Десятая муза

Любовной мукой я полна,

ее всем сердцем ощущаю,

но только одного не знаю,

откуда родилась она.

Теряя волю и сознанье,

стремлюсь к химере роковой,

как вдруг сменяется тоской

неукротимое желанье.

И слезы горькие я лью,

свою оплакивая участь,

безмерной нежностью измучась,

не разгадав печаль свою.

Терзаемая гнетом страсти,

я в нетерпении дрожу,

но сразу руку отвожу,

как только прикасаюсь к счастью.

Ведь если и блеснет оно

среди бесплодного томленья,

его иссушит подозренье

и страх погубит все равно.

А если радости живучей

все ж превозмочь удастся страх,

ее тотчас развеет в прах

слепой и равнодушный случай.

Блаженство болью мне грозит

в моем ревнивом опасенье,

и мне явить пренебреженье

сама любовь порой велит.

Я все перенести готова,

в страданье силу нахожу,

но в исступленье прихожу

от незначительного слова.

Неся обиды мнимой бремя,

в ничтожной просьбе отказать

могу тому, кому отдать

могла бы жизнь в любое время.

Злым раздражением киплю,

противоречьями томима,

я с ним до боли нетерпима,

и все я для него стерплю.

Живу сама с собою в споре:

я для него предать мечту

за счастье высшее почту,

а с ним и счастье хуже горя.

Тревоге горестной моей

ищу я тщетно оправданье:

рождает ложь непониманья

из капли океан страстей.

И в беспросветный миг крушенья

с печалью вижу я одно:

что было вовсе лишено

фундамента сооруженье.

Владеет скорбь моей душой,

и я себе твержу упрямо,

что в целом мире нет бальзама,

дабы унять мой гнев слепой.

Но загляни в ее глубины, —

чем так душа оскорблена?

Как малое дитя, она

всего боится без причины.

Мне зла не разорвать оков,

хотя ошибку вижу ясно,

и боль тем более ужасна,

что больно из-за пустяков.

Душа пылает жаждой мщенья, —

когда ж она отомщена,

то мстит самой себе она,

в раскаянье прося прощенья.

Стремясь гордыню утолить,

вновь заблуждаюсь я глубо́ко:

я думаю, что я жестока,

а нежность не умею скрыть.

Во власти тщетного упорства

насмешливо кривится рот,

но и улыбка устает

от бесполезного притворства.

Вину, приснившуюся мне,

ему вменяю в преступленье,

и нахожу я извиненье

его действительной вине.

В своем отчаянном смятенье

добра и зла душа бежит:

любовь меня не защитит,

и не убьет пренебреженье.

Хочу рассеять я туман

мной завладевшего безумья,

но вижу в горестном раздумье,

что стал мне мил самообман.

Покоя от обид не знаю

ни наяву я, ни во сне...

Ужель никто не скажет мне,

что без причины я страдаю?

Но коль я обвиню во всем

любовь — в пылу ожесточенья, —

тот, кто поддержит обвиненье,

заклятым станет мне врагом.

Едва поможет довод ловкий

мне подружиться с правотой,

как совесть тут же скажет: «Стой!» —

и заклеймит мои уловки.

Нет, мне блаженства не вкусить!

Среди душевного ненастья

готова я проклясть за счастье

и за презрение — простить.

Мой разум ослабел от горя,

на мне безумия печать,

и не велит мне продолжать

рассудок мой, с безумьем споря.

Любовь отчаяньем гублю,

сама себя не понимаю...

Лишь тот поймет, как я страдаю,

кто так любил, как я люблю.

Причуды сердца столь неясны,

что мне сомнений не избыть:

я не могу вас полюбить,

вы разлюбить меня не властны.

Каков бы ни был выбор мой,

не может быть он справедливым:

чтоб стал один из нас счастливым,

несчастным должен стать другой.

Ужель в любовном этом споре

мне к вашим снизойти мольбам?

Ведь если я вам счастье дам,

что дам себе я? Только горе.

И не грешно ли говорить,

что я должна, скрепясь душою,

для вас пожертвовать собою,

чтоб вам блаженство подарить?

Но совесть, что б я ни твердила,

была бы нечиста моя,

когда бы за любовь вам я

лишь ненавистью отплатила.

Зачем мне быть жестокой к вам?

Зачем так больно вас обижу?

Коль за любовь возненавижу,

то чем за ненависть воздам?

Я день и ночь в одной заботе:

не знаю, как мне с вами быть?

Мне хуже смерти вас любить,

а не любить вас — вы умрете.

Должна я средство отыскать,

чтоб свято соблюсти условье:

не убивать вас нелюбовью,

но и любовью не спасать.

К чему вам попусту томиться,

оплакивая жребий свой?

На середине золотой

мы с вами можем помириться.

К чему мою жестокость клясть?

Когда б надежда вам не мнилась,

вас не терзала бы немилость,

меня — непрошеная страсть.

Отрекшись от надежд на счастье,

тем отведете вы беду:

я жертвой страсти не паду

и не умрете вы от страсти.

Я о согласье вас молю,

и да послужит в утешенье

вам — то, что нет во мне презренья,

мне — то, что я вас не люблю.

Легко поладить бы могли мы,

от распри тягостной устав,

когда б, возлюбленной не став,

для вас осталась я любимой.

И тем бы от обоих нас

вы благодарность заслужили:

за то, что вы меня любили,

а я не полюбила вас.

И пусть достичь ни вы, ни я

не сможем вожделенной цели,

но оба мы играть умели,

и доказательство — ничья.

Со мною, Сильвио, напрасно

ты споришь, — уж таков закон:

о красоте тот, кто влюблен,

судить не может беспристрастно.

И хоть считают, что должна

быть красота залогом счастья, —

себялюбивое бесстрастье

в себе, увы, таит она.

Гордясь собой, как божьим даром,

она в гордыне мнит своей

себя свободной от страстей

и неподвластной низким чарам.

И все ж спастись от клеветы

или избегнуть униженья

едва ли без шипов презренья

смогла бы роза красоты.

Но если красоте доныне

любовь выносит приговор,

то из-за яблока раздор

не зря затеяли богини.

И потому ты прав вдвойне,

мне присудив дар справедливый:

ведь стала я тогда красивой,

когда любовь пришла ко мне.

Спор, для богинь неразрешимый,

мой без труда решил успех:

я для тебя красивей всех

и нет другой — такой любимой.

И коль любовь для красоты

необходимое условье,

то я в долгу перед любовью,

которую внушил мне ты.

Я стала от любви красивой,

в твою поверив правоту:

ты подарил мне красоту,

любовью наградив счастливой.

И счастлива тебе я вновь

все возвратить без промедленья:

и красоту — твое творенье,

и плату за нее — любовь.

О, как вы к женщинам жестоки

за их приверженность к грехам!..

Но неужель не ясно вам,

откуда женские пороки?

Из женщин — символ суеты

не ваше ль делает искусство?

Но, разбудив в них злые чувства,

вы требуете доброты.

В ход средство пу́стите любое,

и ваше рвенье победит, —

но тут вы сделаете вид,

что крепость вам сдалась без боя.

Вы собственных страстей своих

пугаетесь, как свиста плети...

Вы сказки любите, как дети,

как дети, вы боитесь их.

Нужна вам в женщине любимой

(таков уж ваш мужской девиз)

смесь восхитительной Таис

с Лукрецией непогрешимой.

Ваш нрав для вас — источник мук:

как вам бывает неприятен

на зеркале вид грязных пятен

от ваших же нечистых рук!

И страсти и пренебреженья

равно́ вы признаёте власть:

презренье вам внушает страсть,

а страсть внушает вам презренье.

Честь женщины вам не важна;

вы мерите мужскою меркой:

строга — зовете лицемеркой

и ветреной — когда нежна.

И су́дите напропалую

нас всех за всякую вину:

за бессердечие — одну,

за легкомыслие — другую.

Но где же та, что вас пленит,

затеяв с вами бой по праву,

коль вам суровость не по нраву,

а легкомыслие претит?

Меж вашей пылкостью и скукой

лишь та уверенно пройдет,

в ком нет любви, но есть расчет

в союзе с Евиной наукой.

А тем, кто любит вас, увы,

любовь всегда ломает крылья...

Над их душой свершив насилье,

от них прощенья ждете вы.

Но кто достойней осужденья

в бесплодно-горестной борьбе:

та, что доверилась мольбе,

иль тот, кто расточал моленья?

И кто познает горший стыд

(пусть даже оба виноваты):

та, что грешит и ждет расплаты,

иль тот, кто платит и грешит?

Вы не ищите оправданья

своей вины в устах молвы:

такими сделали нас вы —

любите ж ваших рук созданье.

Коль мните вы, что ни одна

не устоит пред вашим взором,

зачем клеймите вы позором

ту, что без меры влюблена?

Но пусть в союзе с вами плоть,

тщета мирская, силы ада —

в самой любви для вас преграда,

и вам любви не побороть!