Десант Тайсё

Глава VI

Начальственно рокочущий гудок вымел из цехов первую смену. Измотанные десятичасовой потогонщиной, рабочие молча разбредались по тесным слободкам и кособоким хибарам. Завтра никуда не надо идти — воскресение!

Пётр уже по привычке направился в общую курилку, где постоянно бушевали партийные страсти, обсуждались мировые, российские и местные проблемы. Между цехами его окликнул быстроногий Кушнарёв, мокрый от купанья в Амурском заливе. Приглаживая пятерней спутанные волосы, блестящие, словно гудрон, Иосиф счастливо покрякивал, улыбался и, как все клепальщики, привыкшие к грохоту пневматических молотков, — громогласно сетовал, что Пётр упустил редчайшее удовольствие.

Сейчас у них начиналась вторая смена, основная в жизни, Иосифу предстояли схватки на митингах с кадетами, анархистами или эсерами. А Петра, назначенного редактором «Красного знамени», в партийном комитете ждал стол, на котором за день скопились письма, приготовленные девчатами вырезки из различных газет, хором кроющих безмозглых большевиков, абсолютно не понимающих исторической грандиозности нынешней ситуации. Но если бы все эти рьяные защитники демократии ограничивались только бранью, а то ведь ни одна местная фирма не желала продавать газетную бумагу, ехидно предлагая обои, афишную или обёрточную. Вот до какого комизма доходила на деле свобода печати, великодушно провозглашённая Временным правительством.

— Слышь, в Думе сейчас должно быть важное заседание, — оказал всезнающий Иосиф. — Может, заглянешь туда? Послушаешь местных светил, познакомишься с ними.

Редактору это необходимо. Признательно хлопнув Иосифа по плечу, Пётр направился к Светланской, где по-прежнему неспешно текли навстречу друг другу два праздных потока нарядных господ, вышедших на вечерний променад. Какие ослепительные наряды демонстрировали вальяжные дамы в роскошных заморских шляпах с пушистыми перьями... Какое разнообразие золотых цепей, солидных животов и холёных рож с отменным загаром демонстрировали их спутники... А из распахнутых окон и дверей кафе-шантанов, зазывая, уже с подвывающим визгом неслась заводная музыка джаз-бандов, звучали смачные куплеты шансонеток. Цвет местного общества безмятежно отдыхал от дневной жары. Впрочем, что могло омрачать его? Ведь кафе-биржа Кокина, дополнительно превратившаяся в филиал петроградской, исправно вращала все нужные шестерни, а гранитный подъезд городской Думы, вкупе с красным флагом, привычно украшал царский стяг с прежним орлом. Лишь без короны и скипетра.

Просторный холл пламенел от революционных лозунгов — свобода, равенство, братство, республика, демократия! — которые вызывали у входящих дам брезгливые гримасы и едкие возгласы. Их мужья, уже явно привыкнув к такой маскировке, не обращали на неё внимания. Небольшой зал был заполнен. Все внимательно слушали лысого Циммермана. Среди внушительных соседей за столом президиума он, узкоплечий и низкорослый, казался выпавшим зубом, однако властным баритоном назидательно говорил:

— Видит бог, мы всем сердцем приветствуем решение правительства начать победное наступление. Торгово-промышленный класс — передовой класс России. Именно мы куём победу, снабжая нашу героическую армию всем необходимым. Мы несём свои жертвы на алтарь будущей победы. Хотя, видит бог, не имеем сил конкурировать с иностранцами. Конечно, мы не против их участия в разных делах, но настаиваем, чтобы львиная доля прибылей не уходила от нас. Пусть союзники добросовестно помогают нам, всё равно доля России на поле брани больше всех. Значит, мы должны после победы получить равную долю лавров. Видит бог, это было бы справедливо.

Явно в пику находящимся тут представителям иностранного капитала, все рукоплескали Циммерману истово, долго. Затем возникла неловкая пауза. Видимо, спохватились: уж слишком фрондируют... Пока президиум смущённо переглядывался, гадая, кто продолжит священную миссию защиты местного капитала, из крайнего ряда к столу решительно подошёл Костя Суханов. Повернув к Циммерману большеватую голову с тёмно-русыми волосами, причёсанными на косой пробор, он признался:

— Давно я не слышал столь патетической речи... Но чем же порадовал нас почтенный председатель Биржевого и Военно-промышленного комитетов? Может, предложил секрет, как выйти родине из кризиса, вызванного войной? Нет. Может, подсказал, как облегчить участь солдат, проливающих кровь за интересы отечественного капитала? Увы... Он пёкся не о разорённой родине и не о солдатах, гниющих в окопах по вашей милости, а исключительно о том, как не упустить кровные барыши. Но удивительно ль это? Нет. Ведь ещё в четвёртом году, когда в Харбине были торжественно провозглашены дни благотворительности в пользу армии, сколько денег, вы думаете, собрали наши местные благодетели? Всего сто пятьдесят тысяч из миллиарда, который заработали на войне. Вот как на деле выглядит достославный патриотизм всего торгово-промышленного класса. Если же говорить персонально... Кто работает на вашей лесопилке или мельнице? Одни китайцы, которым вы за двенадцать часов работы платите меньше всех — лишь по целковому.

— Гражданин Суханов, прошу не выходить за рамки приличий, — угрожающе пророкотал Циммерман. — Вы думаете, у меня денег больше, чем китайцев? Ошибаетесь!

— Думаю, что не очень... Хорошо, посмотрим, каковы рамки ваших приличий. Вы числите себя в первых рядах защитников родины. Что это значит в общепринятом понимании? Личное участие в боях, бескорыстное снабжение армии всем необходимым? Какие же именно жертвы принесли вы на алтарь победы? Едва началась война, первое, что вы потребовали от царя: повысить цены на оружие, огнеприпасы, одежду и питание. Затем потребовали запретить рабочим даже мечтать о повышении заработка. И тоже добились этого. Затратив на добычу угля всего два процента государственных субсидий, вы остальное пустили на спекуляции маньчжурскими бобами и пшеницей, монгольской шерстью и кожами. Наконец, в своём рвении послужить родине вы докатились до того, что по сию пору не замечаете, как свинцово-цинковая руда с Тетюхэ идёт напрямую в Германию. Всю войну там из неё отливают пули для наших солдат, а вы — ни гу-гу. Мол, это чисто коммерческая операция. Господин Желтухов, сколько сребреников загребли вы на этом?

— Я протестую... Как вы допустили сюда большевика? — прохрипел Циммерману грузный Желтухов и, явно забыв от ярости, где находится, рявкнул: — Да заткните ж ему глотку, чтоб не оскорблял промышленный класс! Вон отсюда! Городовой, во-он его отсюда! В каталажку, мерзавца, за решётку!

Давно так не смеялся Пётр. Уже на улице он всё ещё изумлялся:

— Ну, бегемот... Вот отчебучил... Это надо ж так отколоть!..

— Да, вот вам все приличия нашей хвалёной демократии: стоило щипнуть — сразу вспомнил городового, — печально сказал Костя. — Ох, страсть не любят, когда потянешь с них мантию патриотизма...

— Слушай, как же получилось, что пули из нашего металла разят наших солдат? Чьи это рудники?

— Раньше они принадлежали немцу Даттону. В начале войны, когда пришлось отсюда убираться, Даттон продал их своему компаньону Желтухову. Продал явно с условием, что весь свинец будет по-прежнему поступать в Германию.

— По воздуху, что ли? Его ж туда ещё нужно доставить на чём-то.

— Хм, почти весь наш торговый флот принадлежит Даттону с Желтуховым. Кстати, все германские торговые суда в районе Дальнего Востока до сих пор заправляются тоже нашим угольком с Никольских копей Желтухова.

— Ну и ну... Да за такое предательство надо просто расстреливать!

— Попробуйте, коль даже кадетская газета «Голос Приморья» существует на денежки Даттона.

— Да он тут что, всем владел?

— Почти. Конкурировали с ним только французы под вывеской фирмы «Чурин и К». Правда, теперь их вытесняют американцы. Предложив ещё царю-батюшке усовершенствовать наши железные дороги, они сейчас практически держат их под контролем Стивенса до самого фронта. Захотят придержать на месяц его снабжение, подмигнут немцам, чтоб наступали в это время, и нам — капут!

Много ценного знал и умно, широко рассуждал бывший студент Петербургского университета. Прямо странно, как почтенный отец не сумел воспитать у любимого сына должной преданности к его величества капиталу. Впрочем, сейчас гораздо важней было знать, что рядом идёт надёжный боец. И Пётр с удовольствием пожал Косте руку. Особенно потому, что тот виновато улыбнулся:

— Я пока сбегаю домой, а то ведь ел ещё при старом режиме.

— Давай. С полным трюмом совсем другая остойчивость.

В комитете по обыкновению было шумно и дымно. Косматые, в расстёгнутых гимнастёрках и наполовину даже без ремней, солдаты сплошной зелёной стеной окружили стол Нейбута, хором выясняя, почему он вместе с другими не радуется победному приближению к Галиции героической армии генерала Корнилова и уверяет, будто наша победа может радовать лишь Антанту да местных биржевиков? От бесконечных митингов бас Нейбута осел. Он еле слышно хрипел, что это наступление возьмёт у нас последние силы, не оставив их для новой революции, способной возродить Россию. Но бравые солдаты с матерщиной утверждали, что так способен говорить лишь предатель, которому плевать на славу русского оружия и тем паче — на судьбу России!

— Эй, ёр-рои, хватит базлать! Лучше застегните ширинки! — насмешливо крикнул сидящий на подоконнике голубоглазый солдат с красными погонами, на которых желтели перекрещённые пушечные стволы. — Ан-ники-воины!.. Коль свои шарабаны не варят, так хоть послушайте умного человека!

Пётр уставился на диковинного солдата. Познакомился с ним. Волгарь Яков Кокушкин был председателем полкового комитета четвёртого артиллерийского полка, но — беспартийным. Пётр удивился:

— Почему? Ты же в принципе правильно понимаешь нашу линию.

— Оно так... Да вот в чём беда... Большевик обязан иметь полное согласие с линией партии. А ежели я не во всем с ней согласен, тогда как?

— Значит, уяснил ещё не всю программу.

— Вот-вот... И раз пока я не согласен, значит, уже не настоящий большевик. А коль вдруг для притворства соглашусь, тогда — тем паче. Ведь вру, не боясь греха. Куда это годе?

— Верно... — улыбнулся Пётр строгости, с какой Кокушкин оценивал сущность коммуниста, и ободряюще добавил: — Ты — наш, наш. Всё правильно думаешь. Остальное само образуется.

— Вот покуль и совершенствую себя.

— Живей бы надо. Ведь ты — защита революции. Неужели ваш полк весь такой?

— Ку-уда хуже... Там нынче натуральный бардак. В ротах сплошная анархия. Все дуются в карты, воруют или пьянствуют.

— И некому навести порядок?

— Их сковородня давно боятся заходить в роты, а комитеты ещё не имеют нужной силы.

— Э-э, паря, так не годится. Завтра я к вам наведаюсь.

— Милости просим, — серьёзно склонил Кокушкин русую голову без фуражки.

Тем временем солдаты, которых, похоже, мало интересовала истина, с пьяной навязчивостью талдычили Нейбуту лишь свою эсеровскую чушь. Тот уже полузадушенно хрипел. Пора спасать, Пётр предложил Кокушкину вместе отвлечь бузотёров. Но в комнату медленно вошёл грузный Воронин, призванный из резерва в солдаты автомобильной роты, а после революции назначенный Советом комиссаром гарнизона. Он шумно отдувался после одоления лестницы. Сразу всё понял и, легко раздвинув руками подчинённых, начальственно пророкотал:

— Что это вы навалились на штатского человека? Все проблемы наступлений-отступлений решаю я, комиссар крепости. Слышали о таком? Пошли в коридор. Я там всё вам растолкую.

Вот что значит нужный тон... Галдящая орава повалила из комитета. Кокушкин стал замыкающим. Петру ещё не доводилось видывать подобных солдат. Как же они будут защищать грядущую революцию, если не желают признать очевидное? Эта тревога утром погнала на Эгершельд, в казармы четвёртого полка.

Город заволокло непроглядным туманом, тёплым, словно в парной. Костюм скоро промок, прилипнув к телу. Странные ощущения испытывал он, почти вслепую пробираясь к полку, который вполне мог не найти. Навстречу изредка попадали смутные, так же медленно бредущие люди. Пётр уточнял у них путь.

Чисто выбритый, подтянутый Кокушкин в блестящих сапогах молодецки козырнул у ворот и начал показывать, что творилось за ними. На плацу солдаты азартно играли в орлянку. Многие были босыми, в нижних рубахах, грязных и рваных. Из казармы в обнимку вывалились двое пьяных, оравших сплошную похабщину. В казарме у Петра перехватило дух от сортирного смрада. На глаза не попало ни одной заправленной койки. Без наволочек и простыней, все постели, будто после обыска, были переворочены или разбросаны. Под койками гнили зелёные остатки каши и пятна блевотины. Все спящие солдаты храпели прямо в шинелях и грязных сапогах. Весь пол был завален обрывками бумаги, окурками, семечной шелухой и множеством разноцветных обломков женских гребёнок. Несколько солдат, заросших похожей на стерню щетиной, лениво или сосредоточенно били в рубахах или подштанниках вшей. Какая пропасть была между гвардейцами первого батальона Преображенского полка и этим сбродом... Не выдержав срамотищи, Пётр опрометью выскочил из свинарника. Только отдышавшись на улице, зло бросил:

— Как же вы докатились до такого паскудства? Вот ты... Как же ты, председатель полкового комитета, живёшь в этом дерьме?

— Я, Пётр Михалыч, давно служу писарем полковой канцелярии. Ну, и сумел добыть себе каморку. Вытряхнул из неё архивный хлам и того...

— Остальное, значит, тебя не касается... Тогда чем же занят полковой комитет? Лишь митингами? Но кому прок от пустой болтовни, раз вокруг творится подобный маразм?!

Кокушкин полностью разделял его возмущение, однако возражать не стал, сразу поняв, что человек впервые попал в казарму и не знает её законов. Поэтому терпеливо рассказал, каково год за годом до полного обалдения маршировать по плацу, ничего не читать, кроме полевого Устава, изнывать от сумасшедшего однообразия скуки, покорно терпеть измывательства всего начальства, которое так развлекалось от безделья вместе с именитым полковником фон Витте.

В такой дикой обстановке любой солдат ненавидел каждого, кто свободно ходил по ту сторону забора, обнесённого колючей проволокой. Особенно люто ненавидели всех счастливчиков унтеров, которые по воскресеньям навещали ближайшие кабаки и бордели. Дополнительная нелепость их службы состояла ещё в том, что полк должен был обслуживать дальнобойные пушки, специально изготовленные для местной крепости на французских заводах Каню, но в начале войны отправленные на запад.

Революция избавила от этого гнёта, распахнула ворота на волю. И теперь солдаты, мстя начальству за былые притеснения, всё делали наоборот. Конечно, даже примитивные удовольствия требовали денег, не имеющихся у большинства. Поэтому одни солдаты занимались контрабандой, другие отправлялись на пристани разгонять китайских и русских грузчиков, чтобы заработать самим. Потом начинались пьянки, орлянка и карты. Как малосильному полковому комитету действовать в такой обстановке? Ведь большинство солдат были неграмотными, плохо понимали политику, а всё, что слышали на митингах, перетолковывали на свой лад, в чём охотно помогали эсеры с меньшевиками.

— М-да-а-а-а... — обескураженно тянул Пётр и, почему-то вспомнив разноцветное крошево, спросил: — Откуда в казарме гребёнки?

— Солдаты выхватывают их на улицах у молодух из волос. Притом хвастаются, кто сумел больше добыть трофеев. И дробят их каблуками.

— Ф-фу, идиотство... Натуральное скотство! Зачем?

— Для веселья, должно быть. И как ржут все при этом... Прям страх! — невольно передёрнулся Кокушкин. Потом заклинающе добавил: — Хоть бы скорей все разъехались по домам!

— И ты — тоже?

— Хм, неуж я — рыжий? Ведь уже четыре года тут маюсь. Всё обрыдло — во! — полоснул он себя по загорелой шее.

После каторжных лет Петру было смешно это ребячество писаря, настрадавшегося в полковой канцелярии. Хотелось пожурить его, но не стал обижать искреннего человека. Лишь посоветовал:

— Ты всё же постарайся хотя бы по одному вытягивать их из трясины да приваживать к своему комитету. И вообще напиши-ка статью о настрое в полку.

— Слушаюсь! — весело козырнул Кокушкин, лихо прищёлкнув стёсанными до подошв каблуками.

Уныло брёл Пётр в комитет, пытаясь придумать, как перелицевать подобное воинство. Требовалась колоссальная работа, а нужных людей не имелось. Одному Воронину такое болото не осушить. Вспомнился недавно виденный в Думе генерал-лейтенант Сагатовский — командующий гарнизоном. Этот щеголеватый брюнет был одарён способностью точно чувствовать время. В пятом году он с довольной ухмылкой палил из нагана в восставших читинских рабочих и лично спалил на костре захваченный в бою красный флаг. А теперь восторженно приветствовал революцию, сам размахивая с балкона штаба крепости красным флагом. Затем, под сенью огромного красного знамени, с широкой алой лентой через плечо и роскошным алым бантом на груди, рядом с председателем Совета Гольдбрейхим принимал парад войск своего гарнизона. Сейчас бравый генерал рьяно поддерживал пришедших к власти эсеров, стремясь доказать им свою верность. Но вот какой военной силой располагал... И утешало в такой обстановке лишь то, что при случае не мог подавить забастовку или разогнать демонстрацию. Воистину, нет худа без добра.

Благодаря Воронину, старому и опытному большевику, Нейбут предельно точно знал, что творилось в офицерском клубе и солдатских казармах. Выслушав Петра и не став попусту переживать, он уверенно пробасил:

— Тут нам поможет сам Керенский. Наступление Корнилова скоро захлебнётся. И даже Савинков не сумеет погнать солдат вперёд. На кой чёрт им умирать на чужой земле, раз никак не получат свою? А дать её эсеры не могут. А без победы весь их авторитет — тьфу... Лопнет мыльный пузырь. И тогда солдаты будут наши. Вот увидишь скоро...

— Да-а, в таком аховом положении Главноуговаривающему придётся идти на следующую авантюру, — согласился Пётр, перебирая влажные гранки «Красного знамени». — Так чтобы это не застало нас врасплох, надо вооружать всех надёжных рабочих и портовых грузчиков.

— Согласен. Пусть Воронин тоже соберёт отряд надёжных солдат.

— А что будем делать с газетой?

— Подождём народ. Общий ум обязательно подарит спасительную идею.

Постепенно комитет наполнялся. Воскресение позволяло людям выспаться и охотно тратить свежие силы на коллективные интересы. Когда не стало свободных стульев, занимающих все стены, Нейбут объявил:

— Товарищи, есть проблема. Слово правды сейчас необходимо людям наравне с хлебом. А наша газета, наше «Красное знамя», может упасть. Как её выпускать без денег? Я не знаю. Вон редактор за последний номер выложил свои собственные. Больше у него нет. Что делать дальше?

Смущённо переминаясь или покашливая, люди озабоченно переглядывались. Мало кто из них подозревал о нищете партийного комитета, в котором Нейбут и Суханов работали бесплатно, а вся получка Петра ушла на покупку в Маньчжурии газетной бумаги. Первым отозвался находчивый Яков:

— У меня в полковой кассе есть аж тыща рублей!

Все рассмеялись, зная, что эти деньги неприкосновенны. Тяжёлой волосатой рукой Нейбут ласково взъерошил ему волосы. Яков обиделся:

— Чего вы? Может, комитет даст взаймы!

— Это другое дело... — задумался Нейбут и ещё ласковей пригладил его русый чубчик. — Спасибо, друг!

— А если я завтра брошу клич рабочим? — предложил Иосиф.

— Неловко... Сами гроши получают, — возразил Пётр и, посмотрев на Костю, отца которого до сих пор уважали в городе, спросил: — Вот как бы взять кредит в банке?..

— Великолепная мысль! — обрадовался Нейбут и подмигнул Косте.

Тот после освобождения из тюрьмы ещё не появлялся дома, избегая встречи с отцом, безупречная служба которого завершилась позорной отставкой. Стыд заставлял обитать в семье жены. Да разве можно сейчас признаваться в этом... Костя взял у Якова фуражку, звякнул в неё из кармана всю мелочь и пустил дальше по кругу. Двести два рубля тридцать четыре копейки высыпал затем Пётр в ящик своего редакторского стола. Теперь оставалось лишь позвонить в типографию, чтоб начинали работу. От хорошего настроения он ухарски посадил фуражку на Якова и посетовал:

— Такой бравый солдат, а горюет по мамке... Не-е, Яша, ты здесь нужен ещё по крайней мере до начала мировой революции. Вдруг нам всё-таки понадобятся твои деньги? Потому бдительно храни их. Это тебе партийное поручение.

— А я тово... Ещё не принадлежу, — смутился Яков.

— До сих пор?.. Хватит Ваньку валять, вида! — Пётр привёл его в соседнюю комнату и представил красивой женщине: — Новый член нашей партии Яков Кокушкин, председатель полкового комитета пушкарей. Вдобавок владелец тыщи рублей. Натуральный банкир!

Красавица невозмутимо раза три бесшумно хлопнула в ладоши, затем подала желтоватую квитанцию, почему-то разрезанную посредине фиолетового оттиска круглой комитетской печати.

— Давай, банкир, полтину вступительного взноса.

Яков отдёрнул руку. Всё его месячное жалованье насчитывало семьдесят пять копеек, от которых ничего не осталось после шапочного сбора. Стыдясь в этом признаться, он стал шарить по карманам. Красавица успокоила:

— Потом принесёшь. Бери, бери свой билет.

— Это и есть партийный билет?.. — растерянно уточнил Яков уже в коридоре, пряча квитанцию в карман.

— Ага, поздравляю. Ну, держи большевистскую марку — давай действовать, — стиснул Пётр его руку. — Завтра винтовки с боезапасом должны быть в мастерских.

— А сколько нужно?

— Тыщонку-другую-то надо бы...

— Ого!..

— Заодно доставь толковых инструкторов. Пусть быстрей учат рабочих военной премудрости. Мы должны иметь надёжную защиту. Верно я говорю?

Все вразнобой согласились, предложив для общей пользы рассказать об этом в газете. Прямо с утра, ещё до начала смены, по цехам полыхнули митинги. Люди понимали, что при любом развороте событий с винтовкой в руках живётся гораздо уверенней, и следом за большевиками охотно записывались в отряд. А эсеры привычно бузили:

— Вояки аховые... Сдуру побьёте друг друга!

— Всем ведомо, чем кончила Россия, когда мужик Распутин дорвался к власти!

— Углубители... Доуглубляете свою революцию до саженной глуби!

— Уже крови хотите? Получите её сполна!

Это крепко раздосадовало Кузьмича, тоже готового с винтовкой постоять за мирную жизнь. Мужественный поступок свидетельствовал о многом... Пётр похвалил кузнеца. Тот отмахнулся, дорогой к своему цеху озабоченно рассуждая:

— Ведь наш брат-металлист, а поди ж ты, как брешут... Неужто впрямь схватимся с ними? Вот не хватало-то...

— Темнота... Но авось обойдётся, если возьмёшь их для перековки мозгов. Как, сумеешь? — подзадорил Пётр.

— Опять, значит, упирайся...

— Судьба, Кузьмич, сама судьба... Ты же сознательный рабочий. Значит, уже обязан по-свойски перековать не только замороченных бедняг-эсеров, но и сам приготовиться взять ответственность за жизнь народа и судьбу государства.

— Ф-фу, неуема... Нельзя ли ношу полегче? Ведь я уж старик... И вообще почему это должен делать лишь я? А орава крестьян? Они что, станут глазеть, как я буду кажилиться?

— Ну, зачем так делить, будто мы выпечены из разного теста? Все одного замеса. Только мы несём железный крест, а они — деревянный. Потому они сами пойдут за тобой. Без крестьянства рабочий класс всё же малая сила, а вместе мы — ого-го! Тогда нам не страшен сам Херенский!

— Аж спина помокрела... Ф-фу... Ладно, ступай плети свою паутину.

Что ж, когда подсчитали все списки, набрался отряд в пятьсот с гаком человек. Перед второй сменой тоже провели митинги, которые прибавили почти столько же добровольцев. За геройство и адмиральскую бороду командиром сначала хотели выбрать Фёдора Кузьмича. Смущённый такой честью, он предпочёл остаться рядовым, предложив найти человека помоложе, шустрее. После тщательного отбора отряд возглавил рыжий латыш Кусман, бывший унтер с отменной головой. Затем Кокушкин привёз целую машину винтовок. Следом явилось отделение инструкторов под командой солидного унтер-офицера Драгашевского. После смены рабочие равными кучками сгрудились вокруг инструкторов. Те сноровисто показывали, как передёргивать затвор винтовки, вставлять обойму или целиться. Кто-то из новобранцев геройски пальнул по чайке, всех восхитив своей меткостью. Сколько томительных мыслей и чувств вызвало у Петра это деловито гомонящее, пока ещё неуклюжее воинство... Неожиданно рядом кто-то грозно спросил:

— Что тут происходит?

Пётр обернулся. Осанистый господин в белом шикарном костюме оказался Балуевым, управляющим мастерскими. Рядом замерла кучка эсеров, которые не знали, как ответить сановнику, подчинённому только самому министру путей сообщения. Привыкший здесь повелевать, Балуев повторил вопрос уже с металлическим звоном в голосе. Пётр довольно пояснил:

— Вот, готовятся при случае идти на фронт спасать матушку-Россию.

Так панибратски с ним ещё не смели шутить. Целых четыре года более значимый для России, чем вся толпа генералов, Балуев оказался беспомощным перед каким-то электромонтёром в чёрной рабочей спецовке. Голубые глаза, вскипев, побелели до костюмного цвета. Он резко повернулся и пошёл к Амурскому заливу, точно под хорошим ветром — парусник.

Пусть охладится, привыкая к новым порядкам. Кануло в историю время, когда здесь царствовал жандармский ротмистр Дубельт. Невзрачный был господин, приметный лишь пышными бакенбардами и нафабренными усами. Но если он даже в цивильном костюме появлялся на территории или для порядка заглядывал в цеха, — все рабочие знали об этом и невольно припоминали возможные грехи. Таково было лихорадочное влияние силы. Даже — незримой.

Теперь стало наоборот. Привыкшие сутулиться, рабочие выпрямились, глаза освещала гордость собственного достоинства и решимость его защищать. Выстроенный для смотра в полном составе, отряд походил на корпус нового цеха, блестящей крышей которого являлись штыки. Неутомимые прежде, эсеровские зубоскалы примолкли.

Но это почувствовали ещё не все. Председатель областной земской Управы Медведев совершенно иначе оценивал обстановку. Благодаря Керенскому и Савинкову легендарная армия генерала Корнилова во весь опор мчалась к Берлину. Временное правительство было в надёжных руках министров-социалистов. А генерал Сагатовский столь же надёжно охранял местную власть. Всё это давало Александру Семёновичу основания чувствовать себя весьма уверенно. Впрочем, для полного триумфа необходимо общественное признание. И он решил выступить в Народном доме — перед самым большим залом.

Высокий, седоглавый, в элегантном чёрном фраке, подчёркивающем белизну сорочки, украшенной чёрным галстуком-бабочкой, Медведев слегка опёрся холёными руками о трибуну. Почтительная тишина почему-то не наступала. Тогда намекающе протёр платком пенсне с золотой дужкой. Дальнейшая пауза становилась неловкой. Снисходительно улыбнувшись, Медведев тоном апостола Павла, выступающего перед коринфянами, начал тронную речь:

— Многоуважаемые граждане! В то кошмарно-чёрное время, когда Россия цепенела в немоте и холопском раболепии, отважные народовольцы подняли стяг борьбы с тиранией самодержавия. Этот стяг, олицетворяющий всю чистоту и благородство помыслов самой выдающейся части русского общества, был лилейным, как вершины камчатских гор. Но беспощадный царизм всё больше, всё гуще пропитывал его кровью своих жертв. Однако взамен павших борцов подымались всё новые, так же дерзко преисполненные стремления разбить ненавистные кандалы, сковавшие великий народ. И наконец это свершилось: благодаря нашим усилиям, красный флаг воспарил над руинами самодержавия. Отныне власть принадлежит народу, ведомому в лучезарное будущее монолитной партией социалистов-революционеров!

Свист, возмущённые крики, смех и топот позволили златоусту до дна осушить стакан. Утихомирил всех Нейбут, прямо с места протяжно, словно океанский пароход, прогудев:

— Товарищи, ну, зачем вы так... Вдруг многоуважаемый Александр Семёныч скажет что-то новое? Ведь он первый получает столичные телеграммы. Вдруг Вильгельм уже испугался нашего наступления и, пока живой, решил срочно заключить мир! Пожалуйста, давайте ещё послушаем, хорошо?

Поглаживая седеющий клинышек фараонской бородки, благодарный Медведев слегка поклонился за выручку. Однако тишиной воспользовался Ефим Ковальчук, по-домашнему едва слышно сказав:

— Сударь, вы снова присвоили себе честь свершения революции. Давайте-ка заглянем в питерские или московские газеты, где напечатано письмо Милюкова. Всего за две недели до революции он авторитетно утверждал, что начавшееся движение инспирировано германскими шпионами и отечественными провокаторами. Неужели вождь русского либерализма даже не подозревал, что в революции участвует целая партия эсеров?

— Он всё прекрасно знал, только не желал, бестия, признавать нас решающей силой, — снисходительно пояснил Медведев.

— Значит, без помощи боевых эсеров победить Милюков не мог. Тогда почему же так неприлично крыл вас и аж призывал царскую власть беспощадно расстреливать на месте, как бешеных собак? Чем объяснить столь роковое недоразумение? — настырно допытывался Ковальчук.

— Исключительно пошлым стремлением присвоить наши заслуги.

— Гм, какие? Вы ещё не успели завоевать их. Или, быть может, уже сумели свершить революцию, про которую до сих пор никто не слыхивал?..

По залу прошелестел смешок. Безмолвный Медведев презрительно поблескивал стёклами пенсне, вспышки которых походили на револьверные. Пётр довольно подтолкнул сидящего рядом Кузьмича. Тот впервые видел главу земской Управы, впервые слышал такой разговор и, привыкнув почитать начальство, напряжённо ждал ответ местного вождя. Медлительный Ковальчук тоже не спешил с торжествующим выводом. Азартный Костя Суханов не мог упустить счастливую возможность окончательно развенчать фанфарона и радостно воскликнул:

— Браво, Александр Семёныч, браво! Тем паче, что в тот исторический вечер, когда в Питере произошла революция, я видел вас о супругой в театре.

— Так во-от вы где тогда прохлаждались-наслаждались... — тотчас уличил его Медведев.

— Каюсь, не подозревал о величайшем событии. А в театр жена завлекла в честь выхода из тюрьмы. Зато на следующий день я искупил невольный грех, собрав тут митинг, на котором был создан Совет. Ведь так?

Ошеломлённый открывшейся правдой, зал взорвался криками:

— Всё так, мы свидетели!

— Вон, прилипала, с трибуны!

— Ишь, как примазался к революции в белых перчатках!

— Тихо, горлопаны! Дайте человеку говорить!

— Нечего тут краснобайничать! Всё уже давно сказал Суханов!

— Да ещё тогда потребовал первым делом прекратить войну!

— А вы до сих пор не добились мира! Так на кой хрен звонарите тут!

Большевиков и сочувствующих им в зале было немного. Доминировали эсеры с меньшевиками, которые не жалели глоток для защиты Медведева. Поэтому быстро перекричали гостей и явно не хотели униматься. Нейбут уловил возникшую нелепость. Встав, он в рупор ладоней протрубил:

— Товарищи, разве можно так? Уважьте Александра Семёныча! Он же хотел сказать что-то о мире с Германией. Неужели вам безразлична такая сенсация?

Сомнительно, чтобы он пронял всех этим доводом. Но поразительная мощь голоса всё-таки подействовала. Гвалт прекратился. Медведев снова признательно поклонился спасителю и с прежним пафосом воскликнул: вот-вот добудем победу, ибо всесокрушающий боевой дух наступающих армий вселяют социалисты-революционеры во главе с легендарным Борисом Савинковым, которого Временное правительство назначило комиссаром Юго-Западного фронта. Да, именно социалисты-революционеры — та могучая сила, коя привела в движение наши доблестные армии. Именно эта сила скоро приведёт отчизну к закономерному триумфу!

Да здравствует революционно-демократическая власть!

Да здравствует Учредительное собрание!

Да здравствует демократическая республика!

Да здравствует социализм!

Этими зажигательными лозунгами он сорвал-таки рукоплескания почти всего зала. Потом в пятом или шестом ряду представительный усач смущённо промолвил:

— Бога ради, простите за недоумение... Позвольте с вами не согласиться. Вот хоть Керенский... Очень приятный с виду человек. Но где ж, извините, его государственная мудрость? Офицерству приказано: «Вперёд за землю и волю!» Да кто ж охотой будет сражаться, коль дома эсеры оттяпают землю, оставив офицерские семьи помирать с голоду. Позвольте уверить вас, господин Медведев, подобная государственная мудрость весьма скоро принесёт нам фиаско.

Нечем крыть златоусту. Хоть бесславно покидай трибуну. Однако находчивый Медведев тут же доказал, что абсурд беспределен и, сардонически пошевелив усами, всё тем же тоном апостола Павла укоризненно изрёк:

— К величайшему сожалению, новые формы государственной жизни нам приходится ковать под вражеским огнём с двух сторон. Так мы сразу оказались пред драматической дилеммой: либо революция достигнет победы и на военных фронтах, либо война станет фатальной для нас. Кто ж виноват в столь великих противоречиях наших буден? Кто посмеет взвалить на юные плечи нашей демократии всё бремя ответственности за историческую трагедию? Виновных нет. А есть великая безысходность, кою необходимо преодолеть, ибо великая Россия не может бесславно сойти со страниц мировой истории. Не имеет права! Поэтому я верю: новые испытания ещё теснее сплотят ряды демократии. Наконец надо помнить, что беспредельна милость господня! Он услышит наши молитвы и посмотрите: явит чудо!

Штормовой шквал аплодисментов и хохота шевельнул седые волосы Медведева, унеся остатки былых лавров, но смыть его с трибуны всё же не сумел. Затем на сцену вспрыгнул Костя, торжественно пожал стоику руку и победно поднял её над своей поникшей головой. В зале буйствовала стихия. Медведев стал белее крахмальной сорочки, однако с места не двинулся. Когда рукоплескания затихли, Костя опустил тряпичную руку еле живого триумфатора и, пригладив длинные тёмные волосы, молитвенно уставился в потолок:

— Авось Всемогущий спасёт эсеров от кары народной... А сможет ли он заодно скостить наши долги? Увы... Перед японской войной весь бюджет государства равнялся двум миллиардам целковых. Маленькая «победоносная» война обошлась казне в два с половиной миллиарда целковых. Прибавьте к ним ещё десяток, ухлопанных на эту войну. Что получается в результате? Завтра мы, даже в ореоле победителей, должны будем ежегодно выплачивать союзникам миллиарды одних процентов. Вот какова цена наших сражений за мировой передел колоний. О голоде российских городов и нищете полупустых деревень вы знаете лучше меня. Сколько наших поколений будет платить эти умопомрачительные долги? Кто сумеет выжить в такой кабале? Только спекулянты с международной биржи Кокина. Значит, остался единственный выход: общими усилиями свершить пролетарскую революцию, чтоб разрешить остальные проблемы. Да здравствует грядущая социалистическая революция!

Дружное возмущение первых рядов, где восседали почётные гости во главе с Циммерманом, и такое же бурное одобрение остальных позволило Медведеву окончательно перевести дух. Он снова искусно уклонился от прямого ответа, с улыбкой нанеся Косте такой же хлёсткий удар:

— Свершилось величайшее в мире событие — свергнута деспотическая монархия! Мы имеем всеми признанное демократическое правительство, о коем прежде не смели даже мечтать. К сожалению, для большевиков борьба является постулатом и не может кончиться просто потому, что для неё более нет причин. В связи с этим позвольте спросить: не слишком ли вы опоздали с революцией? Учинять её в стране, скинувшей самодержавие... Право, ныне для сего подвига не надо особой доблести. Но всё-таки любопытно узнать, кого вы намерены свергнуть? Избранные всем народом Советы и земства, где вполне обоснованно представлены в ничтожном меньшинстве? Браво, товарищи большевики, браво! Кстати, покушаясь на революционную демократию, вы тем самым зело помогаете контрреволюции, коя с нетерпением ждёт кровавого реванша!

— Ах, как искусно всё вывернуто и передернуто... Прямо на зависть умельцам с Китайского базара. Вот каков лик нашей доблестной власти от земств до Временного правительства. Поэтому все честные люди — против подобной власти. Всё! — по-мальчишески звонко повторил Костя, взмахнув рукой. — Ведь сегодня даже неграмотные люди уже понимают всю вашу пустозвонно-лакейскую суть. Понимают необходимость воцарения мира. Назревает воистину исторический момент, когда народ просто обязан взять власть!

— Государственно мыслящим людям позорно руководствоваться воем уличной толпы, одержимой бунтарскими страстями, шкурническими по своей сути! Впрочем, под прикрытием революционной тоги вы сами рвётесь к власти! — перебил Костю Медведев и с нажимом, в котором слышался свист хлыста, запально повторил: — Ибо вас интересует лишь собственная власть! Больше ничего! Но ради этого остерегитесь разжигать массы, не будите в них зверя! Иначе сами не сладите со стихией, которая захлестнёт вас в своём разгуле и будет уже по-своему распоряжаться доставшейся властью! Всё кончится пугачёвщиной, новой Вандеей! Вот чем обернётся ваш социалистический мираж!

— Да-а, значит, социализм — всего лишь мираж? Тогда зачем же вы столько лет прикрываетесь рабочим классом, как знаменем? Зачем величаетесь партией социалистов-революционеров? Чтобы по команде франко-английского штаба при помощи Керенского и Савинкова похоронить на чужбине русские армии? — снова прижал его Костя и, махнув рукой, покинул сцену.

— Бож-же, кто об этом скорбит... Пошлые трусы, которые пуще смерти боятся даже самого поля брани, а потому из высокоидейных соображений истошно вопят против наступления наших доблестных армий! Граждане солдаты, в этот роковой для отечества час я обращаюсь к вашей совести! Неужто вы позволите паникёрам, купленным за щепоть германских сребреников, погубить святое русское дело, за которое целых три года лилась русская кровь? Нельзя допустить подобного святотатства! Нет более тяжкого греха, чем предательство без того до предела униженной и растерзанной матери-родины!

— Да врежь ты ему по сопатке! — не выдержал Кузьмич, борода и усы которого угрожающе вздыбились, а кулаки заиграли сами собой.

— Ещё успею, — пообещал Пётр, предпочитая сначала услышать солдат. Привстал, озираясь.

Многие уже побагровели от возмущения. Глаза вспыхивали огнём немых выстрелов. Нарастающий гнев прорывался ропотом, слившимся в грозно нарастающий гул. Первым прервал заклинания Медведева солдат с георгиевским крестом на заношенной гимнастёрке. Сиплым от волнения голосом он захрипел:

— Чего ты несёшь?.. Чего ты порешь? А ну, марш сам на фронт! Дуй посмотри, как мы в пороховом дыме и газах гнили по окопам! Посмотри, как, сами голодные, выкармливали во таких вшей! Нашими трупами там завалена вся земля! А за что полегла в неё тьма-тьмущая добрых мужиков и парней? Штоб вернуться, дай бог, хоть таким? — взмахнул он обрубком руки. — Нет, сам хлебни лиха из солдатского котелка!

— Правильно! Жми его, друже, вместе с буржуями!

— Так его, лощёного прихвостня!

— Долой с трибуны!

— Катись сам на фронт!

— Даёшь новую революцию!

— Да здравствует Ленин!

— Даёшь мировую!..

Ярость зала была такой, что казалась тайфуном, который мигом сдует блестящего от пота Медведева. Однако тот спрутом вцепился в трибуну. Внушительно выглядел седовласый приват-доцент в элегантном пенсне и чёрном фраке. На зависть Петру ловко и звучно умел говорить. А вот как влетел... Невозможно представить, чего ещё ждал на трибуне. Вероятно, считал себя капитаном, обязанным стоять на мостике до любого конца. Но всё-таки больше смахивал на причальный кнехт, обгаженный чайками.

Нейбут с Костей почему-то бездействовали. Видно, считали бушующий зал красноречивей. Тогда на сцену неспешно поднялся упитанный председатель исполкома Совета Гольдбрейх и, точно демонстрируя отменный буржуазный костюм с жилеткой, на которой явно не хватало золотой цепи, этак вальяжно повернулся перед беспомощным эсеровским президиумом и неистовствующим залом. Потом ласковыми дирижёрскими жестами на удивление быстро установил тишину. Кузьмич аж крякнул от неожиданности:

— Ай да ловка-ач... Ну и бестия!..

Тем временем Гольдбрейх по-хозяйски прошёлся до трибуны, которую предложил уступить, но не дождался от строптивца естественной благодарности. Великодушно махнув рукой, он глубокомысленно поиграл глухариными бровями, вытер платком потное лицо и спокойным кабинетным тоном посетовал:

— Что взять, м-м, с пингвина... К величайшему сожалению, нет никаких оснований считать, а-а, на пороге и социальную революцию. Да, романтичные большевики, а-а, уповают на Германию. Но там революция тоже, э-э, невозможна, ибо эволюция общества ещё не достигла, м-м, своего апогея. Стало быть, все потуги обскакать время, э-э, обречены. Разве государственно мыслящая партия может, э-э, поступать так легкомысленно?.. Впрочем, это их, а-а, личное дело. Ведь наше с вами, уважаемые товарищи, э-э, совершенно в другом. Пожалуйста, прислушайтесь к мудрому голосу, м-м, собственного разума. И вы непременно согласитесь со мной, что настало, а-а, счастливое время жить без малейшей оглядки на любую власть. В том числе и на власть, м-м, Совета рабочих и солдатских депутатов. Правда, всё-таки следует помнить: Совет является, а-а, гарантом вашего благополучия. Вот почему я призываю, а-а, вас, многоуважаемые граждане и товарищи, сплотиться вокруг социал-демократической, м-м, партии меньшевиков — истинной защитницы революционных завоеваний. Все, кому, э-э, дорого благополучие исстрадавшейся родины, все, кто против, а-а, опасного для нас легкомыслия, объединяйтесь, а-а, вокруг Совета — оплота истинного народоправства! Тогда нам с вами, э-эм, не страшна никакая опасность!

— Во-о как, шельма, сумел всё обернуть в свою пользу... Ну и шельма! — восхищённо ёрзал Кузьмич.

Гольдбрейху действительно хлопали долго, истово. Даже наперебой просили ещё говорить. Он благодарно раскланивался или, приложив руку к сердцу, извинялся:

— Ради бога, простите, не могу... В такой духотище, а-а, совершенно нечем дышать. Вот если, а-а, на улице... Там я пожалуйста... Хоть, м-м, до утра!

Ликующие счастливцы тут же подхватили кумира на руки, слегка подбросили несколько раз и с вдохновенным пением «Интернационала» понесли к выходу под овации всего зала. Пётр впервые видел подобное. Удивлённый цирковой ловкостью фокусника, усмехнулся:

— Вот как исчезают и появляются вожди...

— Да уж сработал на ять! — выдохнул Кузьмич, поднимаясь. — Айда хлебнём ветерка. Ведь я, ф-фух, уже весь взмок...

Медведев почему-то продолжал торчать на трибуне. Президиум тоже оцепенел, будто сидел не за столом, до пола накрытым алым ситцем, а — около братского гроба. Пётр невольно посочувствовал бедолагам. Зато Кузьмич, с улыбкой забавно пошевелив усами, довольно протянул:

— Сла-а-авно вжарили сволоте... Это, сынок, и есть огонь революции. Нам от него тепло и светло, а им... Пускай знают, поганцы, как сушить на таком огне свои штаны!

— Пускай знают! — согласился Пётр и наконец-то понял, почему пенсне Медведева назойливо зудило в мозгу: вспомнился такой же интеллигентный хлыщ Магуза. Тут же мысль скользнула дальше...

Приехав из Петербурга на каникулы, Костя собрал в Голубиной пади рабочих. Место выбрали самое глухое, почти спрятались в окопах, оставшихся с японской войны. Но сходку всё равно мигом накрыли жандармы. И сын всеми уважаемого вице-губернатора Приморья без всяких антимоний угодил в тюрьму, простился с университетом. А в это же самое время в Восточном институте годами неприкосновенно процветал известный социалист-революционер Медведев, который затем из приват-доцентов легко превратился в председателя областной земской Управы и вождя местных эсеров. После такого открытия осталось лишь радостно воскликнуть:

— Да здравствует великодушная демократия!