Сударшан СЛУЧАЙ В ДЕТСТВЕ

Как жаль, что дни детства, светлые и радостные, как залитый солнцем весенний сад, уже отошли безвозвратно! При одном воспоминании о беззаботной жизни, полной безудержного веселья, о золотой поре детских игр и развлечений, сердце невольно сжимается от боли. Удивительное это было время, и пролетело оно быстро, как сон! Иногда кажется, что все это происходило не дальше как вчера. А ведь с тех пор прошло уже много лет, и мир успел во многом измениться. Но стоит только на минуту погрузиться в воспоминания, как картины той невозвратной поры начинают сменять одна другую, как кадры кино. Грязная сумка, с которой бегал в школу, забрызганные чернильными пятнами тетради с рядами старательно выписанных неуклюжих букв, разноцветные стеклянные шарики, которыми, как правило, были набиты все карманы, верные друзья детства — все это, вероятно, не забудется до конца жизни. Радость, которая охватывала вас в детстве, когда вам дарили всего лишь одну блестящую пайсу, вы уже не способны испытывать сейчас, получая сотни и даже тысячи рупий. Тот восторг, с которым вы принимали подаренный вам обыкновенный резиновый мяч, ныне не могут вызвать даже высокие назначения и чины… Да, с годами глубоко меняется взгляд на жизнь.

Нас было трое детей в семье: я, мой брат Ви́шну и сестра Мо́хини. Больше всех родители любили меня, самого младшего. А мать — та вообще души во мне не чаяла. Не было случая, чтобы мне отказали в чем-нибудь.

Если покупали фрукты или сласти, то самая большая доля доставалась мне. Если брату или сестре шили новое платье, то для меня заказывали еще лучшее. Брат и сестра не могли спокойно смотреть на такую несправедливость. Они сердились на меня и обижались на мать. Но их обиды не могли изменить отношение родителей ко мне. На моей стороне всегда стояла мать. Она, это живое воплощение материнской любви и ласки, давно уже покинула этот бренный мир, но ее улыбающееся, светлое лицо, весь ее чистый, благородный облик я свято храню в своем сердце. Отец работал в Симле, изредка навещая нас, поэтому отсутствие отцовской ласки приходилось восполнять матери. И сегодня, вспоминая детство, мне кажется, что дороже матери нет никого на свете. Отчетливо, как будто это было вчера, вспоминается, как однажды, несмотря на мои слезы и вопли, мать уехала куда-то на несколько дней, оставив меня на попечение сестры. Это был первый случай, когда мать не взяла меня с собой. Когда перед уходом она ласково позвала меня, чтобы проститься, я со слезами забился в угол и прокричал ей оттуда:

— Никогда теперь не буду разговаривать с тобой!

Мать улыбнулась и, любовно взглянув на меня, протянула мне четыре блестящие пайсы, как бы желая щедрым подарком искупить свою вину, но я не взял их. Пока она находилась в комнате, я упрямо стоял в своем углу и сердито, исподлобья смотрел на нее. Но стоило ей только перешагнуть порог, как я с криком бросился к двери, словно теленок, которого оторвали от вымени. Сестра крепко держала меня. Я отчаянно рвался, царапался, кусался, но она все же не отпустила меня, пока мать не скрылась за поворотом.

Я загрустил. До этого мать никогда не покидала нас, и я даже представить себе не хотел, что она может надолго уехать из дому. Когда за ней закрылась дверь, у меня было такое ощущение, словно в целом свете я остался один и мать уже больше не вернется домой. Светлый день сразу стал для меня чернее самой черной ночи.

Вишну с шумом носился по комнатам и приглашал сестру принять участие в его забавах, но ей было не до игр. Она старалась чем-нибудь развлечь меня и самоотверженно отдала мне все свои сбережения — несколько блестящих медных пайс. Благодаря ее стараниям я уже через полчаса весело играл и прыгал вместе с братом, а сестра зорко наблюдала за нами.

В эти дни Мохини очень заботилась о нас, особенно обо мне. Когда кончались уроки в школе, она, стоя на пороге дома, терпеливо ожидала моего возвращения. Завидев меня, она спешила мне навстречу, целовала меня.

— Я уже все глаза проглядела, — обычно говорила она. — Скорей мой руки и садись обедать.

Вечером, убрав со стола посуду и приготовив постели, сестра вела нас спать. Меня она укладывала рядом с собой и, пока мы не засыпали, рассказывала чудесные сказки: о принцессе цветов, о золотой реке, о зеленой волшебнице. Казалось, на время своего отсутствия мать передала дочери не только заботу, но и всю свою любовь к нам. Иногда у меня даже возникало сомнение, уж не мать ли это вернулась, не ее ли я вижу перед собой.

Так спокойно и весело прошло пять дней. На шестой день утром, перед уходом в школу, я вдруг заметил на полке новенькую серебряную рупию. Сердце у меня ёкнуло при одной мысли, что, имей я эти деньги, я мог бы получить массу удовольствий и стать первым богачом среди учеников нашего класса. Стоит только показать их в школе — и дети самых богатых людей умрут от зависти.

На эту рупию можно накупить всяких сластей: леденцов и необыкновенно вкусных кисло-сладких конфет. Все будут просить их у меня, бегать за мной… Затем я обязательно куплю жевательную резинку, несколько переводных картинок и, наконец, большой резиновый мяч.

Но что будет, если воровство откроется? Тогда, конечно, накажут — так отделают спину, что ничему не будешь рад, ни леденцам, ни картинкам… Я с трудом отвел глаза от блестящего кусочка металла, лежавшего на полке, и уже совсем было собрался идти, но голова опять невольно повернулась в ту сторону, где лежала рупия. Печенье, леденцы, конфеты, жевательная резинка и резиновый мяч — все это снова встало перед моими глазами, звало, манило… Ноги, уже направлявшиеся к двери, словно вросли в пол. Кто меня увидит? Кто узнает?.. А если спросят, я наотрез откажусь: откуда, мол, мне знать, кто взял? Я даже и в глаза не видел эту рупию. Мне каждый день дают целую пайсу — зачем мне рупия?

Оглянулся — кругом ни души. Сестра чем-то занята во дворе, а Вишну, зажав книги под мышкой, весело бежит к школе, на ходу подбрасывая мяч. Я был один, и передо мной на полке тускло поблескивал новенький серебряный кружочек. С замирающим сердцем я протянул руку и, схватив рупию, поспешно сунул в карман.

Прибежав в школу, я так радовался, словно мне достался по меньшей мере царский престол. Тут уж было не до уроков. Разве можно внимательно слушать учителя, если у тебя в кармане лежит целая рупия? Я то и дело ощупывал карман, чтобы убедиться, что она цела. Наконец прозвенел звонок — большая перемена. Стремглав выскочив из класса, я помчался к лоточнику и прежде всего купил на одну анну кисло-сладких конфет и на анну жевательной резинки. Ссыпав в карман сдачу — целых четырнадцать анн, — я важной походкой не спеша направился к школе. От сознания собственной важности я не чувствовал под собой ног. На виду у всех я небрежно сосал конфеты и гордо посматривал на остальных учеников.

Через несколько минут о моем сказочном богатстве знал весь класс. Ученики спорили друг с другом, силой отстаивали право сидеть со мной рядом. На следующей перемене трое моих прежних врагов стали моими лучшими друзьями. Да и как им было не подружиться со мной, когда они узнали не только о моих капиталах, но и о том, что своих друзей я угощаю щедрой рукой.

Теперь необходимо было срочно решить, на что истратить такие большие деньги. Почти полчаса мы обсуждали этот важный вопрос и в конце концов пришли к единодушному решению попробовать дахи́барэ́ — кислого молока с тянучками. Нас было четверо, и я истратил на каждого по одной анне — всего четверть рупии! Но какое это имело значение для такого богача, как я: ведь у меня оставалось еще целых десять анн. Когда покончили с дахибарэ, я угостил всех сдобными лепешками, истратив одну анну. Потом я купил на всю компанию сластей и по-братски разделил их на четыре равные части. Из-за отвисших карманов штанишки поминутно сползали с меня, и их приходилось поддерживать рукой. Когда нам на глаза попалась лавка, где продавали печенье, мы, конечно, не могли пройти мимо такой благодати, и я купил на четыре анны печенья. Вся компания принялась за обе щеки уплетать его. Я до сих пор ясно́ помню, какое оно было рассыпчатое и ароматное, просто таяло во рту. С тех пор я много раз ел печенье, но никогда больше не встречал такого вкусного. Наевшись до отвала, я завернул остатки в бумагу и положил в сумку под книги. Туда же сложил и остальные покупки: жевательную резинку, переводные картинки, флакон с чернилами, а также оставшиеся деньги. Кроме сумки, у меня не было другого надежного тайника.

Тем временем начало темнеть. Я заволновался — моя задержка может вызвать дома подозрение. Побыстрее распрощавшись со своими друзьями, я помчался домой.

К моему удивлению, сестра все еще стояла на пороге. Она побежала мне навстречу, ласково выговаривая:

— Где это ты так засиделся? Видно, и не подумал о том, что сестра беспокоится, все глаза проглядела.

Я еще раньше предполагал, что меня будут расспрашивать, и поэтому ответ был у меня на языке.

— На площади бродячий фокусник с медведем представление давал, — не задумываясь, ответил я, — и я так загляделся, что не заметил, как вечер наступил. Ох, и интересно было!

С этими словами я поспешил пройти в комнату, чтобы сестра ненароком не заглянула в сумку.

— Мой руки да иди скорее кушать, — сказала сестра. — Вишну уже давно пообедал.

Какой уж тут обед! Мне казалось, что я наелся на неделю вперед. Но что сказать сестре?

— У меня нынче целый день почему-то живот болит, — проговорил я, сморщив лицо. — И аппетита совсем нет.

Сестра ласково взяла меня за руку.

— Что же это с тобой? — заглядывая мне в глаза, озабоченно спросила она.

Что оставалось мне сказать?

— Не знаю, — ответил я, не придумав ничего другого.

— Я сейчас принесу анисового семени, — сказала сестра. — Скушаешь — и сразу пройдет вся боль. Почему качаешь головой?

— Не надо, сестрица. Я не буду есть семя, — отказывался я. — Уж очень оно горькое.

— Но ведь от него сразу все пройдет.

— Да у меня сейчас уже почти и не болит.

Вишну, игравший в углу двора и слышавший наш разговор, крикнул издали:

— Обманывает он. Давай деньги, я сейчас сбегаю за анисом. Не то он всю ночь будет реветь. Потом с меня же спросишь: почему, мол, не пошел? И еще пошлешь ночью. А я боюсь ходить в темноте… Если сейчас он не примет анису, он потом никому спать не даст. Я правду говорю.

— Не ходи, не надо, — остановил я брата. — Всегда ты лезешь не в свое дело!

— Ночью разболится живот — сам будешь просить, да никто не пойдет для вашей милости…

— А у тебя разве никогда не болит живот? — не стерпел я. — И лихорадка у тебя никогда не бывает? Если ты для меня не хочешь сходить, то и я никогда больше не пойду за лекарством для тебя.

— А почему бы тебе сейчас не выпить анисового отвару? — вмешалась сестра. — Если положить в него сахару, то он совсем не горький. Надо только сразу проглотить.

— Зачем же мне пить, если у меня ничего не болит? — возражал я. — Не надо мне никакого лекарства.

Сестра замолчала и отправилась на кухню. А я был рад уж тому, что пропажа рупии до сих пор осталась незамеченной. Однако на следующее утро, еще лежа в постели, я услышал, как Мохини говорила брату:

— Эй, Вишну! Сейчас же отдай рупию, не то тебе здорово достанется от мамы.

— Да я и не видел твою рупию! Что же я тебе отдам?

— Так куда ж она делась? Сама, что ли, убежала?

— А откуда я знаю? Наверное, Ха́ри взял.

Сердце у меня ушло в пятки, но я продолжал лежать с закрытыми глазами, словно еще не проснулся.

— Хари не стал бы брать деньги, — возразила сестра. — Я ни капельки не сомневаюсь в нем. Это все твои проделки. Сейчас же отдай назад, пока не поздно! Иначе пожалеешь, когда мама вернется. Как только она приедет, я все ей расскажу.

— Говори хоть сто раз, хоть тысячу, — спокойно отвечал Вишну. — Если я не брал, мне нечего бояться.

— Кто же, по-твоему, взял ее?

— Хари… Ну да, Хари! — внезапно завопил брат. — Конечно, он! Вот почему вчера вечером у него аппетита не было! — Вишну прищелкнул пальцами. — Его милость, наверное, с друзьями сластей наелся. Понятно…

При этих словах даже у сестры, видно, зародилось сомнение в моей честности. Войдя в спальню, она уселась на моей постели и стала потихоньку будить меня:

— Хари! А Хари!

Я продолжал лежать без движения.

— Хари! — Сестра тряхнула меня за плечо.

Я по-прежнему притворялся спящим.

— Хари! — крикнула наконец она над самым ухом.

Я вскочил как ошпаренный и сел на кровати, протирая глаза, но посмотреть на сестру так и не отважился.

— Ты не брал рупию с полки? — спросила она.

Я сделал удивленное лицо:

— Я?!

— Да, ты. Если взял, то сейчас же отдай… Не отдашь — пеняй на себя: сегодня возвращается мама. Сейчас она, наверное, уже на станции.

— Я не брал рупии, — стараясь держаться как можно спокойнее, отвечал я. — Я даже не видел ее. И к полке не подходил.

— Странное дело, — удивилась сестра, — ты не брал, Вишну не брал, — значит, к нам воры забрались?

— Откуда мне это знать? Я не видал, — продолжал я обиженно. — Поищи хорошенько. Наверное, мыши куда-нибудь ее закатили.

— Мыши, говоришь, закатили? — подхватила она со смехом. — Хорошее дело — мыши! Ну, Хари, теперь я уверена, что это ты стащил рупию. Куда ты ее спрятал?

Но я расплакался и твердил свое:

— Не видал я никакой рупии!

В это время в комнату вбежал Вишну и швырнул мою сумку к ногам сестры.

— Вот, сестрица! Ты посмотри только, что он там собрал: и жевательная резинка, и печенье, и лепешки, и деньги. Спроси-ка, откуда у него все это? А ты еще мне не верила. Скажи теперь, кто из нас вор?

Сестра внимательно осмотрела все вещи и, сосчитав оставшуюся мелочь, медленно сказала:

— От целой рупии у тебя осталось всего две анны. А четырнадцать анн, ты, значит, проел? — Она укоризненно покачала головой. — Он, видите ли, аппетита лишился… Чем же это ты отбил себе аппетит?

У меня даже во рту пересохло. Язык, казалось, прилип к нёбу и не мог шевельнуться. Глядя в пол, я молчал, а в, голове одна за другой проносились беспорядочные мысли: «Что-то теперь будет? Вчера лакомился, а нынче, видно, придется отведать ремня!»

Я хотел убежать в школу, не позавтракав, но, как на грех, сегодня было воскресенье: судьба преградила мне последний путь к отступлению. Пожалуй, если бы сегодня не приезжала мать, я был бы спасен. Задержись она на денек-другой — у меня бы могла начаться лихорадка или воспаление легких… Эх, хорошо, если бы сейчас обвалилась крыша и придавила меня! Но, как видно, разгневанный всевышний не хотел меня пожалеть: через четверть часа мать была уже дома.

В другое время, завидев ее, я, наверное, радостно припал бы к ее ногам, но сегодня радоваться было нечему. Наоборот, завидев мать в дверях, я бросился в комнату и спрятался в темном углу. Однако Вишну, несносный, не мог помолчать и минуты. Не успела мать пройти в комнату, как он выложил:

— Мама! А Хари вчера украл рупию!

Мать и так приехала сердитая (поссорилась с кем-нибудь в поезде или по другой причине — не знаю), и сообщение Вишну только подлило масла в огонь.

— Что тут случилось. Мохини? — спросила она.

— Ничего особенного, мама, — отвечала сестра. — Ты, наверное, хочешь помыться с дороги.

— После помоюсь. Сейчас же позови Хари. Подумать только, неделю пробыл без меня и уже воровать научился!

— Он там, мама, спрятался в углу, — опять выскочил Вишну. — Как только увидел тебя, так сразу же удрал. Целых четырнадцать анн истратил! От рупии только две анны осталось. Вчера целый день печенье жрал, а вечером стал жаловаться, что живот болит…

— Уберешься ты отсюда или нет?! — закричала на него сестра. — Прибежал, даже запыхался, будто радостную весть принес! Я думаю, ты не лопнул бы, если бы помолчал еще минуты две!

— В один день — целых четырнадцать анн? — изумленно всплеснула руками мать. — Да где же он? Я ему сейчас покажу, как воровать!.. Хари! Эй, Хари! Иди-ка сюда, да поживее! Где ты там спрятался?

Выйдя из своего угла, я молча стал перед матерью: сердце у меня словно остановилось.

— Ты украл рупию? — медленно спросила мать.

Слезы текли у меня по щекам. Судорожно глотнув воздуху, я только утвердительно кивнул головой.

— Что же ты стоишь, словно в рот воды набрал?

Я молчал.

— У тебя что, язык отнялся? А может, ты оглох?

«Что мне делать? Что сказать?»

От стыда я не мог произнести ни слова. Но мое молчание еще больше выводило мать из себя. Наконец терпение ее лопнуло.

— Будешь ты говорить или нет? — закричала она, схватив скалку. — Зачем украл рупию?

Закрыв лицо руками, я жалобно пропищал:

— Я больше не буду!

Но в этот момент скалка уже опустилась на мою спину. У меня вырвалось отчаянное «ай!», однако больше я не произнес ни звука. Мать снова замахнулась скалкой — снова короткое «ай» прозвучало в комнате, и тут же воцарилось молчание. В течение нескольких минут я терпеливо выносил удары. Стоило мне тогда заплакать — и наказание оказалось бы гораздо мягче, но, увы, в то время я еще не знал этой маленькой хитрости. Ведь взрослые всегда так рассуждают: если ребенок не плачет — значит, он не чувствует вины, и поэтому наказать его надо строже. Хорошо, что вовремя подоспела сестра и спасла меня, иначе меня ждало бы еще более суровое наказание.

В полдень сестра пробралась ко мне в комнату и, погладив по голове, ласково сказала:

— Иди попроси прощения у мамы, не то она выгонит тебя из дому.

Покорно подойдя к матери, я поднес ко лбу молитвенно сложенные руки и сказал:

— Я больше никогда не буду.

Мать нежно прижала меня к своей груди и неожиданно расплакалась.

— Сынок! Дорогой! Как же это ты мог украсть? Если бы ты не брал эту злополучную рупию, никто бы тебя и пальцем не тронул. В гневе я не сдержалась, а теперь места себе не нахожу.

Она велела купить на базаре топленого молока и сама напоила меня. Когда я выпил все молоко, она посадила меня к себе на колени, ласково обняла и сказала:

— Сынок! Ведь твои отец и мать, а в школе учитель всю жизнь трудятся для твоего же блага. На них никогда не надо обижаться, даже если они и накажут.

А несколько дней спустя учитель за какой-то пустяк так наказал меня, словно я по крайней мере совершил убийство. Но после этого он не поил меня топленым молоком и не гладил по голове — он тут же забыл обо мне. А я сидел и думал о том, что мать и учитель наказывают совсем по-разному…


Загрузка...