День тревоги

КИЗЯК

Еще рокотала в полях тракторами посевная, еще и отца я видел только поздними вечерами, когда возвращался он по ясной весенней зорьке домой, усталый и насквозь пропыленный, пропахший сухим полевым запахом зерна и солидола, — а уже кое-кто из скотников начали возить для кизяка навоз. Возили его с конюшни и от скотных баз, каждый на свое, чуть ли не родовое место, «круг», по берегам нашей глухой тальниковой речушки Заповеди и складывали там в кучи, готовились понемногу. Мать ворчала:

— И когда она кончится только, ваша посевная… Якушкин вон уже две кучи навозил, и все самолучшее, с конюшни. У него и кизяк-то сроду — легкий, жаркий; на него только поглядеть, на кизяк-то, не то что наши каменюки… А вы там на друзей работаете, а у самих кизяка путевого нету.

— Ничего, навозу в колхозе хватит, — недовольно отшучивался отец. Он уже и сам начинал беспокоиться, ревновать к другим; навоза, несмотря на такую его шутку, не хватало, каждый хозяин делал по два, а то и по три круга — зимы у нас холодные, ветреные, а избенки кое-какие, все больше саманные. Выпрашивали навоз, бутылки учетчику ставили. А если и хватало, то последним доставался самый соломистый и сухой, который измять — семь потов пролить.

Места наши степные, голые; слишком уж отвесно падают сквозь сухой пыльноватый воздух лучи солнца, слишком резвы и неугомонны азиатские ветра, долетают и сюда, не потеряв половины басмаческой своей ярости, за день-другой до хруста высушивают валки небогатых здешних сенокосов, выгоняют влагу даже из речных берегов… Оттого выгорает здесь все до времени, и жестка и груба, упорна в своем желании выжить наша трава и немногая, чахлая на вид зелень лесопосадок, небольших осиновых и березовых колков. Хватает этого леса, ветловых рощиц и лозняка возле речек разве что на плетни да колья в неказистом степном хозяйстве. Дрова и вовсе редкость, для рабочих русских печей они здесь лишь на растопку приберегаются. Вот и делают кизяк, сушат его, только им и спасаются в буранах.

В последнее время, правда, кизяка меньше стали делать и не страдой наваливаются на него, как раньше, а по-иному, тракторами, малолюдней и скучней, как и всякое другое дело: лишь бы с плеч свалить да на кончину выпить. Другие и вовсе отказались от этой тяжелой и хлопотной, а посмотреть со стороны, так и унизительной даже для человека работы — хотя всякий нужный труд человек в состоянии поднять до своего человеческого достоинства. Добывают, кто где, дровишки, уголь, а чаще завозят с башкирских заводов брикет, горящий в печах грязно и вонюче, но жарко; куда легче денежки на другом чем заработать и отдать за машину этого брикета, а силы и здоровье сберечь.

Но вот посмотришь порой на скучное лицо тракториста, когда бульдозер его с победительным рыком крушит, разворачивает горы навоза, кое-как сталкивая его в кучу, оставляя после себя глубоко изуродованную землю; почуешь, выйдя свежим утром, копотную брикетную гарь из печных труб — что-то неладно, не так… А сам давно уже, между прочим, знаешь, что здесь неладно: те годы и все, что было с ними и в них, прошли, и ждать больше нечего. К лучшему или худшему. — но другой жизни нет и не может быть.

Кончалась, наконец, посевная, и отец с бранью, обычною в такое время, выговаривал за собой на два дня лошадь и телегу, мать на колышек закрывала дверь, и все мы, втроем, отправлялись на базу. С конюшни, где навозу накапливалось за зиму чуть ли не на метр, все уже вывезли, подчистили; стала она непривычно высокой внутри, пустой и тихой, лишь в солнечных прорехах крыши чиликали, дрались иногда воробьи да хрустела кошениной в дальнем углу жеребая кобыла, вот-вот жеребенком объявится, — остальные все были нарасхват.

Возили от широкого низкого саманного коровника. Сюда выходила высокой эстакадой с покосившимися столбами рельса вагонеток, которыми навоз выбрасывали наружу, под небольшую горушку. Навоз был тяжелый, спрессовавшийся от долгого зимнего лежания и уже наполовину перегоревший, с побелевшей соломой, и пахуче курился освобожденным парком. Отец вилами отдирал его пласты и смачно шлепал ими в рабочую телегу, мать расторопно помогала ему. Укладывали аккуратно, чтобы не растряслось по дороге, и повеселевший отец наконец командовал старой своей шуткой, которую я тоже знал давно:

— По коням!

— А у меня кобыла, — кричал я торжествуя.

— Кобыла ль, не кобыла — а приказанье было!

И я залезал на воз, нисколько не брезгуя навозом, потому что никто им сейчас не брезговал, забирал с руки вожжи и, понукая смирную, ленивую несколько Колхозницу, трогался в путь.

— Вилы не потеряй, — кричала мне вдогонку мать.

— Не-е, не потеряю!

— И вожжи тоже! — Это уже отец, насмешник.

— Не-е!..

А кругом вовсю кипела работа, все, кому достались лошади, торопились вывезти свои, дарованные колхозом на заработанный рубль, пятнадцать возов и зашабашить с этим делом до троицы; после праздника, если была подходящая погода, немедля принимались делать сам кизяк. Дорога к реке, неполная верста, вся была в ошметках свежего навоза и оживленная, подводы шли одна за другой. Встречная, пустая, почтительно сворачивала на обочину, какой-нибудь мужик с нее говорил, старательно хмуря брови и сердитым делая голос:

— Правишь?

— Ага.

— Ну, ладна — правь. А ось-то в колесе?

— Чево?

— Ось, спрашиваю, в колесе?! А то мотри у меня. Расчевокался он, понимаешь, как городской… Береги ось-то: за чекушку — на четушку!

— Ла-адно, — говорю я, лишь бы отвязаться от настырного дядьки, тоже насмешника, каких свет не видывал. Ехал себе — ну и ехал бы, думаю обиженно; что ты, что я — в одинаковую навоз возим, а он еще смеяться.

— Не «ладно», а мотри! Штрафовать буду, — кричит дядька уже сзади меня. Но я-то знаю, что штрафовать он не имеет права, фуражка не та, и гордо молчу. А Колхозница то ли заслушалась дядьку, а может и задумалась о чем — только уже еле-еле переставляет ноги и потряхивает иногда головой, будто сон прогоняет…

— Н-но, задрыга!..

Дядька где-то далеко сзади хохочет, и я еще больше серчаю: уж и лошадь ему не погони, все он смеется. Сам-то, небось, без матюка воды не попросит — а смеется. Всю жизнь такой дядька испортит, только встреться, — не отвяжется, проходу не даст.

Сваливать навоз нетрудно, главное — поближе к куче подъехать, кучнее сложить, тогда он не высохнет и еще перепреет; и я изо всей силы тяну правую сторону вожжей. Колхозница натуживается, колесо передка заскакивает в уже сваленное здесь отцом и увязает по ступицу. Ну и ничего, хорошо, успокаиваю я себя, правильно заехал, в самый раз. Сваливать, да и накладывать навоз на телегу нетрудно, только вечером отчего-то болит у меня внизу живота и спина неохотно сгибается, когда надо что-нибудь поднять — будто весь день без переменок просидел я за школьной партой. Отец пошел на завалинку к Печкиным, соседям, покурить на сон грядущий, а к матери пришла бабка Матрена, с бледным, в сумерках будто светящимся отекшим лицом, всегда для меня неприятным и даже страшноватым; и сейчас ставит матери на спину стаканчики, по всей избе пахнет керосином и жженой газетной бумагой, под запах этот я и засыпаю. А утром слышу: «Что, уже и не рада навозу?» — «Какая уж тут радость, — покорно и как-то виновато отвечает мать. — Уж либо-на пятом или шестом я месяце, Паш, — тяжко на пупок поднимать». — «А я тебе что говорил, — сердится отец. — Дома управляйся, хватит! А мы с мужичком поработаем; еще возов пять оттуда, да своего столь же наберется. Сиди дома». — «Мальчонку-то побереги, пусть он сваливает только…» — «А то я без тебя не знаю», — совсем с досадой говорит отец.

Работать отцу в эти дни приходилось за троих — с поездкой к деду и посевной мужские дела в домашнем нашем хозяйстве подзапустились, дальше некуда: сараи с зимы не чищены, у одного из них полой водой совсем подвалило стенку, варки порядком не загорожены. В огород он уже не совался, там управлялась мать. А тут тепляк недостроенный стоит, хозяина дожидается. Отец срубил его ранней весной, когда еще сеялки ходил ремонтировать; и в один из дней начал было уже корить тонкие бревна под стропила, когда почтариха принесла письмо. Я был тут же, сгребал во дворе вытаявший мусор и видел, как побледнел, уцепился за плетень отец, читая письмо из райотдела милиции.

— Что, что такое? Неужто нашли?! — заволновалась и почтариха. Отец вдруг заискал глазами по двору, будто что-то нужное, опору какую себе взглядом искал… — Умер?!

— Ничего, — сказал он и наконец остановил глаза, посмотрел разумно. — Нашли, теть Анис, плясать мне надо. Живой. Родное тебе спасибо, теть Анис.

И заплакал, махнул рукой, пошел в дом.

Отец решил ехать тотчас же на другой день, тем более что батя его, дед новый мой, жил, оказывается, неподалеку отсюда в большом городе Свердловске, всего каких-то полтора суток на поезде — можно успеть до посевной. Мать оставалась хозяйничать дома, а меня решено было взять, показать такого большого деду. Отец тормошил меня, волосы ерошил, чего я, оберегая первый свой чубчик, терпеть не мог, и несколько раз говорил: «С дедом теперь мы… елки-моталки — дед у нас теперь есть!» Дед так дед, соглашался я про себя, разве с ним плохо. С дедом хорошо. Больше ничего я не мог понять и почувствовать, только радовался, что у меня объявился вдруг дед. Первый дедушка, мамин, умер, когда мне и пяти не было, и я лишь запомнил, какой он добрый был, все подкладывал мне что-нибудь утром на подушку: то первый поспевший помидор, с зеленцой еще, сохраненный им до времени где-нибудь в ларе с зерном, то затейливую железку какую с машинного двора; как он выходил в хорошем настроении на крылечко, смотрел на небо, на яркое солнышко и чихал от избытка света, с удовольствием приговаривал себе: «Доброе здоровьице, сват Кондрат!» — и сам же отвечал: «Здоровье-то воловье — да на Кондрате зипун заплата на заплате…» И еще помню, как он лежал в переднем углу, на лавке, и был мне совсем не страшен — оттого, может быть, что лицо его совсем живое имело выраженье, брови высоко подняты, будто он хотел сказать свое обычное «вот так-то, брат…» и не мог. Я жалел дедушку Кондрата, даже какое-то сиротство свое чувствовал, особенно когда меня обижали, и поминал его. А тут новый дед объявился, и как мне было не радоваться ему.

Это уже потом, взрослым, понял я до конца отца своего — понял, удивился и пожалел человеческое в человеке.

Павлушка, отец мой будущий, в десять лет остался у матери совсем один, обе его сестренки померли следом от неизвестно какой болезни холодной весной сорок второго. Отец Павлушки воевал уже третий год, начав с финской кампании; слал порой редкие и необстоятельные, невразумительные какие-то письма: «Жив пока, тово и вам желаю, рад бы послать что, да как, сами скудно живем, а денег и вовсе не держим, толку в них…» И приписывал внизу «Смерть немецким оккупантам» без восклицательного знака. Павлушка собирал их в старый продравшийся кисет отца; и чем труднее жилось, чем больше работать и мучиться приходилось в его ожидании, тем больше помнил и любил он его — большого и надежного, как это бывает в представлении всякой безотцовщины, за которым жить как за каменной стеной.

Со временем мальчишеские эти, нехитрые надежды тоже взрослели, обрастали житейским — без хозяина никуда, никак не прожить, как ни старайся. Об отце он думал везде, всегда: в просторном выстывшем осеннем поле, по колена в грязи выбирая картошку, на темной зимней печи, летом на берегу запруды, где мокли его самодельные верши, кое-как, с пятого на десятое, кормившие их — везде… Он бы и при отце готов был так же вот жить, мерзнуть, работать куда ни сунет его бригадир, столько и даже больше — но лишь бы при отце, лишь бы чуть спокойнее за себя и за мать, совсем умолкшую после смерти дочушек…

Письма шли до самой осени сорок пятого, а потом что-то оборвало эту ниточку: ни слуху, ни духу, никаких вестей, пропал — и все. Мать сходила к учительнице, та написала письмо на имя начальника части. Ответ пришел много времени спустя: сводный полк расформирован, боевой состав отведен на отдых и пополнение других частей, местонахождения Прохорова М. Д. пока не знаем, сообщим позднее. Жив, значит. И опять ждали, и готовы были ждать долго, лишь бы объявился он, пришел.

Из части больше ничего не было, а письмо от самого отца пришло уже в сорок шестом. Было оно таким же кратким, как и другие его письма, только теперь ясным. Отец писал, что «так получилось, что я женился, останусь тут довеку. Вам я негоден, только и держусь на уколах, а жена медичка, так что прощайте мой грех перед вами, Настюша и Паша, может помру скоро». Обратного адреса не было, и штемпель затаскался, стерся в дальней дороге до серого, скрывающего все собой пятна. Мать заплакала и все повторяла, жаловалась кому-то: «Как ведала я это… господи, боже мой — как знала!..» Павлушка одного только испугался — что батя может скоро помереть и он его так и не увидит больше. Он давно знал, что это значит — жениться; что отец уже в другом месте и другим опорой и хозяином стал — это он понимал, потому что и на него самого, пятнадцатилетнего, в бедной жениховской ватажке посматривали уже как на мужика… Но бате там плохо, он мучается там от ран и может помереть, — и это заслоняло все, сводило на нет горькую и обидную мысль, что отец их попросту бросил, даже предал — и мать, и его, Павлушку, и умерших сестренок.

Взрослея, все чаще помнил он об этом, а ругать отца не мог, не смел как-то: может, он давно ушел уже, отмаялся — кто им теперь судья? Живые?! Нет, живые не могут судить тех, ушедших, которым уже все воздалось, по заслугам и без заслуг. Одно только хотел Павел узнать — жив ли, а если жив, отец ли ему тот, кому жаловался, с кем всеми несчетными обидами на жизнь делился Павлушка на холодной печке детства…

Так знаю об этом я сам, хотя, может быть, все было одновременно и сложнее, и жизненно проще, как это бывает за любым семейным преданием — устным, а иногда и таким, из которого ни слова не говорят, но оно есть и живо.

Уже и я появился в семье, когда кто-то посоветовал отцу подать на розыск — говорят, находят иногда. С этого началась его переписка с милицейскими и всякими органами, переписка бесполезная, потому что от войны еще не опамятовались, потерявшихся в ее неохватном поле нелегко найти, да и не до этого было. Отец и в Министерство обороны писал, и в область ездил — не убавилось неизвестности. Одно время он перестал писать, потом опять начал, надоедал всяким служащим людям. Ему отвечали то вежливо, то, по второму или третьему разу, раздраженно, но все одно и то же: такого нет, не находится… Отец и верил, и грешил на них, что это просто отмахиваются они от такой трудной работы — найти одного-разъедного во всей стране. И сам удивлялся, как люди за розыск этот берутся. Лучше бы не брались: махнул бы рукой, один раз охнул, на том и кончилось бы. А они взялись, штаты развели, а найти не могут — зачем уж так-то?!

И вот нашли. И поехали мы с отцом к деду: сначала автобусом через нашу степь в большой, неведомый мне город, потом забрались в зеленый вагон, где чудно и непривычно пахло вместе углем, уборной и едким мазутом и было много народу. Отец пристроил меня у окна, поезд со стукотком, вскрикивая иногда, мчал нас на север сквозь поля, лесопосадки, какие-то чужие села и даже города. Стремительно опускались и взлетали провисшие провода, храпела на деревянной голой полке, свесив толстую красную руку, тетка, иногда просыпалась и вскидывалась, испуганно хваталась за изголовье…

Скорость и усталость от новизны быстро укачали меня в сон; отец освободил от поклажи вторую полку, расстелил свое пальто, улыбнулся мне — ложись. И я уснул. Потом была первая моя в жизни вагонная ночь, которую я проспал и не увидел, и еще другая, на вокзале, где мы подремывали в ожидании пересадки, я опять на отцовском грубом пальто, а он сидя рядом: стерег мой сон, думал о чем-то, смотрел на людей, слушал бубнящий под высокими сводами голос репродуктора. Кажется, он так и не спал те две ночи. Я плохо помню поездку; но со мной навсегда осталась та полумертвая, прерываемая иногда хрипом динамика и возней сонных людишек тишина, холодная духота ночного вокзала в провинциальном каком-то городишке, и жизнь все никак не дает забыть мне это.

Приехали мы в Свердловск ранним утром, долго не могли выйти из огромного вокзального строения с высокими гулкими дверями и какими-то каменными переходами. Потом автобус повез нас по городу мимо старых, красного кирпича, и новых красивых домов с колоннами и всякими украшениями, отец их называл финтифлюшками: «Ишь разбогатели, финтифлюшек понавешали…» Но эти дома остались скоро позади, долгой чередой пошли победнее, ниже, грязнее, вдали на горке засинел лес — ехали мы на самую окраину. И точно, в автобусе совсем мало осталось народу, когда мы вышли; а в новом месте, открывшемся перед нами, ровным рядком стояли домики, укрываясь иногда за соснами, густо торчал у заборов из-под слежавшегося в лед снега прошлогодний бурьян и пахло, как на новогодней елке, хвоей и талой снеговой водой, весне здесь было всего несколько пасмурных деньков.

Отец нашел нужный дом, небольшой и опрятный, как-то сразу. Постоял у низенькой решетчатой дверцы в палисадник, будто пережидая или пересиливая что в себе, оглянулся, увидел меня и крепко, и бережно взял за руку. И мы пошли к большой, с толстым железным кольцом калитке забора, мимо наглухо зашторенных слепых окон. Отец потянул, повертел кольцо, поторкался в плотно пригнанные доски. Во дворе залилась лаем, заголосила собака; и, немного погодя, мы — я с боязнью этой самой собаки, а отец бог знает с чем в душе — услышали, как там, в чужой жизни, стукнула дверь и кто-то зашаркал по талому снежку дорожки, все ближе к нам, а собака за спиной хозяина залилась еще пуще.

Калитка открылась, и на нас глянули хмурые глаза пожилого грузного человека, в диковинных полосатых куртке и штанах, в белых начальнических бурках, бывших тогда в моде, — больше ничего из внешности его я не помню.

— Здравствуйте… — Отец крепко сжимал мою руку, забывшись, и я подергал ее, напоминая о себе, и чуть не заплакал, так больно было.

— Ну, здравствуйте… А в чем дело? Вы к кому?

— Я… мне Прохорова. Я к тебе, папань. Я Пашка.

Брови у человека дрогнули, он внимательно глянул. Еще раз посмотрел, щурясь, темнея одутловатым лицом и горбясь, оглянулся зачем-то назад. Отец все ждал.

— А и правда — Пашка… — без удивления, будто самому себе, другому какому-то, сказал дед. И посторонился, коротко и решительно мотнул седой, остриженной под бобрик головой в глубь двора. — Что ж, проходи, раз приехал… Проходи, гость!

Что и как было дальше — почти неизвестно. Отец мало говорил об этом после, а я не помню; будто этим «Проходи, гость»… отсеклось что-то в моей памяти, будто меня, жаждавшего воды напиться, вместо того утопили как кутенка в этой воде. Все, на что я смотрел во все глаза, оказалось столь многим, резким и новым, что я все забыл. Осталось лишь, как дед что-то замешкался в просторных светлых сенях (а может, это верандой было), держа руку на скобке двери, и вдруг повернулся к отцу, и они обнялись, отец зарыдал и быстро смолк. Потом отец, прямой и бледный, сидел за столом, бутылка стояла, а дед что-то говорил женщине; иногда очень строго, как мне казалось, смотрел на меня и заставлял кушать, и было ощущение тягости и неловкости от такой жизни и желание остаться одним, как на вокзале. В одно время мне казалось, что мы пробыли там долго, так, что мне стало тоскливо и подневольно и тянуло из комнат наружу, на воздух — сидеть во дворе и смотреть издалека на собаку, чтобы никто не обращал на тебя так много внимания, не заставлял кушать и листать какие-то книжки; а еще больше хотелось пропасть отсюда и очутиться дома, и там ждать, когда папка, наконец, кончит свое дело и приедет поскорее.

Оказывается, мы пробыли там до вечера и не ночевали. Женщина плакала, отец уговаривал ее, а потом увел меня, мы снова очутились на улице, потом в вокзальной толчее. По дороге — видно, с непривычки — я заболел какой-то пустяковой, но очень нудной болезнью, заскучал по дому и, кажется, даже плакал ночью, что так далеко я от родного. Чем-то было страшно мне это отдаление; и не избавляло от страха ни то, что мы едем к дому, спешим, ни даже присутствие и прямо какие-то нежные, непривычные заботы обо мне отца — видно, что-то почувствовал я в нем, такое же мальчишеское и беззащитное, растерянное перед жизнью, и на время перестал доверять ему себя.

Как следует очнулся я от всего лишь через несколько дней после приезда. Помню, лежу за печкой на своей урезанной железной койке, удивленный тем, что, оказывается, болею — это я-то, которому все нипочем. В передней светло и жарко, яркое солнце прет в окна и даже сюда, сквозь легкую ситцевую занавеску, достает. Видно, вторые рамы уже выставили, с улицы ясно слышна гусиная перебранка, скрип телеги, проезжающей мимо. А из задней половины, с кухни, слышу неспокойный семейный говор, осевший голос отца:

— Лучше бы он умер!..

— Не надо бы так, Паш, — грех… Зачем ты так?

— А как?! Я хоть до этого человеком был — а теперь я кто? Сирота. Куда теперь ни пойду, что ни делаю, а все равно сирота казанская… Мне мать моя хорошей матерью была, я знаю. Подыми ее — она все слезы изольет, себя всю издеет, а сделает для меня. А этого не подымешь. Он хоть и живой — а его разве теперь подымешь?! Ни за что. Да и кому это надо — мне, што ль?! Да я в гробу его видал — такого! Я сам третей, у меня сын вон растет, другой будет… я свою кровь привечать буду, за сто верст почую! А он… А как обидно, Тань… как обидно!

Отгуляли, порасстроив гармони, веселую троицу, даже девки — и те малость охрипли, стараясь наперепевки; и пора настала делать дело, не все же петь, пить и веселиться. Но дня три еще ходили по округе, погромыхивали грозы, в темных глухих ночах сторожили зарницами родимую сторону, и этими таинственными ночами буйно перла в рост луговая и степная трава, молодели посевы, катилась, невнятно шумя и всплескивая, взбухшая Заповедь — набирала она воду далеко в степи, из бурьянистых оврагов, из лощин, распадков и заигравших родников.

По каким-то одному ему известным приметам отец однажды решил, что пора. Полез и достал с чердака наши станки, похожие на те, которыми делают кирпичики для печей, только с косо, вразвал поставленными боковинами; осмотрел их, малость поправил — и ко времени: утро встало чистое, блистающее молодым солнцем, птичья мелочь в огородных кустах с ума сходила от радости.

Отец ушел к реке раньше, и мы с матерью быстро, наспех позавтракали, захватили станки с досками, ведра и тоже заторопились туда. Кизяк у нас обычно делают все разом, «гамзом», это как сенокос в старые времена — сейчас какие сена… Вышли все, старые и малые; многие уже пришли, другие тянутся дорогой, огородными тропинками, везде говор, нетерпенье, подготовительная суета.

Подошли и мы. Отец успел развалить нашу кучу в крут, сажени четыре в поперечнике, и теперь вместе с другими мужиками перехватывал Заповедь ниже по течению, у моста из бревешек, который вместе с высоко насыпанной дорогой делал здесь что-то вроде плотники. Мостик был низенький, и порой напруженная дождями река едва не шла поверх его. Воду надо было поднять всего на метр, не больше; мужики прямо с моста вбили в дно колья, притащили откуда-то старый расползающийся плетень и опустили его перед кольями, чтобы задерживал он куски дерна, бросовые горбылины, хворост и всякую всячину, чем прудят обычно речку.

— Щасик ты у нас, милка, впопят пойдешь, — обещали, — дай срок!

Но то ли торопились, временем дорожили и делали кое-как, на привычное «авось», то ли речка сильна стала — едва не стащило их запруду. Кто, покраснев от натуги и матерясь, удерживал ее вилами, кто за кольями новыми бегал — сдержали речку, захватили. Вода быстро, на глазах, пошла назад, затопляя ивняк, теплую, прогретую уже солнцем мураву и мягкую гусиную лапку низеньких бережков, и все заторопились к своим кругам, уливать их. Ребятня уже с криком бегала по колено в теплой после дождей воде, плескалась, чумазая и довольная, по всей долине на добрую версту сновали, перекликались люди, а чуть в сторонке паслись стреноженные лошади, ожидая своей трудной круговой работы.

От реки сюда, к кругу, вела узкая глубокая канава с ямой на конце, откуда и черпали воду. Взялся я чистить ее, заросшую травой, затинившуюся; и до половины не сделал дела, как пошла, заметно прибывая, вода — проворная и живая будто… Я торопливо расчищал ей путь и не успевал, она сама хлопотливо искала себе дорогу, тыкалась туда-сюда и, наконец, находила, успокоенно журчала, наполняя нашу яму, поднимая всякий сухой мусор со дна.

Мать черпала ее, сорную и теплую, передавала ведро мне, я отцу, и он, широко размахнувшись, плескал, пускал воду умелым и красивым блистающим веером, покрывая зараз чуть не полкруга; и такие же веера взблескивали на солнце то здесь, то там, по всей реке, и ощущение праздника силы, здоровья и труда, приподнятости над просто трудом и радости от этого было не только во мне, а и в отце с матерью, в соседях наших по кругу, в ожидавших нервно лошадях — во всем.

Четверо лошадей достались отцу по очереди к полудню. Круг был улит весь так, что из него сочилась коричневая жижа, — сок отдает, говорила мать. Отец залез в середину его, ведя за собой в поводу лошадей, пообтоптался, вытянул из голенища кирзачей кнутишко. Лошади уже понуро заморились — побегай-ка полдня по вязкому и неровному навозному кругу, потопчись при такой жаре, в мухоте да слепнях. Но делать нечего; кнут прищелкнул, стегнул для острастки под живот, в самое нежное место, — беги опять… И они, связанные попарно, опять затрусили, затопали глухо по влажному соломистому неотмякшему еще навозу, спотыкаясь и встряхивая гривами, пытаясь отогнать мелких и крупных, со всего свету, казалось, собравшихся кровососов.

Отец и жалел их, и, входя в азарт, подстегивал, другою рукой переводя повод над головой, блестя потным напряженным лицом, покрикивая, матюкаясь иногда для верности; и они трусили — круг, другой, третий, круг за кругом, и так, покорные и вымученные, до бесконечности… И с каждым кругом, казалось, опадала моя радость, уменьшалась и слабела, а место ее занимала неопределенная какая-то досада, тоска и жалость ко всему, и еще любовь к ним и к отцу, озленному сейчас нелепым своим существованием, необходимостью ради него мучить себя и других…

— Плесни-ка! — хрипло командовал иногда отец, не опуская кнута, утираясь рукавом, и я по-отцовски, веером, плескал одно, другое ведро на круг, под ноги и еще на лошадей, чтобы хоть как-то освежить их, отпугнуть мухоту; они тогда вскидывали головы, рывком убыстряли свой тряский бег по кругу, екая селезенками, и косились на меня — то ли пугаясь этой воды, то ли прося еще, я все никак не мог понять это…

Потом была передышка, лошади, понурив головы, стояли в стороне, тяжело поводили боками, изредка устало охлестываясь хвостами. Мы со всех сторон подобрали расползшийся круг, навоз стал уже темным, хорошо перемятым и смешанным — хоть в станок клади. Народ разбрелся, разбился в кучки, каждая у своего круга; кое-кто еще уливал круги, коротко вспыхивали на солнце водяные струи, трудились кони везде; другие уже хлопотливо делали, носили кизяк. Угомонилась ребятня, одни помогали взрослым, а кому еще не приспела пора — убежали купаться на большую речку. И меня всего изморила жара, я тоже рад бы туда, хоть разок окунуться в потаенную речкину глубину и прохладу, но — нельзя, дело прежде всего. Отец минутку посидел, покурил, поглядывая, как идут дела у соседей, и решительно поднялся, замял окурок:

— Ну, еще чуток, а там зашабашим… там тогда накладывай да носи, немного делов. Всего начать да кончить.

Но шутка у него вышла вовсе не веселая; впереди и было самое трудное… И опять круг за кругом: взлетает кнутишко, глаза отца сердиты, недовольны лошадьми и, все мне кажется, собой самим, этим нынешним существованием своим, привычным, но так до конца и не принятым, — будто он, человек, чувствует, знает свое другое и высокое предназначенье, но вот живет так и по-другому сделать никак, ничего не может, хоть разбейся… Как сейчас слышу я глухой его матерок, чавканье копыт в навозе и фырканье заморившихся лошадей — и, не нарушаемый этим, тихий звенящий зной моего детства…

Около нас уже давно стоял, ожидая лошадей, нетерпеливо посасывал папироску сосед наш Мишка, по уличному прозванию Самолет, черноватый безалаберный мужичок, охотник выпить и похвастать, чем придется, — поперечной ли пилой, купленной будто бы им у цыган, которую хоть век не точи, все равно пилить будет, хозяйством ли своим со скотиною или сыном, таким же пьянчужкой, который «мимо рта не пронесет, шалишь! — а парень хоть куда…»

— Как, Ивановна, хорош навоз-то?

— Да как бы не соврать, что хорош… От коровника.

— Х-хе, коровник… Что коровник! Я вон впослед пришел, а навоз самый что ни есть первый сорт… Якушкин завидовал! Ну, мол, ты отхватил; им, говорит, хоть сейчас топи, подсуши только! А ить от телятника брал — который раскорили весь, навоз-то.

— Да-к люди видят… соломист уж больно.

— Ничего не соломист. Легкий будет кизяк, пороховой. Я ить не промахнусь. Ну-ка вспомни, когда мы просянику ходили в колхозной кукурузе дергать… ну, в недород-то… Ну да-к вот: не досталося мне тогда навозу, кончился. Дай, думаю, хуть в остожья старые загляну…

И пошел «собирать со всего свету», как у нас говорят, напрочь позабыв о лошадях. Очнулся лишь, когда отец сунул ему поводья в руки:

— Ага, кончил? Ну, пошел я, побежал…

Мать рассказала, что плел ей тут Мишка Самолет.

— Все ему бир-бар, как татарину, ништо его не берет. И ведь всю жизнь так прожил — ни в сопелочку, ни в дуделочку… Я, грит, больше всех вас выгадал, что от телятника взял, — легкий, мол, кизяк будет, порох!..

Отец оглянулся, посмотрел на торопливо тянущего лошадей соседа, что-то кричащего своим, весело махающего им рукой:

— Много он с них жару нагребет, с легких-то…

Полтора десятка лошадей переходили из рук в руки, почти без всякой передышки — пока, наконец, не явился под вечер конюх дядя Якушкин и с большой руганью, с угрозами не отнял, не вырвал их у мужиков.

Делать кизяк решено было сейчас же. Мать, пока доминался круг, успела натаскать их с полсотни — так хотелось ей взяться поскорее за дело. Сложного в этом ничего, на первый взгляд, не было, я тоже давно уже умел и делал кизяк. Кладешь перед собою доску, на нее станок широкой стороною вверх — это форма. Рукой из ведра оплескиваешь водой внутри, чтобы не приставало к стенкам, потом рукою же накладываешь перемятый навоз, уталкиваешь кулаками и заглаживаешь. Станок за ручки поднимаешь на ребро, чтобы не вывалилось, и тащишь ж месту, где ровными рядами укладывают кизяк для просушки. Теперь станок осторожно кладешь широкой стороной вниз, встряхиваешь слегка — и вот уже лежит новый кизяк, правильной формы, но мягкий, нежный прямо-таки. Не дай бог, забредет скотина или даже гуси: все перетолкут, весь труд погубят. И дождь — не дай бог дождя!..

Пока бегал я посыльным за родней, за тетками своими (в их черед мы к ним тоже придем, на помощь), мать с отцом заложили кизяком порядочный угол нашего «поместья». Мужику делать кизяк — гордость не позволяет; но отец нынче отчего-то делал, хотя в прошлом году и слышать об этом не хотел. Нас же, ребятишек, просили и хвалили как могли, и я с жаром принялся накладывать в станок, уминать и таскать…

Уже носили кизяк и соседи наши, Печкины: несколько баб, две девчонки их и сын Печкиных, дурачок Петя, добрый и старательный парень, но иногда упрямый, какими почти все они бывают, скорбные. Я видел, как Петя, прежде чем взяться за станок, снял с руки детские игрушечные часики с нарисованными стрелками; посмотрел на них долго, любовно и в то же время с неким превосходством (знаем, мол, что игрушечные, — ну так что ж!) и заботливо положил их в карман, улыбнулся. И теперь он, весь в крапинках навозных брызг, испачканный до пояса грязным нашим материалом, суетливо работал: брякал станок на доску, торопливо хватал навоз, сильными руками уминал его в станке так, что порою брызгало ему в лицо — и чуть не бегом тащил к рядкам. Кизяки, впрочем, выходили у него сносными, за что мать то и дело хвалила его. Петя все сделает, только похвали.

Иногда ему почему-то не нравился какой-нибудь кусок; он тогда не клал его в станок, отбрасывал, — и вдруг принимался искать что-то в навозе, что-то лучшее, очень ему нужное, с каким-то озабоченным, самоуглубленным выражением в лице… И скоро находил, и тогда поднимал счастливое слепое лицо к солнцу и блаженно улыбался ему.

Рабочая пряжка долга, о чем только не наговоришься: и про то, каково-то нынче гусей стеречь, и почем весной картошка на базаре шла, и как, должно быть, баба у Гагарина горевала, пока он там летал, а пуще того мать, ей-то каково было узнать, что он т а м…

— Мы-то хоть не знали, как они там, — сокрушалась тетка Марфуня, разогнувшись, тыльной стороной руки старалась загнать волосы под платок. — Мой-то как вернулся с фронта да как порассказал — я три дни сама не своя ходила; да куда ж, думаю, господь-то глядел?!. А тут кто-ё знает, что он там найдеть?

А мне все труднее становится. Первые кизяков двадцать я легко отнес, не очень устал и на пятидесяти. Но ближе к сотне дело стало продвигаться не то чтобы тяжелее, но медленнее. В круге нашем, вприкидку, две с лишним, а то и три тысячи кизяков, да завтра еще один такой же надо измять и переделать — тяжело… Ну и что же, что нас пятеро — до самой ночи за глаза хватит, намучаешься.

Все чаще я об этом думаю, и все тяжелее работать, — а круг, кажется, и вовсе не убавляется, конца-края нет этому навозу. Наложил, умял, загладил, понес… И опять накладываешь, стараешься побольше отхватить от круга, но в станок только половина лезет; со злостью тыкаешь кулаками, сверху печет, ни ветерка, и никто на тебя внимания не обращает, не видят, как ты тут маешься — каждому самому до себя. Глаза бы не глядели на эту работу. Куда лучше возить его или мять. Или, положим, из сарая вычищать, это куда легче. Там прохладно, и никто за тобой не гонится; и стараться при людях не надо, как здесь: нынче не сделал, так завтра докончишь… Наложил — умял — загладил — понес. И еще. И все время нагнувшись да нагнувшись, неба не видишь.

Кизяк, слышал я, и в соседних селах уже делают и, наверное, везде, по всей стране — самое сейчас время для него, пока сенокос не начался. Да и куда без него, дров разве напасешься? Это все леса, которые смутно я себе представляю, порубить надо, тогда только хватит. Вот дед — тот вряд ли делает, они углем топят, наверное, как у нас в кузне. Приехал бы да помог. Не-ет, дед не приедет, не заставишь. Отец поминать о нем не хочет, молчит, лишь выпимши когда скажет, а так ни слова. И мы все тоже молчим, нельзя. Да и кому такой нужен он, дед, — мне, что ли? Он там кино на дому смотрит, а я здесь — работай, какой он дед…

Я смотрю на соседский круг. Девчонки те, сверстницы мои, тоже устали, непослушными ручонками укладывают, уминают навоз в станке и поднимают его с натугой, несут перед собой торопливыми шажками, откинувшись назад и пошатываясь, тонкие как тростиночки под тяжелой этой, в треть пуда почти, ношею… Они уже и не отстраняют от себя станки, сил нет, платьишки их на животах все как есть в навозе, и мои штаны и майка тоже…

И первой эту мою усталость замечает мама. С пытливою полуулыбкой-полужалостью смотрит она мне в глаза, говорит вроде бы весело:

— Ну как — идет работка-то?! Ну, и слава богу. Ничего: глаза страшатся, а руки делают. Сейчас он у нас запищит, круг-то… — И вдруг вспоминает: — Господи, жарит-то как — дыханьюшки моей нету! Сбегал бы ты, сынок, за водой — вышла вся в чайнике, выпили.

— Вот-вот, — поддерживает ее тетка моя, Марфуня, и кричит соседям нашим: — Вы-то как там — с водой? А то пусть молодяка наша сбегает в село, к колодцу, — как оно будет хорошо, холодненькой-то!

— А и то, — соглашается хозяйка Печкиных. — Ну-ка, девки, слетайте-ка с женишком… Хорош женишок, ты гли-ко — не хуже тещи кизяки кладет. А засылайте к нам сватов, под осень?!

— Ну и что ж — и зашлем! — с веселой уверенностью говорит отец и разгибается, смотрит насмешливо и ласково, руки у него, как и у всех, чуть не по локоть в навозе. — Залог ваш, утиральники готовьте, нечего и медлить.

— А у нас есть, хоть сейчас!

— Еще чего!.. — ворчу я и что есть силы хмурюсь, показываю всем, что этим меня теперь не проведешь, нечего понапрасну болтать; а на девчат не могу, не хочу смотреть — стыдно… Что за народ глупый, думаю: ведь знают же, что маленьких не женят, не испугаешь меня теперь этим — а болтают… Прямо какие-то непонимающие они, все на что-нибудь девчачье намекают — дались они им, эти девчата!

От колодца мы возвращаемся, когда уже по всей округе вовсю завечерело. От круга всего ничего осталось, один мысок, бабы обложили его своими досками вкруговую, добирают остатнее — и я будто в самом деле слышу, как он пищит, круг, жалуется, добиваемый сильными, со стороны глянуть — словно бы и неуставшими руками матери моей и теток. У соседей кусок еще порядочный, но там, глядя на ночь, тоже торопятся, работают уже молча — усталь свое взяла, не до разговоров.

— Все кишки порвал, не могу, — говорит вдруг Петя, выпрямляется и утирает лицо локтем, размазывая навозные брызги. Он говорит это так жалобно, с таким беспокойством и животной какой-то заботой о своих кишках, которые в нем есть и которые так натрудились и устали — что я ему верю и жалею. Работает он торопливо, рывками, будто каждый кизяк у него — последний; и он торопится побыстрее сделать его и положить, а потом убежать к нам в мальчишескую нашу компанию на реку, — немудрено и устать.

— Болят кишки, — объясняет он всем и показывает на грязный свой живот, кивает головой. — Прямо болят, и все!

— Ну, еще немножко, Петь, — уговаривает его мать. — Ты не торопись только, помаленьку.

— Немножко можно, а больше не могу, — говорит он покорно, с ребяческой серьезностью, нагибается, берется за станок; и опять его что-то несет, торопит, будто сжигается что в нем, — может, разум сам? — освобождая лихорадочную неразумную энергию, нетерпеливую и раздраженную теперь…

Меня все подзывают, я высоко держу чайник, и они поочередно, отстраняя грязные руки, как уставшие раскрылившиеся птицы, пьют из носика. На кругу уже и доску положить негде, так мало его осталось, меня посылают мыть освободившиеся ведра, потом палочкой метить приграничные свои кизяки — кончается день.

Назавтра все это повторится еще один раз, а сегодня день кончается. Полощутся в теплой грязноватой воде натруженными руками бабы, отмывают высохшую коростой навозную жижу с локтей и ног, с лица; тянутся вереницами с верховьев речки люди с вилами, ведрами, с чисто вымытыми станками и досками, окликают еще работающих:

— Бог в помочь!

— Спасибочки на добром слове.

— Пищит?

— Пищит, куды он денется!..

Золотой был день, яркий и тихий, с мягким свежим солнышком, какое после грозовых непроглядных ночей бывает, — и назначен, отмолен был он старухами и всеми не для праздника, свадьбы или еще какого-нибудь торжества человеческого, а для кизяка.

Без малого шесть тысяч с двух кругов насчитала мать кизяков — а сделано только полдела, до печи им еще далеко. Слава богу, не было ни дождя, ни потравы скотом, за несколько жарких дней укреп он, коркой сверху покрылся, пора настала переворачивать. Дело это нетрудное, ходи и ставь их огородной тяпкой на ребро, и потому поручалось мне одному. Но кизяки уложены плотно, босые ноги еле умещаются в междурядьях, дерет их шершавыми ребрами. Да и шесть тысяч их, кизяков-то. Хочешь быстро сделать, но получается это плохо: ногам неловко, жара и невесть откуда взявшийся сон морит…

Затем, как подсыхает кизяк, надо ставить его в «пятки»: четыре на торец, а пятый сверху; потом в рыхлые, продуваемые ветром небольшие скирды; а потом в большие скирды, каким не страшна степная непогода. А уж осенью, после всех работ, эти шесть тысяч надо перевезти домой, ко двору, перетаскать и сложить их под высокий сарай… Сухой кизяк хоть и не так тяжел, как в станке, однако уже с «пятков» становится шершавым и колким; пока переберешь по многу раз эти тысячи, кожа на пальцах стирается до сукровицы — в рукавицах не поработаешь, неловко. Или вдруг упадет, дерябнет по голому телу; много ссадин и царапин доставалось нам от кизяка.

И когда, наконец, глубокой осенью, кизяк был определен на место, положенное ему, когда пальцы мои еле держали ложку за ужином, мать, еще молодая, в который раз крестилась, как никогда истово и благодарно, и говорила: «Ну, слава богу — управились… Без хлеба, без картошки сидели — ладно; видно, кому-то так надо было. А без кизяка ни разу не оставались, никак нельзя… замерзнем. Теперича мы живем». И идет к плачущему новому братику моему, совсем новому, трехнедельному еще, который только и знает, что кричать или спать. Правда, недавно я в люльку заглянул, а он — нет, не спит, таращится, катает глазенки, никак их остановить не может, не умеет еще. И серьезный, не улыбнется. Это он спокойный был, довольный своим житьем. А когда недоволен, то кричит громко и требовательно, как будто весь белый свет у него в должниках, будто всему на свете и дела больше нет, как только помочь ему вырасти, большим и грубым стать. Мать на это лишь усмехается — глу-упый!..

За ужином отец выпьет с устатку, затем помрачнеет и забеспокоится, станет говорить много, и мать уведет его в кухоньку, дверь притворит. Но я многое знаю и слышу в своем доме.

— Лучше бы он умер!..

Я многое слышу и знаю такого, чего не подозревают родимые мои, и не хочу им говорить этого — чувствую собой всем, знаю, что не надо говорить им об этом. Тогда, думаю, будет хорошо и мне, и моим всем; только незнание наше друг о друге и о жизни тоже спасает нас от темного и враждебного, что подстерегает человека на его неизвестных путях. И еще хорошо, что мы забываем даже то, что долгое время было нашим, нами самими было. Это сама жизнь бережет нас и все, что живое на земле, очень бережет, как мать поддерживает и охает неслышно на каждом неверном нашем шагу. Смотрю я со своих невысоких пока лет и никогда, никак не могу назвать жизнь жестокой. Жизнь сама по себе не жестока, нет — она милостива, и наша воля не замечать этого и не подчиняться ей. Жить трудно; и не в том дело, что руки устают — сердце хлопочет, мечется, милое себе ищет, оно-то и устает, трудно ему — во все времена. Все чаще вспоминается мне сосед наш Петя, скорбный, но тоже человек, сосуд человеческий: как он ищет и наконец находит что-то, ведомое только ему одному, что-то дорогое и ему позарез нужное — и тогда поднимает счастливое слепое лицо свое к солнцу и блаженно улыбается ему.