Десант Тайсё

Глава VII

Всех взбудоражил провал Медведева и триумф Гольдбрейха. Рабочие ликовали:

— Наконец-то наша взяла! Уж теперь эсеры перестанут петушиться!

В цехах многие останавливали Петра, восхищались выступлениями Ковальчука, Суханова, безрукого солдата, Гольдбрейха и пеняли, почему сам промолчал. Ведь тоже мог бы поддержать марку мастерских. Потный Кузьмич даже остановил молот, чтобы с улыбкой протянуть:

— Ло-овко, ло-овко твои друзья ощипали гусака! Весь срам на виду оставили!

— Додул, в чём эсеровская суть?

— Будто мне от этого легче... Наоборот, горше стало. Скока морочили голову, что наши сыны за родину гибнут... Оказывается, хрен с два! Ровно сала плеснул мне под кожу христопродавец... Всю душу опалил! Как же теперь верить учёным людям? Неужто все учатся тока на прохвостов?..

Тяжко было старику, с малых лет чтившему святые библейские заповеди, обнаружить подобное коварство учёного человека. Но ещё сильнее жгла душу обида, что до сих пор позволял себя околпачивать.

— Не все... Тот же Маркс с Энгельсом, Ленин вон как открыли всему миру глаза. Или наш Костя Суханов. Чего б ему не боговать под отцовским крылышком? Да совесть не позволила. Поэтому все честные люди идут с нами, а все шкурники прилипают к эсерам да меньшевикам.

— Эк по-твоему всё просто... — вздохнул Кузьмич, махнув подручному, чтобы подавал горячую заготовку.

Других людей припекали иные заботы. Пока Пётр починял в столярном цехе неисправный рубильник, сутулый мастер угрюмо сказал:

— Вот вы, большевики, всё талдычите, будто для нас даже лучше пораженье. А как же армия, гордость наша? А надежды? Ведь мы надеялись, что победа принесёт облегченье... Потому и мирились с войной. Как же нам теперь жить после краха армии, всех надежд? Как и чем тогда жить?

— Верой, что социалистическая революция всё поправит, — убеждённо сказал Пётр.

— Хм, кто тебе дал гарантию? Уж минуло две революции, а проку? Всё осталось, как было. Даже хуже... Да и может ли смута привести к добру?

— Если ты сам возьмёшь власть, разве станешь вредить себе? Покумекай над этим. До встречи.

Пётр пожал ему руку и направился в литейку, где вислоусый разливщик, чёрный от металлической пыли, въевшейся в складки лица, задумчиво толковал другому копчёному:

— Война раздвоила всю жись... Раздвоила на добро и зло. Чуешь, как получилось-то? Зло и добро... Только всё добро им досталось, а зло — нам. Допёр?

— Это я без тебя давно знаю. Лучше скажи, как поменять их местами?

Вислоусый в раздумье затянулся толстой самокруткой. Пётр для отвода глаз начал ощупывать провод. Интересно было услышать ответ. И разливщик сказал:

— Сам кумекай. Человек должен жить мыслей. Найдёшь путную и, авось, ещё станешь спасителем России. Но, думаю, тут нужен лом. Как ещё такую махину перевернёшь? Только вагой...

Всем не давало покоя тяжкое положение, в котором оказалась и родина и они сами. Каждый старался найти спасительный выход. Но так рассуждали вдумчивые рабочие, сочувствующие большевикам. А ведь в мастерских ещё скрывалась от фронта тьма городских и кулацких сынков, которые вместе с эсеро-меньшевиками упорно гнули своё:

— Да здравствует война до победы над растреклятой Германией!

Очередная нелепость лже-патриотов, поскольку выкурить их отсюда можно было лишь газом. И то вместо фронта все рванули бы по домам. Особенно — узнав, что блистательное наступление легендарного генерала Корнилова, оказывается, уже превратилось в ещё более стремительное отступление, которое решительный Керенский пытался остановить смертной казнью солдат. При этом опытный адвокат демократично предложил поддержать изуверство самим Советам рабочих и солдатских депутатов.

При всём иезуитстве затеи Агарев был обязан поддержать правительство. Чтобы избежать любой осечки, он пришёл в комитет выслушать все возражения большевиков и подготовиться к неизбежной схватке на заседании Совета и дать сокрушительные ответы. Пусть зал Народного дома узнает, кто здесь является подлинным вождём.

Утром Пётр обычно сидел в комнате один, готовя следующий номер газеты. Поэтому с досадой уставился на лысого, прекрасно одетого господина с желтоватыми усами, вытекающими прямо из носа. Только по ним узнал давненько невиденного городского голову. Пришлось терпеливо слушать необычного визитёра, который, будто страдая зубной болью, цедил сквозь нависшие усы:

— В скорбные дни всеобщего уныния и тревоги за будущее России... В чёрные дни грозных событий на фронте и общей разрухи внутри страны... В кошмарные дни смертных казней и невыносимого бесправия... Ослепительной молнией вспыхнула революция! Испепелив смердящий царизм, она наполнила страждущие души озоном надежд на близкий мир и грядущее преуспеяние. Свершилось величайшее в мире событие — была свергнута тысячелетняя кровавая деспотия!

— Простите, когда сие произошло? — улыбнулся Пётр.

— К вашему сведению, ещё в феврале.

— A-а, тогда я всё это знаю. Ведь уже, слава богу, июль. Хм, стоит ли повторяться? — предложил Пётр сократить ненужное многословие.

— К сожалению, принуждён, ибо ни в одной стране мира ни одна революция не предложила народу столько экономических и правовых завоеваний, не дала такого простора для самоорганизации и торжества народоправства. Разве это не величайшее, не редчайшее счастье, наконец-то выпавшее на долю исстрадавшейся России? Увы, сии святыни отвергают фантазёры, грезящие о чём-то сверхъестественном... И с чего начинают: с анархии. Призывая голытьбу к самочинному захвату земель, вы наносите непоправимый удар по великому делу освобождения земли от частной собственности. Мнимо революционными средствами вы губите истинно революционное дело, равного которому не знала история.

Знакомая песня ещё по централу. Ну, до чего ж они были все одинаково удручающими своим занудством... Лидер местных меньшевиков тоже страшился резких движений. От скуки разглядывая скуластое лицо Агарева, прокуренные усы и бесцветные глаза, подернутые дрёмой от собственной лжи, Пётр невольно прикидывал, кто перед ним. Ведь большинство настоящих социал-демократов до революции гнило за решёткой, а воля являлась привилегией только счастливцев, оставленных специально для прикрытия жандармов, кстати, наиболее активных в любой организации. Получалось, что бурно проходили партийные собрания жандармов. Комизм... Судя по чину и умению провоцировать на спор, господин Агарев был именно таким активистом и вполне успешно трудился тут в паре с Медведевым. Следовало избавить его от филёрской привычки.

— Ну, до чего верное наблюдение для Владивостока! Не соблаговолите ли уточнить, кто из нас и когда призывал голытьбу захватывать окрестные сопки или дебри?

— Я имею ввиду Россию, где под вашим влиянием уже повально торжествует анархический примат беззакония над священным законом собственности. Таким образом, есть шанс исполниться голубой мечте Бакунина — анархизм превратится в государственную политику, основанную на изуверском революционном «Катезихисе».

И коль подобный анархопорядок будет предложен в качестве эталона, впору воскликнуть: да здравствует большевистский анархизм!

Каторжное терпение надо иметь при беседе с таким блудословом. Вспомнив о подходящей брошюре, Пётр взял её из книжного шкафа. Отыскивая нужные месте, говорил:

— Выходит, отбирать у помещиков землю, по-вашему, нельзя. Это — анархизм, примат беззакония над священными законами. А помещикам, значит, можно было когда-то отнять её у закабалённых крестьян. Если это, по-вашему, справедливо, то по каким законам, кто их сделал священными?

— Века минувшего времени!

— Убийственный аргумент в устах социал-демократа... Но разве мы, вернув крестьянам землю, хотя бы через века не воскресим примат закона над беззаконием?

— Ну и фортель... Это кто же его изобрёл? — увильнул Агарев от прямого ответа.

— Сама жизнь... Теперь слушайте, что сказал Владимир Ильич на первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов: «Окончательное установление земельных распорядков должно проводиться только Учредительным собранием или Всероссийским Советом Советов». Ясно? Дальше: «Земля всенародная, — значит, принадлежит и помещику тоже, но не на основе привилегий дворянства, а как всякому гражданину». И ещё: «Если мы советуем такую меру, — советуем приступить к ней с осторожностью». Вот так анархизм... В точности по революционному «Катезихису».

Душистым платком Агарев медленно вытер взмокшее лицо и лысину. Довольно закурив толстую папиросу, хмыкнул:

— Гм, прямо не верится, что это сказал сам Ленин... Просто не верится! Разрешите посмотреть.

— Пожалуйста. Даже можно взять на память, чтоб самому больше не попадать впросак и не морочить головы другим.

— Благодарю вас. Если всё действительно так, меняется очень многое...

— Слава богу. Ведь цель наших стремлений по сути элементарна: вся государственная политика должна быть сразу видна на сытном обеденном столе каждого рабочего и крестьянина.

— Именно в этом весь смысл благородных деяний партии социал-демократов, которую я имею честь возглавлять в Приморье! — похвалился Агарев.

— Тогда почему же ваши вожди Чхеидзе и Церетели, наверняка гораздо лучше знакомые с «Апрельскими тезисами», во время первого съезда Советов запретили проводить в Питере любые народные демонстрации, а Церетели даже потребовал разоружить рабочих? — прижал его Пётр.

— Будто вы не знаете, что Ленин хотел арестовать правительство и учинить переворот. Кто ж это мог допустить?

— Мда-а-а... Вместе с эсерами вас во всех Советах подавляющее большинство. Так?

— Несомненно!

— Насколько я в курсе, Ленин тогда всего лишь предложил взять власть именно Советам. Значит, переворот получался в вашу пользу. Правильно?

— Вообще-то, конечно...

— Тогда к чему запрещать демонстрации, разоружать рабочих, которые помогали прежде всего вам. Какой в этом смысл?

— А какой Ленину смысл стараться для нас?.. — ехидно улыбнулся Агарев и, сделав проницательную мину, глубокомысленно заключил: — В том-то и суть авантюры, когда под видом одного скрывается са-авсем другое!..

Как он — курносый, лобастый — походил на Сократа, способного узреть коварство даже в любимом эволюционном развитии революции... Вконец зарапортовался убогий филёр, на которого больше не хотелось тратить время. Спас вошедший Нейбут. О чём они долго вполголоса толковали, Пётр почти не слышал, сосредоточась на своей работе. Но даже глухой отозвался бы на слова Агарева о беспощадной казни всех шпионов, паникёров и дезертиров, погубивших такое героическое наступление генерала Корнилова! Поэтому Пётр ткнул святотатцу в зубы:

— Чем вы теперь отличаетесь от царизма? В чём ещё норовите его переплюнуть?

— Скоро узнаете... — многозначительно пообещал социал-демократ от жандармерии.

Нетерпеливый звонок из типографии позволил Петру чертыхаться только дорогой. Уже из-за этого тошно было идти на предстоящее заседание Совета. Просто невмоготу слушать, как ревнивые соперники — Медведев, Агарев и Гольдбрейх, — неустанно объявляя себя единственно достойными притязателями на руку пречистой девы Революции, постоянно извращали суть происходящих событий, по-шулерски передёргивали факты, всем страждущим сулили от имени Временного правительство рай земной после сокрушения Германии, а когда истошно стращали угрозой большевизма, то безбожно фальшивили в истерическом раже, — только бы выжать из непосвящённых людей драгоценные слёзы. В общем, вели себя господа эсеры с меньшевиками как самые заурядные провинциальные актёры. Вернее, оказались ими по воле судьбы на сцене Народного дома. И утешало лишь то, что зал находился в безопасной дали от главных событий, отчего доверчивые зрители хоть не расплачивались за фиглярство своей жизнью или кровью.

Но такого представления Пётр ещё не видывал. Помог актёрам сам Керенский, расстреляв четвёртого июля в Петрограде мирную демонстрацию рабочих и приказав удалому генералу Половцеву ликвидировать революционную заразу. Ленина следовало тотчас арестовать. На фоне таких событий поддержка смертной казни выглядела сущим пустяком. Одобрение же в целом действий правительства могло быть отмечено. Это воскресило Медведева, вдохновив первым занять в Народном доме трибуну. Трагически закатив глаза и страстно воздев к потолку дрожащие руки с массивным обручальным кольцом и ещё более увесистым перстнем, он почти натурально зарыдал:

— Свершилось!.. Безумцы Ленин и Троцкий и ослеплённые партийным авантюризмом, по-бандитски подло из-за угла ударили в спину демократии! Уже началась перестройка Таврического дворца, в коем должно открыться Учредительное собрание! Уже вовсю шла подготовительная работа к событию, величайшему в нашей истории! Ни в одной стране и ни одна революция с тысяча семьсот восемьдесят девятого года не дала народу столько экономических и правовых завоеваний, такого простора для самоорганизации и торжества народоправства! Но разве все эти святыни имеют значение для нехристей, кои давно продались кайзеру! Только подобные святотатцы могли развязать кровавую вакханалию, дабы захватить Петроград и наравне с германскими газами удушить всё священное для каждого русского человека! Благодаря верным сынам отечества колыбель революции осталась неприкосновенной! Однако смертельная опасность чёрной анархии ещё не исчезла!

Паляще сверкая стёклами пенсне, Медведев обозрел замерших депутатов и вместо дальнейшего устрашения вдруг великодушно уступил трибуну Агареву. Тяжко выступать после такого златоуста. Тем паче — не умея принимать нужных поз, делать соответствующих жестов или мин. К тому же трибуна резко уменьшила его рост и выпятила плешь. Всё-таки Агарев постарался иначе пронять почтительно замершую публику, скорбно воскликнув:

— Вождь не имеет права быть слепцом! Вождь народа обязан быть провидцем, чтобы ясно зрить грядущее!.. Если вы действительно стремитесь к счастию народа, — смирите свои партийные и личные амбиции ради его спасения! Что может быть драгоценней единственной жизни, пусть даже обременённой веригами бытия? Не ведав! Так по какому же праву вы попираете массу душ, таящих святые надежды на лучшую долю? Пожалуйста, сделайте милость и одарите их крохотным благом — сохраните им жизни! Ведь опытный полководец, видя неравенство сил, предпочитает уклониться от рока. Пусть при этом вроде бы проиграет сражение, зато сохранит солдат во имя грядущей победы в войне! Вспомните Михаила Кутузова! Вспомните его жертву Москвы!..

Тоже прервав на этом ритуальные заклинания, Агарев задумчиво покинул трибуну, которую неспешно занял Гольдбрейх. Замысловато поиграл мохнатыми бровями, с тяжким вздохом подержался за больное сердце, которому предстояло в таком же темпе продолжать нагнетание страха, на всякий случай прилёг животом на трибуну и укоризненно запричитал:

— Я прекрасно понимаю ваше, м-м, стремление полностью взять, э-эм, в городе власть... Но не спешите, не спешите говорить гоп. Народ уже, а-а, понял-таки цену вашим громогласным лозунгам. Лучше, м-м, вспомните пророческие слова, а-а, мудрого Плеханова, что русская революция ещё не смолола той муки, из которой, э-э, будет со временем испечён пшеничный пирог, а-а, социализма. Всем, кто имеет нормальные глаза, э-эм, прекрасно видно: нет, наша революция ещё не смолола заветной муки. Так будьте ж благоразумными и отриньте пошлость гордыни, а-аэ, ради спасения тысяч простых людей, которых тоже следует образумить. Вспомните, э-эм, сколько революций пережила отважная Франция, пока достигла желанного. Так зачем же вам, а-а, пороть горячку? Зачем пополнять океан, э-э, реками пролетарской крови? К чему обездоливать их жён и детей, прибавляя новые реки, м-м, слёз? Неужто вас больше прельщают камни, а-а, проклятий, из которых на ваших могилах возведут пирамиды выше египетских? Не верю! Так дерзайте ж, спасая себя и других! Так помогите ж удержать революцию, м-м, на роковой грани, за коей разверзнется чёрная бездна, э-эм, контрреволюционного ада!

— Пожалуйста, мы готовы на всё, чтобы не допустить в городе контрреволюционного ада! — не выдержал Нейбут очередного поклёпа. — Но скажите, что такое ужасное мы, живущие тут, сделали в Петрограде? А то нагнали с океана туман... Совсем ничего не видно вдали. Что касается Владивостока и нас... Честное слово, у нас нет никаких коварных планов свергнуть земскую Управу или городскую Думу. Честное слово! Поэтому не надо лить горькие слёзы.

По залу пронёсся смешок. Президиум стал переглядываться. Поднявшийся с места Нейбут ждал ответ. Депутаты начали подхлёстывать заговорщиков:

— Развели панихиду... Лучше честно скажите, в чём виноваты Ленин с Троцким?

— Хватит брать нас на пушку! Не на тех нарвались!

— А причём тут вы или мы? В столице сами разберутся!

Страх не хотелось троице признаваться во лжи. Для этого нужна смелость. Но каждый дорожил своим авторитетом. Зал уже загундил... Позорную паузу прервал находчивый Медведев, который ощутимо поддел Гольдбрейха локтем. Ведь заседание Совета обязан вести председатель Исполкома. Тот готов был сбежать отсюда хоть на фронт, но положение обязывало свершить более важный подвиг. Он с кряхтением поднялся и, поёживаясь, просипел:

— Уважаемые, э-эм, товарищи... Пожалуйста, а-а, взвесьте роковую, э-эм, ответственность момента... Ленин с Троцким и, а-а, другими авантюристами хотели, м-м, свергнуть правительство, а-а, революционной демократии. Чем кончилась пальба, мы, а-а, ещё не знаем... — Держась за сердце, Гольдбрейх перевёл дух, отёр ладонью взмокшее лицо и прежним тоном запричитал: — Уважаемые товарищи, наше, а-а, благоразумное большинство Совета рабочих и солдатских, м-м, депутатов... К вам обращаюсь я в этот исторический момент... Как бы ни, э-эм, сомневались мы в некоторых действиях нашего, а-эм, демократического правительства, которое от неопытности, м-м, совершало какие-то ошибки, это по большому счету всё равно, и-ик, не уменьшает его революционных заслуг перед Россией. Поэтому нам с вами, а-а, дорогие товарищи, как следует рассудив, и-ик, и учтя главное, прежде всего необходимо поддержать все, м-м, усилия нашего правительства по восстановлению в столице, э-эм, государственного порядка. А уж тогда мы, а-а, спокойно решим, какие нужно принять, э-эм, срочные меры, чтобы не допустить, и-ик, в нашем городе торжества, м-м, контрреволюции. Согласны?

Долго возмущалось большевистское меньшинство Совета, яростно доказывая свою правоту. Дружная троица вместе с помощниками тоже неустанно твердила своё. Их титанические усилия всё же заставили благоразумцев сурово осудить попытку захвата власти и одобрить меры правительства по сохранению демократии.

Вот как ловко всё замаскировали союзники, тотчас отправив в столицу победную телеграмму. Торжествовали... Даже салют был в ресторане «Версаль» из пробок шампанского. Весь президиум ликующе перезванивался фужерами. Лишь Гольдбрейх воздержался от возлияния. Нельзя. Сердце... Медведеву оно тоже что-то напоминало о французской истории, лекции по которой приват-доцент читал в институте. Но напоминало как-то невнятно. Может, из-за естественного в таком случае шума.

Зато мастерские почти замерли. Взбешённые предательством эсеро-меньшевистских депутатов, рабочие так их отделали, что бедняги для безопасности покинули цеха. Петру не давали прохода, озабоченно допытываясь, велики ли силы Керенского, помогают ли восставшим солдаты с матросами, где находится Ленин? Он беспомощно разводил руками. Нейбут сразу после заседания отправил в ЦК телеграмму, чтобы пояснили обстановку. Ответа до сих пор не имелось. Хотя с трудом верилось, что эсеры с телеграфа пропустят крамолу в столицу или — оттуда. Пришлось для страховки послать вторую через Сингапур. Но рабочих это не интересовало. Они предлагали штыками немедленно разогнать контрреволюционный Совет или переизбрать его, а первым делом отправить на помощь Питеру свой вооружённый отряд.

— Отменная мысль! — согласился Пётр. — Однако давайте сперва решим судьбу депутатов.

— Долой холуёв!

— Не хрен им в Совете коптить!

— Надо выбрать надёжных мужиков!

— Давай Кузьмича!

— Шуликова!

— И Кушнарёва!

Работа в цехах началась только после замены всех горе-депутатов. Среди новых борцов, поклявшихся защищать лишь интересы родного коллектива и пролетарской революции, оказался и Пётр.

Разъярённые открывшимся ликом прежних кумиров, роты тоже митинговали. Восстановлением смертной казни сам Керенский, будто плугом, вспахал серую солдатскую массу, которая наверняка по всей России так же восстала против него, не желающего понять, что мужикам нужно позарез возвращаться в деревни, где до предела уменьшились посевы, некому пахать и заготовлять сено. Если они вовремя не успеют явиться домой, — семьям грозила голодная зима. Это бедствие поневоле объединяло и взвинчивало солдат, которые кулаками, а то и прикладами вразумляли своих безмозглых депутатов. Их тут же заменили другими, способными отстоять кровные нужды крестьян.

Штормовые валы народной стихии прокатились по всему Владивостоку и взметнулись на следующем срочном заседании Совета. Нейбут уже получил достоверные вести о столичном побоище. Жертв было много. Все тюрьмы забиты народом плотней, чем при царе. Но этого воинственным эсерам показалось уже мало. И когда безоружные манифестанты окружили на Невском проспекте Чернова, ретивый Войтинский приказал двум броневикам открыть из пулемётов огонь, если толпа сей же секунд не отпустит министра. А прежде незаметные тихони — меньшевики Гоц, Либер и Дан, — вдруг возглавившие штаб, приказали адмиралу Дударову засадой подводных лодок пустить на дно весь Балтийский флот, если хоть один корабль вздумает поддержать большевиков. И плевать, что в это время на рейде маячила германская эскадра. Затем уже вместе с Войтинским они вызвали с фронта части пятой армии, которые подавили петроградский гарнизон, обвинённый в измене родине. Так рьяные демократы вкупе с революционерами ликвидировали большевистский заговор демонстрантов с преступными лозунгами «Вся власть Советам!» Вот, надо полагать, крыл себя отставной император за то, что не им доверил охрану престола — незыблемо сидел бы на нём до сих пор!

Как пережил это разоблачение хворый Гольдбрейх без Агарева с Медведевым и при малом числе верных сторонников... Но провёл заседание почти без речей, сам поддержав требование новых депутатов отменить смертную казнь, осудить расстрел в Петрограде мирной манифестации, прекратить войну, а всех крикунов, жаждущих победы, — немедленно отправлять на фронт без различия лет и чинов. Тяжко было страдальцу. Да на что ни пойдёшь ради высшей заботы — удержаться во главе Исполкома. И для полной радости великодушного зала даже нашёл силы пошутить:

— Уважаемые товарищи, э-э, ведь я, откровенно говоря, а-а, тоже большевик... Да-да, не смейтесь. Ибо, как мудрый, э-эм, председатель, обязан поддерживать, м-м, в Совете единогласное большинство.

Довольные первым успехом, депутаты весело захлопали. В том числе и себе. Пока медленно продвигались к выходу, Кузьмич радостно отдувался:

— Ф-фу-у-у-у, прям не верится... Это надо ж так всё провернуть... Аж перед столицей неловко...

— Да-а. воткнули Херенскому перо... — улыбался Пётр. — Теперь нужно держать позиции. Ни шагу назад!

— Хм, ясное дело... Ну, бывай... Не то моя Акимовна подумает, будто я поплыл к другой зазнобе на Русский остров. Хах-ха-ха...

Петру торопиться некуда. Остался у Народного дома вместе с другими снова переживать лихорадочное состояние победы. Всеми владело окрыляющее чувство сплочённости, которая позволила ощутить себя хозяевами собственной судьбы и, уже как власти, — защитниками спящего города. Но особенность этих мыслей-чувств поневоле рождала суеверное опасение: стоит им разойтись по домам и казармам, — всё сразу исчезнет. Мало кто сомневался, что местная контрреволюция по примеру Петрограда и Москвы не попытается их разгромить в подходящий момент. Голос Нейбута гудел в общем гомоне, будто шмель. Чувствуя настроения депутатов, он уже в полную мощь сказал:

— Дорогие товарищи, просто нет слов, как назвать сделанное сейчас. И хоть сильных противников у нас в городе, кажется, нет, я тоже побаиваюсь... Но это — хорошо. Такой страх заставит нас быть всегда начеку. Правильно? Раз так, давайте крепко пожмём друг другу руки до следующей встречи.

Пока вокруг него таяло плотное окружение, Пётр блаженно остывал после тропической духоты зала, любовался огромной луной, неожиданно близкой, точно иллюминатор любого судна. Подошёл Иосиф. Своей железной клешней, привыкшей целую смену держать пудовый пневматический молоток, церемонно пожал ему большой палец. Подмигнул:

— Ждёшь Арнольда?

— Ага...

— Тоже хочу сказать ему кое-что...

— Ух, какая чудесная ночь! Сплошная благодать! — воскликнул наконец-то освободившийся Нейбут и предложил: — Слушайте, други мои, а почему бы нам не отметить праздник души? Всё мечтаю туда залезть... Может, хоть вместе покорим Орлиное гнездо?

— Айда, — согласился Пётр, тоже помышлявший об этом. — Как, Иосиф?

— Единогласно присоединяюсь к вам!

К перевалу они по широкой тропе поднимались вперегонки. Мощный, как лось, Нейбут с шумом пёр впереди. Пётр какое-то время держался за ним. Потом сердце, отвыкшее в централе от хорошей нагрузки, стало больно цепляться за рёбра. Воздуха не хватало. И он пропустил вперёд Иосифа, который всё-таки был намного моложе. Поэтому первым выскочил на перевал.

Отдышались, млея от завораживающей игры портовых огней и сказочного вида окрестных сопок, залитых голубоватым светом луны. За Первой Речкой, после сочного зарева мастерских, где особенно полыхали толстые трубы силовой станции, таинственно темнели провалы ущелий, а на вершинах серебристых гор снежно белели отточенные линии крепостных фортов. Благодать душистой теплыни ласково омывала распахнутые души. Сладкий дымчатый воздух пьяняще кружил головы. Подмывало сесть и недвижно купаться в этом чарующем покое, таком редкостном в их суетной жизни. Но неуёмный Арнольд потянул дальше:

— Нельзя останавливаться на полпути!

Постепенно каменистая тропинка сузилась и стала ещё круче.

Пришлось ловиться за попутные кусты, хрустально звенящие от цикад. Зато прямо над головой лучилась жаркая луна, слепящая почти солнечным светом. Казалось почти реальным подобраться к ней и, заглянув, как в иллюминатор, осмотреть небесную благодать... На сей раз Арнольд не позволил себя обогнать. Увенчав каменную вершину сопки, он ликующе вострубил:

— Э-э-эка-а-ая красоти-и-ища-а-а!..

Пётр бездыханно упал на скалу, истратив остаток сил на завистливый всплеск восхищения: как же могуч их вожак!.. Иосиф тоже плашмя сопел рядом. Когда же они наконец приподнялись на локтях, дух снова перехватило от голубовато мерцающей шири Амурского залива и Тихого океана, расцвеченных множеством радужных всполохов. Было странно, что лунный свет отражался в воде такой гаммой нежнейших цветов. Петру даже казалось: это солнце с той стороны земли просвечивало сквозь океан. Из медовой луны ощутимо лилась такая небесно-звонкая ясь, так зачаровывающе лучилась до палевого горизонта океанская даль, что Арнольд восторженно гаркнул:

— Гей, вы, просторы океанские!..

Дробясь о встречные выступы и увалы, эхо долго стелилось вокруг, а едва затихло, он по-прежнему сильным, но неожиданно мягким голосом запел:

Друзья изумлённо уставились на певца и слушали, слушали поток будоражащих звуков, несущих заветные мысли. Петру хотелось встать рядом и тоже запеть, но смущало, что своим голосом только испортит чудесную песню. Поэтому не шевелился, со слезами внимая трепетные звуки. Потом ещё долго молчали после того, как Арнольд продолжал слушать эхо, подхватившее песню. Сколько отмерших чувств воскресила она в душе... Пётр ощутил даже новое — нежность к друзьям и окружающему диву. В таком редком состоянии хотелось побыть ещё. Попросил:

— Может, споёшь другую?

— Да-да, пожалуйста! — умоляюще дёрнулся Иосиф.

И Арнольд, всё больше распеваясь, после русских песен исполнял американские, родные латышские, завершив концерт чудесными русскими романсами. Всего полгода назад он слесарил в Чикаго, Иосиф валил в Австралии лес, Пётр был замурован в Александровском централе. Никто из них даже не подозревал друг о друге. А сейчас общая цель и душевные песни спаяли их дружбу на весь остаток жизни...

Всё-таки здорово, ему повезло, что приехал сюда. Оказалось, меньше всего возглавлять и вдохновлять страстно преданных идее партийцев. Пусть Арнольд даже позвал его, но скорее не на подмогу, а чтобы как следует отдохнул после клятого централа. Слушая друга, венчающего прежде невиданный простор, Пётр невольно вспомнил певца, сожжённого в соседней камере, и поведал о нём. Это потрясло друзей, Арнольд больше не смог петь. Молча глядели, как уменьшались тускнеющие звёзды, небо теряло свою бархатистость и светлело. С океана урывками налетал солоноватый ветерок. Уставший порт уже не рокотал, мягко дыша ночными шумами, которые изредка вспарывали резкие взвизги лебёдок.

Немота уже тяготила Петра. Душу опять всколыхнули последние события, подступили заботы. Телеграфные провода связывали Петроград с Владивостоком как нервы, передавая любую столичную боль. Да, волей судьбы имелась такая зависимость. Но почему она должна быть обязательно роковой? Столичный Совет вновь предал даже своих депутатов. А тут получилось наоборот. Что же делать? Позорно пятиться? Нельзя. Мигом найдутся каратели, готовые уничтожить подобный Совет. Значит, необходимо действовать. После сладкого зевка Пётр сказал:

— До сих пор мы в общем только оборонялись. Теперь пора проявить всю нашу смелость.

— Правильно, — согласился Арнольд, тоже размышляя об этом. — Но как, в чём её проявить?

— Сперва давайте осмелимся уразуметь, что наша революция может начаться не обязательно в Питере или Москве. Да, там больше настоящих борцов. Зато, как видите, оказалось ещё больше вражеских сил. У нас расклад пока, тьфу-тьфу-тьфу, другой. Смело берём на себя роль авангарда и попробуем представить развитие событий.

— Ну и хватил!.. — восхитился уже задремавший Иосиф.

— О-очень интересная мысль... Конечно, прежде всего мы не имеем права повторить столичную ошибку, — задумчиво прогудел Арнольд. — Благодаря твоей дальновидности у нас есть вооружённая сила. Это позволит удержать занятую высоту. Что касается авангарда... Выходит, у нас уже просто нет выбора. Значит, мы обязаны крепко держать красное знамя социалистической революции.

— Тогда и остальным станет значительно легче. В крайнем случае даже Ленину будет где скрыться до лучших времён. Ей-богу, мне нравится прекрасная идея превратить наш город в маяк революции не только России. Ведь Владивосток, — значит, владеющий востоком? Ради такой перспективы есть резон попотеть! — заключил Иосиф.

— Здесь-то и зарыта собака... Укрепляя занятую сопку, мы должны действовать так же энергично, как при замене депутатов, как во время голосования в Совете. Когда все люди увидят конкретные результаты наших действий, они тоже включатся в борьбу. Так мы получим поддержку дополнительных сил. Но что именно мы обязаны дальше сделать? — озадаченно вздохнул Пётр.

— Пригласить Ленина. Пусть решит. Он это лучше знает, — сразу нашёлся Иосиф и под смех друзей добавил: — Кстати, Керенский тут же бросит в погоню за ним всю вооружённую силу. А питерцы воспользуются моментом и посадят премьера на штыки!

— Отличная идея... Надо попробовать. Однако прежде соберём как можно больше людей, чтобы шибко-шибко думай, — на китайский манер заключил Арнольд.

Туманная кромка океанского горизонта уже затеплилась малиновым свечением. Почувствовалась предутренняя свежесть. Пора домой. Ведь скоро на работу. Спускались они по тропинке медленно, стараясь не расплескать редкое состояние души...

Вечером просторная комната комитета еле вместила пришедших. Кому не хватило стульев, заняли подоконники, сели на полу, застеленном эсеровской газетой. Пётр удивился невиданному пополнению. Белая сорочка с короткими рукавами облегала мощный торс Арнольда, словно подсвечивая отросшие за лето мягкий клинышек русой бородки, лёгкую скобку шелковистых усов и чуть волнистую причёску. Весёлые зеленоватые глаза отливали сиянием волны. Красивый был человек, с прекрасной душой. А когда говорил, играя голосом, Пётр улавливал звуки знакомых песен. И любовался им, судя по взглядам, вместе с другими. Пушистой от волос рукой подняв со стола потёртые карманные часы, Арнольд пропел:

— Всё-ё-ё... Начина-а-ае-е-ем... Сегодня Петра Михалыча осенила гениальная мысль превратить наш город в новый маяк революции. В Питере его погасили. У нас вчера загорелся. Как думаете, по плечу нам такая ноша? Давайте поразмышляем...

Петру стало жарко от восторженных, задумчивых, ироничных или просто насмешливых взглядов. Прошелестев, затих шорох таких же разнообразных вздохов. Все ожидающе уставились на председателя. Однако стул многозначительно простонал под массивным Александром Ворониным, комиссаром гарнизона. Солидный возраст призванного в армию резервиста и должность обязывали его говорить медленно, весомо:

— В принципе идея хороша. Надо воплощать её. Солдаты с нами или против офицерья. Угрожать Совету может лишь оно. Это максимум батальон, который ещё нужно сформировать. Свой батальон мы уже формируем. В придачу гарантирую десяток пулемётов. Почти готов матросский отряд. Вместе с рабочими, грузчиками такой силы достаточно, чтоб остудить горячие головы и укрепить наши позиции. На всякий случай, есть корабельные пушки. Но всё-таки лучше обойтись без пальбы. Нам не гоже начинать с крови. Остальное решайте...

Прищурив левый глаз, Воронин точным щелчком сбил с конца носа неприличную каплю пота. Затем укоризненно обвёл взглядом сосредоточенные лица и с подмигом покосился на терпеливого Арнольда. Но молодёжь почтительно ждала авторитетного слова старших. Это право использовал Ман, чернобородый красавец с пышной шевелюрой. Он работал в продовольственной Управе и чаще находился в Харбине или Шанхае, чем тут. Всё же главной причиной его отсутствия в городе была семейная трагедия. Пока большевик мужественно страдал на нерчинской каторге, его жену соблазнил меньшевик Гольдбрейх. Вернувшись после революции домой, Ман ради любимой дочери поклялся простить блудницу, но та предпочла остаться с безбородым председателем Исполкома.

— Я отлично знаю положение на тыщу вёрст в любую сторону от Владивостока. Нигде революцией абсолютно не пахнет. Как в такой обстановке провозглашаться новым Петроградом? Ведь нас всего горстка. Наивно. Чрезвычайно наивно и опасно. Это — пошлый бланкизм! — сурово подчеркнул Ман величественным движением головы. — Ведь против нас не одна местная реакция. А казаки? А японцы, которые со штыками наготове стоят у маньчжурской границы? Разве они дадут нам развернуться? Ни в коем случае! Потому сейчас разумней воздержаться от активных действий, чтоб не подвергать себя опасности разгрома. Лучше подождать, когда созреет общая ситуация и будет легче сопротивляться как внутренним, так и внешним врагам.

Все, кто знал о семейной драме, очень сочувствовали Ману, сражённому двойной изменой жены. Многие уважали его за партийность с начала века. Все были невыразимо благодарны ему за спасение «Красного знамени», уже наперёд обеспеченного бумагой. Все дополнительно сочувствовали ему, преющему в такой окладистой бороде, отпущенной в придачу к волнистой шевелюре. Хотя признавали: вылитый Карл Маркс! И за это чтили особенно. Однако столь редкий пример здравомыслия заставил опустить глаза, щуриться или смотреть в распахнутые окна, а стеснительность мешала остановить журчащий поток, противоречащий естественному желанию каждого сохранить подаренную судьбой честь. Сохранить — значит, спасти от заурядного разгрома. Благо, силы для этого есть. И прямодушный Яков прервал почти незнакомого патриарха:

— Уважаемый товарищ, коли речка не течёт, то превращается в болото. Коли нет никакого революционного действия, то и душевный порыв народа гаснет. Он теряет веру в достиженье заветной цели и превращается в апатичное болото. Потому нужно действовать, чтоб люди видели, как мы не дали себя стоптать, и тоже включались в борьбу за правое дело. Так оно, по-моему, ку-уда интересней ждать, покуда созреет общая ситуация да начнётся мировой пожар.

Мана оскорбила солдатская бесцеремонность и возмутило молчаливое согласие остальных. Не дождавшись поддержки даже от Арнольда, он поднял бороду с мокрой груди и вразвалку покинул комнату. Это расстроило Ковальчука, тоже старого партийца, закалённого тюрьмой и якутской ссылкой. Ефим вытянул из кармана полосатых приказчичьих штанов кисет с успокоительной трубкой, на зависть другим закурил её. С кряхтением посопел, почмокал, морща высокий лоб с нависшей сединой. Наконец по-бабьи вздохнул:

— Ох-х-х... К величайшему сожалению, вы оба правы, Куда ни кинь, — везде клин. Так помирать из-за этого? Ни боже мой! Трудности лишь закаляют настоящих людей. Высокие цели рождают в гордых душах священную жажду подвига. И как это тебя осенило?

— Наверно, благодаря тому, что после Совета вознёсся на Орлиное гнездо, — пояснил Пётр.

— Эх-хе-хе... Всем бы надо там побывать... Так вот, любезные мои, невзирая на колючие тернии бытия, доля нам выпала счастливейшая. Почти — миссия! Но сумеем ли мы во время неизбежного тайфуна отстоять наш маяк с десятком пулемётов? Сомневаюсь. Значит, обязаны подключить всё Приморье, Хабаровск, Благовещенск, Харбин. Тогда нам с Питером будет на-амного полегче. Но это — некая перспектива. Срочно же надо решить уже нашими силами какую-то самую тяжкую заботу народа, ради которого за минувшие полвека революционеры всех мастей извели биллионы пламенных слов. Это и станет конкретным, осязаемым результатом наших полуфантастических планов. Тогда благодарные люди воздадут нам сторицей.

— Хм, кто ж откажется с другого края земли запалить мировую революцию? Клянусь: тут все за это! Вон Ефим уже раскочегарил свою трубку, норовя сыпануть искры в Маньчжурию, Корею, Китай, Японию и Филиппины! — будто на пристани, зычно провозгласил Григорий Раев, основатель профсоюза портовых грузчиков. Кряжистый, как старорежимный боцман, он внезапно легко подошёл к Петру, низко склонил чубатую голову, оказывается, затем, чтобы в следующий миг прямо на стуле поставить его на письменный стол. — Вот где твоё место, победитель!

Пётр возмущённо дёрнулся. Притворно крякнув, Григорий тоже мгновенно опустил его на место и, как ни в чём не бывало, продолжал:

— А больная мозоль у народа какая... Безработица. Длинные смены. Хреновый заработок. Люди всё терпели ради войны. Теперь — баста. Пора ишачить восемь часов. Так облегчим одних мужиков и займём других. Заодно сохраним заработок. Оно б не мешало и повысить. Но там будет видно. Как сработает профсоюз. Понятно, хозяева забазлают... Хм, для чего ж придумана стачка? Давнем сообща. Для этого пора объединить все профсоюзы. Так, председатель?

Арнольд кивнул, приглашающе повёл взглядом и улыбнулся:

— Орлы, вы почему такие робкие? Патриархам очень интересно послушать мощное пополнение. Можно смело критиковать их идеи. Всё равно не обидятся и до конца собрания не уйдут. Вот увидите. Ведь нам вместе по кирпичику строить чудо-маяк. Пётр, тебя тоже почему-то не слышно. Может, Григорий что повредил?

— Ножку стула... Меня радуют отменные мысли наших патриархов. С нетерпением жду ещё. Молодёжь, если вы робеете даже говорить, как же будете зажигать такой маяк и поддерживать его огонь? Вам слово. Пойдёт прямо в следующий номер «Красного знамени», который станет новой страницей нашей истории.

— Гм, потому и страшновато... — признался обычно решительный Костя.

Всё-таки постепенно разговорились, растерянно выявляя, что победой в Совете застигнуты врасплох. Ведь настраивались на долгую и упорную борьбу за власть. Эта инерция влекла их по-прежнему, не позволяя целиком осознать происшедшее и переключиться на новые заботы, которые оказались ещё сложней. Дополнительной помехой стало душевное недоумение большинства молодёжи. Зная, что произошло на заседании Совета, но лично не пережив сладостный миг торжества, она чувствовала себя обделённой. Поэтому, как ни старалась, ничего существенного добавить не смогла. Только Яков предложил во главе отделения самых надёжных солдат немедленно рвануть в Петроград, чтобы спасти Ленина от явной угрозы ареста и в погонах фельдфебеля или прапорщика доставить сюда для безошибочного руководства Советом. Идею весело одобрили. Особенно — её суть. Лишь посетовали на слишком длинную дорогу да усомнились в способности проникнуть в наглухо законспирированное подполье, где сейчас находился Ленин. Затем единодушно благословили Раева объединить все городские профсоюзы и вместе добиться на предприятиях сокращения рабочего дня. Пётр поделился керченским опытом. Благодарный Раев тут же направился к нему с распростёртыми руками. Вскочив, Пётр заслонился стулом.

— Не дури, медведь, не дури! Лучше примени силёнку в деле или померяйся с Арнольдом.

— А что, давай! — на одной ноге развернулся Григорий.

— Садись, — показал Арнольд на угол письменного стола. Явно знакомые с приёмами состязания, они как следует установили руки, больше похожие на мощные рычаги. Поднатужились... Арнольд сопротивлялся до порозовения, бисерин пота на лбу. Но лишь природной силы всё же маловато, чтобы победить бывшего клепальщика и портового грузчика, для которого десять пудов — не вес. Разминая добела сплющенные пальцы, он смущённо улыбнулся:

— Ну и силища... Просто — слоновья!

— То-то ж... Ну, кто ещё готов одолеть меня? — цвёл довольный Григорий.

Все рассмеялись. Особенно — молодёжь, изумлённая тем, как можно закончить впрямь историческое собрание. Даже Арнольд в заключение только спросил:

— Всё ясно, товарищи? Значит, действуем!

Возглавляли профсоюзы в основном всё те же эсеры с меньшевиками. Верные защитники хозяйских интересов и слышать не хотели о сокращении рабочего дня. Выручал Раева пример нового Совета. Рабочие гнали в шею трутней. Избавляться от них своим коллективам охотно помогали депутаты, которых потом зачастую выбирали председателями комитетов. Так шло объединение. Завершилось оно решением с первого августа работать по-новому. Привыкшие повелевать, хозяева предприятий брезгливо покосились на улицы, где маячили около пяти тысяч безработных. Тогда Григорий, уже председатель объединённого бюро профсоюзов, предложил строптивцам подсчитать убытки от будущей стачки. В результате Владивосток стал первым в России городом, в котором на всех предприятиях люди начали работать восемь часов. Кстати, порой добытых по-керченски явочным способом.

Крикливая оппозиция словно ничего не заметила, скорбя, что без неё рядовые эсеры с меньшевиками получили ощутимые блага, а она проворонила бесценный политический капитал и, как следствие, оказалась в мизерном числе. Зато Раев ходил героем, от избытка чувств предлагая всем потягаться в прежней прокуренной конторке на центральной пристани.

Отрадные итоги позволили Петру выпустить ударный номер «Красного знамени», с которым уже значительно легче было Нейбуту и Кушнарёву появляться в Никольск-Уссурийске, Хабаровске, Благовещенске, Харбине. Успехи Совета и профсоюзов звучным эхом отозвались по всему Дальнему Востоку. Местные большевики охотно примыкали к строительству грандиозного маяка. Но эсеро-меньшевистские Советы не горели подобным желанием. Предстояла борьба.

Шуметь в городе по-прежнему продолжал только порт. Затихли все митинги, собрания. Замерла посрамлённая оппозиция, не зная, к чему придраться. Большевики совершенно бездействовали целую неделю. Политический штиль нарушил Суханов, который недавно возглавил рабочую секцию Исполкома. Теснота комнаты, где появилась и солдатская секция, надоумили его перебраться в совершенно пустой особняк бывшего губернатора Приморья. По праву первого Костя занял просторный губернаторский кабинет с роскошным камином и высокими окнами, перед которыми сияла бухта Золотой Рог. Агарев немедленно в Думе заголосил:

— Разве это не наглое вероломство? Разве это не самый наглядный пример, как большевики любят восседать в губернаторских креслах? Теперь все могут сами убедиться, как они попирают святые принципы неприкосновенности!..

— Уже возомнив себя триумфаторами, они средь бела дня начали захват лучших зданий! И кто занимается подобным беззаконием — любимый сынок бывшего вице-губернатора! — саркастически вторил Медведев со сцены Пушкинского театра.

Одному трудно противостоять дружной паре. Александр Воронин тоже осмотрел белый особняк, в котором уже дымилась очередь к Суханову, неспешно выбрал кабинет себе и, запиской пригласив солдат по новому адресу, сказал Косте:

— Больше никто не будет брехать.

Муторно видеть в коридоре унылые мины, слушать нудные вздохи траурно-мрачной оппозиции, осаждающей похудевшего Гольдбрейха. Пётр тоже перенёс на берег своё имущество. Заодно взял кабинет для Арнольда, который всё ещё не вернулся из объезда соседних городов. А появился вместе с сенсацией о мятеже Верховного главнокомандующего, знаменитого генерала Корнилова против Керенского. Такого ещё не бывало. Поражённо онемели даже Медведев с Агаревым. Ещё бы, один кумир восстал против другого! Наступил конец света...

В Народном доме срочно собрался Совет. Нейбут осветил депутатам суть происшедшего. Керенский давно похерил все демократические свободы, торжественно провозглашённые революцией. Расстрелял в июле мирную демонстрацию, всюду восстановил смертную казнь. В результате превратился в кровавого диктатора. Но, оказывается, буржуев уже не устраивал даже он. Тут же возник палач, способный гробить солдат целыми армиями и сумевший так блестяще сдать Ригу, что открыл немцам прямую дорогу на Питер. Вот кто, едва успев стать Верховным главнокомандующим, собирался пожать лавры нового тирана России.

— Как в такой обстановке должны действовать мы? — опросил Арнольд.

— Нечего ждать генеральскую нагайку. Пускай Совет немедленно берёт в городе всю власть.

— Правильно. А мы в случае чего защитим его оружием.

— Нельзя допускать никаких случаев. Для этого надо просто арестовать всех генералов и офицеров. Им тоже не грех похлебать тюремную баланду.

— Истинно... Я думаю, нужно ещё поставить воинские караулы на телеграф и в другие государственные учреждения.

— А разве на улицах не нужен порядок? Обычно всё начинается там... Значит, нужны солдатские патрули.

— А матросские? Мы чем хуже?

— И рабочие! Мы тоже не лыком шиты!

— Валяйте все вместе. Лишь бы сохранили порядок.

— Да здравствует Совет, наш маяк и защита!

— Товарищи, я с вами полностью согласен. Пока вся власть от земской Управы и городской Думы не перейдёт к Совету, не может быть уверенности, что даже у нас исключён случай, который привёл к петроградскому побоищу. Потому все ваши предложения надо выполнить обязательно, — сказал Арнольд и обратился к Медведеву с Агаровым: — Кризис власти достиг предела. Теперь её судьба в руках народа. Признавайтесь, с кем вы сейчас?

Нервно тиская фараонскую бородку, Медведев набирался духа, чтобы взорвать притихший зал роковыми словами. Пока он собирался это сделать, над столом президиума встал Агарев. Опасность момента обязывала любым способом сохранить во главе Совета Гольдбрейха. И он, будто в тяжком раздумье, медленно произнёс:

— Вы спрашиваете, с кем мы в столь ответственный момент?.. Что ж, от имени своей фракции честно отвечаю: мы с революционной демократией. Мы считаем, что в городе власть полностью должна принадлежать Совету. Да, именно Совету, стоящему на страже завоеваний революции. Однако это не противоречит убеждению, что в центре власть должна принадлежать Временному правительству, — единственному, кто способен противостоять кровавой диктатуре Корнилова.

— Всё-ё-ё я-а-асно-о-о... — пропел Арнольд и ободряюще подмигнул Медведеву. — Ваше слово...

После неожиданного заявления Агарева требовалось новое мнение. Эсеры пошли судорожно пошептаться за кулисами. Наконец Медведев тщательно протёр платком запотевшее пенсне, лицо, усы с бородкой и обескураженно признался:

— Увы, мы воздерживаемся...

— От чего? — хмыкнул Арнольд.

— Ну, вообще... От решения...

Подобного конфуза от бравых эсеров не ожидали. Напряжённо замерший зал всколыхнулся от хохота, совершенно развеяв былой авторитет социалистов-революционеров. Когда все отвели душу, Гольдбрейх в тон общему настрою замысловато поиграл бровями, словно начерченными углём, будто клизмы, важно надул розовые щёки и предложил:

— Пожалуйста, уважаемые, э-эм, товарищи, ради спасения, а-а, революции и торжества демократии, м-м, доверьте мне всю полноту власти!

— Ишь, чего захотел... Язык у тебя не на той шарнире болтается, — возразил Кузьмич и, покачав пальцем, сурово уточнил: — Не тебе, прохиндей, а Совету рабочих и солдатских депутатов!

Завершить этот исторический день двадцать восьмого августа Нейбут предложил не только рукоплесканиями бдительному Кузьмичу, а ещё телеграммой ЦИКу Советов с подробным перечнем намеченных мер. Попутно уже самому Временному правительству рекомендовалось передать власть на местах всем Советам.

Керенского, естественно, возмутила подобная беспардонность. Тотчас пришёл грозный приказ: «Сложить полномочия, ибо цели, которые были поставлены перед означенными комитетами, ныне достигнуты. Самочинные же действия в дальнейшем допускаемы быть не должны. Временное правительство будет с ними бороться, как с действиями, вредными для Российской Республики». Медведев, Гольдбрейх с Агаревым послушно вытянули руки пс швам. Но большинство Исполкома, совершенно не ценя, что на них обратил внимание сам временный самодержец, — предложило ему прибыть сюда и лично распустить Совет.

— Ведь против нас могут двинуть войска! — ужасался Гольдбрейх, панически хрустя толстыми пальцами.

— А мы по ним шарахнем вот этим, — улыбнулся Арнольд, вручив ему два листка, чёрных от плотного машинописного текста. — Ну-ка посмотрите, годится ли это как фундамент нашего маяка. Вдруг мы что-то неверно сказали?

1. Происшедшая в разгаре мировой войны российская революция является наиболее опасным моментом для империалистов всех стран, борющихся между собой за мировую гегемонию. Русская революция обозначает первое выступление масс, грозящее в ходе развития превратиться в непосредственное их выступление против войны и империализма, и втянуть в эту борьбу пролетарские массы других стран. С самого начала революции империалисты союзных стран поэтому открыли против нас поход, который перешёл в прямой штурм революции, выразившийся в открытом блоке между союзными банкирами и контрреволюционными силами в России, финансировании их английским капиталом, прямым вмешательством союзных властей во внутренние дела России, наконец, в требовании к переходу в наступление, несмотря на абсолютную неподготовленность русской армии.

2. Именно своими международными связями сильна контрреволюция в России. Мятеж Корнилова явился прямым следствием органической неспособности коалиционного правительства бороться с контрреволюцией. Высший комсостав армии, буржуазия и дворянство оказались сторонниками Корнилова. Окончательно выяснилось для всех, что революционная власть может опираться только на революционную демократию, сплотившуюся вокруг Советов. Восстание Корнилова было подавлено лишь благодаря наличию революционных Советов и революционно-демократических армейских организаций. Но корниловщина ещё не побеждена: новое правительство в лице директории из пяти лиц по-прежнему не опирается на революционную демократию, перед нею не ответственно, не борется с достаточной решимостью против контрреволюции. Позорное единение с союзным империализмом, продолжение войны во что бы то ни стало, успокоение, а потом — реформы. Эта программа нового правительства грозит окончательным поражением революции и её завоеваниям.

3. Продолжение войны грозит гибелью русской революции, уничтожая пролетариат и крестьянство, подрывая в корне экономическое благосостояние страны и создавая почву контрреволюционным выступлениям. Поэтому единственным способом борьбы против всемирной реакции и действительно демократической ликвидации войны для международного пролетариата является завоевание им власти. Это может на деле способствовать росту международной пролетарской солидарности и революции, которая должна ликвидировать не только войну, но и капиталистическое рабство.

4. Исходя из вышеизложенного, Исполком Владивостокского Совета в основу своей деятельности положил и требует от вас проведения в жизнь следующей программы:

Отстранение от власти всех цензовых элементов. Опыт показал, что власть должна опираться лишь на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и быть перед ними ответственна. Только такая конструкция власти обеспечит победу над контрреволюцией, проведение в жизнь требований пролетариата и крестьянства.

Немедленное декретирование республики и отмену сословных преимуществ.

Частная собственность на землю уничтожается — немедленная передача всей земли в пользование трудящемуся народу.

Декретирование восьмичасового рабочего дня и минимума зарплаты.

Установление контроля над производством.

Огосударствление синдицированных промышленных предприятий.

Монополизация банков.

Конфискация военной прибыли.

Введение поимущественного налога.

Введение трудовой повинности.

Признание за местными органами самоуправления представительства центральной власти.

Распределение продуктов первой необходимости продовольственными управами.

Ускорение созыва Учредительного собрания.

Роспуск Государственной думы.

Отмена репрессий против правого крыла революционной демократии.

Немедленное предложение воюющим сторонам демократического мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения наций.

— Ну, как?.. — нетерпеливо спросил Пётр, внёсший сюда определённую лепту.

— Нужно, э-эм, обсудить на Исполкоме, — буркнул Гольдбрейх, весь лоснящийся от пота.

— Так я для этого и дал, — улыбнулся Арнольд.

Чтение документа, какого ещё не знала история, Гольдбрейх мог доверить лишь себе. При этом от волнения так мычал, экал и заикался, что до предела ухудшил восприятие «Декларации». Одновременно доконал членов Исполкома. Все ошалело молчали. Кто-то в раздумье достал кисет, кто потянулся чесать затылок. Самым стойким и смелым, как положено, оказался Медведев, скорбно промолвив:

— Слава богу, наш допотопный марксизм, замешанный на немецкой философии, французских утопиях и английской политэкономии, наконец-то почил! Мир праху его!.. — Перекрестился, склонив голову, помолчал должное время. Затем саркастически провозгласил: — Сей документ посрамил знаменитых авторов «Коммунистического манифеста» и оставил без хлеба насущного самого пролетарского вождя Ленина! Гм, кто смел подумать, что у нас прозябали такие светила?.. Невозможно представить... При всей придирчивости натуры, у меня замечаний к эпохальной «Декларации» нет. Есть токмо недоумение... Почему-то в финале отсутствует закономерный пламенный призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— С удовольствием выполним ваше пожелание, — согласился Арнольд.

— Благодарю вас. Однако учтите, что в Древнем Риме сей клич был обращён к люмпенам, кои не имели ничего, кроме пениса. В связи с этим возникает резонный вопрос: как вы собираетесь осуществить свои грёзы хотя бы во Владивостоке? Что вы имеете для выполнения столь грандиозной программы, кроме пениса?

— А что это такое? — спросил простодушный Кузьмич, сединой головы, бороды и белой рубахой похожий на Саваофа.

В ответ прозвучал торжествующий смех просвещённых, Петра тоже развеселило это. Но особенно восхитила лихость, с какой приват-доцент обобщил вроде бы невозможное. Однако даже при такой учёности можно угодить впросак. Видя, что Арнольд ещё не нашёлся, а время уходит, превращая очевидную победу в насмешку, равную поражению, он возразил:

— Да-а, мудрые римляне прекрасно знали, что именно пенис является основой жизни на земле. Собственными устами вы подтвердили ценность наших голов. Значит, впереди таится возможность осуществить «Декларацию». Согласитесь: великое дело, когда определена ясная цель. А способные люди... Уж не говорю о членах нашей партии. Думаю, все, кому дороги настоящая демократия и социальная справедливость, сочтут своим долгом объединиться для исторической миссии. Уверен: средь них будут академики, профессора. Словом, каждый, кто дорожит Россией, желает ей блага. Ведь это же настоящий подарок судьбы — лично строить новое государство! Кто откажется? Вон даже Фёдор Кузьмич готов после смены ковать любые гвозди.

— Не только их, Петро, не только... — с намёком уточнил Кузьмич и, важно погладив пышные усы, весомо добавил: — Мы теперь сами с усами, знаем, что нужно делать. А вы — молодчаги. Верную дорогу наметили мимо Керенского в мирной жизни в справедливом государстве. Как тут не порадеть ради сына да внуков? С моим удовольствием!

Получилось, он точно выразил общие чувства-мысли. Гольдбрейх аж крякнул, когда вместе с другими согласно подняли руки Медведев и Агарев. Должность обязывала его поддержать единодушие Исполкома. Утром десятого сентября телеграф умчал «Декларацию» ЦИК Советов. Затем уважили Керенского. Такой солидный документ глава Временного правительства получил наверняка впервые и явно впал в летаргическую задумчивость. Однако в бухте напротив Исполкома на всякий случай замер миноносец «Бравый» под красным флагом.