Дети Кремля

Спецпитание, спецлечение, спецдыхание и спецучение

В сентябре 1941 года девятиклассницу Светлану Сталину эвакуировали в Куйбышев. В конце октября отец захотел ее повидать. Она прилетела в Москву в тот день, когда бомбы попали в Большой театр, в Университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади. Сталин был занят, не замечал дочери, обложен картами. Со всех сторон ему докладывали обстановку на местах. Наконец он заметил Светлану:

— Ну, как, ты там подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?

— Нет, там организовали специальную школу из эвакуированных детей…

Сталин быстро взглянул на нее:

— Как? Специальную школу? Ах, вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай.

Говорит Светлана: «Он был прав — приехала каста, приехала столичная верхушка в город, наполовину выселенный, чтобы разместить все эти семьи, привыкшие к комфортабельной жизни и «теснившиеся» здесь, в скромных провинциальных квартирках… Но поздно было говорить о касте, она уже успела возникнуть и теперь, конечно, жила по своим кастовым законам.

В Куйбышеве, где москвичи варились в собственном соку, это было особенно видно. В нашей «эмигрантской» школе все московские детки, собранные вместе, являли собой ужасающее зрелище — некоторые местные педагоги отказывались идти в классы вести урок«.

У «проклятой», кстати сказать, сталинской касты, которая создавалась, формировалась и крепла в сталинские времена, может быть, вопреки его желанию, но в соответствии с духом его времени, когда, повторяю, провозглашалось одно, делалось другое, думалось о третьем и замышлялось четвертое, было предостаточно «идеологов»: кремлевская жена считала долгом ни в чем не отказывать своему ребенку: «сами недоедали, недопивали, пусть хоть дети поживут вволю». Но что значит «вволю»?

Можно много говорить о привилегиях кремлевских детей, решительно менявших их характеры. И о потере привилегий, тоже решительно менявших характеры. А можно ли перечислить привилегии касты? Из чего конкретно состояли они и как «это» конкретно выглядело?

Таинственность рождает сплетни, слухи, фантазии. Чем больше секретности было в большевистских кругах, тем больше фантазировал народ о жизни наверху. Сегодня бывает трудно разбить эти фантастические стереотипы разговорами о том, что большевики жили или старались жить скромно, ибо народу доподлинно известно: «с первых дней своей власти они хватали и хапали».

Можно сколько угодно рассказывать о партмаксимуме, которым Ленин и Сталин обрезали аппетиты соратников, можно сколько угодно вспоминать действительную скромность многих вождей в быту и на работе, реально не сравнимую с царским и княжеским пышным поведением, выездами царской знати, обедами и ужинами коронованных особ, — никто в мире в наше время большевиков с царями не сравнивает. Все сравнивают их с… собой. Именно потому, что большевики провозгласили себя народной властью.

С конца сороковых, живя в Москве, моя семья оказалась в сфере спецжизни. Вспоминается: было два главных спецузла — ЦК КПСС и Совет Министров.

Привилегии: конверты с деньгами — прибавкой к зарплате; спецпитание — кремлевский распределитель продуктов; поликлиника на улице Сивцев Вражек и больница на улице Грановского. Позднее открылись корпуса больницы в Кунцеве, расположенной в живописном лесу на окраине Москвы. Правительственные и околоправительственные дачи позволили кремлевским семьям по будням и праздникам дышать чистым воздухом. Спецателье Кремля было в Малом Черкасском переулке. В разных частях страны, в Подмосковье и на известных курортах, строились и вводились в строй дачи, санатории и дома отдыха специального кремлевского назначения. Контингент спецлюдей увеличивался.

Спецпитание появлялось в нашей семье каждый месяц в виде маленького блокнотика, состоявшего из талонов на все дни этого месяца. Один талон соответствовал одному кремлевскому обеду — на него имел право мой отец. Мне запомнилась цифра — 8000 рублей, такова была месячная стоимость блокнотика. За обедом следовало ехать к знаменитому Дому на набережной — распределитель располагался во дворе этого дома. Ехать, разумеется, предполагалось на служебной машине владельца блокнотика — и это поощрялось, потому что не бросались в глаза картонные коробки с продуктами или судки, но у моего отца машина всегда была занята, и он не видел никакой возможности выделять ее маме для поездок в «кремлевку».

— Как же я буду? — растерянно говорила мама.

— Будешь брать такси. Или договаривайся с кем-нибудь из жен ездить вместе.

Договориться мать не смогла — поблизости не жили кремлевские семьи. Иногда она пользовалась такси, иногда — городским транспортом, прихватывая на помощь кого-нибудь из друзей. Обычно она брала «сухие пайки». На неделю или на две, чтобы не ездить лишний раз. «Сухие» отличались от «мокрых». Последние выглядели настоящим обедом, примерно на троих человек: суп или борщ, котлеты, тушеное мясо или печенка и непременный компот. Удобнее всего было везти «мокрый паек» в судках, но, разумеется, лишь при условии машины — в городском транспорте суп и компот расплескивались.

Один «сухой паек» состоял из нескольких банок консервов хорошего качества, куска колбасы типа сервелат, граммов четырехсот севрюги горячего копчения, коробки отличного печенья, коробки прекрасных конфет. Иногда вместо севрюги — баночка красной или черной икры. Все — отечественного производства.

Я сравнила этот обед конца сороковых — начала пятидесятых с обедом конца двадцатых — начала тридцатых годов, о котором рассказывала мне Галина Сергеевна Кравченко, сноха Каменева:

«Пятьсот рублей вносили в месяц за человека. Обеды были на двоих — на Льва Борисовича и Ольгу Давидовну, но девять человек бывали сыты этими обедами. Я ездила за ними на машине Льва Борисовича… К обедам всегда давалось полкило масла и полкило черной икры. Зернистой. Вместе с обедом, или вместо него, можно было взять так называемый «сухой паек» — гастрономию, сладости, спиртное. Вот такие рыбины. Чудные отбивные. Все, что хотите. Если нужно больше продуктов, всегда можно было заказать.

Готовые «мокрые обеды» очень вкусные — повара прекрасные. На Масленицу давали горячие блины. Я везла их в судках, закрывала одеялом, чтобы не остыли. Мы жили близко от распределителя, да к тому же машине Льва Борисовича всегда был зеленый свет«.

Очевидная разница. Возможно, в двадцатых-тридцатых с продуктами было полегче? Не в этом дело. Галина Сергеевна объяснила мне разницу так: «Распределитель продуктов делился на две части: одна для людей Кремля, высших чинов, другая для среднего состава. Для высших был даже отдельный цех, где пекли хлеб».

Моя семья принадлежала к средней категории, да к тому же отца из-за его прямого и резкого характера время от времени перемещали вниз по должности, и тогда кремлевские обеды исчезали. Накануне первого исчезновения мама загрустила: «жалко, удобно было». Но быстро привыкла — тогда в магазинах было много продуктов, и отпала необходимость каждый раз изобретать возможность для поездки в распределитель.

Кастовость внутри кремлевской и околокремлевской жизни, начавшись с первых дней советской власти, с годами разрасталась. Она особенно проявлялась в лечебной сфере. В поликлинике на Сивцевом Вражке ни я, ни мама ни разу не видели в очереди ни одного члена правительства — у них был отдельный отсек. В очередях перед кабинетами врачей сидели члены семей министров, замов, членов коллегий министерств и прочих из среднего состава. Правда, когда приходил средний кремлевский чин — владелец поликлинической карточки, женщины, члены семей должны были уступать ему очередь. Предполагалось, что он спешит на работу.

В больницах — на улице Грановского, что напротив Кремля, и позднее в подмосковном Кунцеве — расслоение кремлевского и околокремлевского мира было особенно заметно.

Отдельные больничные отсеки для членов правительства — туда никому из «рядовых» больных ходу не было. Да никто и не ходил: дисциплина. Члены правительства никогда не ели в общей, для околокремлевских больных, столовой. Им приносили пищу в палаты. Еда у них оказывалась несколько более разнообразной, чем у людей попроще, хотя и последние не жаловались: можно было, изучив меню, выбрать блюдо по вкусу и по состоянию здоровья.

Палаты кремлевских больниц, как правило, бывали на двоих, но для начальников довольно высокого ранга — на одного. Им ставили телефон, чтобы могли руководить прямо из палаты.

О врачах кремлевской больницы ходили афоризмы: «Полы паркетные — врачи анкетные». После «дела врачей», несмотря на то что «врачи-убийцы» были оправданы, на работу в кремлевскую больницу и поликлинику неохотно брали евреев и евреек, предпочитая любые другие национальности, особенно русскую. Еще обязательным для анкетного врача было: членство в партии, отсутствие родственников за рубежом и, конечно, отсутствие судимости.

Обращение медицинского персонала в поликлинике и больнице было самое вежливое, даже ласковое. Врачи писали в историях болезни массу не всегда обязательных подробностей — не только с намерением наиболее полно отразить картину болезни, но и с подспудной целью: максимально обезопасить себя в случае какой-либо катастрофы с больным. Каждый врач отчетливо понимал общественное положение каждого больного и относился к каждому соответственно положению.

Помню, я лежала в палате со старушкой, персональной пенсионеркой, прежде работавшей в обслуживающих Кремль структурах. К нам обоим не было подчеркнутого внимания. Мне это нравилось, а старушка обижалась:

— Мы с тобой черная кость.

Однажды вечером, как это и полагалось, в палату зашла дежурный врач, приятного вида молодая женщина.

Старушка весь день плохо себя чувствовала.

— Как состояние, все ли в порядке, — невопросительно сказала врач, ни к кому определенно не обращаясь.

— Очень плохо. Весь день болит голова. Кружится. Еле встаю к столу. И давление надо бы измерить, — говорила старушка, а я смотрела на врача и видела: всеми своими мыслями эта женщина где-то не здесь.

— Ну что ж, значит, все в порядке, — дежурно улыбнулась она, когда старушка завершила свои жалобы, — желаю вам спокойной ночи.

И вышла.

— Ты видела? — возмутилась старушка. — Она даже не слышала, что я ей говорю!

И все-таки поликлиника и больницы Кремля были на много порядков выше обычных поликлиник и больниц.

Владельцы кремлевских карточек часто, если не были слишком больны, просто отдыхали там, подлечивались, укрепляли здоровье, а иногда и пересиживали неприятности по работе.

Но если оказывалась нужна серьезная консультация лучшего специалиста, то его приглашали из обыкновенной больницы или научного института, где он работал и славился на всю Москву. Тут уж не имели значения ни национальность, ни партийность.

В кремлевской поликлинике и больницах было еще одно удобство: всегда в наличии любые лекарства, из любых стран мира. Бесплатные в больнице или дешевые в поликлинике. Их раздавали щедро. Моя мама, не любившая «эту лечебную химию», всегда говорила: «Дают три таблетки, съешь одну и последи, не стало ли тебе после нее хуже».

Уходя из больницы, она оставляла медсестрам сэкономленные лекарства.

Спецдыхание… Что это такое? Возможность жить на правительственных и ведомственных дачах, то есть дышать свежим воздухом среди сосен и берез.

Самыми лучшими местами считались дачи по Рублево-Успенскому шоссе. Там, в загородных домах и даже дворцах бывшей московской знати и богатых купцов, а также в кремлевских новостройках, все было поделено согласно рангам и положениям. Само Рублево-Успенское шоссе всегда пестрело так называемыми «кирпичами» — запретными дорожными знаками для обыкновенных людей, вздумавших прокатиться по правительственной трассе. Черные автомобили, мчащиеся на самых больших скоростях, — непременные черты пейзажа этой дороги. И милиционеры на каждом шагу.

Дача точно соответствовала должности ее временного владельца: чем выше начальник, тем лучше месторасположение дачи, сам дом и участок. Убранство дач являло разностильную мебель, завезенную из особняков еще царского времени. Буфеты в столовых поражали пышностью стиля барокко или ампира. В кабинетах — письменные столы на лапах, чернильные приборы невиданной красоты, но без чернил — начальники на дачах, как правило, не работали. На всей мебели, на покрывалах и скатертях, на люстрах — латунные, серовато поблескивающие бирки с номерами — знаки казенного добра. Они, в общем-то, могли напоминать жильцам дачи о временности их проживания там. И, возможно, напоминали.

Опять же — если сравнивать с царями — ничего особенного. По наследству не передается. Отнимают в тот же день, когда летишь с высоты. Жалкие привилегии, но тайные. И в этом всегда была их уязвимость для будущего.

Кремлевские дети высшего ранга в начале пятидесятых разъезжали на государственных автомобилях, прикрепленных к их матерям. Любимым занятием сынков было катание по Рублево-Успенскому шоссе, непременно с шофером, который молча наблюдал жизнь высших слоев своего народного общества и наверняка имел на сей счет нелицеприятное мнение.

Они заезжали на дачи друг к другу, обсуждали, чей дом лучше, чей парк более живописный, у кого больше земли, у кого лучше покрытие на бильярдном столе. С собой всегда была водка. И непременно — девушки. Я иногда попадала в такие компании, но не могу сказать о них ничего плохого: никаких оргий не видела. Возможно, потому, что расставалась со своими кремлевскими знакомыми всегда засветло — мои строгие родители не одобряли этих поездок и требовали меня домой в точно назначенное время.

Кремлевские люди невысоких рангов имели соответственно невысокого ранга дачи для спецдыхания: деревянные финские домики, небольшие участки земли, часто неогороженные. Но и они расставались с этими привилегиями, едва покидали место работы.

Сегодня ничего не изменилось. Все так же по Рублево-Успенскому шоссе со свистом проносятся черные кремлевские автомобили, все те же запретительные «кирпичи». Разве что появились огромные дворцы «новых русских», успешно соперничающие с правительственными дачами. Но и в этих новых дворцах, лепящихся, как правило, на пустырях или при дороге, мне видится некая временность и обреченность: а что как завтра национализируют?

Не видела бы я в кремлевских и околокремлевских привилегиях ничего плохого — они, наверно, должны быть у власть предержащих, и они, при бирочной их жалкости и временности, выглядели бы честнее новорусских дворцов, выстроенных на нетрудовые доходы, — если бы атмосфера закрытости, завеса тайны, условия секретности и запретности не придавали им особого значения, вызывая обостренное чувство несправедливости у того народа, которому эти люди как бы слуги.

Снобизм кремлевских детей, образовывавшийся сам собой от условий жизни, с потерей этих условий часто преображался в озлобленность, делая их несчастными людьми, и нужны были крепкие характеры, цельные натуры, чтобы выдержать и остаться собой. Но оказаться в условиях кремлевского быта и остаться нормальным, морально здоровым человеком было непросто. И все же их немало, выживших душою в кремлевском мире.

Знаю троих: Петра Ворошилова, Раду Хрущеву и Нину Буденную.

Приемный сын Ворошилова, замечательный инженер, конструктор танков, всегда отличался скромностью и спокойным отношением ко всему, что составляло привилегии его приемных родителей.

Может быть, потому, что был приемный?

Но Рада Хрущева — подлинная дочь Никиты Сергеевича и Нины Петровны. Она сильная, умная и, насколько может быть кремлевская дочка, скромная женщина, никак не выпячивавшая себя, не требовавшая к себе особых привилегий — ни при власти, ни после падения отца.

И Нина Буденная ничем себя не запятнала.

Может быть, потому, что женщины? Может быть.

Впрочем, дочь Брежнева, Галина Леонидовна, тоже не мужчина, а ее похождения и разгульный образ жизни, ее ощущение безнаказанности при власти отца всегда были в народе притчей во языцех.

Приходится признать — все дело в человеке: каким задумала его природа, таким он будет, как бы благополучно или неблагополучно ни складывались условия его жизни.

Царские и боярские детки немало бедокурили в истории России. Много больше, чем советские. Но ведь их отцы и матери не провозглашали себя носителями народной власти. Привилегии считались нормой жизни.

Большевики объявили нормой равноправие, однако, не обойдясь без привилегий, таили шило в мешке. Пытались воспитывать в детях скромность, но не всегда удавалось: жизнь детей текла «в порядке особого исключения».

Академии, институты, университеты принимали кремлевских детей, как правило, безоговорочно.

Были в кругах Кремля модные профессии.

Летчики — самая романтическая и престижная для детей сталинской эпохи. Время героических перелетов. Летчики спасают челюскинцев. Чкалов совершает беспримерный перелет в Америку. Торжественные, грандиозные встречи на улицах Москвы.

Байдуков, Беляков, Ляпидевский, Леваневский, Громов. Все мальчики страны мечтают стать летчиками, как потом мечтали стать космонавтами, которые изначально тоже летчики.

Кремлевские сыновья вовлечены в эту кампанию. Добрых три десятилетия удерживается летная традиция в кремлевских семьях.

Василий Сталин, Леонид Хрущев, Степан, Владимир, Алексей, Вано Микояны, Юрий, первый сын Леонида Хрущева, Сергей, сын Буденного, Юрий, сын Кагановича, — связали жизни с авиацией, летчики.

Характеры их, несмотря на разницу в возрастах, весьма похожи: лихие, неоглядные, не ведающие преград во вседозволенности, и некоторые — пьяницы.

В шестидесятых традиция гаснет. Не могу назвать, кроме Савицкой, ни одного космонавта из кремлевской семьи.

Зато появляется новая традиция — веяние времени: кремлевские дети устремляются в международные области — Московский институт международных отношений, институт внешней торговли. Сын и дочь Брежнева, сын Андропова, другие становятся сотрудниками Министерства иностранных дел, Внешторга, ООН, Юнеско. Этот престиж — следствие дыр в железном занавесе.

Заграница! То, что Светлана Сталина после смерти отца совершает как побег, дети новых кремлевских вождей делают законно.

Другая кремлевская мода — уход в престижную науку, в НИИ. Сын Берия кладет этому начало, за ним идут Сергей Хрущев, Андрей Маленков, другие.

Такова трансформация модных профессий.

У девушек была своя мода — филологический, философский, исторический факультеты Московского университета. Журналистика. В первые послесталинские годы еще жила патриотическая тенденция: если филологический, то отделение русского языка или русской, а также советской литературы. Постепенно нарастала «заграничность»: интересы стали перемещаться сначала на славянские языки и литературу, потом на романо-германские. Позднее не гнушались Институтом иностранных языков.

Разумеется, это было не правило, а всего лишь тенденция. Но устойчивая.

В мое время в МГУ на филологическом учились дочки министров и замминистров, на журналистике — Нина, дочь маршала Буденного, Юлия, удочеренная внучка главного вождя Хрущева.

Разные были девушки. О моей сокурснице Светлане Михайловой долго не знали, что она дочь крупного хрущевского чиновника, министра культуры СССР.

Попасть на филологический факультет в 1953 году было очень непросто: конкурс — двадцать человек на место.

Участники войны, а также посланцы и посланницы союзных республик с комсомольскими путевками шли вне конкурса. Среди последних — дочери и сыновья республиканских вождей.

Филфак был моей мечтой, но отец, всего-навсего член коллегии Министерства тяжелого машиностроения, сугубо засекреченный человек, не выдерживал конкурса родителей. Он даже не мог себе представить, как отправится на филфак к декану просить за меня. Вообще филология казалась ему чем-то несерьезным, легковесным. Говорил матери, пытавшейся подвигнуть его на этот поступок: «Пустое. Там отцы с орденами до колен сидят в очереди к декану, а он не может принять всех деток. Пойдет Лариса работать, если не поступит сама».

Но мама считала: «В наше время без высшего образования невозможно. А главное, у девочки — мечта».

Отец никуда не пошел и был прав: конкурса папаш к декану он бы не выдержал.

Дети кремлевских вождей шли в университет по звонкам, оттого и назывались «позвоночниками»: звонили, конечно, не сами вожди или министры, а их референты и помощники.

Лишь став студенткой, узнала я, кто поступил по звонку, кто по блату, кто сам по себе. Но что значит «по блату»? Что значит — «сам по себе»?

У членов приемной комиссии, преподавателей и других сотрудников факультета были свои интересы. Они также принципиально считали, что абитуриенты, на «отлично» написавшие сочинение, не должны быть провалены на устных экзаменах. Среди последних оказалась и я.

В первые дни сентября меня, только что принятую на первый курс филологического факультета, вызвал к себе заместитель декана Михаил Никитович Зозуля. Перед ним на столе лежало мое сочинение.

— Хочу посмотреть на вас, — сказал он. — Вы написали неординарное сочинение. Смело. И запятые на месте. Не к чему придраться. Кто-нибудь помогал вам на устных экзаменах?

— Никто, — солгала я.

— Ну-ну, — усмехнулся Зозуля, — так я вам и поверил. Идите.

Все-таки филология — любовь к слову, а не к начальству.

Я была не одна такая.