл хлынет на голову вам и вашей супруге — это будет уже не демагогия! А катастрофа! Которую вы могли бы предотвратить и не предотвратили, руководствуясь сомнительными вашими принципами, хорошими для послеобеденной беседы, но плохими для борьбы!

Профессор молчал.

— С другой стороны, — сменив тон, сказал начальник спецслужбы, — зная вас, я могу представить себе, как привязались вы и ваша супруга к тому странному мальчугану, который жил у вас несколько месяцев. У меня у самого трое детей, все они со мной здесь, младшему нет еще и пяти, я прекрасно понимаю, как близки становятся малыши. Особенно когда долго болеют. В пустыне вы наверняка встретите вашего приемного сынишку… потолкуете с ним… может, и он будет рад вас видеть.

— Вы неверно поняли меня, — произнес профессор. Начальник спецслужбы встрепенулся. — Я отклонил ваше предложение вовсе не по принципиальным мотивам. Я не могу оставить жену.

— Мы переведем ее сюда! — облегченно воскликнул начальник спецслужбы. — Она дождется вас здесь, в отдельной, комфортабельной секции!

— Я не могу ее покинуть, — поколебавшись, признался профессор. — Сегодня день ее рождения.

— Это несерьезно! Это мальчишество, профессор! Из-за семейного торжества! Вы прекрасно отметите его завтра или послезавтра, и, смею вас уверить, праздник ваш только выиграет, если вы и ваша супруга будете знать, что вы в безопасности и угроза удара ликвидирована. И не кем-нибудь, а именно вами! С нашей же стороны я обещаю вам признательность, участие в подготовке праздника — вина, консервированные фрукты, закуски… музыка… Ваша супруга, кажется, ведь очень любит музыку?

— Нет-нет, благодарю вас. Мы никогда не переносим этого праздника. Плохая примета, простите.

— Что ж, — холодно сказал начальник спецслужбы. — Возвращайтесь к себе… веселитесь… если уверены, что угрызения совести и страх ежеминутно вероятной катастрофы не подпортят вам праздничного настроения. — Профессор повернулся к двери, где его ждал конвоир в гермокостюме. — И все-таки, дорогой профессор. Давайте договоримся так. Возвращайтесь к себе. Расскажите супруге о нашей беседе. Посоветуйтесь. Я уверен, что, как ни тяжело это будет для любящей женщины, она примет мою сторону. — Профессор чуть пожал плечами, стоя вполоборота к выходу. Конвоир нетерпеливо похлопывал затянутой в пластик ладонью по прикладу автомата. — Через… ровно через два часа я позвоню вам в блок. Идет?

— Я буду рад, — помедлив, сказал профессор.

— Чудесно. И так или иначе, передавайте супруге самые искренние мои поздравления с ее… не будет бестактным узнать, скольколетием?

— Ей тридцать семь.

— Нет, — тепло улыбнулся начальник спецслужбы. — Знать о тридцатисемилетии не бестактно. Всего доброго, профессор.

— Если позволите, еще одно.

— Да, разумеется. Я внимательно слушаю вас.

— Наш маркшейдер, очень знающий специалист и прекрасный, смею вас уверить, гражданин… я, к сожалению, не видел его уже два дня… словом, мы как-то разговорились, и он очень тактично выразил беспокойство отсутствием… я не геолог и не могу повторить точно… дальнего бурения, каких-то замеров или проб… Он говорил, что шахта под угрозой, поскольку есть вероятность внезапного прорыва термальных вод. Я пользуюсь случаем, минуя промежуточные инстанции, довести до сведения высшего руководства мнение специалиста, знакомого с конкретной обстановкой.

Начальник спецслужбы замер. Когда он понял смысл сказанного, ему стало жутко, словно он повис в пустоте.

— Это очень ценная информация, профессор, — сдерживая страх, сказал он. — Но почему маркшейдер сам не обратился…

— Возможно, он сделал это по обычным каналам, и докладная еще не…

— Да, это возможно. Спасибо. Мы немедленно разберемся.

Едва закрылась дверь лифта за профессором, как началась длительная процедура санитарной обработки помещения. Начальник спецслужбы тем временем перешел из защищенной части приемной в кабинет, уселся за стол и, поразмыслив немного, нажал на селекторе какую-то кнопку и сказал:

— Срочно обработайте мне техзапись беседы. Полный анализ. Частота дыхания, микромодуляции голоса. По всему спектру: лесть, угрозы, угрызения, дети… Знаете. И еще постройте мне параллельную таблицу посекундно: мои слова — его реакции.

Нажал другую кнопку.

— У меня нет даты рождения его жены. Уточни.

Потянул к себе телефонный аппарат. Поднял трубку, набрал код. И сразу чего-то испугался, надавил рычаг. Подержал трубку около уха, размышляя, кусая губу. Набрал другой код.

— Да, я, мой генерал. Только что. Мне показалось, он не вполне нормален. Почти маниакальный уход от реальности к деталям, связывающим с милым прошлым. Да, запись я уже передал психоаналитикам. Уведомлю сразу. И еще одно, мой генерал… — прижимая трубку плечом, он выщелкнул из пачки сигарету, постучал ее кончиком по столу и забыл о ней. — Как бы это… Словом, не показалось ли вам странным поведение начальника артиллерии на сегодняшнем заседании? О да, я знаю, он всегда числился в штабных вольнодумцах, но это уже… Воля ваша, мой генерал, но меня это шокировало. Он же открыто издевался над нашими усилиями! Да… Да, конечно… Потому я и решил предварительно проконсультироваться с вами, сам я не рискнул бы… Именно это я и хотел услышать. Благодарю.

Он скомкал хрустнувшую сигарету и встал; разминаясь, прошелся взад-вперед. Губы его шевелились, что-то беззвучно бормоча. С силой потер ладонями лицо, серое и осунувшееся от усталости. Медленно вернулся к селектору. Нажал кнопку:

— Сержант! Кофе и сэндвичи принесите мне сюда, — кивнул, будто его могли видеть, и вдруг раздраженно повысил голос: — Мне некогда болтаться взад-вперед!

Отключил селектор, снова взялся за телефон.

— Послушайте, майор. Вот что. Проследите его контакты за последние четыре часа. Маркшейдер ничего не говорил, это ясно, мы вытрясли его до дна. Слух не зарегистрирован. Значит, какая-то сволочь, мнящая себя умнее всех, сказала только ему. Значит, эта сволочь избрала его своим ходатаем. Откуда она узнала, что мы вызовем его наверх? Погодите, не будем разбрасываться. Кипяток там, не кипяток… Здесь пахнет мощным подпольем, с выходом непосредственно в генералитет. Вот именно, не сообразили сразу. На совещании присутствовало только высшее руководство. И тем не менее информация о том, что профессора пригласят сюда, очевидно, мгновенно ушла в шахту. Как? К кому? Таким же образом он мог узнать, для чего нам сателлит. Если он поедет в башню, нужен будет очень тонкий контроль… Вот что… Отследите на этот же промежуток времени все контакты начальника артиллерии, только тактично. Разумеется, разрешение председателя штабов получено. Наконец-то вы поняли, это действительно очень серьезно. Все, чем мы с вами занимаемся, очень серьезно. И не копайтесь. Все дела должны быть подбиты сегодня. Именно сегодня. Что? Потому что я так приказал! — нервозно выкрикнул он. — Именно сегодня! Желаю успеха.

Он положил трубку, выдвинул верхний ящик стола и извлек две папки; на одной было написано «Мутант», на другой — «Исход». Медленно закурил, переводя блеклый взгляд с одной папки на другую. Беззвучно открылась дверь, и, неся поднос, вошла стройная эффектная девушка с аккуратными сержантскими погонами, в туго охлестнувшем фигуру форменном платье. Начальник спецслужбы завороженно смотрел на папки — забытая сигарета дымилась в его отставленной руке. Девушка, перегнувшись через него и прижавшись грудью к его плечу, поставила возле папок поднос — кофейник, молочник с подогретыми сливками, блюдце с сэндвичами, рюмка коньяку и ломтик консервированного лимона, посыпанный сахарной пудрой и молотым кофе. На миг замерла.

— Нельзя, киска, заглядывать в мои бумаги, — произнес начальник спецслужбы, не поднимая головы. — Получишь нанашки.

Девушка фыркнула, распрямилась и, сильно играя бедрами, процокала вон из кабинета. У двери, остановившись, обернулась, сказала небрежно:

— Если завтра ты не выдашь мне пропуск наружу, я тебя ночью задушу подушкой.

Начальник спецслужбы чуть повернул голову и посмотрел на сержанта пустыми глазами.

Когда дверь за девушкой закрылась, он вставил сигарету в рот и неловко, как бы стесняясь, дрожащими от волнения пальцами стал развязывать тесемки на папке «Исход».

…Дежурный по блоку растрогался и даже слегка подобрал живот. Он стоял перед своим столом, прижав к бокам короткие руки; свет висящей на шнуре лампы блестел в набежавших слезах крючковатыми искрами.

— Поступок твоей, профессор, жены будет примером мужества, образцом стойкости духа и светлой человеческой честности для нашего блока навсегда. Только она, понимаешь, тебя проводила — и, даже в секцию не заходя, сюда ко мне. Сама! Не то что некоторые. Весь, блок, профессор, будет гордиться твоей женой. Не дожидаясь выявления, не оттягивая неизбежного, заботясь обо всех об нас, она потребовала вызвать санитарную группу…

Сгорбясь и тоже зачем-то вытянув руки по швам, профессор стоял напротив дежурного и слушал. Потом дежурный замолчал. Выпустил живот, перевел дух и с облегчением опустился на стул.

— Теперь так, — сказал он обычным голосом. — В секцию ты теперь уже тоже не ходи. Секция твоя в обработке…

— Я могу ее видеть? — едва разлепляя помертвелые губы, выговорил профессор.

— Кого? Секцию? — удивился дежурный. Профессор молчал, и дежурный догадался сам. — Брось. Знаешь ведь, в санитарный блок вход посторонним воспрещен. Нельзя больных волновать, сколько раз говорено… Ступай теперь в «кишку». В карантине ты, слышишь? — профессор потерянно стоял, как бы ничего не воспринимая, и дежурный, начав раздражаться, повысил тон, словно говорил с глухим или слабоумным: — Ты слышишь меня? Вещи мы твои сожгли, так что ступай в карантин! В карантин! Вон дверь!

Профессор постоял еще, потом безропотно шагнул куда велено. Дежурный уже откинулся на спинку своего стула, сцепил пальцы на животе, — но профессор оглянулся.

— Фотографии сына тоже сожгли? — как-то без голоса, одним воздухом спросил он.

— Я тебе человеческим языком говорю! По инструкции положено имущество больного профилактически уничтожать. А у вас имущество общее — ну? И вообще не стой уже тут! Ты в контакте был с носителем, утром вон даже, мне сообщали, вы того… А мне болеть никак нельзя, кто ж тут заместо… Тошнит меня сегодня, — озабоченно сообщил он.

— Меня всю жизнь тошнит, — вдруг ответил профессор. — Как себя помню.

— Будет уж, будет. Иди, — дежурный махнул рукой в сторону бокового выхода. — И не кисни ты! Никто еще от этой пакости не помирал.

— Но никто и не возвращался.

Дежурный, яростно оскалясь, с размаху, но как-то совершенно беззвучно треснул себя кулаком по лбу и ткнул одной рукой вверх, едва не достав низкий потолок, а пальцами другой, высунув язык, изобразил, как отстригает его ножницами.

— Болезнь нешуточная, — рассудительно сказал он затем, — долгая. Да и силы выматывает. Их там, может, два месяца потом на усиленном пайке держат.

Профессор медленно сглотнул— кадык затрудненно продавился вверх-вниз внутри исхудавшей шеи. Потом сказал:

— Может быть, — и сел на стул для посетителей.

— Ты чего?! — стервенея, заорал дежурный. — Воды тебе? Или охрану вызвать?

Профессор покачал головой. Потом выговорил:

— Мне будет звонить начальник спецслужбы, — он приподнялся и отодвинулся вместе со стулом метра на два. — Я здесь подожду, хорошо? Я буду дышать в сторону.

Щеки дежурного затряслись.

— Паразит, — просипел он, и тут до него дошел смысл всей фразы. Он подобрался, на лице проступила дисциплина. — Извините, господин профессор. Сорвалось.

Мимо шли люди, возвращаясь со смены. Потом шли люди, уходящие на смену. Косились на скрюченную фигуру, резко высвеченную висящей под жестяным абажуром лампой, старались обойти подальше, непроизвольно задерживали дыхание. Когда зазвонил наконец телефон, дежурный стремительно схватил трубку, буркнул что-то и тотчас сказал елейно:

— Да-да-да, сейчас. Тут он.

Протянул трубку в сторону профессора:

— Вас.

— Спасибо, — ответил профессор, вставая. Принял трубку — дежурный отдернул руку, будто боясь обжечься, соприкоснувшись с профессором кожей пальцев — и, немного послушав, произнес: — Моя жена разрешила мне поехать сегодня. Только тогда уж давайте не будем терять времени.

— Я очень рад, — бодро и товарищески произнес голос начальника спецслужбы. — И я очень рад за вас. Я был уверен, что вы с супругой примете правильное решение.

Девочка держала зеркало.

Женщина перед зеркалом тщательно, но спешно массировала увядшую шею, провисшие щеки, расшлепывала морщинки у глаз и губ. Слюнила пальцы, укладывала до времени поседевшие клочья волос. Примеривала лица: кокетливая улыбка, застенчиво опущенный взор, страстная запрокинутость, взволнованное забытье.

— Левее поверни, дуреха. К свету.

— Хорошо, тетенька.

Девочка утопала в мешке комбинезона. Штанины, прихваченные у щиколоток резинками, свешивались поверх и при каждом шаге мели заплеванный линолеум. Из широкого ворота торчали тоненькая шея, ключицы и, чуть не до половины, плечи; казалось, дунь или топни посильнее — и вытряхнешь ее через этот ворот.

— Теперь — брысь! Сиди тихо. Да не вороти рожу, а присматривайся покудова, как чего…

— Я присматриваюсь, — ответила девочка, с натугой поднимая зеркало. — Вы не сердитесь, тетенька, я за ширмочкой сижу и все-все запоминаю.

— Бестолочь непутевая! Куда зеркало-то поволокла! В угол! На полку, где стояло!

— Ой… а я уж за ширму… — беззащитно улыбнулась девочка.

Тетенька достала из коробки маленький бумажный кулек, путаясь пальцами, развернула. Открылся заскорузлый, со следами зубов комочек жвачки; тетенька взяла его губами и начала сосредоточенно жевать, пусто глядя перед собою. Девочка, приблизившись, осторожно тронула кончиками пальцев песочные часы, й тетенька сразу очнулась: замахала руками, замычала:

— Положь!

Девочка шарахнулась.

— Оборву лапищи! — резинка едва не вылетела, тетенька языком пихнула ее за щеку. — Я тебе пощупаю! Вещь хрупкая, стеклянная, редкая… поработай, тогда щупай!

— Тетенька, миленькая, — едва не плача, выговорила девочка, — да я когда скажете. Я же разве когда отказывалась? Это вы же сами: рано да рано…

— Конечно, — сварливо сказала тетенька. — Замнут тебя в полдня. Ведь в чем душа держится… Кормлю, кормлю — за что кормлю? Меня уж соседки и то спрашивают: дура, спрашивают, ну за что ты ее кормишь? Ведь половину отдаю, честь по чести. Чего не растешь, глистуся? — почти нежно спросила она.

— Я не знаю…

— Видно, уж на роду мне, — пробормотала тетенька, лихорадочно двигая челюстями. — Мальца сбагрила, так тебя дьяволы на меня вынесли…

Мотая головой, она аккуратно выплюнула резинку в бумажку и, завернув, положила на прежнее место. Пальцем сделала девочке повелительный знак — та нагнулась, — широко открыв рот, дохнула ей прямо в лицо.

— Не воняет?

— Душисто… — ответила девочка.

— Брысь теперь!

Девочка юркнула за обшарпанную, покосившуюся ширму. Она не боялась тетеньку и не обижалась на нее. Она помнила, как недавно один из пришедших — пожилой, перхотливый стражник, — запутавшись в своих ремнях и застежках, буркнул: «Встала бы да помогла, колода! За что мы вас кормим?» И хотя именно он уплатил тетеньке этой самой, очень полезной для дела жевательной резинкой, девочка понимала, как горько бывает тетеньке порой и как ей необходим кто-то младший и подчиненный.

— Тетенька, — только и спросила она из-за ширмы, — а правда нас завтра уведут, где хорошо?

— Молчи, дура! — в панике закричала тетенька. — Молчи, чего не понимаешь! Кто глупости слушает да повторяет где ни попадя, тех всех стражники заберут! Вот уж будет тебе хорошо!

Девочка съежилась и застыла, приникнув к щелке, в то время как тетенька, пробормотав: «Все пойдут — так и мы пойдем…» — и умостившись на трубно екающей кровати, нажала кнопку — в холле, освещенном прерывистым светом жужжащей газосветной трубки, мигнула груша лампочки над дверью. Дверь начала открываться, а девочка вдруг почувствовала, что больше не в силах ни смотреть, ни слушать; к горлу у нее подкатило, руки дернулись к лицу, чтобы намертво захлопнуть глаза, а если удастся, и уши — и замерли на полпути, потому что в комнату, одетый лишь в пыльную — рубашку? тунику? тряпку? — спокойно вошел мальчик.

С разинутым ртом тетенька приподнялась на локте. Потом, захлопав другой рукой по столику и не сводя с гостя остекленевшего взгляда, машинально нащупала и перевернула песочные часы — подставка громко цокнула в тишине, и, казалось, стало слышно, как течет песок. Девочка забыла дышать.

— Ты… — выдавила тетенька, — ты… ко мне? — Она порывисто села, сбросила ноги на пол — протяжно закричали пружины. Одернула подол рубахи, непроизвольно попытавшись прикрыть тошнотворные колени. — 3-зачем?

Мальчик молчал, холодно глядя ей в лицо. Щеки ее вдруг стали пунцовыми.

— Господи, да что я!.. Миленький… иди, ну… не бойся…

— Ты меня не помнишь? — спросил мальчик.

— Помню, — упавшим голосом сказала тетенька и нервно собрала у горла ворот. — Только я тогда знать не знала, что ты такой… — Совсем робко, тихонько спросила: — А… а правду говорят, будто от тебя… детки могут… От этих-то от всех грязь только одна… А?

— Ты хотела бы ребенка?

Напряжение вдруг спало. Тетенька поникла и кивнула почти равнодушно.

— Он был бы тебе благодарен?

— За что?

— За себя.

— Нас рожали — не спрашивали, — огрызнулась она. Потом мечтательно проговорила: — Я б его баюкала…

Мальчик демонстративно обвел комнату взглядом, спросил хлестко, как выстрелил:

— Здесь?

Она набычилась. Злобно выкрикнула:

— Ты зачем пришел? Ты мучить меня пришел? Вали отсюдова!

— Разве у тебя не было детей?

Она смотрела непримиримо.

— А я?

Она не сразу поняла. Потом вцепилась себе в голову, топорща жидкие волосы, так скрупулезно уложенные только что.

— Нет!! — дико закричала она. — Не я тебя рожала, не я!! Да что же это… Ой мамоньки! Ведь прознают во внутренних делах — распотрошат, как есть живьем распотрошат, — как, мол, я тебя такого выродила… Не я!! Не я! — отчаянный крик бил в тесные стены. — Нас на второй, день, кто уцелел, сюда свозили — колесо лопнуло, шофер менять стал. А тут из рощи ты выполз — обгорелый, чокнутый, взрыв там был какой-то… Ну, я тебя взяла да вечером профессоровой жене отдала — ихний-то сыночек погиб… Из рощи приполз! Поняли?! — неизвестно к кому обращаясь, выкрикнула она — и затихла, растирая кулаками слезы.

Мальчик бесстрастно наблюдал.

— Жаль, — сказал он затем и повернулся уйти. Но тут девочка гневной молнией метнулась к нему, с грохотом уронив ширму; ввинтился в уши тетенькин вопль: «Не тронь, заразишься!», и девочка с неожиданной силой дернула Мутанта за локоть, снова повернув к себе.

— Ты зачем? — спросила она. — К нам никто не придет, если узнают, что ты с нами знался! Тебе чего? Ты злой?!

Стало тихо.

— Здесь не получается быть ни злым, ни добрым, — наконец произнес мальчик, холодно глядя в ее громадные раскаленные глаза. — Только тупым.

— Не ври! Тетенька добрая! Она меня приютила, кормит, поит, заботится! Я ее люблю! А тупые не любят!

— Любят, — сказал мальчик. — Только — тупо.

Девочка вдруг растерялась.

— Да? — обезоруженно переспросила она.

Мальчик не двигался.

— Ты умный? — спросила она почти опасливо.

Он улыбнулся ледяной, презрительной улыбкой.

Под гортанные колокола пружин тетенька вдруг повернулась к стене — всхлипывая, жалко бормоча и причитая, уткнулась в подушку. Мальчик молчал, его иссохшее лицо было неподвижно, как маска.

— Ты нас правда завтра уведешь? — едва слышно спросила девочка. Он молчал. — Ты забыл все, да? Я знаю, так бывает, это просто болезнь, — робко попыталась она его ободрить. — Это называется ам… ам… — с беспомощной злостью выдохнула воздух носом. — Забыла. Учитель знает. Учитель самый умный.

Мальчик молчал, по-прежнему глядя на нее так, словно она была насекомым. Она отступила на шажок.

— Ты послушай его, — упавшим голосом посоветовала она. — В три часа. Он тебе все-все объяснит.

Мальчик молчал. Она поколебалась и снова спросила:

— Ты злой?

Он повернулся и ушел.

…Глаза учителя горели безумным огнем. Изо рта брызгала слюна, когда он, выбрасывая вверх иссохшие желтые руки так, что широкие рукава валились на плечи, кричал:

— Мерзость, мерзость, мерзость! Стекла у людей вместо глаз, камни вместо сердец, лишайник вместо душ! И господь расколол стекла, расплавил камни, истолок лишайник! Радуйтесь!

— Радуемся! Радуемся! Радуемся! — нестройно, но громко, с подъемом скандировал класс — два десятка детей, теряющихся в сумраке рядом с ярко высвеченной фигурой на кафедре.

— И оставил господь вас, чтобы вы продолжили чистую муку его! И оставил господь других, чтобы вы узрели позор их! И оставил господь меня, чтобы я наставил вас! Радуйтесь!

— Радуемся, радуемся, радуемся!

Мальчик не пришел. Не смея вертеться, девочка косила так и этак, оглядывая приспособленный под класс бетонный бункер, подтягивая нараспев за всеми — и ей было отчего-то так горько, как иногда бывало по утрам, когда распадался, крошился сон о радуге, луге и песчаном дне речки, отчетливо видимом сквозь напоенную солнцем воду.

— Позор умрет! Умрет! И среди пустынь останемся я и вы, чтобы начать все сызнова без прикрас! Радуйтесь!

— Радуемся!

— Кто первый скажет: люблю — тот враг господень! Кто первый скажет: возьми — тот враг господень! Кто первый скажет: живи — тот враг господень! Ибо человек сделан так: любя, алчет любви; давая, алчет, чтоб дали ему; оживляя, алчет властвовать оживленным. Я узнал это и сказал вам. Радуйтесь!

— Радуемся!

— Кто первый скажет: ненавижу — тот враг господень! Кто первый скажет: дай — тот враг господень! Кто первый скажет: умри — тот враг господень! Ибо человек сделан так: ненавидит, когда хотел любить, но не преуспел; берет, когда хотел дать, но не было, что дать; убивает, когда хотел оживить, но не имел достаточно жизни. Запоминайте!!

— Запоминаем!

— Ничему не верьте! Ничего нет, все суть одно — друг другу соблазн, боль и потрава. Только — радуйтесь!

— Радуемся! Радуемся! Радуемся!

Мальчик беззвучно выступил из темноты. Лампы били мимо, но он словно светился собственным ледяным свечением. Девочка вскочила. Рванулась было навстречу, но он не замечал ее.

— Изыди!!! — каркнул учитель, упершись руками в край кафедры и перегнувшись вперед.

— Я много думал об этом, — спокойно проговорил мальчик. — Не волнуйся, я уйду. Но мне не с кем поговорить. А тебя, я смотрю, тоже волнуют эти вопросы. Хотя твои ответы какие-то… Беспомощные. Ты считаешь, беда в том, что детей готовят к жизни более интересной и ласковой, чем она есть? Оттого люди так беспощадно не понимают никого… и не ценят. Оттого даже самая преданная любовь кажется блеклым, ленивым, корыстным притворством по сравнению с тем, чего ждал. Знаешь, я не помню детства. Но знаю, чувствую, что оно было обманом… или все, что теперь, — обман. Одно исключает другое…

Девочка, подавшись к нему, ловила каждое слово — и не понимала. Смутно ощущала она жуткие массивы, пласты, каменно клокочущие за каждой фразой, — но лишь когда он произнес «беспомощные», ее сердце в ответ зазвенело долгожданной болью, и дыхание перехватило от сопричастности, почти растворения в том, кто вдруг сумел назвать ее главное чувство, высказать которое ей самой было негде и нечем. «Беспомощные, — повторила она про себя, давясь слезами от пронзительной жалости. — Беспомощные. Мы такие беспомощные!»

— Но в развалинах много книг, я читал. Были периоды, когда воспитывали так, как ты. И дети вырастали неспособными создавать, годными лишь выполнять приказы, я читал. Как правило, приказы убийц. Потому что больше всех приказывают именно убийцы, а уклонение — всегда… чревато повиновением. Почему так? Мне кажется, те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. Из этого — и подвиги, и ошибки. А остальные — им не о чем мечтать, понимаешь? Они хотят лишь того, чего хотят любые другие животные, а от человеческой жизни отделываются соблюдением традиций и инструкций. Как ты думаешь?

Учитель сжал кулаки. Грохнула дверь. Два нервозных, повелительных ответа ударили почти одновременно:

— Изыди!!

— Не двигаться!!

Трое стражников в масках уже держали мальчика в перекрестии автоматных стволов.

— Нам нужен только Мутант! — Но кто-то непроизвольно шевельнулся, и над головами детей, грохоча, пролетел невидимый горячий ветер, с оттяжкой хлестнув бетонную стену.

Девочка не поняла, как оказалась на полу.

— Не валяйте дурака! Нам нужен только Мутант! — проревел всевластный голос где-то высоко-высоко, затем раздались шаги. И опять грохнула дверь. Девочка, сжавшись, лежала и видела лишь ботинки соседа у себя перед носом.

— Радуйтесь!! — что было силы закричал учитель. Класс неуверенно подхватил — один голосок, потом два, пять… дети выпрямлялись за столами, вразнобой поднимали спрятанные головы, а девочка, вздрагивая, лежала и беззвучно плакала.

— …Вот что, — сказал командующий подразделениями спецназначения. — Не будь идиотом. Время болтать прошло. Время молчать тоже прошло. Сейчас пришло время спасаться. И тебе — в первую очередь. Это ты понимаешь?

Мальчик, закутанный в прозрачную пленку, повернулся к нему. Едва слышно пофыркивал клапан инжектора, подававшего дыхательную смесь.

— Понимание… — глухо донесся из кокона его голос. — Я ничего не могу понять. Мне снятся сны: совсем другой мир. Живой. Добрый, сильный. А люди какие! Как вы можете жить здесь? Зачем жить здесь?!

— Всем нам в детстве такое снится, — проворчал министр внутренних дел.

— Хватит! — рявкнул премьер и хлопнул ладонью по столу. — Все! Отвечай четко. Как справляешься с радиацией?

— Не знаю.

— С пятнистой смертью?

— Не знаю. Мне кажется почему-то, что это — естественно, что так должно быть у всех…

— Не болтай! С проходными?

— Не знаю, — устало сказал мальчик. — Просто угадываю. Просто. Любой жетон, любой код…

— Экстрасенсорное считывание… — благоговейно прошептал Министр.

— Хорош-шо, — с угрозой проговорил премьер. — Ты можешь помочь нам?

Мальчик не ответил.

— Ты можешь помочь нам. Сейчас тебя отведут в лабораторию. Будут исследовать. Долго. Много дней.

Мальчик не ответил.

— Понимаешь?! — проревел премьер.

Мальчик не ответил.

— Мы можем обойтись и без твоего согласия! Это ты понимаешь?

— Это я понимаю.

— Но я спрашиваю тебя: ты согласен?

— Мне все равно, — безжизненно сказал мальчик и поднялся. И внезапно замер.

Премьер удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— А завтра… — неуверенно начал командующий, но премьер, возбужденно хохотнув, прервал его:

— Все! Никаких завтра! Завтра, послезавтра — анализы, исследования, просвечивания. Верно, парень?

Мальчик сделал шаг — шланги потянулись за ним — и коротко просмеялся, завороженно глядя мимо сидящих мужчин.

Невольно все трое уставились туда же.

Там никого не было. Там стоял странный прибор, который министр внутренних дел утром подарил премьеру.

— Что такое? — спросил премьер, чувствуя озноб суеверного ужаса. — Что ты… увидел?

Мальчик стоял неподвижно, но грудь его часто поднималась, веки трепетали. Он даже запрокинул голову на миг.

Память открылась, как глаза. Четырнадцать лет исполинской пенной волной хлынули в прозревший мозг.

Ну конечно, это не его жизнь! Вообще не жизнь! Агония бешеных зверей — и он никакого, никакого отношения не имеет к ней — и к ним! Там его мир, там все живое, все человеческое и настоящее — по ту сторону секунды, когда зенитная ракета вломилась в снижавшуюся над столицей яхту; по ту сторону часа, когда брат, побелев, крикнул: «Они с ума сошли! Они же все спалят!!» — и, не раздумывая, пошел с орбиты вниз; по ту сторону вечера — летнее сверкание звездных россыпей над степью, мягкие, будто чуть клейкие, колокольца цикад, сладкие запахи сада — когда он упросил старшего брата, едва получившего яхт-права, взять его с собой на первую прогулку и они долго спорили, наугад тыча пальцами в звездный атлас и даже разыгрывая «на морского», кто прав… Назад! Назад!!

Но бешеные звери сидели вокруг.

И гиперонный модулятор яхты, уцелевший каким-то чудом, каким-то чудом оказался в их отравленной норе.

Мерзость! Оставьте меня, мне нужно домой!

Бешеных зверей нужно обмануть. С ними бессмысленно говорить, просить или советовать. Какой он дурак, что говорил с ними! На любое человеческое чувство они отвечают зенитной ракетой. Ни для чего. Просто иначе не могут. Просто им нечем больше ответить: кроме зенитной ракеты, у них ничего нет. Лучше всего посадить их в клетку, там они грызли бы друг друга, не причиняя вреда людям… впрочем, их планета и была клеткой, пока не прилетели мы.

Сашку они убили сразу. А меня убили не совсем.

Они не просто совершенно чужие мне. Я их ненавижу.

Их нужно напугать.

Спутник!

Прошла минута.

— Завтра, — отводя глаза вниз, медленно сказал мальчик, — может оказаться более печальным.

— Да что такое?!

— Я… искал этот прибор, — проговорил мальчик с усилием. Нарочно говорить неправду оказалось нелегко. Кажется, невозможно. Презрение и привычка молчать не помогали. Он не мог больше выдавить ни слова. Он молча сделал еще шаг, и рука командующего дрожа легла на крупнокалиберный пистолет.

— Стой где стоишь.

Кровь бросилась мальчику в лицо. Обезумевшие от страха троглодиты могли сделать с ним что угодно. Он был для них вещью, которую надо научиться использовать, — и, значит, сами сделали себя вещами, которые должен использовать он. Они же все тут вещи друг для друга, — понял он.

«Время болтать и молчать прошло», — повторил он про себя.

Близость и унизительная нелепость смерти сбили запрет.

— Я помогу вам, — раскрепощенно сказал мальчик. — Я помогу вам во всем. Послушайте. У вас вражда со штабами. Но вы уверены, что бункер неуязвим. Это не так.

— Что ты болтаешь?! — фальцетом выкрикнул министр.

— Это не так! В небе кружит сателлит-излучатель. Они задумали провести его прямо над нами.

— Откуда узнал?! — хрипло спросил- командующий.

Это была самая большая мерзость, которую мальчик сумел придумать. Он не подозревал, что не лжет. То, что он смог солгать, заговорить с бешеными зверями на их языке, принять их условия игры — наполнило его ощущением странной, пустой свободы. Он холодно улыбнулся под холодной прозрачной пленкой.

— Экстрасенсорное считывание, — сказал он, и сейчас же министр вскочил с воплем:

— Загляни в его глаза! Он же нас ненавидит!

— Заткнись, баба!! — проревел премьер, и в наступившей тишине командующий отчетливо буркнул себе под нос:

— Можно подумать, ты его любишь…

Премьер снова хлопнул ладонью по столу и сдержанно сказал:

— Продолжай, парень. Продолжай.

— Я хотел помешать им. Я хотел связаться раньше их с сателлитом и дать ему команду на разгон, чтобы навсегда увести от планеты. Это можно сделать со станции дальней связи, вы должны ее знать. Я понимаю компьютеры. Но перепрограммировать сателлит отсюда я не могу без этого прибора. Как смогут штабные специалисты — не знаю. Я — не могу.

— Что за прибор?! — крикнул премьер. У него тряслись губы.

— Он и предназначен специально для составления компромиссных программ. Мой приемный отец построил его.

— Твой отец?

Мальчик назвал имя. Премьер бросил взгляд на министра. Тот, подтверждая известность и масштаб ученого, кивнул, потом глаза его расширились — он вспомнил.

— Что? — шепнул премьер.

— Он числится… в убежище штабов.

— Так, — сказал премьер и нажал кнопку. Вошел стражник. — Пусть парень подождет там.

Стражник приглашающе взмахнул автоматом. Мальчик покорно пошел к двери, говоря все громче:

— Я помогу вам! Затемно я вернусь, исследуйте меня, делайте что хотите, прибор я объясню вашим специалистам… Но сейчас — каждая секунда дорога, поймите!

Дверь закрылась.

— Я не верю, — сказал министр.

— Какие у тебя данные по этим делам?

— Никаких. О намерении штабов использовать сателлит мне не известно.

— Возможность скомандовать ему такой маневр с какой-то станции дальней связи очень проблематична. Разве что этот прибор чертов действительно…

— Но сателлит-то существует?! — яростно спросил премьер.

— Да, — ответил министр после паузы.

Премьер вздохнул.

— Всех электронщиков сюда, — сказал он, вставая. Подошел к прибору и положил на него ладонь. — Мур-р. Вот тебе и мур-р.

— Этот сателлит… — проговорил командующий. — Он бы нам оч-чень пригодился.

— То-то и оно, — задумчиво сказал министр.

И в этот миг запел зуммер селектора. Премьер, скривись, щелкнул переключателем.

— Что там еще?

— Господина министра внутренних дел вызывает дежурный офицер внешнего наблюдения.

— Здесь премьер. Министр тоже слышит. Докладывайте.

— Извините, господин премьер… Пост «У» сообщает, что в направлении на запад в поле его зрения прошел на большой скорости легкий вездеход сил комитета штабов.

— Куда-куда? — дрогнувшим голосом переспросил премьер, в то время как министр лихорадочно раскатил на столе коротко прошуршавшую карту.

Офицер назвал азимут. Командующий уже летел к карте с линейкой и циркулем.

— Где транспортир? — свистяще спросил он министра.

Тот захлопал в ворохе бумаг на углу стола, листы полетели на пол.

— Поскольку такие поездки в вечернее время — факт необычайный, я решил побеспокоить немед…

— Сколько человек в машине?

— Это, конечно, разглядеть невозможно, господин премьер. Вездеходы такого класса нормально берут четверых.

Командующий поднял от карты побелевшее лицо.

— Это к антенне, — тихо сказал он.

— Ну вот, — проговорил премьер и сощурился.

ВЕЧЕР

Заходящее красное солнце било в глаза. Вездеходик бросало на ухабах, фонтаны песка и пыли хлестали из-под широких колес, и плотная пелена, клубясь, надолго вставала сзади.

Начальник спецслужбы лишь пожурил профессора. Выразил озабоченность, пообещал лично проконтролировать лечение жены, обеспечить отдельную палату и особый уход. Осторожно предложил несколько нелепых вариантов поведения на случай встречи с Мутантом. Попытался навязать охрану. Предупредил: на станции свой котел, свое убежище — не исключено, что кто-то выжил. Профессор согласился взять автомат.

Почти не замечая мира — только после года в подземельях кружилась от залитого светом простора голова, — профессор вел машину, прикидывая этапы предстоящей работы. Он собирался в определенном смысле облегчить себе задачу. В случае установления контакта с сателлитом он дал бы программу на его уход и так постарался бы ее построить, чтобы первым маневром выжечь горючее. Опасность применения сателлита любой из группировок была бы таким образом полностью ликвидирована. Профессор понимал, что община обречена, но хотя бы эту игру, волей случая оказавшуюся в его руках, он твердо решил поломать.

Красное солнце давно закатилось, а голубое, чуть порыжев, чуть сплюснувшись, купалось низко в оранжево-сером дыму заката, когда профессор подрулил к приземистому куполу станции. Бронированные створки у вершины были раздвинуты, и полувыдвинутая сложная конструкция антенны четко рисовалась на фоне далекого неба. Вход был отчетливо виден — темный квадрат, открытый, словно гостеприимный капкан. Вездеход, замедляясь, накатом въехал в густую тень и остановился у груды обломков и стоящих дыбом исковерканных перекрытий, в которую превратилось, очевидно, какое-то вспомогательное здание.

Некоторое время профессор сидел неподвижно в теплой кабине. Как-то вдруг он понял, что ненавистная секция в ненавистном блоке была, как ни крути, его домом — а теперь вокруг был необозримый, мертвый, загадочно молчащий мир. Мимолетно профессор пожалел, что отказался от охраны. Потом вдруг захотел, чтобы стая крыс бросилась из развалин и уняла боль. Откинул дверцу. В кабину хлынул холодный воздух.

Профессор спрыгнул на песок. От тишины звенело в ушах, небо было густо-зеленым, а над западным горизонтом широко парили серо-малиновые крылья. И тут донеслись голоса.

…Под прикрытием полуосыпавшейся стены два одетых в лохмотья мальчика лет семи играли во что-то на песке. У того, кто кидал, левая рука болталась иссохшей плеточкой; тот, кто следил, высунув от напряжения язык, весь был изглодан лучевыми язвами — голые ноги, голые руки в трескающихся струпьях, запекшийся гной на пол-лица. Он угрюмо сказал:

— Моя.

— Дурак, — беззлобно сказал сухорукий, — у тебя корка в глаз заросла. Ты другим глянь, — он что-то показал на песке растопыренными пальцами.

— Моя, — упрямо сказал мальчик в язвах.

Сухорукий добродушно рассмеялся и тут заметил профессора.

— Ой, секи.

Некоторое время они без особого интереса разглядывали профессора, потом сухорукий сказал нетерпеливо:

— Ну, кидай.

— Клопы, — донесся из глубины мальчишеский голос постарше, — ужинать!

Мальчик в язвах, вскочив, хлопнул себя по животу ладонями. Сухорукий оказался не столь бодрым.

Как в трансе, профессор двинулся за ними; оступаясь на вывертывающихся из-под ног обломках, вошел внутрь, сунулся в узкую щель. За нею открылась другая комната, в ней было даже подобие потолка — под треснутой, опасно перекошенной железобетонной плитой стояла на коленях маленькая девочка в драном мужском пиджаке на голое тело и, едва разлепляя трепещущие от холода губы, баюкала безголовую куклу.

— Только хлеб я в атомную лужу уронил, — угрюмо предупредил мальчик в язвах.

— Делов-то куча, — пренебрежительно ответил старший мальчик, деля еду. — Я корку отломал, а мякишко не промокло. Лопайте как следует. Я слышал, завтра всех в рай поведут.

— Шли бы они со своим раем, — буркнул мальчик в язвах. — Врут, врут…

Девочка жевала хлеб и пела колыбельную с набитым ртом.

— Не засыпает, — обиженно сказала она, проглотив. — Головки нет, вот глазки и не закрываются. — Опять замурлыкала и опять прервалась. — В наше трудное время, — взрослым голосом разъяснила она, — с детьми столько хлопот.

С грохотом посыпались обломки, и профессор съехал вместе с ними. Дети уставились на него. Девочка заслонила куклу собою, губы ее жалобно сложились сковородником.

— Явление, — сказал старший мальчик и, не вставая, взял в руку камень. — Тебе чего, дядя?

— Ребята… — пробормотал профессор, — да что же… Откуда вы здесь? — он едва не плакал.

— Зеленый, — сказала девочка и серебристо рассмеялась.

Профессор упал на колени и рывком сдернул зеленую маску противогаза — морозный воздух, казавшийся чистым и свежим, окатил его распаренное лицо.

— Я не зеленый! Я — как вы! Идемте… в машине тепло, кофе… я не вру!

— Псих, да? — осведомился сухорукий.

— Да нет, — досадливо отозвался старший. — Заскучал. Припасов до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.

— Ребята! — крикнул профессор отчаянно.

Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон; опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо пренебрежительно, неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь развалин. Сухорукий обернулся и крикнул профессору:

— Надень резинку, простудишься!

Профессор молчал и поворачивался за ними — он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах пиджака, юркнула в темную щель, затем протиснулись мальчишки. Тогда профессор бросился за ними — и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо рассмеялась сзади. Ребята успели какими-то ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим камнем в лапке и смеялась.

— Дура, сейчас стрельнет, — сказал невидимый сухорукий.

Девочка прянула за стену, успев-таки бросить, камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было — только мертвая синяя тишина.

— Ребята!! — срывая голос, закричал профессор, — У меня и оружия-то нет! — и пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.

Из темного входа в купол раздался приглушенный долгий механический стрекот и смолк.

Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.

Бесплотно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: «У меня и оружия-то нет!» Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.

Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта — в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, — заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:

— Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.

Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы, испещренные вереницами нулей.

— Отлично! — возбужденно крикнул человек в балахоне. — Наконец-то! А что, уже мир? — как-то обескураженно спросил он. — Шлем можно снять?

— Уже давно мир, — ответил профессор спокойно и присел на краешек стула. — Но шлем пока оставьте, хорошо?

— Хорошо… — растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. — Понимаешь… Он не соглашается.

— Кто?

— Он. Я все отладил и молю вторую неделю. Он отвергает все доводы, — человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте, застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и человек отпрянул с отчаянным стоном: — Вот… опять… выключил.

Профессор привстал посмотреть — по ленте текло: «0000000000…»

— Мутаций молю! Ты не понимаешь!! — вдруг выкрикнул человек в балахоне, как бы осененный новой мыслью. — Наука развивалась в отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных животных. Гениям казалось, что стоит накормить этих безудержно, как крысы, плодящихся скотов — и дух воспарит у всех. Но вместо этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый — первый! — использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с богом!

— Ах, вот как, — проговорил профессор.

— Структура бога выводится из структуры молитвы, — горячо объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. — Молитва есть кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых несет понятие определенного объекта. Дождь. Хлеб. Схема бога, следовательно, распадается на два блока: предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала возможной, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически равен означенному в нем объекту по известной формуле «е равно эм цэ квадрат». Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком вакууме вводного устройства бога!

— Я понял, спасибо, — сказал профессор.

— Понял, да? Ну, я старался попонятнее… Я просил мутаций. Это спасение. Мы же роботы, мы запрограммированы генной памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что опыт вследствие давления из прошлого оказывается неприменимым, он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет? Хватай! Кусай! Убегай! Потому что, если кто-то убегал задумчиво или сомневался в своем праве хватать и кусать, у того — что? Детишек не было! Не успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной самореконструкции — и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты создавались теми, у кого в программе был сбой. Творческий потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия реального мира и мутантной, поэтому неадекватной миру программы. Поэтому болтовня отдельно, а жизнь — отдельно. Мозги измышляют синтез ядер — дескать, в тундрах зацветут апельсины, — а программа говорит: кусай! Только мутанты… они были, были… Но мало! Результаты неадекватных мутаций уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых возникают психотипы, естественные для гуманной общественной среды. Среды-то нет! Гуманисты с мутантной программой давно придумали, что насиловать и убивать нельзя. Но на самом деле было можно. Ведь виду это не угрожало. Гуманизм был одним из проявлений индивидуализма. Насилие и убийство от души осуждали лишь те, кого насиловали и убивали. Но теперь любая попытка убийства убивает вид! Каждый на волоске! И каждый необходим! Пришло такое время! А программа не рассчитана! Она же не знает, что мы придумали водородные бомбы! Но словами кого же изменишь?! Программу надо сменить! У всех разом! Понимаешь?! У всех — разом!! — дико закричал человек в балахоне, дойдя до пика возбуждения, и сразу провалился в апатию и тоску, Он перекинул тумблер, и пульт ответил; он глянул на ленту и вдруг захныкал, уронив на руки голову в шлеме.

— Да нет же, — мягко сказал профессор и ободряюще тронул человека в балахоне за плечо. Тот вздрогнул, но не поднял головы. — Не так все ужасно, — профессор встал, продолжая говорить. Стащил перчатки и отбросил их гадливым движением. Потом осторожно коснулся кнопок. Горящие дисплеи ответили беззвучными всплесками цифр, профессор сощурился, всматриваясь. Снова, уже увереннее, пробежал пальцами по кнопкам. — Знаете, над крысами проводились интересные опыты. То есть много интересных опытов, но… в частности. Достаточно большая популяция помещалась в идеальные условия. А на периферии благоустроенного мира — всякая жуть, опасные дыры, холод… И представьте себе, обязательно есть одна-две особи, которым неймется, — едва слышно за массивной стеной загудели, разворачивая антенну, моторы. — Презрев крысиный рай, они лезут в эти дыры, голодают, погибают там… Действительно, спариваются реже других, действительно, иногда совсем не успевают дать потомства — хотя в следующих поколениях опять появляются такие же странные субъекты. Дети по духу. Без всяких мутаций. И даже без молитв, представьте, — летяще сутулясь над пультом, он улыбнулся грустно и мгновенно. — Их поведение бессмысленно, пока условия благоприятны. Даже вредно, поскольку грозит втянуть других в авантюры. Увести оттуда, откуда незачем уходить. Но, знаете, остальных не так-то легко сбить с толку. Их задача — снятие случайных отклонений. Честь и хвала здравомыслящим ребятам, которые без серьезных оснований не лезут в холод и голод… греются на солнышке, едят в свое удовольствие и без особых эмоций, зато регулярно, прыгают на подружек. Словом, обеспечивают использование видом благоприятных условий, — профессор запнулся. Глаза его, прикованные к фонтанирующим цифирью дисплеям, ввалились от напряжения; руки, как кошки, мягко и цепко падали на пульт вслепую. — А надобность в тех, кому неймется, возникает лишь при переменах. Досадно, конечно, что неймется им по-разному и действовать сообща эти шустрики совершенно не в состоянии. Одному обязательно хочется хвост отморозить, другому, наоборот, усы подпалить, и хоть ты их режь. Потому что вид пытается заранее предусмотреть все возможные варианты катастроф, — клавиши и переключатели длинно, слитно прошелестели. Тогда он отдернул руки от пульта и, порывисто вздохнув, чуть распрямился: — Во-от. А когда что-то и впрямь валится на голову — вся команда с писком бросается хвост в хвост по следу одного из малахольных собратьев по проложенному им ненормальному пути. Доползают до норы обетованной — и снова меняются ролями, — профессор разочарованно прикусил губу и глянул на часы. Медленно опустился на стул, пригладил волосы. Со вздохом покосился на человека в балахоне. Тот был неподвижен. — Но уже в другом мире… Это, конечно, бывает не при каждом поколении. Но может случиться при каждом. Вид знает это. В любой момент есть горстка тех, кому неймется. Их не должно совсем не быть. И их не должно быть много, — он опять вздохнул, окончательно расслабляясь. — Конечно, никого не изменишь словами. Но не потому, что глупая программа. Между нами — программа-то что надо. Люби, оберегай, познавай — тоже там. Но слишком уж искажено то, что вы назвали банком оперативных данных. Мы все время стараемся использовать требования программы соседа в своих интересах. И его «люби», и его «кусай». Слова — самый массовый и самый доступный вид насилия. Из ста слов девяносто семь произносятся только для того, чтобы обмануть. Заставить слушающего хотеть не того, что нужно ему, а того, что нужно говорящему. И говорят все-е… Сослуживцы, друзья, министры… А нули… ну что нули? — не вставая, он потянулся к пульту и легко тронул одну из бесчисленных кнопок. Перфоратор запнулся и заверещал бойчей. — Конечно. Крысы тоже могли бы называть своих не вовремя появившихся бедняг раскольниками, а появившихся вовремя — мессиями. Но зачем? И зачем это нам? Разве разум дан на то, чтобы усложнять простое? По-моему, чтобы понимать сложное, — он помолчал, а потом добавил совсем безжизненно: — Понимать, например, что когда мир меняется и пора отследить и осмыслить изменения, сообразить, что давно придуманные вечные истины наконец-то стали единственным способом выживания… уверять через газеты и телевизоры, будто все идет, как всегда, — преступный кретинизм. Который лишает вид всякой перспективы…

Лента частыми толчками выклевывалась из перфоратора. Человек в балахоне уставился на нее, потом схватил обеими руками, поднес к глазам, не в силах поверить.

— Знак!! — выпустил ленту и сполз с кресла — что-то было у него с ногами неладно — на коленях, уставясь в потолок, закричал исступленно: — Господи! Я дождался! Грядет перемена!

Печатающее устройство одну к одной било лежачие восьмерки, плотно укладывая их на ленте. Бесконечность. Бесконечность.

— Их только двое, — произнес вдруг мертвый юный голос.

Мальчик стоял в проеме двери.

Профессор выключил перфоратор и в наступившей оглушительной тишине спокойно спросил:

— Как ты сюда попал, малыш?

Мальчик узнал его. С прибором в руке сделал шаг вперед.

— Я… — сказал он. Грохоча коваными подошвами, в освободившийся проход вошли пятеро стражников в блестящих комбинезонах и встали вдоль стен.

— Ах, вот что, — сказал профессор. — Ты с ними?

— Они со мной! — отчаянно крикнул мальчик.

— Это он? — спросил офицер отрывисто.

— Да. Подождите, — повелительно проговорил мальчик и, словно танцуя в бумажных грудах, решительно и беззвучно пошел к профессору. — Я сначала сам.

Профессор улыбнулся и стал стаскивать пластиковый наряд. Через полминуты он остался в мятых брюках и свитере, протершемся на локтях. Теперь он выглядел так же нелепо, как мальчик в своей рубашке.

— Что тебе понадобилось здесь? — холодно спросил мальчик. Глаза его смотрели на профессора, как на яму на пути.

— Рад тебя видеть, малыш, — тихо ответил профессор. — Давно ничего о тебе не знал.

Мальчик помолчал, собираясь с мыслями. Поставил на пол прибор. С мукой спросил:

— Зачем ты здесь оказался?

— Мама наша заболела. Совсем заболела.

— Они арестуют тебя!

Профессор пригладил волосы.

— Зачем ты здесь? — повторил мальчик.

— Сателлит, — ответил- профессор. — Эти пауки хотят его вернуть. Боевые лазеры им, наверное, снова понадобились. Надо помешать, ты же понимаешь, — чуть улыбнулся, — нельзя упускать случай помешать паукам. Слишком редко он выпадает.

— Сателлит… — едва слышно выговорил мальчик и вдруг прижал ладонь к щеке, заслонив пол-лица. — Ой… я же не знал!

— Побыстрее! — крикнул офицер. — Смеркается.

— Они тебя арестуют!

— Что это за прибор у тебя? — мягко спросил профессор.

Мальчик помолчал и ответил:

— Гиперонный модулятор.

— Не понимаю.

— Это мой. Увидел сегодня… один свой предмет среди всего… И вспомнил наконец.

— Что вспомнил, малыш?

Мальчик вскинул на него глаза и тут же вновь опустил.

— Они тебя арестуют, — беспомощно проговорил он. — Я же не знал! Я хотел позвать на помощь!

— Какую помощь? Откуда?

— С Земли, — сказал мальчик тихо.

— Не понимаю.

— С Земли. Триста двадцать парсеков. Я там родился.

— Ах, вот как, — проговорил профессор после паузы.

Офицер нетерпеливо пошел к ним, присматриваясь к пультам и сидящему на полу, с опущенной головой, человеку в балахоне.

— Да… Ну да. Наверное, этому прибору нужна какая-то антенна?

— Инициирующий импульс. Дальше пойдет на сверхсветовой.

— Сверхсветовой… — проговорил профессор медленно, со странным выражением, точно пробуя на вкус это слово. — И когда твои его получат?

Мальчик пожал плечами:

— Секунд через семь.

— Сверхцивилизация… — профессор потрепал мальчика по голове, взъерошил его длинные волосы. — Контакт…

— Может, хватит шушукаться? — громко спросил офицер.

Мальчик заглянул профессору в глаза. Тот кивнул.

— Зовите вашего специалиста, — сказал мальчик жестко. — Мы готовы. Мы договорились.

Офицер повернулся к двери, но специалист сам уже влетел в пультовую, что-то визжа, а вслед за ним, вдогон, раскаленным тягучим пунктиром влетела полоса трассирующих пуль и, оборвав крик, насадила специалиста на свое острие.

— Не двигаться!! Руки за голову, все!

Никто ничего не успел сообразить. Четверо стражников сил комитета штабов, шумно дыша, щетинились автоматами у входа. Их офицер, водя дулом по вдруг возникшим статуям с растопыренными у голов локтями, удовлетворенно хмыкнул и небрежно выстрелил один раз. Офицер сил кабинета министров, икнув, переломился в поясе и мягко повалился в бумажный сугроб у пульта; поджал ноги, как бы устраиваясь поудобнее, и замер.

— Ах, вы договорились, уважаемый профессор! — возбужденно глумясь, сказал офицер сил комитета штабов. — Какой вы договорчивый! Оказывается, мы вполне правомерно вам не поверили. Теперь вам придется ответить на ряд неприятных вопросов, — стволом автомата он указал на замерших у стены стражников противника. — Разоружить этих… Человек едет в ответственный рейд и отказывается от сопровождения. Мы сразу поняли, что пахнет изменой. Но то, что в нашу засаду накануне пресловутого «завтра» угодил и Мутант — это уже удача. Большая уда…

Дальнейшее заняло секунды. Один из стражников комитета штабов уже содрал автомат с одного из стражников кабинета министров. Перешел к другому. Услышав слово «Мутант», на долю секунды он утратил собранность, покосившись на Мутанта, о котором было столько разговоров. Последовал почти незаметный со стороны удар. Прикрываясь обмякшим стражником штабов, стражник министров веерной очередью окатил пультовую; ответные он принял спиной защищавшего его тела и, оттолкнувшись от него, швырнул себя за груду обломков, стреляя в падении. Профессор успел сбить с ног мальчика, недоуменно и презрительно стоявшего рядом, а затем боком, неловко, упал сам. Очереди с громом крестили воздух сверкающими, прыгающими крестами. Кто-то завизжал. Что-то обвалилось. Человек в балахоне с протяжным криком «Здесь нельзя!!» чудовищным усилием поднял себя; от его рук, крутясь, ускользнули в разные стороны два темных пятна. Новый пламенный крест сомкнулся и затрепетал вокруг человека в балахоне, и тот мешком рухнул в кресло, уронив руки через подлокотник, — но уже содрогнулось здание: раз, другой — громадные оранжевые сполохи лопнули и раскололи пультовую зазубренным огнем; а когда огонь взлетел и погас и осколки пропели свои оборванные ноты, уши сдавила плотная, как литая резина, тишина.

Мальчик бессильно поднялся. Несколько секунд ему казалось, что он оглох; все плавало перед ним, все качалось. Чьи-то руки, оторванные от тела, но не выпустившие автомата, прыгнули ему в глаза — и его едва не стошнило.

— Во-от, — донесся, как сквозь вату, голос профессора. Мальчик несмело обернулся. Профессор сидел на полу, одной рукой держась за живот, другой смахивая пыль с модулятора. — Пульт вроде цел. И прибор, — он поднял на мальчика совсем белое в сумерках лицо, — Кажется, мы легко отделались…

Мальчик шагнул к нему.

— Да что же это?! — проговорил он сквозь горло, полное слез. — Что же они делают?!

— Живут, — пробормотал профессор. Силы вдруг изменили ему. Глазами, полными смертельной тоски, он обвел тонущий во мраке могильник. — Как всё по-дурацки…

— Ты тоже знаешь это? — мальчик с размаху упал на колени рядом с ним. — Тоже? Чужое! Чужое!! — вцепился ему в плечо обеими руками. Слезы дрожали у него на ресницах. — Скажи. Ну скажи мне. Ты тоже с Земли? Ведь ты тоже с Земли!! Скажи!

— Нет, малыш, — ответил профессор. — Я здешний.

С ужасом мальчик увидел, как из-под прижатой к животу узкой ладони расползается по свитеру что-то красное.

— Папка! — стискивая кулаки, отчаянно крикнул мальчик. — Папка, не умирай!

— Конечно, не умру, — ответил профессор. — Какое тут умирай, — он ободряюще улыбнулся мальчику. Тот всхлипнул с надеждой. — Работы выше головы. Я же почти ничего не успел, малыш. Только антенну поставил да наметил структуру программы, потом он ушел под горизонт. Через… — профессор, стараясь не менять позы и лишь скосив вниз глаза, глянул на часы, видневшиеся из-под размочаленного рукава прижатой к животу руки. — Через минут двенадцать покажется снова. Надо за этот сеанс успеть, — он облизнул губы. — Башка дубовая, вот что…

— Я вылечу тебя! Я умею…

— Чуть позже. Сначала сателлит. Надо успеть. Ты прости, малыш… можно, я сперва закончу. А потом уж ты позовешь своих. Посмотришь, кстати, как работают с этой штукой. А то я могу не успеть, понимаешь? Договорились?

— Договорились, — медленно ответил мальчик.

— Вот и хорошо. Знаешь, в машине у меня термос с кофе…

Он не успел закончить фразу. Мальчик вскочил и опрометью кинулся вон — крик профессора догнал его уже в дверях:

— Стой!!

Мальчик обернулся, поскользнувшись на бумажной ленте:

— Что?

— К черту!.. — выдохнул профессор. — Страшно стало. Мало ли кто там еще… Будь здесь. — Мальчик хотел что-то сказать, но профессор поспешно добавил: — Да и пить-то, в сущности, нельзя. Выльется. Лучше принеси автомат, возьми у кого-нибудь. Если не… трудно. Стрелять я в случае чего смогу.

— Я тоже смогу, — жестко сказал мальчик, идя назад. Шелестели, проминаясь, ленты под ногами. Профессор улыбнулся.

— Тогда принеси два.

С ненавистью, словно присохшие нечистоты, мальчик стряхнул с автомата цепляющиеся за него отдельные руки. Порознь они шлепнулись в мягкие вороха.

— Я послежу за дверью, пока ты работаешь, — сказал мальчик, нагибаясь над другим автоматом.

— Хорошо. Потом поменяемся, — профессор опять скосил глаза на часы. — Еще минут семь.

Помолчали. Мальчик пристроил автоматы на крупном обломке, за которым можно было укрыться. С дробным шумом, особенно резким в тишине, раскатился щебень. Профессор жевал губы, глаза его были полузакрыты. Потом чуть тряхнул головой.

— А, нормально. Успеем.

Мальчик полулежал в своей засаде, опершись локтем на обломок и не сводя глаз со входа.

— Знаешь, — сказал профессор, с нежностью глядя ему в затылок, — я так привык работать в спешке, что иначе уже не могу. Всегда дергали — то враги, то друзья… А между семьями как разрывался!.. Всегда ощущение — есть два свободных часа, надо что-то слепить, потом ведь буду занят. Главное, мне самому так казалось: наука — подумаешь, формулой больше, формулой меньше… а дело — там, где живым людям что-то нужно. Поэтому, наверное, так и не сделал ничего глубокого. Всегда хотел. Но так и не сделал, — с глухой, уже почти улетевшей горечью повторил он. — Когда вдруг оказывалось, что я ничего не должен и никуда не спешу, я мог только смотреть в потолок и думать: ах, как я устал… — он облизнул губы, кожа на них свисала белесыми сухими лохмотьями. Улыбнулся: — Я это к тому, что осколок — как раз то, что мне надо, чтобы за четверть часа качественно сделать двухдневную работу.

Мальчик распахнутыми глазами коротко оглянулся на него и снова уставился в темный проем. Он очень боялся пропустить. Очень боялся упустить момент, когда, нажав на спусковой крючок, сможет наконец сделать что-то хорошее.

— Они же все равно погибнут, — несмело сказал он.

— А вдруг нет? — ответил профессор.

Мальчик опять покосился на него. И опять отвел взгляд.

— Скажи, — жадно спросил он, стиснув приклад так, что на побелевших запястьях проступили голубые вены. — Ты всегда чувствовал, что все чужое? Всегда?

Профессор глянул на часы и шевельнулся, попытавшись встать. Коротко застонал и обмяк.

— Пожалуй, — ответил он, чуть задыхаясь. Опять напрягся и опять обмяк. — Иногда… иногда забывал. Когда любил. Помоги мне взгромоздиться, пожалуйста, — смущенно попросил он.

Лимонно-желтая луна стояла в небе, набросив на пустыню исчезающе тонкое покрывало прозрачного света, и мальчик не зажигал фар. Закусив губу, он вел машину поверх промерзших теней, а когда делалось невмоготу, останавливался и плакал.

Возле дома он не выдержал. Спрыгнул на землю, увидел темный контур знакомого строения, из которого, ничего еще не зная и не чувствуя, вышел так недавно, — и весь этот взорванный день снова встал дыбом в его сердце. Он рухнул как подкошенный; судороги стыда и боли колотили его об заиндевелый песок, плотный, как сухая кость. «Я плохой!!» — кричал он, захлебываясь слезами, и пытался отбить руки об песок, но вместо смерзшегося наждака ладони нескончаемо ощущали замирающую дрожь тела того, кто дважды его здесь спас, кого он подставил под удар и убил, бросившись наутек в свой светлый мир.

Он затих, когда луна коснулась горизонта. Вытянулся, глядя в расстрелянное звездами небо. Морозная ночь не издавала ни звука. Она все проглотила. Ничего не менялось. Ничего не изменилось тогда, когда он вспомнил. И ничего не изменилось теперь, когда он ожил.

Он повернул голову. Мороз пробирал. Но мальчик лежал и смотрел на созвездие, которое здесь называли Корзиной Цветов. Слабенькая звездочка теплилась и мерцала там, почти теряясь в страшном блеске плывущего неподалеку красного гиганта. И там же, чуть выше, по нескольку раз в ночь пробегала юркая, как крыса, искра сателлита. Теперь минуты могли, как жвачка, чавкать сколько угодно — сателлит не появлялся.

Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.

Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому.

Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.

Зажег свечу.

Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг, собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен. Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими стеклами противогаза.

Секунду он вглядывался, как бы не узнавая. Потом подошел ближе. Устало спросил:

— Откуда ты?

— Это ты кричал так страшно? — спросила она.

И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать о том, что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:

— Я плохой.

Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая, сколько утверждая:

— Ты мне не рад?

Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном. О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что заставило ее бросить все, помогло неведомо как ускользнуть из бункера, гнало через пустыню, двадцать километров через сумеречную ледяную пустыню, поперек крысиных троп, мимо крысиных городов… О том, что, быть может, спасло ее на этом пути.

О том, благодаря чему он не был теперь один. Это было не его главное, совсем другое главное, он даже не очень понимал, что это главное собой представляет, — но он готов был пасть ниц перед ним и драться за него.

И оттого он должен был отступить. Оттого, что он все это понимал, и оттого, что все-таки был сильнее, он ответил ей правду о ее главном, оставив правду о своем главном для себя:

— Я тебе очень рад.

— Смотри, — насупившись, сказала она, будто предупреждая его о чем-то неприятном. — У меня никого, кроме тебя, нет.

— У меня теперь тоже нет.

Она порывисто вздохнула внутри своей маски — узенькие плечи судорожно поднялись и опустились.

— Вот, — сказала она и вдруг резко, обеими руками, стянула с головы противогаз. По плечам рассыпались темные волосы. Исподлобья глянула на мальчика робко и гордо.

— Ты с ума сошла… Тебе нельзя, здесь все излучает!

— Подумаешь! — совсем решившись, она швырнула противогаз — тот мягко шлепнул резиной о дерево где-то в темноте — и глубоко, с удовольствием почти демонстративным, но искренним, вдохнула морозный воздух, — Хочу, чтобы ты меня видел, — призналась она. — И все равно меня днем должны были убить.

— О чем ты? — тихо спросил он.

Она внимательно посмотрела ему в лицо.

— Ты стал другой. Совсем… совсем… — не смогла подобрать слова и только снова порывисто вздохнула.

— Почему тебя должны были убить?

— Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб меня убили… Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться, руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.

— Да, — медленно проговорил он, — страшно.

— Ты тоже знаешь? — вскинулась она. — Страшнее этого ничего нет, правда?

«Есть», — подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не получиться. И хотя это было бы вполне естественным — он так устал за день, он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, — ему было плевать на все объяснения поражения. Ему была нужна победа.

— Как хорошо, что ты тоже знаешь! Хорошо знать что-то вместе, да? Ты когда говорил в школе, я чуть с ума не сошла. Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое понимаешь, что… без тебя меня и нет! — Она звенела, словно камень свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и каждый вздох убивает и убивает ее, — она отдавалась, открывалась ему, рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама смеялась, вспоминая, а он слушал и набирался сил.

А потом проговорил:

— Ну что, малыш. Хорошо. Давай попробуем.

Она с готовностью умолкла, завороженно глядя.

Длинное пламя свечи стояло в ее глазах. Он придвинулся к ней вплотную, сел удобнее. Положил ладони ей на голову с двух сторон. Губы ее приоткрылись, веки, вздрагивая, медленно упали.

— Давай попробуем, — повторил он, и она самозабвенно кивнула в его ладонях.

— Попытайся расслабиться. Уснуть.

Она вскинула удивленный взгляд. Он пристально смотрел ей в глаза.

— Уйди в себя. Глубоко-глубоко.

Веки ее опустились тяжело и безвольно.

— Сюда, где ладони. Ощути. Маленький шарик. Над ухом, внутри. В голове. Упругий пушистый мячик. Ощути его. Он нежный. Потрогай его мысленно. Пальчиками потрогай.

Ее пальцы слабо шевельнулись, точно ощупывая приснившуюся горошину.

— Постучись в него тихо-тихо. Приласкай. Умеешь ласкать? Умеешь. Учись. Скажи: «Мячик-мячик, откройся». Скажи ему. Он поймет. Он хороший, добрый мячик. Там, внутри, он очень горячий. Там вспышка и много сил. Скажи ему ласково. Скажи тихо: «Мячик, откройся, пожалуйста, мне очень нужно. Очень. Очень. Очень, очень нужно». Захоти и попроси. Тихонько: «Мячик-мячик…»

С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.

— Удалось… — совсем обессиленно проговорил он. — Надо же… Как мы похожи. Как мы все-таки похожи…

— Что ты сделал? Так горячо внутри… и хорошо, ясно… Пульс даже в пальцах слышно…

Он помолчал, вяло прикидывая, как объяснить. Сказал:

— Теперь ты — как я.

Обеими ладошками она захлопнула себе рот, а потом схватила его руку и прильнула к ней губами.

— Совсем-совсем?

Он не ответил.

— Ты кто?

Он не ответил. Его знобило. Он сидел с закрытыми глазами, коротко и тяжело дыша, распластавшись по стене спиной и плечами. Тогда она снова уткнулась в его ладонь и перепугалась? поняв, какой эта ладонь стала теперь немощной и холодной. Некоторое время она дышала на его пальцы, робко и беззвучно пытаясь их согреть. Минут через десять его дыхание стало глубже и реже. Она спросила едва слышно:

— Ты спишь?

— Нет, — ответил он безжизненно. — Просто очень устал.

— Поспи.

— Очень устал. Не уснуть.

Она прыснула и тут же, словно извиняясь, опять прижала его ладонь к губам. Потом все же пояснила:

— Я когда устала, засыпаю буквально пока ложусь.

Он усмехнулся. Рука его постепенно отогревалась.

— Я люблю спать, — призналась она. — Сны так люблю… Тебе снятся сны?

— Конечно.

— Про что?

— Про Землю.

— Про что? — не поняла она.

Он не ответил. Она подождала, потом вздохнула:

— Как странно все…

Он встрепенулся. Жадно полыхнул на нее глазами:

— Все — будто чужое, да? Не такое, как должно?!

Она опять вздохнула, пожала плечами.

— Да нет… не знаю. Какое есть.

Он сник.

— Я не то сказала? — испугалась она. Он не ответил. — Ты обиделся?

— Нет, что ты.

— Ты не обижайся на меня, пожалуйста. Я и так все время боюсь, — она запнулась. — Знаешь, мне так хорошо никогда не было. Будто снова с мамой, с папой — только еще смелее. Но такое чувство, что карабкаюсь уже высоко-высоко, и сил нет держаться, и отпустить нельзя, потому что, если отпустишь, — разобьешься насмерть… Понимаешь?

Она была как на ладони перед ним. Он покивал, чуть улыбаясь: конечно, понимаю. Ласково погладил ее по голове.

— Ты добрый… У меня слезы наворачиваются, как я чувствую, какой ты добрый. Ты еще кому-нибудь откроешь шарик?

Он сгорбился.

— Не знаю, малыш. Не знаю, что делать. Спасти от радиации и мора? Но до войны не было ни того ни другого — и что с того? Позвать звездолеты? Мы помогать любим… Но вы-то что станете делать? Пять миллиардов вас было!!

Затаив дыхание она ждала, что он скажет еще. Он молчал. Тогда она попросила несмело:

— Тетеньке открой, пожалуйста. Она тоже добрая.

Он засмеялся неприятным, беззвучным горьким смехом. И сейчас же у нее болезненно вырвалось:

— Опять не то?..

— По знакомству, да? — зло спросил он.

— Господи, ну что теперь-то? Ты весь в каких-то… в больных гвоздях. Не знаешь, где зацепишь. У тетеньки, — добавила она возмущенно, — таких капризных мужчин ни разу не было!

Он долго смотрел на нее с отстраненным изумлением, словно увидел в первый раз. Затем холодно отчеканил:

— Все достойны спасения! Понимаешь? Все!

Осадил себя. Снова откинулся спиной на стену.

— Прости, малыш. Ты лучше не заводи меня.

Она перевела дух. Ей показалось, что сейчас он ее ударит.

— Буду заводить, — с отчаянной храбростью сказала она. — А ты говори все-все. И я тебе.

Он помедлил, испытующе глядя ей в глаза. Она кивнула несколько раз, не пряча взгляда.

— Я… считал себя лучше вас, — сказал он, стараясь говорить спокойно и мерно. — Но оказалось, не подличал и не врал только потому, что мне ничего не надо было. А когда понадобилось — ого! Значит, если бы нуждался, как вы, то подличал и врал бы, как вы? А ведь… триста лет коммунизма у меня за спиной! Три века! Это, что ли, ничего не значит?! Значит!! Значит, отдельный человек ни в чем не виноват! Просто на краю люди сходят с ума! Это как боль, как туман! Невозможно побороть!! — он вдруг понял, что кричит, и снова попытался овладеть собой. Вздохнул медленно. — Люди такие разные… сложные… ты не представляешь. А на краю людьми остаются только те, кто махнул на себя рукой. На краю остаются только святые и мерзавцы. Одни махнули рукой на себя и стали святыми. Другие махнули рукой на все, кроме себя, и стали мерзавцами. А остальные… то ли случая выбирать не представилось, то ли махнули на все вообще… они никем не стали. И суть одна — беспомощность… Нет, надо увести людей с края.

— Так ты нас уведешь? — зачарованно выдохнула она, наконец дождавшись этих слов.

Стало тихо. Удивительно тихо. Ночь, как громадная вода, неслышно текла над детскими головами.

— Просто не знаю, — пробормотал мальчик. — Просто не знаю, как подступиться.

У нее опять слезы горячо наполнили гортань и переносье — такое страдальческое лицо сделалось у него.

— Но ведь он же смог… — глухо сказал мальчик.

Она хотела спросить, кто смог и что, но он резко поднялся и — взметнулась сзади, отставая, рубашка — подошел к вышибленному в звездную ночь окну. Стоячее пламя над огарком свечи вздрогнуло и заплескалось.

Рубашку извозил — страх, подумала девочка. Давно стирать пора, да прокипятить с порошком… Прокипятишь, как же.

— Свеча догорает, — негромко сказала она.

Интересно, он бы обрадовался, если б я выстирала?

Наверное, нет. Наверное, даже бы не заметил. Наверное, его вообще ничем обыкновенным не обрадуешь. Ой, мамочки…

Опершись ладонями на подоконник, мальчик смотрел в мерцающую пустыню.

— Во всяком случае, не убегу, — сказал он.

Эпилог. УТРО

Прямая и тонкая, как камышинка, она потянулась, запустив пальцы в волосы на затылке, и, медленно переступив, окунулась в алое сияние, стоявшее в окне.

— Как хорошо, — умиротворенно произнесла она, подставляя свету лицо с зажмуренными глазами. — Солнышко… Солнышко красное, и давно же я тебя не видела… — она приоткрыла глаза, и лицо ее вздрогнуло и смерзлось. Секунду она все еще смотрела в окно, потом, присев, обернулась: — Они все пришли.

Их было без малого шесть тысяч. А год назад было пять миллиардов. Они в меру сил и разумения жили, заботились о себе, заботились о близких, исполняли то, чему их научили. И наконец убили друг друга. Ни для чего. Убили — и впервые почувствовали, что что-то неладно. Но продолжали в меру сил и разумения жить и убивать друг друга. Потому что были вещами друг для друга. Потому что за восемь тысяч лет так и не научились организовывать себя иначе, как принуждая и убивая.

И наконец в равной мере ощутили тупик. В равной мере познали безнадежность. Министры, и шахтеры, и стражники. Такие разные. Такие одинаковые. Такие немногочисленные. Все они теперь стояли здесь.

— Уведи их.

— Здесь некуда идти, — мальчика била дрожь.

— Уведи их, пожалуйста. Ты такой умный. Такой сильный.

— Здесь ваше место! — бешено выкрикнул он и стиснул кулаки. — И гибель, и спасение! Здесь!!

— Ну просто поведи куда-нибудь!

— Ты думаешь, тяжелой дорогой можно искупить то, что совести нет? Перетащиться на сто километров в сторону и прикинуться обновленными?

— Не знаю. Это слова. Сначала надо уйти, — она опять нервно прижала его ладонь к губам, к щеке. — Хоть куда-нибудь. Как ты не понимаешь? Хоть куда-нибудь отсюда! Ну, обмани их. Только не отнимай надежду.

Он дико, свирепо зыркнул на нее из-под волос.

— Да что вы за люди!! Только бы бегать взад-вперед! Спасение — это не суета! Это — работа! Послушай. Ваши ученые давно доказали, что нужно создать строй, который уведет людей с края. Мало того — нужно успеть его создать! Так хоть бы пальцем кто пошевельнул! Конечно! Каждому кажется, что вокруг все плохо, но сам-то он — ого! Какой надо! Каждому хочется, чтобы вокруг все изменилось, но сам он — остался прежним. Оставшись прежними, вам не выжить, поймите вы наконец!

Она выронила его ладонь и упавшим голосом выговорила:

— Ты все-таки злой.

Он остолбенел. Воздух тяжелой медузой заткнул гортань.

— Ты нас ненавидишь! — с отчаянием и ненавистью закричала она. — Ты нас за людей-то не держишь даже!

И сама испугалась. Зажала себе рот ладонями, затравленно, беспомощно глядя на мальчика.

— Лучше бы мне сгореть сразу, как Александр, чем биться здесь головой о стену, — тихо сказал мальчик. Неловко помялся еще, потом двинулся к выходу — с нарастающим ужасом девочка провожала его взглядом.

Оставшись одна, она несколько секунд стояла неподвижно, исступленно кусая ладонь. Затем вылетела вслед. И снова по громадной, продрогшей, безликой толпе прокатилась волна. И укатилась. Так они стояли: шесть тысяч в противогазах, комбинезонах, шлемах, балахонах, с автоматами, и напротив — двое детей с открытыми лицами и глазами.

Гигантский алый пузырь солнца всплывал все выше над грядой туманных курганов.

И мальчик сказал еще одно главное:

— Мне вас очень жалко.

Опять прошел вздох. Но девочка уловила скользкий серый отблик посреди человеческой каши. Не успев даже крикнуть, она прыгнула вперед, заслоняя мальчика, — и ее плечо, как раз на уровне его сердца, расплеснулось, словно на миг стало жидким. С изумлением всхлипнув, она косо упала на песок.

Толпа дрогнула иначе. Необъятно и всевластно, как подземный толчок. Кто-то истошно крикнул, тут и там ударили и сразу захлебнулись автоматные очереди. И снова все замерло. И в этой стылой тишине девочка, сидящая на песке, засмеялась, и ликующе крикнула:

— Совсем не страшно!

Толпа раздалась, сдержанно и немного тщеславно показав исковерканные трупы в армейском.

— Видите! — отчаянно крикнул мальчик. — А ведь мы еще не спасение. Мы просто не врем! Когда спасение придет — вам снова захочется стрелять. — В стоячем воздухе простые слова наливались медью, летели далеко и чеканно. — Это ведь так легко! Повзрывать все мосты через пропасть, а потом развести руками — пропасть, идти некуда!

Он перевел дыхание — горло заклокотало слезами. Негромко спросил:

— Вы правда хотите спастись?

Плотный, розово мерцающий пар уплыл в зеленое небо.

Девочка попыталась подняться; мальчик легко взял ее на руки. Она заглянула ему в глаза и повторила:

— Совсем не страшно.

И улыбнулась побелевшими от боли губами.