Десятая муза

Я в вас разочарована,

в чем сознаю́сь, увы...

К чему ж теперь за холодность

меня корите вы?

Вы потеряли все, так что ж,

потеря не важна:

для мудрости цена всего —

не велика цена.

Впредь вы любовь не станете

пустой забавой мнить,

кто за грехи наказан был,

не будет вновь грешить.

А мне спокойней, что не жду

я больше ничего:

ведь если счастья нет, то нет

и страха за него.

И утешенье кроется

в самой потере той:

потеряно сокровище,

но обретен покой.

Мне больше нечего терять,

и страха больше нет:

бояться ли воров тому,

кто догола раздет?

Но не почту свободу я

сокровищем своим:

не то прину́дит кто-нибудь

меня расстаться с ним.

Увы, чтоб душу уберечь

от ненасытных глаз,

и то нам нужно делать вид,

что нет ее у нас.

Ужели хоть на миг один

нельзя остаться мне

одной, чтоб с мукою моей

побыть наедине?

Ужели скрыться некуда

мне в этот скорбный час

от любопытства дерзкого

сочувствующих глаз?

О, дайте горю моему

излиться из груди

и в горле бьющейся тоске

слезами изойти!

Хоть здесь, в моем убежище,

спасусь я от людей,

от их докучной жалости,

неискренних речей.

Пусть выйдет скорбь из берегов,

и слез водоворот

мосты из лицемерных фраз

безжалостно снесет.

Блестя, подобно молниям,

и грохоча, как гром,

пусть вырвутся стенания,

что жгут меня огнем.

Пусть сердце кровью истечет,

и горести мои

исторгнут из бессонных глаз

кровавые ручьи.

Пусть разразится воплями

сокрытый в сердце ад

и омрачит торжественный

и благостный обряд.

Пусть крик истерзанной души

всем возвестит вокруг,

как мается она в тисках

бесчеловечных мук.

Пусть все законы разума

отступят перед ней —

моей любовью горестной,

владычицей моей.

Он умер, умер — мой супруг!

О, страшные слова!

Ужель я их произнесла

и все еще жива?

Он мертв! А я дышу еще,

кляня свою судьбу...

Я говорю — не слышит он,

живу, а он — в гробу!

И с ним в гробу моя любовь...

Не верю! Помрачен

безмерной болью разум мой, —

он жив, не умер он!

Душа и жизнь покинули

меня в сей скорбный день:

я без него — бездушная,

безжизненная тень.

Кто жизнь мою продлит? Кто даст

мне воздух, чтобы вновь

могла дышать я, и тепло,

чтобы согреть мне кровь?

Любовь не в силах уголья

разжечь в груди моей,

и жизнь моя чуть теплится

под грудою углей.

Когда в огне трещат дрова,

в уютном треске том

никто не слышит, как палач

пытает их огнем,

как пламя ненасытное

сосет древесный сок...

И умирает дерево, —

а нам и невдомек.

И я, как дерево в огне,

в страданьях смерть приму,

и до моих предсмертных мук

нет дела никому.

О смерть! К тебе взываю я,

возьми меня скорей!

Ведь жизнь такая тягостней,

чем тысяча смертей...

О небо, на меня обрушь

прозрачный небосвод,

и пусть дождем алмазных звезд

меня к земле прибьет!

О, дай же мне убежище

в себе, земная твердь,

засыпь меня, несчастную,

и обреки на смерть!

О море, в темной глубине

меня похорони,

пусть я добычей злых акул

свои окончу дни!

О солнце, ослепи меня,

пусть кану я во тьму!

Пусть недостанет воздуха

дыханью моему!

О ночь, укрой меня навек!

Пусть смоет образ мой

теченьем Леты навсегда

из памяти людской!

Зачем, о люди, тщитесь вы

мой исцелить недуг?

Ужель вас тешит зрелище

моих жестоких мук?

Чего я жду? Пусть боль моя

сама меня убьет,

пусть горло смертною петлей

она мне захлестнет,

поведав всем, кто видеть мог

страдания мои:

я умираю потому,

что смерть слабей любви.

Докучная память,

позволь, о, позволь мне

хотя б на мгновенье

забыть мое горе.

Недобрая память,

ослабь свои путы:

они меня давят,

они меня душат.

Коль насмерть меня ты

замучаешь, память,

тебе больше некого

будет тиранить.

О нет, я не жду

от тебя милосердья:

лишь пытку иную

придумай для сердца!

Ужели ты мнишь,

что собой дорожу я

и жизнь мне любезна

лишь тем, что живу я?

Тебе ли не ведать,

мой страж стародавний:

волнением сердца

она дорога мне.

Я с ней бы рассталась —

расстаться мне больно

с дарованной ею

бессмертной любовью.

Но смерть я приму,

как великую милость, —

лишь знать бы, что с милым

беды не случилось.

Несытая память,

ужель тебе мало

терзать меня снами

минувшего рая?

Ужель тебе мало

ночами шептать мне

о пламенных взглядах

и нежных объятьях?

Ужель тебе мало

былое блаженство

сегодняшней мукой

вонзать в мое сердце?

Зачем ты твердишь мне

о горькой обиде,

о том, что мне счастья

вовеки не видеть?

Зачем ты вину мою

в ссоре с любимым

бедой называешь

непоправимой?

В своем непрощенье

жестоко упряма,

меня ты, как плетью,

бичуешь словами;

словами, что милый

нес бережно в дар мне,

наносишь теперь ты

мне злые удары.

Зачем ты пророчишь,

что там, на чужбине,

другою любовью

пленится любимый?

Что там завлекут его

в сети коварно

все новых красавиц

все новые чары?

И вдоволь он местью

своей насладится —

за призрак обиды

воздаст мне сторицей?

Зачем ты смущаешь

мой разум смятенный,

твердя, что разлука

рождает измену?

О, сколь ненадежна

любовная верность, —

лишь тот ее данник,

кто ею отвергнут.

Слывет к переменам

врожденная склонность

извечным недугом

мужского сословья.

Пусть так, но ведь есть же

на свете мужчины,

что свято хранят

свою верность любимой.

Могу ли поверить,

что тот, кто мне дорог,

не чужд лицемерья

и чужд благородства?

Но слышу я, память,

как ты отвечаешь,

что в жизни дурное

сбывается чаще.

Вот так — то с надеждой,

то с ужасом в сердце —

я ночью и днем

между жизнью и смертью.

Молю тебя, память,

реши мою участь:

казни иль помилуй,

но больше не мучай.

О, если все ж, любимый мой,

я после всех страданий

в груди для жалоб сохраню

последнее дыханье,

и в еле тлеющей золе

моих надежд умерших

воскреснет, чудом уцелев,

хоть веточка надежды,

и жизни слабый ветерок

вдруг на меня повеет,

и склонишь ты ко мне свой слух

на краткое мгновенье,

и, спрятав ножницы свои,

безжалостная Парка

еще на миг мне жизнь продлит

бессмысленным подарком, —

к моей печали прикоснись, —

в моих словах ей тесно;

как лебедь, покидаю жизнь

я с лебединой песней.

Уж вечная подходит Ночь,

услышь меня ты прежде,

чем Ночь замкнет своим ключом

мне трепетные вежды;

обнимемся в последний раз:

пусть нежность нас задушит

в своей петле и, слив тела,

сольет навечно души.

Пусть отзовется голос твой,

дрожа тоской прощальной,

но пусть невысказанных слов

не оборвет рыданье.

Ты к моему лицу свое

мне приложи печатью

и холод щек моих омой

потоком слез горячих,

и, смешивая слезы, мы

ни от кого не скроем,

что в двух сердцах рождает их

одно и то же горе.

Соединенье наших рук

и сомкнутость ладоней

пусть скажут то, о чем язык,

увы, сказать не волен.

Хоть в час прощания, молю,

всецело мне доверься

и дай мне вексель губ твоих

и дарственную сердца,

чтоб, к водам Стикса подойдя,

могла твоим оболом

я заплатить за перевоз

угрюмому Харону.

Мою любовь, молю, прими:

она в тоске предсмертной

из хладной вырвется груди

с последним стуком сердца;

пусть перейдет к тебе ее

животворящий пламень,

в надежду превращая боль,

как хаос — в мирозданье.

Ты дай ей сладостный приют

в обители сердечной

и пребывай моей любви

хранителем навечно.

Прощай, любовь моя, прощай

и скорбь мою прости мне:

уходит милый от меня, —

я ухожу из жизни.