Дети Индии

Бхишам Сахни КАПЛИ КРОВИ

Наступил месяц магх[45], все небо заволокло тучами, но вместо долгожданной влаги на зазеленевшие поля выпал град. Иногда его сменял проливной дождь, налетал ураган, но затем град сыпал снова. Взывая к всевышнему, крестьяне с серпами бросались на поля, чтобы собрать остатки урожая, но поля их были пусты — земля лежала черная, как обгорелый труп. Лишь кое-где, затоптанные, заваленные комьями земли, точно тела юных воинов, оставшихся на поле брани, полегли колосья пшеницы.

Повсюду, в селах и деревнях, воцарилась гнетущая тишина, и под покровом этого зловещего безмолвия в жизни крестьян наступил крутой поворот. Приходили в ветхость жилища, за бесценок продавалась земля, на полях прокладывались новые межи. На дороге, ведущей в город, где прежде так часто поскрипывали нагруженные пшеницей повозки, сейчас виднелись только фигуры крестьян, покидающих родные места. Некоторые из них, оставив семью и хозяйство на волю всевышнего, шли в город и нанимались в рикши; другие добровольно вступали в армию; третьи, повергнутые в трепет могуществом небес, становились бродячими аскетами. На межах за деревней, на дорогах разыгрывались трагические сцены.

Все пошло по-другому. Только тело земли осталось неизменным: по-прежнему покрывали его бесчисленные межи, жесткими гранями делившие землю на крохотные треугольники и квадраты. Точно ребра, выпирали эти межи из старческого тела матери-земли.

В полдень по ведущей в город широкой дороге молча шли двое крестьян. На обочинах дороги все еще стояли лужи воды. До города было далеко, и в лучах клонившегося к закату солнца можно было различить лишь купола храмов да высокие фабричные трубы.

На обоих крестьянах была одежда из грубой ткани, оба казались утомленными. Тот, что шел впереди, был коренастый, плотно сложенный мужчина лет сорока, с крепкой шеей, сильными руками и ногами. Второй на вид был почти ребенок, хилый и слабосильный, с желтым, нездоровым цветом лица. Руки мальчика были связаны веревкой, конец которой держал шедший впереди крестьянин. Иногда мальчик останавливался, и тогда старший начинал бить его кулаками и ногами и тянуть за веревку вперед. Один человек гнал другого, как скотину.

В тени дерева оба остановились. Мальчик присел на землю. Джат[46] попытался поднять его, но не смог это сделать. Тогда он достал из сумки, висевшей у него через плечо, грязный платок из грубой ткани и принялся завязывать мальчику рот. Мальчик беспомощно забился у него в руках, но, боясь ударов сверху, остался сидеть на земле, не в силах распрямить затекшие, связанные руки.

— Вставай, гаденыш! Ночь подходит, а город, видишь, еще где. Вставай, если жить не надоело!

Подняв кверху лицо с завязанным ртом, мальчик широко открытыми глазами посмотрел на джата. Тот, дергая за веревку, вновь принялся бить его.

Со стороны города медленно ехал на велосипеде средних лет бабу в черной шапочке и в очках. Увидев, что джат избивает мальчика, бабу остановился и слез с велосипеда.

— В чем дело? — спросил он. — За что ты его бьешь?

Джат, не отвечая, долго рассматривал бабу с головы до ног. Наконец, стараясь подавить свою ярость и дышать ровнее, он сказал:

— Это сумасшедший, сахиб. Вот уже третий день, как я бьюсь с ним. Никак от него не отвяжешься.

— Куда же ты его ведешь?

— В сумасшедший дом, сахиб. Чуть свет вышли из деревни, скоро уж вечер, а мы все еще не дошли до города. Так и тащу его третий день.

Сидевший на земле мальчик, поворачиваясь всем телом, смотрел ничего не выражающими глазами то на бабу, то на джата.

— Кто он? — спросил бабу.

Голос джата стал мягче.

— Он сошел с ума совсем недавно, — медленно проговорил он. — Когда отец у него умер, у мальчишки началась горячка, и он пошел к месту сожжения. Я его утешал, да все зря. Вернулся он оттуда — глаза точно стеклянные и несет всякую чепуху.

Опираясь на велосипед, бабу некоторое время молча рассматривал их обоих. Затем, видимо полагая, что опыт горожанина и образование дают ему на это право, сказал:

— Но зачем же ты бьешь его? Ведь чем больше ты будешь его бить, тем скорее он совсем лишится рассудка. Да и рот ты ему зачем-то завязал.

— Если бы я не бил его, он бы и шагу не ступил. Говори не говори ему — все попусту.

— Разве у него больше никого нет? Зачем ты тащишь его в сумасшедший дом? Полечи — поправится.

— Эх, господин, кто же его будет лечить? У него только и есть близких, что старая бабка, да и та слепая. Разве можно на нее оставить мальчишку? Она было хотела взять его к себе, да намбарда́р[47] отговорил — послушалась. Вы знаете урду́[48], господин? Письмо прочитать сможете?

— Конечно. Что там такое?

Джат пошарил в кармане жилета из грубой ткани, который был надет у него на рубаху, и извлек оттуда грязную, порванную по краям бумажку.

— Прочитайте ее, господин.

Бабу взял бумажку, посмотрел на два отпечатка пальцев и подпись, поставленные на ней, затем начал медленно читать:

— «…Сегодня мы, староста Да́дир Синх и два члена панчая́та[49], свидетельствуем, что Би́шан Синх, сын покойного Су́пха Синха, после смерти своего отца стал наполовину сумасшедшим. Мы просим определить его в сумасшедший дом Джаланда́ра. Родственников у него нет, и оставлять его в деревне опасно…»

Просмотрев этот странный документ до конца, бабу хотел перечитать его, но в этот момент сумасшедший, вырвав веревку из рук джата, бросился бежать в поле, покрытое грязью и крупными комьями земли и сплошь исполосованное межами. Мальчик бежал что было сил. Его худые, нетвердо ступавшие ноги то и дело скользили и разъезжались в разные стороны.

Между ног, извиваясь, как змея, тянулась веревка, которою были связаны руки мальчика.

С удивлением бабу увидел, что джат не делает ни малейшей попытки удержать сумасшедшего. Он даже уселся на обочину дороги.

— Да ведь он сбежал, — сказал бабу. — Что же ты будешь теперь делать?

— Куда ему бежать? — засмеялся джат. — Сейчас вернется. Он уже так три раза бегал. А вы, господин, говорили: «Развяжи веревку…»

Не успел безумный пересечь первую межу, как поскользнулся, и, не удержавшись, упал лицом в землю.

Испуганный, он вскочил и бросился бежать снова. Но через несколько шагов ноги его подкосились, и он опять упал лицом вниз. На этот раз он уже не смог подняться и, тяжело дыша, остался лежать на земле. Джат молча глядел на него.

Бабу почувствовал жалость к безумному. Бог знает, кто этот бедняга, у которого нет ни крова, ни родных и которого бьют на дороге. В той стороне, куда мальчик бросился бежать, тянулось бескрайное ровное поле. И в этом пустынном просторе он никуда не мог убежать, словно не только руки, но и ноги его были накрепко связаны веревкой джата.

— Иди сюда, я не буду ругать. Ну, иди же, время не ждет! — громко позвал джат.

Опустив голову, тяжело дыша, мальчик с трудом поднялся и медленно побрел к джату. Его бледный лоб и бритая голова были покрыты крупными каплями пота. Лицо его по-прежнему ничего не выражало, кроме смертельной усталости, ноги дрожали. Тряпку, которой был завязан его рот, он с трудом стянул, чтобы не задохнуться, и теперь она, как петля, болталась на шее. Спотыкаясь, он подошел к джату и уселся возле него на обочине дороги.

— Вы поезжайте, господин, нам идти надо, — сказал джат, поднимаясь с земли, и потянул за конец веревки.

Бабу молча развернул велосипед и вывел его на дорогу. Ему не хотелось вмешиваться в дела этих деревенских людей.

Не успел он сесть на велосипед, как мальчик, вскочил с места, ухватился обеими руками за заднее колесо. Бабу встал на ноги, чтобы не упасть. Но безумец не отпускал колеса. Бабу вздрогнул, но тут же вспомнил, что обе руки у мальчика связаны, и бояться нечего. Ударив мальчика по лицу, джат оторвал его руки от колеса. Но, как только бабу поставил ногу на педаль, мальчик закричал:

— Он бьет меня, запирает в сарай! Я не пойду, не пойду!

Бабу остановился. Уверенный, что мальчик говорит, не давая себе отчета, он начал утешать его:

— Ты не должен бояться, он не будет тебя запирать. Ступай с ним. Он ничего тебе не сделает.

— Он убьет меня! — быстро заговорил мальчик. — Отец умер, и он отнимает у меня землю. — Повторив эти слова несколько раз, он громко разрыдался.

«Что-то тут нечисто», — подумал бабу. Однако зародившееся сомнение заставило его лишь еще больше поспешить. Здесь, в пустынной местности, вдали от города, он не хотел вмешиваться в распри этих людей. Глаза мальчика с надеждой и мольбой глядели на него, но бабу, смущенно отвернувшись, вновь повел велосипед к дороге.

Безумный молча двинулся вслед за ним.

Джат, не выпуская веревки из рук, старался задержать сумасшедшего. Но тот не останавливался, и глаза крестьянина налились кровью от бешенства.

— С бабу пойдешь?! — закричал он, ударив мальчика кулаком. — Иди, иди с бабу! Ах ты, гаденыш! — И он снова кулаками и ногами начал избивать мальчика.

С каждым ударом ярость его возрастала. Бабу с ужасом глядел на разъяренного джата. Вытащив из своей сумки толстую цепь, на конце которой висел замок, джат с силой ударил безумного по голове. Мальчик, защищаясь, поднял руки, взмолился, закричал, но цепь была неумолима. На рассеченной голове показалась алая кровь, скоро она залила лицо мальчика. Он со стоном опустился на землю. Зажимая связанными руками рану на голове, он выкрикивал прерывающимся от рыданий голосом:

— Возьми, возьми землю! Мне не надо! Сделаю все, что скажешь! Я дам отпечаток на бумагу! Отец умер! Бери землю, ты!..

«Вот в чем дело! — понял наконец бабу. — Джат хочет отнять его землю и для этого тащит в сумасшедший дом». Но что мог бабу сделать? Сознавая всю свою беспомощность, он так и не двинулся с места.

Несколько капель крови попали на одежду джата. Увидев их, он выронил цепь и, казалось, оцепенел. Кровь из рассеченной головы мальчика продолжала капля за каплей падать на землю. И вдруг, побросав все — сумку, цепь и веревку, — джат бросился бежать. Он тоже бежал в поле, туда же, куда до этого убегал мальчик. Комья грязи летели из-под его ног, но джат быстро пересекал одну межу за другой. Глядя ему вслед, бабу закричал:

— Эй, не бойся, он только ранен!

Но перепуганный джат продолжал бежать, изредка оглядываясь на безумного.

Наконец, выбившись из сил, джат остановился. Бабу вновь позвал его, помахав рукой, но джат, тяжело дыша, лишь молча глядел на мальчика.

И тут произошло то, чего бабу никак не ожидал. Ничего не говоря, ничего не слыша, джат медленно двинулся назад. На его одежде были ясно видны капли крови. Подойдя к мальчику, он сел возле него и, сняв с головы тюрбан, оторвал длинную полосу. Затем, подняв ком земли, он положил ее на рану мальчика, из которой все еще текла кровь, и начал плотно перевязывать. Неожиданно он все бросил и расплакался, всхлипывая, как ребенок. Он плакал и, собирая руками окропленную кровью землю, клал ее себе на голову.

— Я безумный, господин, я безумный, а не он… О, о… я грешник, бабу… О, что я наделал! Пусть бог отрубит мне за это обе руки…

Пораженный, бабу по-прежнему стоял без движения.

— Я ослеп, бабу, ведь это мой брат, сын моего родного дяди… — И, подняв руки к небу, джат взмолился: — О всевышний, прости мои великие грехи!

Затем, обращаясь к бабу, снова быстро заговорил:

— Все, что он сказал, правда, чистая правда. Он сын моего дяди, господин. У него один бигх земли. Староста подбил меня… Мой участок размыло дождем, со всей земли собрали только пять манов[50] пшеницы, а в семье восемь едоков. Я и поддался старосте. Он сказал, что эту землю можно переписать на меня. Членов панчаята тоже он заставил поставить свои пальцы на бумаге. Дождь все размыл, бабу, и мы остались ни с чем. А что получишь с этой земли? За два поколения землю делили уже шесть раз. О господи, куда же я теперь пойду?.. Я истязал больного, господин… я его три дня в сарае…

Голос его прервался. Всхлипывая, он стал на колени и несколько раз коснулся головой ног безумного.

Бабу не раз слышал рассказы о деревне, о царящих там голоде и бедности, но только сейчас, впервые в жизни, увидел он все это собственными глазами.

Наконец, поднявшись с земли, джат развязал веревку на руках мальчика и, придерживая его, помог ему встать на ноги. Потом вывел на дорогу и, осторожно обняв, повел его назад, к деревне. Испачканная кровью цепь, веревка и письмо старосты остались лежать на дороге.

Долго смотрел бабу вслед этим людям. «Где они живут и откуда пришли?» — думал он. Наконец оба крестьянина исчезли в надвигающихся сумерках. По голубому прозрачному небу проплыли два белых облачка, точно потешаясь видом обезображенной земли. В сумерках еще резче выступали ребра межей. На широкой дороге вновь воцарилось безмолвие, лишь где-то вдалеке виднелись одинокие фигуры крестьян, бредущих в город. Кругом раскинулись бескрайные, без единого холмика поля, на которых кое-где чернели ветхие хижины джатов. В лучах заходящего солнца они казались полными мира и покоя, и никто не знал, какие страсти бушуют за их стенами.