В саду у деда Тапеса́ра росла иноземная гуава. Трудно сказать, откуда в свое время привезли черенок этого дерева — из дальних стран или откуда-нибудь поблизости. Во всяком случае, здесь оно было новым, неизвестным. А у нас всякую новинку, особенно если она к тому же и малого размера, принято считать иноземной — это я знаю по собственному опыту. Мою маленькую карликовую собачонку так и кличут «Иностранка».
Гуава была значительно меньше местных пород этого дерева, ветки — тоньше и нежнее, листья темно-зеленые, блестящие. Плоды ее, тоже небольшие, покрывались молочно-белым налетом, когда их варили. А какие они были вкусные, просто объедение!
Мы, ребятишки, всегда посматривали на них, глотая слюнки, поэтому дед Тапесар глаз не спускал с дерева, охраняя его от нас.
— Ты видал, Дэв? На иноземной-то плоды уже поспели!
— Ждите меня здесь, я мигом нарву их.
— Да Тапесар ноги тебе оторвет за это!
— Пусть попробует!
Дэв стрелою срывается с места. Пригибаясь за кустами, а порой ползя на животе, он подбирается к дереву и с быстротой обезьяны влезает на него. Мы издали наблюдаем, как его проворные руки быстро обрывают спелые плоды гуавы. В предвкушении лакомства все жадно глотают слюнки.
Дэв не довольствуется тем, что́ находится у него под рукой. Соскользнув пониже, он становится на тонкую ветку и, вытянув руку, ловит ускользающий плод. Ветка под ногой не выдерживает его тяжести и с треском ломается. Дэв плашмя шлепается на землю.
Услыхав шум, Тапесар, вооруженный палкой, выскакивает из шалаша. Но Дэв не медлит ни секунды: поспешно вскакивает и улепетывает со всех ног. Разве угнаться за ним старику Тапесару? Добродушно ворча, он возвращается в сад.
Я встречаюсь с Дэвом через несколько минут в одном из укромных уголков, известных только нам, ребятам. Из всех карманов у него торчат спелые гуавы, сорванные вместе с листьями.
— Бери, — тут же предлагает он мне.
— Э, а это что такое?..
Левая рука Дэва висит плетью. Кажется, что она состоит из двух отдельных частей, связанных между собой только кожей. Я думал, что Дэв, спасаясь от погони, сгоряча не обратил на это внимания. Но он и теперь только чуть покосился на сломанную руку.
— Пустяки! — говорит он, продолжая спокойно жевать гуаву.
— Какие пустяки — ты же руку сломал! — Голос у меня дрожит.
— Срастется, — говорит он беззаботно и добавляет, показывая глазами на шарф, висящий у меня на шее: — Заверни-ка мне ее в эту штуку, да подвяжи повыше.
Мне кажется, я сам ощущаю боль, перевязывая его сломанную руку, у меня сжимается сердце. А он даже не охнул ни разу. Только глаза немного покраснели.
— Неужели тебе не больно? — спрашиваю я в изумлении.
— Конечно, больно. Да что толку, если я стану кричать? Разве боль от этого станет меньше?
И он еще крепче стискивает зубы.
Июль месяц. Праздник Кри́шны. Кругом все зелено. Под ветром волнами колышется высокая трава, посевы риса, пшеницы. Блестящие, словно омытые дождем листья деревьев ласкают взор. Стены хижин сплошь увиты побегами тыквы и плюща. Грядки усыпаны огурцами, налилась кукуруза. И если кончилась пора таких сортов манго, как сладкий бомбейский или мальдах, то плоды на других деревьях висят гроздьями. Ешь, сколько душе угодно, наслаждайся.
Из-за всей этой благодати мы, дети, особенно любили этот праздник — он был для нас значительней, чем все остальные.
В небольшом храме, что стоял посреди мангового сада, шли приготовления к праздничному угощению. По саду взад и вперед сновали люди. На столах были разложены всевозможные сласти, которые по случаю праздника раздадут людям. Острый пряный запах специй сводил с ума ребят, которые тут же, в саду, качались на качелях, играли во всевозможные игры.
Все они с нетерпением ждали, когда закатится солнце, на небе покажутся звезды и наступит минута, когда народится бог Кришна. Тут им наконец и удастся съесть несколько кусочков панджа́ми[33].
В кучке детей, конечно, вертелся и Дэв. Без него кто бы мог привязать так высоко качели и так сильно раскачивать их?
Вверх — вниз, вверх — вниз… Изредка только кто-нибудь вскрикнет или громко рассмеется.
— Змея! Змея! — вдруг пронзительно завопила какая-то девчонка.
Мы, конечно, слышали, что в зарослях бамбука, начинающихся сразу за садом, живут две страшные кобры, но никто не мог предположить, что змея появится среди бела дня, когда в саду собралось столько народу. Головы разом повернулись туда, куда указывала дрожащая Тарджо́ни.
Перепугались мы все не на шутку, а кое-кто бросился наутек. Змея же, приподняв голову, спокойно осматривалась по сторонам. Видно, жара допекла ее и она выползла из своей норы в поисках прохладного местечка. Уф, какая она была огромная! Длиной около полутора метров. Ее кожа красивого светло-коричневого цвета поблескивала, освещенная косыми лучами солнца, пробивавшимися сквозь листву. Распустив капюшон, змея поводила направо и налево своими завораживающими глазами. Раздвоенный язык извивался, как червячок.
Мы стояли в растерянности и не знали, что делать. И только один Дэв сразу нашелся: он схватил палку и бросился к змее. Я хотел задержать его, но куда там!..
Мы слышали, что на свете имеется только три с половиной храбреца: первый — буйвол, второй — кабан, третий — кобра и половина храбреца — бог Рам. Буйвол, кабан и кобра нападают не раздумывая и никогда не отступают. Раджа Рам тоже был герой, но для того, чтобы убить демона Вали́, он спрятался в тени дерева.
Наш маленький друг по храбрости, видно, превосходил самого бога Рама, ибо тот, готовясь убить демона Вали, спрятался в тени дерева, не решаясь встретить открыто более сильного врага.
— Назад! Беги!.. — кричали мы Дэву.
Но он был уже около кобры. Увидев, что мальчик бежит прямо на нее, змея свернула свой капюшон и опустилась на землю. Нам показалось, что она собирается скрыться. Но нет — как только Дэв очутился около нее, она почти на локоть подняла голову и так злобно зашипела, как, наверное, шипел на бога Кришну бог змей — Калина́г.
— Дэв, беги! — умоляли мы товарища.
Но он стоял прямо перед чудовищем, опираясь на палку, и спокойно рассматривал его. Змея тоже замерла. У нас от страха все тело покрылось холодным по́том. Мы были не в состоянии произнести ни слова. Но в это время Дэв молниеносным движением швырнул в змею свою палку. Удар был так силен, что змея перевернулась, не успев даже сложить своего капюшона. Но уже в следующий момент, она, оправившись от удара и поднявшись над землей во всю длину, яростно зашипела, раскачиваясь из стороны в сторону. Казалось, сам бог смерти Яма исполняет свой страшный танец. У Дэва в руках ничего не осталось. «Если она сейчас нападет на него, ему не уйти живым», — мелькнуло у меня в голове.
— Беги! Беги, Дэв! — шептал я в ужасе.
Но что это? Змея, как-то сразу обмякнув, падает на землю и почти не шевелится. Издыхает! Издыхает! Это сразу придало ребятам смелости и, схватив палки для игры в чижик, мы гурьбой бросились вперед. Оказалось, что Дэв переломил змее позвоночник и она просто каким-то чудом держалась эти последние мгновения. Сейчас она лежала, как выжатая тряпка, изредка чуть-чуть вздрагивая всем туловищем. Дэв, желая позабавиться, то и дело подносил к ее разинутой пасти конец своей палки, который змея в бессильной злобе пыталась ухватить. Он весело смеялся. Но в это время вдали показался отец Дэва, который направлялся к храму. Услыхав отцовский кашель, Дэв вздрогнул и, двумя ударами добив змею, с победным криком скрылся. Мы все бросились за своим вожаком.
Отцу Дэва очень хотелось, чтобы его сын получил хорошее образование. Поэтому, несмотря на то что Дэв с грехом пополам окончил сельскую школу, его все-таки послали учиться в город. Но Дэв там задержался недолго.
Возвратившись домой, он занялся хозяйством. Жители деревни удивлялись Дэву. Природу, людей, животных — все умел он подчинить своей воле. Он умел срывать листья с самых тонких веточек бамбука, лакомился плодами с самых высоких деревьев. Для его буйволицы всегда находилась зеленая травка, его быки свободно паслись повсюду.
Пусть у кого-то страдали посевы, какое Дэву до этого дело? Если кто посмеет возразить, получит по заслугам. На дерзкое слово он отвечал кулаком, на шутку — палкой.
Люди рассказывали о нем всякие нехорошие истории. Но не знаю почему, я никогда им не верил. Мой дядя постоянно твердил мне:
— Почему ты разговариваешь с ним? Зачем встречаешься с этим сорвиголовой? Ты учишься в школе, и дружить с таким человеком тебе не пристало.
Когда дядя сердился, я не возражал ему. Но порвать дружбу с Дэвом я не хотел и не мог. Почему? Я даже не задумывался над этим.
Как-то я приехал на каникулы в деревню. Любовь к природе постоянно тянула меня в рощу, в поле. Когда я однажды вечером возвращался домой, мне повстречался Дэв. Мы пошли рядом. В одном месте всходы сахарного тростника росли так густо, что нога ступала, как по мягкому бархатному ковру. Кое-где виднелись крупные красные цветы, словно кто-то разбросал здесь розы.
Мы решили присесть и отдохнуть.
— Спой что-нибудь, Дэв.
— Вот еще! Ты когда-нибудь слышал, как я пою?
— Ну, тогда расскажи что-нибудь.
— Что тебе рассказать: о прошлом, о настоящем, о будущем? — Он неожиданно улыбнулся.
Я давно заметил, что Дэв никогда не лгал. Поэтому рассказы о пережитых им приключениях я слушал с особым интересом. Потом что-то с увлечением рассказывал ему сам. Дружески беседуя, мы не заметили, как село солнце.
Не успели мы пройти и десяток шагов, как оживленно болтавший Дэв замолчал. Потом вдруг неожиданно спросил:
— Почему ты дружишь со мной? Сознайся, тебе ведь попадает за это?..
— Мне от этого не холодно и не жарко. Поэтому и тебе нечего думать об этом.
— Я хотел бы, — сказал он, — чтобы ты назвал мне какое-нибудь дело, которое было бы по моим силам. И чтобы для всей страны от него была польза…
Я вспомнил, что иногда мы с Дэвом беседовали о положении нашей страны, и эти мимолетные разговоры, оказывается, запали ему в душу. Но сейчас я немного растерялся: Дэв?.. Что он может сделать для страны?.. Однако нужно было что-то сказать, поэтому я проговорил:
— За делом недалеко ходить. Оглянись вокруг!..
Окончился тридцатый год, промчался за ним тридцать первый, началось бурное политическое движение тридцать второго года. Вместе с другими участниками движения я отбывал заключение в тюрьме города Па́тна.
Ежедневно сюда приходили новые люди и уходили старые. Встречи не приносили радости, а разлука не несла с собой печали. Мы не успевали как следует познакомиться друг с другом, узнать, полюбить. Много воды испаряется с поверхности океана, много впадает в него рек, а он по-прежнему спокойно колышется и не чувствует ни убыли, ни подъема. Приблизительно так было и у нас в тюрьме.
Но вот однажды я увидел в воротах тюрьмы знакомое и очень дорогое мне лицо. Я почувствовал огромную радость. Дэв, старый дружище Дэв, был передо мной.
Я стал писателем, редактором газеты, лидером движения. У меня не было времени поинтересоваться судьбой Дэва.
Дэв в тюрьме? Я даже и предполагать не мог, что подобное может с ним случиться.
Его провели в нашу камеру. Вечером после ужина мы долго сидели, разговаривая, спрашивая и перебивая один другого, пока нас не сморил сон, и мы уснули, тесно прижавшись друг к другу.
Среди ночи я проснулся. Дэв глухо стонал от какой-то нестерпимой боли. А может быть, ему приснился дурной сон? Я растолкал его. Он проснулся, но ничего мне не ответил, только ласково улыбнулся и уснул снова. Но вскоре он застонал еще сильнее. Что за загадка? В чем дело?..
Заключенный Кунку́н, прибывший в тюрьму вместе с Дэвом, рассказал нам обо всем.
Оказывается, Дэв уже не раз сидел в тюрьме, с тех пор как стал руководителем крестьянского движения в своем округе.
— Дэв? Руководителем?..
— Да, да, руководителем. А почему вы удивляетесь?
Я ничего не ответил и попросил Кункуна продолжать.
Группы участников крестьянского движения, возглавляемые Дэвом, причиняли сильное беспокойство правительству. Все власти округа с ног сбились. Ничего не помогало — ни открытые нападения полиции, ни конфискации, ни аресты и штрафы, — до тех пор, пока не изловили Дэва: ведь он был организатором этих выступлений.
А случилось это так. Полиция пронюхала, что в определенный день у полицейского управления состоится демонстрация, а руководить ею будет сам Дэв. Начальник полицейского участка не полагался на свои силы. На помощь прибыл инспектор с отрядом вооруженной полиции, — тот самый инспектор, который славился своими свинцовыми кулаками. Окружили демонстрантов, схватили Дэва, Кункуна и других. Всех их с трудом втиснули в крохотную камеру.
В полночь Дэва разбудили и увели в соседнюю комнату.
— А после этого… после этого… — На лице Кункуна была написана ярость, глаза налились кровью. — Стены были довольно тонкие, и товарищи слышали, как орал и топал ногами инспектор, слышали частые и глухие удары. Это избивали Дэва. Но он молчал, не издал ни единого стона. Той же ночью инспектор уехал, а начальник тюрьмы некоторое время спустя втащил к нам в камеру Дэва. Если бы вы только видели, как они его разделали! Все тело было сплошной раной! Но Дэв, как я уже сказал, не издал ни единого стона. Под утро нас всех переслали в другую тюрьму. Потом его немного подлечили, с виду он теперь стал, как и раньше, но, верно, старые раны все время дают себя знать. Днем он держит себя в руках, а ночью… ночью стонет!..
Я пристально посмотрел на Дэва. На лице, на руках, на ногах — всюду виднелись следы побоев. Но какая душа таилась в этом измученном теле! Горячая, яркая, крепкая, как сталь!