Десятая муза

Заметил кто-то не вчера —

одна любовь другой не пара:

одна — подобие пожара,

другая — разуму сестра.

Одна — безудержно щедра

в ущерб именью и здоровью,

и в ней нет места хладнокровью, —

мы страстью ту любовь зовем.

А ту, что действует с умом,

зовем рассудочной любовью.

Неоднородна и она,

и в ней оттенков всяких — бездна:

любви разумной знать полезно,

к кому она обращена.

Она меняет имена,

оставив суть без измененья:

привязанность есть выраженье

любви к родным, приязнь — к друзьям,

а к тем, кто страх внушает нам,

любовь имеет вид почтенья.

Названий множество у ней;

их перечня не продолжая,

определим сперва, какая

из двух родов любви — важней.

Что до меня, то мне милей

любовь — рассудка порожденье:

ведь страсть есть только подчиненье

желанью, что пьянит нам кровь...

Нет, лишь разумная любовь

заслуживает одобренья.

Увы, как часто даже тот,

кто искренне благоговеет

пред красотой, и тот слабеет,

едва любовь к нему придет.

Тогда свою звезду клянет

он за холодное бесстрастье;

но если, на свое несчастье,

звезда покинет небосклон,

ее разлюбит тотчас он,

презреньем отплатив за счастье.

Так трудно сердцу не попасть

в силки пленительного взгляда...

Увы, рассудок — не преграда,

когда владеет сердцем страсть.

Но коль велит влюбленным власть

любви — жить у нее в неволе,

пусть им, покорным рабской доле,

придется в рабстве умереть, —

не следует нам их жалеть,

коль разлюбить у них нет воли.

Тому, кто сам менял подруг,

грех сетовать на их коварство:

пусть ищет там свое лекарство,

где отыскал он свой недуг.

Кого же от сердечных мук

страдать судьба приговорила,

кого не красота сгубила,

свое же сердце подвело, —

тот, злой судьбе своей назло,

пусть завоюет сердце милой.

В любви разумной и слепой

различны цель и поведенье:

в одной — немое преклоненье,

и дерзость пылкая — в другой.

И коль одна — каприз пустой,

другая — образец величья;

и, уяснив сие различье,

никто уж, верно, бы не стал

искать любви свой идеал

в ее лишь низменном обличье.

Лишь тот в любви своей велик,

кто, женское щадя сословье,

одерживать в борьбе с любовью

победу над собой привык.

Над ним не сможет ни на миг

безумье, прозванное страстью,

своею похвалиться властью:

он мнит, в погоне за мечтой,

что страсть его обидна той,

кто для него и жизнь и счастье.

И здесь я повторю вам вновь,

что быть должна любовь совместной

с рассудком, ибо всем известно:

цена любви всегда — любовь.

Как ни пылает чья-то кровь,

разгоряченная желаньем, —

любовь бесчестным настояньям

не может сдаться на позор,

как свой не может приговор

преступник встретить с ликованьем.

Ведь красоту нельзя, о нет,

к любви склонить по принужденью,

над ней не властно увлеченье,

коль разума на нем запрет.

Напрасно ждет над ней побед

любви пустое славословье:

ей не изменит хладнокровье, —

стрелой любви уязвлена,

ей душу не отдаст она,

коль разум не в ладу с любовью.

Скажи, Амур, мальчишка злой,

моим упорством побежденный,

зачем, гордыней упоенный,

ты возмущаешь мой покой?

Я знаю, ты своей стрелой

пронзишь любое сердце разом,

столь метким наделен ты глазом, —

но есть ли толк в твоей стрельбе,

коль, сердце подчинив себе,

в живых ты оставляешь разум?

Ты власти сказочной достиг,

и велики твои владенья,

но все же камень преткновенья

мой разум пред тобой воздвиг,

и пусть ты в сердце мне проник,

пусть я люблю тебе в угоду,

насилуя свою природу, —

не вечно будет длиться плен —

я вырвусь из тюремных стен

и возвращу себе свободу.

Моя душа разделена

на две враждующие части:

одна, увы, — рабыня страсти,

другая — разуму верна.

И не потерпит ни одна,

чтоб верх взяла над ней другая,

нет распре ни конца, ни края...

Но им — ни той и ни другой —

не выиграть смертельный бой:

обеих ждет погибель злая.

С Любовью шутим мы, доколе

мы близко не знакомы с ней...

Но коль она в душе моей,

то с нею справиться легко ли?

И все ж, Любовь, ты, в ореоле

своих бесчисленных побед,

меня не завоюешь, нет.

Душа не пленена тобою, —

лишь замок ты взяла без боя,

владельца же простыл и след.

Войска, овеянные славой,

мой разум кликнет, и с тобой

на бранном поле сердца — в бой

он вступит, долгий и кровавый.

Напрасно в ярости неправой

меня стремишься, злой божок,

ты у своих увидеть ног.

Я крикну и на смертном ложе,

что ты убил меня, но все же

ты победить меня не смог.

Амур врасплох меня застиг:

тиран коварный и проворный,

он, под плащом, как франт придворный,

неслышно в сердце мне проник.

Обезоружив чувства, вмиг

Любовь мой разум помутила,

ворота в сердце отворила...

В то время как глаза мои

не отрывались от Любви, —

она мой слух заполонила.

Едва Любовь проникла в Трою,

она, с себя личину сняв,

явила свой коварный нрав,

подобно древнему герою:

всесокрушительной грозою

Любовь напала на меня

из деревянного коня, —

и сердце смертью храбрых пало,

и вся душа заполыхала

вмиг от любовного огня.

Любовь, желанием горя

и к цели устремясь упрямо,

приняв мой разум за Приама,

убила гордого царя.

Расправу надо мной творя,

все здравые мои сужденья,

царя-рассудка порожденье,

Любовь сразила наповал, —

им не простил ее кинжал

их царского происхожденья!

Любви слепое божество

Кассандру предало на муки:

провидице связали руки,

принцессе сердца моего.

Вотще рассудка ведовство

к моим предчувствиям взывало,

вотще Кассандра устрашала

своих мучителей-солдат

напастями, что им грозят, —

рассудку чувство не внимало.

Вся Троя пламенем объята,

дым стелется среди руин...

Убит Парис, Приама сын,

с Парисом рядом тело брата.

Любовь погибелью чревата

для всех Приамовых детей...

И среди крови и смертей,

бесчинств постыднейшего плена,

одна Прекрасная Елена

не отступила перед ней!

И Троя отошла в преданье...

Сей город, милостью небес

дотоле взысканный, исчез,

разрушенный до основанья.

Ждет от моей души признанья

Любовь. И, мне волнуя кровь,

она кричит все вновь и вновь,

что больше мне не знать покоя

моей души погибла Троя,

победу празднует Любовь!

Вы позволения просить

пришли — чтоб я вас отпустила,

и вам увидеть лестно было,

что трудно мне вас отпустить...

Но все же знайте: я молить

не стану вас о промедленье,

коль в этом есть у вас сомненья,

они не украшают вас:

ведь я могла бы дать отказ,

а не даю лишь позволенья.

Но на отказ и позволенье

мне право мнимое дано:

коль вами все предрешено,

вам ни к чему мое решенье.

Лишь видимость его значенья

вы соизволили мне дать,

и вправе вас я обвинять

в простительном для вас коварстве:

вы дали власть мне в государстве

без права в нем повелевать.

В мое войдите положенье:

бывают случаи, когда

не говоришь ни «нет», ни «да»,

и в этом лишь твое спасенье.

С учтивостью о позволенье

вы просите, но знаю я,

уехав в дальние края,

не возвратитесь вы обратно...

И потому должна приятна

вам быть уклончивость моя.

О мой учтивейший тиран,

вы ищете, лишая счастья

меня, во мне же соучастья,

моих не замечая ран.

Одним желаньем обуян

ваш ум: добиться позволенья.

Но, уклоняясь от решенья,

свою играть я буду роль,

и скроет искреннюю боль

притворное пренебреженье.

Решим же спор наш полюбовно:

отъезда назначайте час;

в отъезде нет вины для вас,

и я не буду в нем виновна.

Зачем вам позволенье, словно

моя судьба не решена?

Но коль уж я обречена

на ваш отъезд и на разлуку, —

заслуженную вами муку

не облегчит моя вина.

Прощайте! Блещущих слезами,

по-прежнему влюбленных глаз

моя любовь не сводит с вас,

не докучая вам словами.

Я сердцем не расстанусь с вами:

как чувство к смерти ни готовь,

все хочет жить оно, и вновь

вас призовет мое желанье,

и, словно компас, расстоянье

вам сократит моя любовь.

Портрет сей — мастера творенье,

вглядись: ведь это я сама!

Он столь искусного письма,

что я здесь — не изображенье.

Мое живое воплощенье

тебе любовный шлет привет;

да не смутит тебя портрет

тем, что на нем я неживая,

тебе ведь душу отдала я,

во мне самой ее уж нет.

Завидую сама себе:

живой — мне горше всех на свете,

а неживая, на портрете,

я радуюсь, прибыв к тебе.

И вижу, что к моей судьбе,

своим наскучив самовластьем,

созвездья отнеслись с участьем:

перед тобой мой образ, он

пусть меньшей жизнью наделен,

но большим наделен он счастьем.

Коль мне любви не оживить

в твоей душе, столь непреклонной,

хочу быть неодушевленной,

чтобы не чувствовать, не жить!

Увы, разлюбленною быть

и прозябать в пренебреженье, —

столь горько это униженье,

что скорбь познает и портрет:

ведь даже тех, в ком жизни нет,

скорбь оживляет для мученья.

Коль ты души в нем не найдешь,

суди портрет не слишком строго:

душ у тебя, я знаю, много,

одну к нему ты подберешь.

Мою же душу не тревожь;

душе я стать твоей велела

и предалась тебе всецело,

не двигаясь и не дыша:

ты тела этого душа,

и ты же этой тени — тело.

О кисти дивное творенье!

Какой был мастеру секрет

открыт природой, что портрет

столь посрамил воображенье?

О нет, не навык, не уменье

художника в портрете сем,

нет, что-то высшее есть в нем:

здесь чудодейственная сила

всю красоту твою явила,

которой не постичь умом.

Кто кисти вдохновенье дал,

чтобы тебя запечатлела?

Кто разум вдохновил на дело?

Кто сей рукой повелевал?

Искусство пусть себе похвал

не расточает слишком много:

портрет, коль мы рассудим строго,

скорей природы торжество,

у человека — мастерство,

но вдохновение — от бога.

Твоей божественности трушу,

восторг не в силах побороть:

не видя видимую плоть,

невидимую вижу душу.

Рассудка доводы разрушу,

но, красотой твоей полна,

скажу, что истина должна

отвергнуть разума сомненья:

души возможно воплощенье,

когда божественна она.

Досель я черт не созерцала

прекраснее! Как ты хорош!

Но копия не лучше все ж

далекого Оригинала.

Увы, его я потеряла,

чьей красоте подобной нет!..

Нарушив скромности запрет,

любовью свергнутая с трона,

я, взяв пример с Пигмалиона,

молю, чтоб о́жил твой портрет

Касаюсь я рукой портрета:

хочу увериться сама,

что тот, кто свел меня с ума,

живой не прячется там где-то…

Но знаю, своего секрета

твоя не выдаст красота;

и тщетна сердца маета,

напрасно исхожу я в плаче —

увы, твои глаза незрячи,

твои безмолвствуют уста.

Сколь жизнь разлюбленной уныла:

мою похитил душу ты, —

твоей бездушной красоты

она, увы, не оживила.

Твоя жестокость раздавила

покорность нежную мою.

Я заблужденья не продлю —

ты стал безжалостней, чем прежде:

не смею верить я надежде

и сердце скорби предаю.

И вновь ищу я тщетно путь

к твоей душе своей любовью,

и сердце вновь исходит кровью,

себя не в силах обмануть.

То радость наполняет грудь,

то вновь теснят ее страданья,

но все ж должно мое сознанье

дать счастью наконец простор:

ты — здесь, и станешь с этих пор

ты свято чтить мои желанья.

И сколько ты мне ни готовь

свидетельств своего бесстрастья, —

знай: твой портрет вернул мне счастье,

чего не сделала любовь.

Отныне счастлива я вновь,

пусть я не раз похолодею,

когда небрежностью своею

ты мне затмишь сиянье дня...

Ты можешь не любить меня, —

я все равно тобой владею.

На твой плюмаж смотрю теперь я

без удивления, затем,

что и чернильницу и шлем

равно́ увенчивают перья.

Могу сказать без лицемерья —

таких достоинств нет ни в ком:

в сраженьях блещешь ты умом,

в своих писаниях — отвагой;

как перышком, владея шпагой,

как шпагой, ты разишь пером

Наш Цицерон! Я так мечтала

хвалебный гимн вам сочинить,

но для того, чтобы хвалить,

я вас должна понять сначала.

У вас поклонников немало,

я к ним принадлежу сама:

в речах искусны вы весьма,

их мудрости нельзя не верить,

и все ж никто не мог измерить

величье вашего ума.

Вы словно море: ведь оно

нас повергает в изумленье

и дразнит нам воображенье,

хоть недоступно взорам дно.

И пусть нам, смертным, не дано

проникнуть в тайны сей пучины,

довольно бросить взгляд единый

на зыблемую ветром гладь,

чтобы пред ней затрепетать

и превознесть ее глубины.

Коль мудрость — без конца и края,

нельзя постичь ее вполне, —

и потому простите мне,

что я хвалю, не понимая.

Вас буду воспевать всегда я:

коль, вашим внемля словеса́м,

пойму их с горем пополам,

я их с умом хвалить готова;

когда же не пойму ни слова,

я на слово поверю вам.