Дети Кремля

Рада и Сергей — два полюса

При Сталине семьи «врагов народа» разбивались безжалостно: жен расстрелянных либо расстреливали, либо гнали по этапу, детей разбрасывали по детприемникам.

При Хрущеве их лишали привилегий, отправляли на работу в провинцию. О семье Берия даже особо позаботились: вдове и сыну сменили фамилию, выслав в Свердловск.

Если судить по бережному обращению Никиты Сергеевича со сталинскими детьми Василием, Светланой и Константином Степановичем, то особого, мстительного, лично-семейного зла Хрущев на Сталина за сына Леонида не держал.

Эта хрущевская традиция сохранилась и при Брежневе, и так далее.

Но один принцип действовал безотказно: семьи удержавшихся наверху резко и бесповоротно прекращали общение с семьями упавших сверху.

В детстве я не любила Раду Хрущеву, хотя никогда ее не видела. Она была старше меня лет на семь-восемь и жила в другом городе, но мой дедушка, как я уже говорила, прошедший с Хрущевым всю войну, а потом работавший правительственным поваром в Киеве, обслуживал приемы Хрущева и бывал в его доме.

— Радочка — хорошая девочка. Она никогда не поступила бы так, как ты, — иногда говорил он мне, если я баловалась.

Эта идеальная Рада все делала правильно.

— Радочка такая умница, — восторгался дедушка даже безотносительно ко мне. И это тоже не нравилось.

Впервые я увидела Раду в 1963 году, когда она пришла к моим родственникам выразить соболезнование по поводу кончины моего дяди, Владимира Кучеренко, одного из ближайших помощников Хрущева в области строительства.

Невысокая, бледная женщина с серыми волосами. Она мне понравилась. Лицо тонкое, интеллигентное. Умный взгляд светлых глаз. И вела себя без всякой похоронной экзальтации, не выражала сочувствия, молча сидела, а уходя, сказала вдове:

— Если что нужно, можете рассчитывать на меня.

Ровно через год ее отца сместили со всех должностей, и мне тогда захотелось пойти к ней, сказать: «Если что нужно, можете рассчитывать на меня», но такого рода благими намерениями путь в рай вымощен.

Поразмыслила: мы практически незнакомы, у нее, кроме родителей, муж, дети, брат, сестры, племянница, много друзей и знакомых. А кто я ей — внучка умершего повара?..

Рада Хрущева когда-то окончила журналистику и позднее — биологический факультет университета. Встречаясь с нею в период работы над «Кремлевскими женами», расспрашивая о матери, я нутром чувствовала — передо мной женщина чрезвычайно интересная, сложная, справедливая, способная многое понять в этой жизни, много перестрадавшая и совершенно не готовая рассказывать о своем внутреннем мире.

После падения Хрущева со всех кремлевских высот она оказалась между трех огней: с одной стороны, ее собственная семья — трое детей, которым нужно было помогать расти, а мужу Алексею Аджубею подниматься из-под обломков, где он оказался, вместе с тестем упав с высот. С другой — мать и отец, требующие к себе внимания. С третьей — брат Сергей и племянница Юлия, побуждавшие отца писать воспоминания, привозившие к отцу на дачу людей, которые так или иначе тоже побуждали его к написанию мемуаров.

Говорит Сергей Хрущев:

«Рада в мемуарные дела не вмешивалась. Делала вид, что их просто не существует — ни магнитофона, ни распечаток. Она всецело была занята журналом. (Рада Никитична работала в журнале „Наука и жизнь“ заместителем главного редактора, осталась в нем, когда пал Хрущев, еще на долгие годы. — Л.В.) В свои не слишком частые наезды в Петрово-Дальнее (дача, где Никита Сергеевич прожил последние годы жизни. — Л.В.) она уютно устраивалась на диване под картиной, изображающей разлив весеннего Днепра. Там она вычитывала гранки, правила статьи для „Науки и жизни“. Рядом с ней блаженствовала кошка. Отец обижался за такое невнимание к его деятельности».

Смею не согласиться с братом Рады Никитичны: это не было невнимание. Я усматриваю в ее поведении несомненное, уверенное осуждение этих мемуаров, которые, по ее мнению, укорачивали жизнь отца — вокруг него начались суета и происки КГБ. Она — женщина, дочь своего времени, кому как не ей было знать, чем кончались любые противостояния партийной дисциплине, которую нарушал ее отец, работая над мемуарами. Тщеславное желание брата не могло быть ей близким.

Кроме того, она не могла не волноваться за мужа, который на первых порах готов был подключить к мемуарам тестя свои недюжинные журналистские способности.

Говорит Сергей Хрущев: «Со временем его (мужа Рады. — Л.В.) отношение стало меняться. Упоминать о мемуарах он перестал, разговоров о них с отцом стал избегать. Видимо, он решил проявить осторожность, поскольку развитое политическое чутье подсказывало ему опасность такого сотрудничества. В те годы, в середине 60-х, Алексей Иванович еще не потерял надежд на возобновление политической карьеры. Он несколько отошел от шока после ноябрьского пленума ЦК (1964 г.) и искал путей возвращения к активной деятельности. Все свои надежды он связывал с Шелепиным. (Шелепин в то время — глава КГБ. — Л.В.) Еще недавно совсем было поникший, Алексей Иванович снова расправил плечи. Приезжая в Петрово-Дальнее, он вызывал то одного, то другого на улицу и таинственно сообщал: «Скоро все переменится. Леня долго не усидит, придет Шелепин. Шурик меня не забудет, ему без меня не обойтись. Надо только немного подождать…»

Я и верил и не верил этим словам, — замечает Сергей Хрущев. — В одном не сомневался — без Хрущева Аджубей Шелепину просто не нужен«.

Но откуда такая уверенность Аджубея? Да, от иллюзии, основанной на хрупкой партийной дружбе: общие застолья, банька, может быть, общие незначительные похождения. А за ними — многосерийные закулисные разговоры, в которых словоохотливый Алексей Иванович всегда держал первую скрипку. Опасная кремлевская дружба при Сталине нередко кончалась расстрелом обоих друзей, а в новые времена попроще: «без Хрущева не нужен».

Эти откровения члена семьи Хрущевых характеризуют самого Сергея. Он желал выглядеть едва ли не героем. Сначала пытался упредить отставку отца, потом помогал ему писать книгу, которая разрывала и без того разорванное сознание пожилого Хрущева, познавшего власть сталинской пяты, но вырвавшегося из-под нее настолько, насколько позволяли ему партийная дисциплина и собственная натура. Работая над мемуарами, Хрущев испытывал раздвоенность: прошлое тянуло назад, настоящее жгло желанием доказать тем, сбросившим его с высоты, что он еще может, он еще способен «показать им кузькину мать». Работа над книгой, как утверждают родственники и сам Сергей Хрущев, укоротила жизнь Никиты Сергеевича.

Сергей Никитович предпочел держать в руках книгу, которую отец так и не увидел, стоя перед его могилой, но я уверена, что Рада Никитична предпочла бы всем книгам на свете подольше видеть живым своего отца.

Для меня «лакмусовой бумажкой», определившей разность характеров сестры и брата, стало отношение к истории их старшего, сводного брата Леонида.

Рада Никитична с болью говорила мне, что брат Леонид, находясь в госпитале, случайно, пьяный, застрелил человека, после чего попал на передовую.

Сергей Никитович пишет в лучшем советском стиле: «Подлинная история моего брата проста и трагична, как и судьба миллионов подобных ему людей, начавших войну в июне 1941 года.

В свои двадцать три года Леня — летчик-бомбардировщик — с первых дней войны был на фронте. В конце 1941 года его ранило. Вскоре нам сообщили, что он награжден орденом Красного Знамени. После госпиталя всеми правдами и неправдами Леонид перевелся из бомбардировочной авиации в истребительную. Бомбардировщики казались ему слишком медленными. Печальный финал его жизни слишком трагичен: в одном из первых же боевых вылетов на истребителе его сбили. Внизу были болота: ни от самолета, ни от летчика не осталось и следа. Только посмертный орден Отечественной войны… Мы пытались потом найти место гибели Леонида — так и не удалось«.

Задумаемся. Рада родилась в 1929 году, ей в 1941-м — двенадцать лет. Сергей родился в 1935 году, ему в 1941-м — не больше шести.

Скорее всего, от него, ребенка, скрыли историю с убийством в госпитале. Неужели скрыли на всю жизнь? Эта история, при всей случайности и непреднамеренности, не могла стать предметом семейной гордости. Однако шила в мешке не утаишь. Рада не хочет его утаивать — драма Леонида Хрущева, по ее словам, как раз в том и состоит, что он не хотел убивать, а убил.

Допустим, Сергей Хрущев и сегодня не знает правды об убийстве в госпитале, но его желание приравнять Леонида Хрущева к миллионам «подобных ему людей» явно находится в противоречии с его же словами о переводе Леонида из бомбардировочной авиации в истребительную: миллионы подобных людей разве имели возможность по желанию переводиться из одной авиации в другую только потому, что бомбардировщики «казались слишком медленными»?

Сознание Рады — это сознание женщины, знающей, что такое чувство вины.

Сознание Сергея — это сознание безнаказанного, привилегированного кремлевского юноши, которому было можно все.

Рассказывая о времени после свержения отца, Рада вспоминает, как разлетелись все кремлевские знакомые. Ничего удивительного. Так бывало со всеми людьми сталинской закалки. Но если в тридцатых такое поведение можно было объяснить страхом за собственную жизнь, то в 60-х это была устойчивая инерция старого страха. Но и в 30-х, и в 60-х интеллигенция — актеры, художники, некоторые писатели поддерживали, звонили, встречались. Галина Кравченко-Каменева благодарно вспоминает Ольгу Жизневу и Михаила Ромма, Рада Хрущева вспоминает Галину Волчек, Олега Ефремова, Юрия Любимова, Татьяну Тэсс.

Она спокойна, она как бы смиряется с положением, и разве что мысль: не было бы хуже — одна эта мысль может волновать ее.

Сергей более раскрыт навстречу опасности, как истинный представитель сильного пола, даже в слабости. Но он нервен, неуверен.

«Я почувствовал себя участником детективной истории — слежка, подслушивание телефонов, заговоры. Все это было непривычно, жутковато и нереально. До сего времени я жил в убеждении, что КГБ и другие службы находятся в лагере союзников. Им можно доверять, на них можно опереться. Сколько я себя помню, вокруг дома стояла охрана из людей в синих фуражках. Я всегда видел в них своих друзей, собеседников и даже участников детских игр.

И вдруг эта организация повернулась другой стороной. Она уже не защищала, она выслеживала, знала каждый шаг. От таких мыслей по спине начинали бегать мурашки.

В глубине души я надеялся, ублажал себя, что этот дурной сон пройдет, все выяснится и жизнь покатится дальше по привычной колее. И все же что-то говорило: нет, это очень серьезно, и, как бы ни сложилась жизнь, ни сложились дальнейшие события, по-прежнему уже ничего не будет«.

За такое искреннее признание кремлевского дитяти можно простить ему и непонимание Рады, и желание представить привилегированного брата одним из миллионов советских людей, ибо это признание с точностью рисует природу характера еще вчера защищенного человека, а сегодня — беззащитного. Удел почти всех кремлевских детей.

Любопытная деталь: и Светлана Сталина, и Сергей Хрущев, как только каждому из них представилась возможность, в разное время, в разных ситуациях, стали американскими гражданами. Но мысль о Светлане — печальная, мысль о Сергее — неловкая.

Вот отрывок из книги первого заместителя председателя КГБ Филиппа Бобкова «КГБ и власть» (это было во время правления Хрущева. — Л.В.): «Как-то раз Шелепин вызвал меня и сказал:

— Есть тут один физик, который решил поделить лавры с сыном Хрущева, Сергеем. Они что-то там разработали. Надо, чтобы он не претендовал на эту работу, так как она сделана Сергеем Хрущевым.

И Шелепин попросил меня встретиться с этим ученым. «Не очень-то все это прилично!» — подумал я и прямо сказал об этом.

— Ваше мнение меня не интересует! — оборвал он меня«.

Характерная сцена: председатель КГБ не разбирается в материале, о котором говорит: «что-то там разрабатывают», но решение его безапелляционно: «работа сделана Сергеем Хрущевым». На более низких уровнях советской жизни мы знали множество примеров, когда к исследовательским работам одного талантливого человека присасывались стаи научных руководителей, когда к соисканию на Сталинскую или Ленинскую премию вместе с самим изобретателем шла толпа примазавшихся начальников и секретарей парторганизаций.

Бобкову пришлось подчиниться требованию своего начальства, но у него появилось сильное желание разобраться в сути вопроса, прежде чем предлагать ученому отказаться от авторства в пользу сына Хрущева.

«Оказалось, ученый был болен, — пишет Бобков, — и я не стал его беспокоить. Дня через два Шелепин позвонил и спросил, почему я не докладываю о выполнении приказа. Мои объяснения его явно не удовлетворили.

Я выяснил, что физик был болен несерьезно, и, получив приглашение, поехал к нему. За столом мы заговорили об их совместной с Сергеем Хрущевым работе, ученый подробно рассказал обо всем, и мне стало ясно: его вклад в разработку значительно больше, чем Хрущева (выделено мной. — Л.В.). Судя по всему, хозяин дома уже догадался о цели моего визита и заявил, что данная работа не имеет для него существенного значения, так как он занят другими, более интересными проблемами, а для Сергея Хрущева она очень важна.

Словом, он готов отказаться от авторства в пользу Сергея. Расстались мы дружелюбно, но на душе у меня было скверно. Утром я позвонил Шелепину и доложил о выполнении поручения.

— Зайдите!

Чувствую, он весь в напряжении, ждет моих разъяснений.

— Ну что?

— Ваше распоряжение выполнил.

— Но ведь он был болен!

— Пришлось воспользоваться его приглашением. Вы же приказали.

— Вы представились?

— Конечно. Показал ему удостоверение и все объяснил.

— Что именно?

— Сказал, что интересуюсь степенью участия Сергея Хрущева в их совместной работе. Расстались по-доброму, он обещал больше не претендовать на авторство и предоставить эту честь Сергею Хрущеву. Хотя, если откровенно вам сказать, Александр Николаевич, Хрущев безусловно замахнулся не на свое.

Шелепин улыбнулся, и мне показалось, у него отлегло от сердца. Видимо, он и сам боялся за исход моих переговоров. (Вот какие времена тогда наступили: шеф КГБ уже боялся неуступчивости какого-то ученого! — Л.В.) Уверен, все это не он придумал, просьба, скорее всего, исходила от Сергея, а возможно, от самого Никиты Сергеевича«.

Этот эпизод, в подлинности которого трудно усомниться, всего лишь штрих в высоких прическах Никиты Сергеевича и его сына Сергея.