Десятая муза

Портрет мой не хвали — он непохож:

здесь чванного искусства ухищренья

и красок хитроумное сплетенье

глазам внушают вкрадчивую ложь.

Не льсти мне, лесть, ведь все равно ты лжешь:

неумолимо времени теченье,

непобедимы старость и забвенье,

от них, как ни надейся, не уйдешь.

И твоему усердью я не рада:

ты — слабый ветер в мертвых парусах,

от рока ненадежная ограда,

блуждающее в немощных мечтах

желание. И беспристрастье взгляда

здесь обнаружит призрак, тленье, прах.

Великолепья пышного полна,

о роза, ты — источник восхищенья!

Была природой при своем рожденье

ты в пурпур и кармин облачена.

Так радуйся, пока тебе дана,

увы, недолгая пора цветенья;

пусть завтра смерть придет, но наслажденья,

что ты вкусишь, не отберет она.

Она сорвет тебя рукой бесстрастной,

но мнить себя должна счастливой ты,

что умираешь юной и прекрасной.

Чем видеть, как прелестные черты

уродуются старостью ужасной, —

уж лучше смерть в расцвете красоты.

Зачем, о свет, меня терзаешь ты?

Ужель обидно так мое стремленье

возвысить красотой свои сужденья,

сужденьем не унизив красоты?

Мне чужды о сокровищах мечты,

ищу лишь для ума обогащенья:

опасны о богатстве размышленья —

они доводят ум до нищеты.

Гляжу с непреходящею тоскою

на ставшую добычей красоту,

на алчность, что кладет конец покою…

Что до меня, я лучше предпочту

навек проститься с радостью мирскою

чем жизнью мнить мирскую суету.

Любовь приходит, унося покой, —

с бессонницей, горячкой и томленьем,

растет с тревогами и подозреньем,

питается слезами и мольбой.

Потом она ведет неравный бой

с уловками, обманом, охлажденьем,

потом даст ревность волю оскорбленьям,

и жар любви угаснет сам собой.

Любви закономерность такова.

Угаснувшие чувства не воспрянут.

И мнить меня неверной — есть ли прок?

Ведь скорбь твоя, поверь мне, не права,

и вовсе ты любовью не обманут,

а просто срок любви уже истек.

Один влюбленный — здесь, вдали — другой,

и каждого из них судьба злосчастна:

в одном бушует ревность — и напрасно,

другой утратил неспроста покой.

Но гнев ревнивец сдерживает свой,

на поворот судьбы надеясь страстно,

и шлет изгнанник пени ежечасно,

увы, исход предвидя роковой.

Хоть ревность тоже муками чревата,

но смотришь — то в отчаянье она,

то сызнова надеждами богата.

В разлуке же душа их лишена:

разлука ведь сама почти утрата,

в ней горшая из мук заключена.

Служить для всех предметом поклоненья —

мечтают все красавицы о том:

алтарь перестает быть алтарем,

коль иссякают жертвоприношенья.

Бледнеет красота, коль восхищенье

она зажжет лишь в ком-нибудь одном:

ведь чтобы красоте стать божеством,

нужны ей многих страстные моленья.

Меня ж толпа поклонников страшит,

и мне милее в чувствах соразмерность:

пусть тот, один, меня боготворит,

кому нужны моя любовь и верность.

Любовь — как соль, и ей всегда вредит

как недостаточность, так и чрезмерность.

Зачем ты лжешь, что мною ты забыт?

Когда бы вправду я тебя забыла,

то в памяти моей бы место было,

где ты, пусть позабытый мной, укрыт.

Но я — и память это подтвердит —

к тебе ни разу мысль не обратила,

мне даже и на ум не приходило,

что стану я источником обид.

Твое понятно было б обвиненье,

когда б ты был любим иль хоть питал

надежду на мое благоволенье.

Но сей победы ты не одержал.

Пойми: тебя не помнить — не забвенье,

скорей уж это памяти провал.

Ужель, скажи, над разумом твоим

победу злая ревность одержала?

И от ее отравленного жала

ты тягостным безумьем одержим?

Ужель конец любви столь нестерпим,

что ты возненавидел и начало?

Но вспомни — ведь любовь не обещала

тебе, что вечно будешь ты любим.

Все скоропреходяще. И в бесстрастье

жестоком все уносит жизни бег...

Остановить его — не в нашей власти.

Но, заблуждаясь горько, человек

не верит в то, что и любовь и счастье

даются лишь на время, не навек.

Ни разлюбить не в силах, ни простить,

не в силах ни уйти я, ни остаться;

есть множество причин, чтоб нам расстаться,

одна причина есть, чтоб вместе быть.

Ты боль мою не хочешь облегчить, —

и сердцу прикажу я разорваться:

наполовину ненависти сдаться,

наполовину продолжать любить.

Больной любви в тебе лишь исцеленье:

так не давай же воли злым укорам,

и так уж сердце рвется пополам...

Поверь, твои упреки, подозренья

любви послужат смертным приговором,

и ненависти сердце я отдам.

Его люблю я, но не любит он,

безмерна скорбь моя, мне жизнь постыла;

а тот, кого презреньем я дарила,

увы, в меня без памяти влюблен.

Сносить любимого надменный тон,

быть может, сил бы у меня хватило,

но день и ночь в моих ушах уныло

звучит немилого докучный стон.

Его влюбленность я ценю так мало:

ведь я другого о любви молю,

но для него любимой я не стала...

Двух безответных чувств я муки длю:

я от любви немилого устала,

от нелюбви любимого скорблю.

Меня не любит тот, кого люблю,

я не люблю того, кем я любима;

к слезам немилого неумолима,

сама перед любимым слезы лью.

Хулящему меня любовь сулю,

хулю того, кем я боготворима,

смеясь над нелюбимым нестерпимо,

насмешки от любимого терплю.

Любя и не любя, я оскорбляю

всегда невольно одного из двух;

сама, любя и не любя, страдаю.

Пытают оба мой смятенный дух:

один — меня мольбами оглушая,

другой — к моим мольбам оставшись глух.

В предателе — влюбленного ищу,

кто предан мной — ко мне пылает страстью,

над любящим своей я тешусь властью,

а перед разлюбившим трепещу.

Убита нелюбовью — не ропщу,

устав искать в жестокости участья;

тому ж, кто дал бы мне любовь и счастье,

за смерть от нелюбви я смертью мщу.

Увы, не может мил мне стать немилый,

а милого нет силы разлюбить.

И счастья нет в моей судьбе унылой...

Но если выбирать, — так чем служить

для милого добычею постылой,

немилому наградой лучше быть.

Когда вчера с тобой я говорила,

я по холодным видела глазам:

уже не веришь ты моим словам,

ты требуешь, чтоб сердце я открыла.

Любовь свое могущество явила,

свершила чудо, вняв моим мольбам,

и, волю дав спасительным слезам,

измученное сердце обнажила.

Поверь ему, откинь нелепый страх...

Прочь, ревность! Прочь, больное подозренье!

Ужель, любимый, ты в моих слезах

не слышишь сердца моего биенье:

к тебе взывает сердце о прощенье,

сочась слезами у тебя в руках.

Ты видишь — в рабство я обращена

любовью, и свое существованье

влачить в цепях любви, без обещанья

свободы, я навек осуждена.

Ты видишь — скорбью и тоской полна

моя душа под пытками страданья,

но, корчась на костре, мнит наказанье

чрезмерно мягким для себя она.

Ты видишь — разум от любви теряю

и горько проклинаю свой недуг.

Ты видишь — кровью путь свой окропляю

среди руин обмана и разлук...

Ты видишь? Но тебя я уверяю,

что стоит большего источник мук.

Терзает стыд меня, как едкий дым:

моя любовь, что впала в заблужденье,

открыла мне, сколь тяжко прегрешенье

и сколь желанья пыл неодолим.

Не смею верить я глазам своим,

мню горечь истины обманом зренья:

в какое ввергнута я униженье!

За что? За то, что мною ты любим.

Пройдя сквозь все любовные мытарства,

хочу любовь забыть навеки я.

Дает мне разум верное лекарство:

во всем открыться, правды не тая.

Мою ошибку и твое коварство

искупит только исповедь моя.

Зачем тебя, мой недруг, все сильней

и ненавижу я и проклинаю:

я кровью скорпиона меч пятнаю,

кто топчет грязь, сам пачкается в ней.

Твоя любовь была, увы, страшней,

чем смертоносный яд — я умираю...

Столь низок и коварен ты, что знаю:

не стоишь ненависти ты моей.

Себя я ложью пред тобой унижу,

коль скрою, что когда восстановить

хочу былое в памяти, то вижу:

ты ненавистен мне, но, может быть,

то не тебя — себя я ненавижу

за то, что я могла тебя любить.

Какую я обиду нанесла

тебе, судьба? Какое злодеянье

свершила я, коль тяжесть наказанья

все мыслимые грани превзошла?

Столь беспощадна ты ко мне была,

что верю я: ты мне дала сознанье

лишь для того, чтоб я свои страданья

еще острее сознавать могла...

Мне вслух ты не жалела славословья,

под ним хулу и ненависть тая;

от ласк твоих я истекала кровью...

Но, видя, сколь щедра судьба моя

и сколь я взыскана ее любовью,

никто не верил, что несчастна я.

Печалью смертною поражена,

любовью ввергнутая в униженье,

я призывала смерть как избавленье,

моля, чтоб не замедлила она.

Всецело в боль свою погружена,

душа вела обидам исчисленье,

столь приумножив их, что для забвенья

мне б тысяча смертей была нужна.

Когда ж от яростного бичеванья

готово было сердце умереть,

истерзанное горечью страданья,

«Ужели смеешь ты себя жалеть, —

спросило вдруг меня мое сознанье, —

кто был в любви счастливее, ответь?»

Виденье горького блаженства, стой!

Стой, призрак ускользающего рая,

из-за кого, от счастья умирая,

я в горести путь продолжаю свой.

Как сталь магнитом, нежностью скупой

ты сердце притянул мое, играя...

Зачем, любовь забавой полагая,

меня влюбленной сделал ты рабой!

Но ты, кто стал любви моей тираном,

не торжествуй! И пусть смеешься ты,

что тщетно я ловлю тугим арканом

твои неуловимые черты, —

из рук моих ты вырвался обманом,

но ты навек — в тюрьме моей мечты!

Надежды затянувшийся недуг,

моих усталых лет очарованье,

меня всегда на равном расстоянье

ты держишь от блаженства и от мук.

Твоих обманов вековечный круг

весов не допускает колебанья,

чтоб ни отчаянье, ни упованье

одну из чаш не накренило вдруг.

Убийцей названа ты не напрасно,

коль заставляешь душу ежечасно

ты равновесье вечное хранить

меж участью счастливой и несчастной

не для того, чтоб жизнь мне возвратить,

но чтоб мою агонию продлить.

Богиня-роза, ты, что названа

цветов благоуханною царицей,

пред кем заря алеет ученицей

и снежная бледнеет белизна.

Искусством человека рождена,

ты платишь за труды ему сторицей...

И все ж, о роза, колыбель с гробницей

ты сочетать в себе осуждена.

В гордыне мнишь ты, пышно расцветая,

что смерть твоей не тронет красоты...

Но миг — и ты, увядшая, больная,

являешь миру бренности черты...

Нам жизнью праздной внушая, ложь надежд

нас мудрой смертью поучаешь ты.

Надежда! Позолоченный обман!

Отрада нашего существованья,

неясный сон в зеленом одеянье,

неистовых мечтаний ураган!

В живых вливая пагубный дурман,

ты пробуждаешь в немощи желанье,

несчастным ты даруешь обещанье,

а тем, кто счастлив, — счастья талисман

Все ловят тень твою, алкая света,

и всем в зеленых видится очках

мир, разукрашенный воображеньем...

Моя ж душа лишь разумом согрета,

и я свои глаза держу в руках,

испытывая взгляд прикосновеньем.