Десант Тайсё

Глава IV

Взахлёб утолив простые чувства, Пётр начал постигать сложнейшую науку — снимать на ночь кандалы. Ведь глупо маяться в них двадцать лет. К тому же в камере имелись виртуозы, способные моментально надеть их перед утренней проверкой. Глядя на того же Проминского, тоже хотелось дать отдых ногам, кажется, уже протёртых бугелями. Леонид охотно признался:

— У настоящего социалиста нет права собственности на свой опыт и знания. Всё это в равной степени принадлежит любому настоящему социалисту. Внутренний голос мне говорит, что ты — именно такой. Потому вникай...

С улыбкой фокусника он неуловимым движением играючи вытянул ноги из бугелей. Пётр аж задохнулся от восхищения:

— У-ух, ты-ы-ы!..

— Всё понял?

— Не, ни хрена...

— Так внимательно смотри да повторяй за мной.

Ведь научил щербатый лях своему искусству! Когда же узнал, что Петру довелось охранять Ленина, небрежно фыркнул:

— Х-ха, я тоже охранял его!

— Это где ж?

— Ещё в Шушенском. Сколь раз ходил с ним на охоту и нёс его ружьё наизготовку. Так разве не охранял?

Оказалось, он был младшим сыном польского социал-демократа Ивана Проминского, сосланного за лодзинскую стачку в Шушенское, куда затем приехала его семья. Так малолетнему Лешеку довелось много раз побывать с Лениным на охоте, особенно памятной потому, что сам Владимир Ильич почти не стрелял, доверяя это счастливцу. Пётр порадовался за него и спросил:

— Ну, а ты-то подбил хоть одну куропатку или зайца?

— Х-ха, ещё бы!..

Это он, понятно, заливал, хотя до мельчайших подробностей вспомнил, чем занимался Ленин, о чём говорил с отцом и почему экономил патроны. Таким дотошным Пётр был потому, что уже почувствовал: Задыхается... Ещё не привык сидеть в тесной, сырой, вонючей камере. Если бы её и остальные, набитые так же плотно, не проветривали полчаса в день, — централ бы давно взлетел от любой спички. Но всё-таки гораздо хуже, гнетущей были воистину каторжные будни, своим беспросветным однообразием убивающие в человеке всё живое. Трупная вонь многолетнего духовного разложения пропитала весь централ.

— Блажишь, братец, блажишь... — одёрнул себя Пётр, намереваясь одолеть возникшую хандру. — Где ты должен пропадать по сию пору? В одиночке! А барствуешь тут! И ещё косоротишьоя от везухи? Да тебе за это мало рожу набить! Какого ещё рожна тебе надо? Брось и не рыпайся! Вон сколько рядом занятий на выбор!

Действительно, можно было изучать иностранные языки. С помощью Лагунова постигать высшую математику, логику и психологию, а под руководством Петровича — практическую и теоретическую механику, строительство железной дороги, любых зданий или тех же бань, без которых никому не обойтись. Он вообще не признавал безграмотных революционеров, резонно вопрошая нерадивых:

— Ну, что за прок от вас, сермяжных, грядущему обществу? Какой дельный закон или ценную научную мысль вы можете предложить? Какую уникальную машину или хоть мясорубку способны создать? Ни-че-го. А без этого невозможно заветное будущее. Так учитесь, коль великодушная власть сохранила вам жизнь, обеспечила вас дармовыми харчами, крышей и уймой бесценного времени.

— Х-ху, австрийский император Франц Иосиф за всю жизнь прочитал всего одну книгу и ничего, кажется, до сих пор здравствует, — отрешённо добавил Леонид.

— Интересно, какую ж? — прямо воспрял Гуревич.

— Да не, успокойся. Не твоего дорогого Ницше, а «Боевой устав пехоты».

— М-да-а, это для нас незыблемый авторитет... — улыбнулся Петрович и, с причмокиваньем посмаковав редкое наслаждение, заключил: — Ай да большевик! Преклоняюсь перед подобными!..

Мудрец был абсолютно прав. Грех не воспользоваться почти райскими условиями. Но больно уж тяжко изо для в день убивать одну тошнотворную скуку — другой. Как бы потом не пришлось просить многоуважаемых товарищей о разрешении надеть петлю. Вероятно, потому же и Леонид настырно уклонялся от приобретения фундаментальных знаний, изучая лишь польский язык. Это позволило ему заметить муторное состояние друга и посочувствовать:

— Э-эх, как томит богатырская силёнка-то... Куда бы её применить для общей пользы?

— На носу перевыборы старосты. Хватит ему тянуть второй срок. Теперь наш черёд. Возьмёшься? — предложил Дмитрий.

— Да я же новенький...

— Тем больше шансов и чести, — заключил Леонид.

— Давайте попробуем...

Кроме камерных забот, невольно отвлекающих кислые мысли, Петра заинтересовало поведение каторжан в партийном и личном отношении. Это всегда полезно знать. Леонид немедленно занялся агитацией, страстно уверяя каждого, что новый староста гарантирует лично ему за поддержку по лишней горошине и паре самых жирных червей в гороховом супе. Соблазн подействовал почти на всех, кроме Гуревича, который по анархистской привычке возмутился:

— Что ты, чёртов лях, дуришь меня? Пускай он оставит себе хоть всех червяков! А откуда возьмёт на всю камеру лишний горох?

— Из собственной миски.

— Враньё! Такого не может быть! Меня не облапошишь!

Стремясь увлечь за собой всех одураченных, Гуревич первым проголосовал против Петра. Остальные почему-то не поддержали его, дружно потребовав с Петра положенный магарыч и в придачу — нормальное куриное яйцо для Гуревича. Авось, на сей раз всё-таки сумеет стать отцом? Пётр обещал сделать это.

Главной обязанностью старосты являлась делёжка обеденного мяса, которого приходилось на душу от пяти до шести золотников. Если учесть, что половина камеры не получала никакой поддержки с воли, значение для каторжан этих крох было весьма велико. Аптекарских весов, разумеется, не имелось. Чтобы все порции получились ровными, следовало действовать очень точно. Когда Пётр начал колдовать над мясом с остро заточенным ножом, около стола сгрудились наблюдатели, бдительно советуя:

— Ты вон туда, туда прибавь. Ишь, какая маленькая получилась порция...

— А в этой нет ни крохи жирка...

— Зато тут — сплошной жир!

— Да это — хрящ. Протри глаза-то...

— Тоже скверно...

Пётр вконец умаялся, пока разделил все порции, добавляя вилкой нужные крохи. Отошёл от стола, критически осматривая почти каторжный труд. Затем взглянул на притихших наблюдателей:

— Ну, как?

— Сойдёт на первый раз.

— Налетайте!

Многие тотчас проглотили свои доли. Некоторые положили в миски, чтобы дождаться супа. Наконец дежурные принесли ушат щей, которые больше смахивали на обычный кипяток, загущённый кислой капустой. Суп из гречневой крупы тоже скорее напоминал грязноватую жижицу. Самым лучшим считался гороховый. Пётр торжественно снимал ковшом навар из гороховых червей, выплёскивал их в помойное ведро и, тщательно разболтав зеленоватое варево, опять с аптекарской точностью разливал по мискам.

Скудный обед изредка дополнялся посылками от «Красного Креста». Но такие праздники случались крайне редко. Ведь на каторге, в тюрьмах и ссылке нуждающихся была тьма. А деньги в «Красный Крест» поступали от рабочих, тоже всюду бедствующих. Поэтому страну лихорадили постоянные стачки.

Особенно мощной стала бакинская, в которой участвовало больше двухсот тысяч. Последовали массовые аресты, вызвавшие политические стачки протеста в Москве и Питере. Их поддержала боевая Польша. Возникли баррикады. Начались перестрелки с полицией. Все эти события свидетельствовали о стремительном нарастании революции, способной распахнуть двери каторги. Камера бурлила. Митингующие не могли усидеть на месте. Всем хотелось бежать, лететь, чтобы ринуться в раскалённую стихию борьбы! Но они могли только ходить в узком пространстве между столом и нарами. Топтались, толкая друг друга. Ложились и снова вскакивали. Звон кандалов сливался в сплошной благовест. Эта лихорадка миновала только Леонида, который беспечно валялся на нарах и язвил:

— А кто ещё намедни вопрошал, как совершенно неорганизованный народ свершит революцию? По щучьему велению, по вещему знаку свыше? Или наконец проснётся доблестный Илья Муромец да одним богатырским движением плеч опрокинет мимическое самодержавие?!.. Староста, готовь список нытиков. Пусть ещё постонут здесь до следующего пришествия революции.

Страшен каторжный скепсис. Многие были пропитаны им и стыдливо молчали. Кстати, ещё потому, что к двери подошёл Тимофеев с последней вестью:

— Промышленная буржуазия опасается, что правительство дряхлых сановников уже не в силах задавить революционное движение, и вместе с Родзянко настаивает перед монархом о создании правительства сильной руки.

— Спасибо, — поблагодарил его Пётр, но повторить для всех паршивую новость не успел. С вечерней проверкой явились надзиратели. После неё старший привычно скомандовал:

— Спать!

Долго шептались, вздыхали, кряхтели, ворочались и скрипели нарами затихающие кандальники. Петру тоже не спалось от бередящих дум. Одновременно душу томили естественные весной желания. Даже в тощей подушке, шуршащей соломенной трухой, воскресли хмельные запахи. Он припал к решётке распахнутого окна. Низко нависшие звёзды замерли. Черной тенью застыл на вышке часовой. Насыщенная ароматами окружающей тайги, ночь остановилась. Царила дивная тишина, которой хотелось дышать бесконечно... Вдруг откуда-то, словно дополняя эту благодать, появились чудные звуки скрипки. Где-то рождаясь, они купались в нежных волнах ночи и струились, переливались... Грустные, будто рождённые специально для такой ночи, эти волшебные звуки эхом отзывались под куполом изнывающей души...

Ночь удивлённо вслушивалась в неведомую мелодию, мрачная тюрьма, казалось, припала к земле, норовя исчезнуть. Люди проснулись, перестав громко дышать и храпеть. Слушали, боясь нечаянным движением или вздохом спугнуть наваждение. Все погружались в такие реально ощутимые грёзы, что боялись очнуться...

Внезапно мелодия исчезла. Но камера ещё до-о-олго зачарованно молчала, точно ждала: вот-вот она возникнет снова. Однако — нет... У всех вырвался общий вздох, похожий на стон. Звякнули кандалы. Люди заворочались на скрипучих нарах. Ночь прорезал тоскливый вопль часового:

— Слу-у-уша-а-а-ай!..

Камера опять затихла, погружаясь в сон. Чарующие грёзы давно сменили нечаянные звяки цепей, вскрики или стоны спящих людей. А Пётр всё лежал и ждал, что воскреснет волшебная скрипка... Лишь когда почувствовалась предутренняя прохлада, он оторвался от решётки и с головой накрылся суконным одеялом.

Это событие будоражило всех и днём. Чарующая музыка радовала огрубевших, почти одичавших людей, словно жарок, чудом попавший среди зимы в камеру смертника. Что за неведомый музыкант наградил каторжан своей гениальной игрой? Откуда тут взялся? Потом оказалось: это был Григ. Тоже почему-то бессонный граммофон Снежкова передал всем нежнейший привет из полузабытого мира...

Вскоре выяснилось, что главному стражнику не спалось резонно. Да кто подвёл его под монастырь — краса и гордость всего централа, лучший староста самой большой солдатской камеры, в которой обитало около сотни душ. Впрочем, Лука Дорофеевич Годун являлся не только местным светилом. Высокий, стройный красавец и умница, сверхсрочный фельдфебель Годун прежде был знаменем Московского гарнизона. Когда начальству требовалось щегольнуть образцовым солдатом или от лица солдат христосоваться о великим князем Сергеем Александровичем, генерал-губернатором Москвы, либо поцеловать ручку великой княгини Елизаветы Фёдоровны, — в наряд назначался Лука Дорофеевич. И вплоть до революции всё свершалось безукоризненно.

Столь же безукоризненно он подготовил побег своей камеры среди белого дня, во время прогулки. Первым разоружил часового у входа, выпустил солдат на волю и прикрыл отход. Внезапность операции позволила беглецам благополучно достичь вершины горы. Лучший фельдфебель Московского гарнизона точно знал, когда следует находиться впереди или — сзади. Поэтому Годун снова первым вступил на вершину открытого перевала, где всех могла перестрелять очухавшаяся стража. Годун сбил её, открыв огонь по вышкам. А когда последним спокойно поднялся, — его настигла шальная пуля. Раненый — по тайге не ходок, только обуза для каторжан, которым далеко не уйти. Годун простился с друзьями и стал держать погоню. Ошеломлённая точной стрельбой, стража не могла приблизиться к перевалу. Тогда дошлый фельдфебель местной команды обходом подкрался сзади, снёс Годуну шашкой голову и поднял на штыке утихшей винтовки. Лишь после этого возобновилась погоня.

Централ замер в ожидании кар и вестей о захвате сбежавших. Поползли даже слухи, будто Годун хотел, захватив побольше винтовок, выпустить на волю всех, но что-то не задалось. Потом стало известно: его закопали прямо в кустах, где погиб. Жалея героя и завидуя уцелевшим счастливцам, Пётр сказал:

— Всё равно занял достойное место...

Вдруг по централу эхом разнеслось:

— Во-ой-на-а-а-а!..

Камера оглушенно замерла. Понимая, что это значит лично для каждого, все обступили Петра:

— Давай подтвержденье!

Он помчался к Тимофееву. Обычно энергичный, невозмутимый, тот едва брёл по коридору от конторы. Ноги заплетались. Бледное лицо блестело от испарины. Усы подпрыгивали, глаза остекленели.

Дрожащими губами он еле выговорил:

— Россия объявила войну Германии...

— В-вот с-скоты, нашли способ разделаться с революцией!

— Никакие скоты на подобное вероломство не способны. Даже странно, что эти ублюдки оказались способными на такой хитроумный трюк. Ведь он действительно позволит избавиться от революции. Или по крайней мере задержать её бог знает на сколько...

— Вот-вот... Стоп, а как же договор? Я сам видел кайзера, который был у нас на «Полярной Звезде»! Ведь Николай тогда подписал с ним договор о взаимной помощи на случай войны с другими странами! Что же теперь выходит?..

— Очередное блядство, то есть вновь по-родственному договорились о выручке.

Подошедшие старосты других камер помешали дальнейшей откровенности всегда сдержанного Тимофеева.

Как ни велико было потрясение, войну всё-таки ждали, поневоле припомнив: Маркс предрёк её ещё в сентябре семидесятого года и даже подчеркнул, что Россия будет воевать против Германии вместе с Францией. За минувшее время экономические противоречия обострились до предела, вплотную приблизив мировой кризис, жуткий для всех. Поэтому некоторые старались избавиться от наваждения, заговорив его:

— Чур-чур!..

Экспансивные эсеры заклинающе утверждали, что мировая война невозможна, поскольку будет величайшей нелепостью, величайшей жестокостью, какую только можно представить. Отсюда следовал категорический вывод: все здравомыслящие правительства не допустят подобной нелепости! Более заземлённые меньшевики, учитывая крайнее обострение противоречий в капиталистическом мире, допускали вероятность мировой войны, однако молитвенно уповали на европейскую демократию, которая своим влиянием парализует её возникновение. Особенно свято они верили в чудодейственные способности германской социал-демократии. Совершенно земные большевики даже не сомневались в расширении войны, но ставили это в зависимость от поведения пролетариата разных стран. Революционный подъём вполне мог удержать Россию от дополнительной опасности. Всё оказалось не так. Ошеломлённая камера в полном смятении затихла и покорно принимала очередные удары судьбы:

— Правительство объявило всеобщую мобилизацию!

— В крупных городах проходят патриотические демонстрации!

— Стачки прекращаются!!!

— Революция замирает к едрени матери!!!

Все грёзы развеялись. Прокопчённый потолок стал заметно ниже и явно похожим на крышку давно заготовленного гроба. Начались обмороки, сердечные приступы, истерики. Только Леонид, сосредоточенно косоротясь перед зеркалом, старательно выдёргивал на висках седые волосы. Мужественный лях во что бы то ни стало хотел остаться молодым вечником. Неожиданно раздался взвизг торжествующего Гуревича:

— А что я вам говорил?!.. Вы пророчили революцию вовсе не потому, что она созрела! Нет, меньше всего потому! Просто вам хотелось-таки её позарез! А там никакой революцией даже не пахло!

— А пахло парашей, — буркнул Дмитрий, надеясь прервать сверлящий душу голос.

— Х-ха, что ты ещё скажешь на это? Тебя заедает, что я глубже и дальновидней разбираюсь в политике, нежели вы все вместе!

Не помня за ним такой прозорливости, люди с недоумением взглянули на сверхчеловека, умолкшего до полного затишья революции.

Бравые статьи в поступающих газетах по-прежнему угнетали Петра. Хоть сознание уже спокойно воспринимало происшедшее, хандра становилась всё неодолимей. Спасти от неё могло лишь действие. Вместо прогулки Пётр заглянул в библиотеку.

Создал это сокровище очень обходительный Павел Фабричный, тонким, нежным ликом и золотистыми кудрями похожий на ангела. Просто не верилось, как такой кроткий человек с девичьей улыбкой мог жить в солдатской казарме. И совершенно не верилось, что ещё до революции мог застрелить своего батальонного командира. Уже девять лет прозвенел Павел кандалами, доведя число книг до восьми с половиной тысяч. Он так умело всё организовал, что лучшие издательства считали делом чести посылать сюда самые интересные книги. В том числе — запрещённые даже на воле. А чтобы они благополучно попадали к читателям, специально для цензора Квятковского добавлялись тома в отличных переплётах, с изящными иллюстрациями. Они безотказно смягчали чуткую душу всегда хмурого тюремщика. Зная, насколько это рискованно, Пётр полюбопытствовал:

— Не боишься влипнуть?

— Гм, конечно, боюсь... — мягко улыбнулся голубоглазый Павел, — что едва ли протяну вечный срок, чем оч-чень огорчу начальство.

Как не позавидуешь кремнёвой стойкости обречённого. Вот кому постоянные хлопоты и заботы не позволяли кручиниться. Подумав, не попроситься ли в помощники, Пётр начал осматривать полки. Глаза споткнулись о книгу Екатерины II. Не слыхивал о такой. Да и нужна была... Пошёл дальше. Но что-то заставило вернуться. Раскрыл книгу наугад, прочитав: «Самое высшее искусство государственного управления состоит в том, чтобы точно знать, какую часть власти, малую или великую, употребить должно в разных обстоятельствах, ибо в самодержавии благополучие правления состоит отчасти в кротком и снисходительном правлении». Он прямо оторопел — неслыханное писала царица в своём «Наказе». Перебросил ещё несколько страниц. «Зло есть почти неисцелимое, когда обнажение государства от жителей происходило от худого правления».

Да кто же хотя бы из придворной челяди, толкавшейся на «Полярной Звезде», мог сказать о худом правлении власти? А тут это признавала сама императрица и ещё утверждала, что зло неизбежно вело к мору народа. Ведь именно против такой политики боролся он вместе с рабочими. Ай да Екатерина! Вот так императрица! И когда ещё написала всё это — в 1768 году! Пётр пошёл к Фабричному:

— Беру!

— А не грешно революционеру знакомиться с такой дамой? — улыбнулся Павел.

— По-моему, любому революционеру просто грешно не познакомиться с такой дамой.

— Ого!.. Хм, валяй...

Давно не читал он буквально взахлёб и с каждой страницей всё явственней видел, что нынешний император совершенно не слушал советы мудрой прабабки, точно назло ей всё делая наоборот. Почему? Не мог же специально рубить сук, на котором сидел так высоко. Тогда всё-таки по какой же роковой причине фатально вёл державу к могиле? Самым примитивным объяснением подобной нелепости являлось одно: последний самодержец всея Российской империи тоже не читал великий «Наказ». Возможно, даже не знал о его существовании. Вместе с бесчисленными министрами, которым не требовалось воевать с властью и гнить тут.

Пётр был не таким. Закрыв книгу, сразу вручил её Леониду. Тот брезгливо скривился и разразился гневной тирадой о смертельной опасности для каторжанина в цвете лет лишь платонически якшаться с дамой, а тем более — по всем статьям чуждой в классовом отношении. Пусть куражится. Пётр дал книгу Дмитрию, который уже через полчаса начал читать её вслух. Камера оцепенело слушала. Затем принялась обсуждать бесценный «Наказ». Все согласились, что Россия давно бы стала совершенно другой, будь выполнено это завещание действительно Великой императрицы. А щербатый пройдоха, допустивший невольный промах, подвёл итог:

— Все вы единогласно признали, что сия крамольная книга подрывает самодержавие. Уверен: она давно везде запрещена и начисто изъята. Сохранилась только в нашем медвежьем углу. Потому предлагаю переправить её уцелевшим подпольщикам как самое мощное оружие грядущей революции. Саму же Екатерину Великую рекомендую немедленно включить в состав ЦК большевиков. Почётным членом.

— И эсеров. Вместо Минора, — добавил Петрович.

— А чем хуже меньшевики? — возмутился Кунин. — Нас тоже надо усилить подобным авторитетом!

Предложения нарастали, веселя подзакисших людей. Могла ли царица подумать, где встретит самых радушных сторонников! Поскольку ближайшей оказии к подпольщикам не было, книгу передали соседям. Так она и пошла будоражить централ...

На этом единодушие камеры, к сожалению, завершилось. Далеко отсюда разворачивались бои, но война всё равно разделила людей, словно линия фронта. Эсеры с меньшевиками превратились в ярых оборонцев, ратующих за победу России. Большевики стали такими же ярыми пораженцами, убеждёнными, что это неминуемо сметёт царизм и приведёт к победе революции. Баталии между ними позволили каждому проявить полководческие таланты, которых так не хватало целой армии генералов... Перемирие воцарялось лишь на время обеда, к величайшему сожалению, безбожно скудеющего. Хлебный паёк упал до полуфунта в день. Совершенно исчезло мясо. В кухонных ушатах заметно сократился даже спасительный горох. И Пётр поневоле придерживал руку, когда собирал ковшом казавшийся жирным навар из червей. Слабея от голода, люди замерзали в плохо натопленных камерах и повально болели. Надрывный кашель постоянно заглушал все звуки.

Каждую новую партию наполовину составляли солдаты, которые охотно рассказывали о фронтовых ужасах, бессмысленной гибели целых дивизий. Особенно всех потрясали немецкие газовые атаки. Требовалось естественное пополнение окопов. Туда подряд гребли рабочих и деревенских парней с мужиками. Все надеялись, что в такой обстановке неизбежно поредеет охрана централа, следовательно, увеличится возможность побега. Но безумная власть всё-таки знала, чем дорожить.

Германия тоже держалась из последних сил. В декабре шестнадцатого года она предложила России заключить мир. Похоже, сам Всевышний дал царизму редкостную возможность перевести дух. Тем паче, что даже кадет Милюков с думской трибуны предупредил почитаемого монарха:

— Атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы!

Однако сиятельный гонор оказался выше благоразумия. И за все грехи поплатился Распутин.

С нового года события понеслись без тормозов. Петербург охватила всеобщая политическая стачка под лозунгами: «Долой войну, долой самодержавие!» Солдаты громили хлебные лавки, раздавая добычу голодным рабочим. Не зная, кто всем руководит, правительство арестовало весь Военно-промышленный комитет во главе с меньшевиком Гвоздевым. Это было настолько нелепо, что возмутило даже монархиста Гучкова. Рабочие разгромили типографию правительственной газеты «Новое время». Начались повальные аресты бунтовщиков. В разных частях столицы вспыхнули перестрелки, стали возникать Советы. Под напором событий председатель Государственной думы Родзянко, вероятно, ещё самый преданный монархист, рискнул предостеречь царя, что династия находится в большой опасности, и для её спасения предложил создать ответственное министерство. Но всемогущий монарх опять высокомерно отказался.

— Это уже революция! — уверенно объявил Пётр. — Наша берёт! Ур-ра-а-а-а!!!

Его упоённо поддержала полозина камеры. Молчали только упрямые эсеры с меньшевиками, будто не собирались выходить на свободу. Хоть всю информацию о происходящих в столице событиях передавал Петру лично Тимофеев, который получал её по телефону от Гоца и Церетели, сосланных в Усолье, настырные оборонцы не верили очевидному и небрежно отмахивались:

— Чепуха. Всё это ложь, провокация. Революция может развернуться только при широком участии демократических элементов. А ничего похожего нет. Да вы и сами подтверждаете, что широкие слои либеральной и мелкой буржуазии стоят в стороне. Выходит, лишь ничтожная кучка рабочих произведёт социалистическую революцию? Смешно...

— Ничего себе ничтожная... — возразил Дмитрий. — Кто ж тогда трясёт престол и Думу?

— Да никто. Всё это — пушка. Мы видим обычную экономическую борьбу и ничего более.

— Тогда пусть сам Тимофеев опровергнет собственную ложь, — нашёлся Пётр, жалея упрямцев.

Пришедший Тимофеев подтвердил истинность прежней информации, ошеломив новой:

— Правительство растерялось. Власть берёт в свои руки Дума. Образован комитет во главе с Родзянко. Петербургские полки арестовывают своих офицеров, переходят на сторону рабочих и вместе уничтожают полицию и жандармов. Правительство куда-то исчезло.

— Ур-ра-а-а-а-а! — на все лады заголосили счастливцы.

А несчастные страдальцы, всё-таки образумленные лавиной событий, робко принялись раскладывать политический пасьянс. Дескать, будет огромным достижением, если революция принесёт демократическое правительство с участием социалистов или перехлестнёт через кадетскую монархию и докатится до буржуазно-демократической республики. Ну, а коль уж Россия благодаря помощи самого Всевышнего приблизится даже к Учредительному собранию, — тогда необходимо всячески содействовать укреплению победы буржуазной революции!

Пускай тешатся... Просто здорово уже то, что они стремительно продвинулись на целый век вперёд. Однако вскоре из художественной мастерской примчался ошалелый Магдюк. Прильнув к дверной решётке, он с минуту отдувался. Рожа являла смесь испуга и радости. Наконец по-сорочьи крикнул:

— Николая скинули!

Эта весть была настолько важной и одновременно — невероятной, что на него кто-то гаркнул:

— Цыц, болтун!

Впрочем, теперь всё казалось возможным, а немного погодя оказалось и реальным. Просто шустрый Магдюк обогнал неторопливого Тимофеева, который торжественно прочитал полученную от Гоца запись:

— Петроградский Совет рабочих депутатов потребовал от комитета Думы создания революционного Временного правительства и отречения Николая от престола. Он отрёкся в пользу сына, а Михаила назначил регентом. Создано Временное революционное правительство во главе с князем Львовым. В его состав министром юстиции входит Керенский. Правительство поддерживают все политические партии. Говорят, скоро последует акт об амнистии.

— Эй, оборонцы! Кажется, монархия идёт ко дну! А вы — куда? — подначил их Леонид.

— Мы — за Временное правительство. А вы разве — против? — парировал его Лагунов.

— Ежели оно за войну, мы — против такого правительства, — уточнил Дмитрий.

— В-в-ва, оказывается, вы даже революцию готовы продать немцам! — ужаснулся Петрович. — Однако сейчас это не пройдёт. Отныне вся Россия — за победу. Кто против неё, тот — предатель!

Но пикировались противники уже по-дружески. Ведь наконец-то свершилось главное, ради чего все жертвовали свои жизни, что ждали столько лет, порой слабо веря в далёкий светлый день... Поэтому обычное напряжение спало. Оставалось дождаться ещё одной вести, позарез важной для каждого, — об амнистии. А пока раздался привычный свисток, прозвучала по-прежнему зычная команда сурового надзирателя:

— Спать!

Пётр увернул висящую над столом керосиновую лампу. Камера погрузилась во тьму, полную шёпота, шорохов, кряхтенья и вздохов.

Ночь тянулась неимоверно медленно. Уже привыкшие к превратностям судьбы и пакостям начальства, все опасались, что там, в далёком-далёком Питере, насыщенном другими сногсшибательными событиями, легко могли забыть о каких-то каторжниках затерянного в тайге Александровского централа... Даже вспоминали девятьсот пятый год и ночной расстрел заключённых Бутырской тюрьмы. От лихорадки напряжения многих тянуло к ушату с водой или параше. Петра донимало то и другое. Не выдержав, стрельнул у Дмитрия закурить. Камера тут же облегчённо задымила до утреннего свистка и надзирательского приказа:

— Становись на поверку!

— О-ох, последнюю ли?.. — судорожно зевнул Леонид, после чего старательно перекрестил рот.

Едва успели выцедить пустой кипяток, для солидности именуемый чаем, возник сияющий Тимофеев и срывающимся голосом выдохнул:

— В Иркутский Исполком пришла телеграмма Керенского освободить всех политических! Сюда едет прокурор!

Что тут началось... Кажется, потолок выгнулся куполом от единого вскрика:

— Ур-ра-а-а! Воля!! Во-о-о-ля-а-а!!! Домо-о-ой!!!

Глядя сквозь решётку на ликующих каторжан, сердобольный надзиратель испуганно бормотал:

— Што с людьми-то деется... Упаси боже, так и слободу можно не увидать...

Когда все относительно успокоились, вытерли счастливые слёзы и прикинули первые шаги на свободе, Леонид вспомнил о библиотеке:

— Товарищи, забрать бы её надо. Хотя бы научные книги.

— Действительно, товарищи, как же быть с библиотекой? — поддержал его Пётр. — Не оставлять же на карты шпане.

— Заберём все научные книги! — единодушно согласилась камера.

Пётр попросил надзирателя позвать Фабричного.

— Павел, наша камера постановила увезти научные книги.

— Вот хорошо-то! А как это сделаем?

— Ты отбери их. Каждый возьмёт по нескольку штук. Вот и вынесем.

— Ладно. Прекрасно!

А Петра уже звали солдаты, сплошь облепившие решётки своих камер. Они затравленно спрашивали:

— Нас как же, выпустят или нет? Неужто вы уйдёте и бросите нас тут гнить?!

Пётр ещё сам не знал, что предпринять. Посоветовался с Тимофеевым, предложив:

— Пусть их пока хотя бы в армию заберут, что ли. Ты настаивай на этом перед Исполкомом.

К счастью, в Иркутске одобрили дельное предложение и вернули уже спасительной для солдат телеграммой. В ответ они так браво рявкнули «ура», что немцы наверняка приняли этот боевой клич за внезапную атаку новой части и бросились врассыпную.

Тем временем, чтобы не терять его зря, надзиратель позвал в дежурную комнату снимать кандалы. Хлынули туда звенящим весенним потоком. Недалеко от лестницы Пётр внезапно учуял божественный запах, который заставил поперхнуться слюной. Не утерпев, заглянул в художественную мастерскую, где пекли оладьи! Мастеровые каторжане тут что-то зарабатывали за свой труд. Вот и поставили с вечера огромную кастрюлю теста. А сейчас на трёх сковородах творили пиршество в честь долгожданной свободы! В последний раз оладьи пекла мать, провожая его в армию. Почти забытый аромат обжигал ноздри, кружил голову, живот истошно взвыл на разные голоса. Пётр взмолился:

— Дорогие товарищи, за одну-единственную оладушку меняю весь обед!

Прекрасно зная ему цену, мастеровые улыбнулись. Петра они тоже знали. Тем более — Магдюк, орудующий у печи. Он-то и сыпанул в миску прямо со сковороды благоухающие, аппетитно шипящие, необыкновенно поджаристые оладушки. Пётр сомлел от неожиданности. Растерянно повёл глазами.

— Это тебе, тебе, — пояснил щедрый Магдюк. — Они своё ещё наверстают.

Мастеровые согласно кивнули. Пётр проглотил угощенье, словно в детстве — сосульку. Заодно проглотил все благодарные слова. Поэтому с невольными слезами лишь поклонился благодетелям и тихо притворил за собой дверь. Уже в коридоре одумался, как случилось такое беспардонство... Дёрнулся вернуться, чтобы исправить оплошку. Но — замер. Ведь люди могли подумать, будто посягает на добавок. С досадой махнул рукой.

Тут с лестницы повалили на прогулку весело галдящие солдаты. Окружили его, давай за спасенье благодарно тискать, обнимать, как прикладами, хлопать кто по чём. Каждый старался посильней выразить свои чувства. Пётр взвыл:

— Тише, черти! Изувечите напоследок!

Тогда его подхватили и несколько раз кинули к потолку. С кружащейся головой, оглушённый сплошным рёвом, избитый, Пётр не успел очухаться, как навернулся озабоченный Павел и потащил в библиотеку показывать целый штабель увязанных книг:

— Вот какое богатство! Разве одной камере с ним управиться?

— Скажу ещё солдатам. Да ты сам предложи другим камерам. Все же читали.

— Как-то неловко навяливать обузу.

— Ах ты, красна девица, — ласково приобнял его Пётр. — Так поручи это помощникам. Пусть порадеют напоследок.

— И верно... От радости котёл совсем не варит...

Ещё потолковали о всяких разностях да кто теперь куда двинется. Павел оказался москвичом. Пригласил, коль случится оказия, навестить его родительский дом на Покровке. С тем и расстались. Пора же снимать кандалы! По конторскому коридору странной походкой, словно на ходулях, медленно ковылял с поникшей головой Леонид. Зачем-то придерживался за стену. Пётр щекотнул его в бок.

— Всё, сдал казённое добро?

— Аг-га... — кивнул он со слезами. — А ты где шатаешься? Никак решил оставить их на память?

— Да вот Павел...

— Дуй. Там уже никого. Я последний...

Сивобородый тюремный кузнец был действительно мастером своего дела, расковав за какие-то полчаса целую камеру. Сиял... Ещё бы, всю жизнь обездоливал каторжан, а ныне снимал с души тяжелейший грех. Попыхивая трубкой, дружески подмигнул медвежьим глазом:

— Ну, будя звякать... Железа, бают, в казне мало. На штыки уже не хватает.

— Принимай, отец, жертвую! — Пётр поднял правую ногу.

Кузнец ловко пристроил на небольшую наковальню отполированный штаниной бугель, точно прицелился острым зубилом.

— Ну, господи, благослови... Видит бог, люблю расковывать... Как на волю человека выпущаешь!..

Тяжёлым молотком он мягко стукнул по зубилу, мигом срезав толстую заклёпку. Раскрывшееся кольцо звякнуло о пол. Тоже всего секунда понадобилась для второго. Пётр одновременно расстегнул прилипший к пояснице ремень с цепью и, невольно подпрыгнув от радости, — опрокинулся навзничь. Уже отвык даже стоять без полупудового груза цепи. Смущённо вскочил. Ноги опять норовили выскользнуть из-под тела. Для опоры ухватился за угол шкафа, осторожно шагнул раз-другой. Привыкшие к постоянному напряжению, ноги облегчённо вскидывались. Все необходимые слова опять вылетели из чумной головы. Спазма перехватила гордо. Сами брызнули слёзы. Пётр стиснул обеими руками жёсткую, волосатую лапу кузнеца, который счастливо балагурил:

— Ничо, ничо, паря, это минет... Цепи спали — душе легче. Ни-чо, ещё покатишься... Как по маслу! Всех благ тебе!

В коридоре Пётр отдышался, вытер глаза. И осторожно побрёл вдоль стены. Шагать нормально не получалось. Тогда застопорил, как Леонид, колени. Так пошлось лучше. Даже усмехнулся, представив себя таким раскорякой после побега из той же Иркутской тюрьмы.

— Вот обалдуина-то...

— Чего крадёшься эдак? Беги знай, коль избавился от вериг! — гаркнул первый кандальник следующей камеры, которая шумной гурьбой направлялась туда же. Шутника поддержали дружным смехом. Что же, самое время радоваться...

Правда, Петра вдруг ещё взбодрили, крикнув из конторы:

— Никифоров, зови своих!

А в камере было совсем иное. Не заметив его, все молча маршировали друг за другом вокруг стола. Понятно, старательно тренировали непослушные ноги. Однако эта угрюмая карусель почему-то выглядела так, будто на столе находился покойник. Вполне вероятно, им являлась надежда. Ведь каждый страшился последнего мига, когда по закону подлости всё могло сорваться, как это случилось перед началом войны. Великий грех ещё пытать несчастных. Пётр скомандовал:

— Стоп! Хватит кружиться! С манатками шагом арш в канцелярию!

Камера опустела, став гулкой без привычного звона. Пётр присел на жалобно скрипнувшие нары, огляделся. Ощущение прежней теплоты уже исчезло. Чувствовался лишь мерзкий запах тлена. Взял с одеяла свой тощий узелок:

— Ну, прощай, проклятущая...

Вот в руке и заветная справка на паспорт. Всё, наконец-то — свободен! Однако поджилки всё равно продолжали трястись до самых ворот, за которыми весело гомонили родные пригожие чалдонки с кумачовыми бантиками, уже одарив ими Леонида и Дмитрия. С трудом верилось в сказочное счастье. Но над главным входом централа, где распластался чёрный орёл с золочёными крыльями, тоже красовалось алое полотнище с аршинной надписью «Да здравствует демократическая республика!» Это сразило Петра. От смеха рухнул на снег и катался до колик...