Дети закрытого города

Глава 16. Мёртвые дочери

Она в последний раз на сегодняшний вечер подняла изрядно потяжелевшую трубку телефона и набрала номер. В груди уже ничего не давило, не скреблось и не пищало жалобно. Солнце давно завалилось за соседний дом, и от его света небо над старым кладбищем казалось желтоватым. Вета послушала гудки, которые должны были привести её к Жаннетте. Долгие, утомительные гудки.

Она успела подумать, что Антон ошибся и достал ей не тот номер. Она успела подумать, что Жаннетта вышла за хлебом, забыла ключи, захлопнула дверь и теперь сидит у соседки. Она даже успела подумать, что Жаннетта умерла точно так же, как Игорь, и сидит теперь, привалившись к стене, такая же тихая и белёсая. Но трубку подняли.

Приятный мужской голос поздоровался с ней, и Вета чуть не охрипла от неожиданности. Ей никто не говорил, что у Жаннетты есть муж — сын, племянник? — ей вообще никто ничего не говорил о Жаннетте.

— А мама не может подойти, — он утихомирил её пыл.

«Сын», — почему-то подумала Вета, как о предательстве, злобно.

— Она сама попросила меня звонить, — не отстала Вета. — Когда она будет дома? Скажите ей, что это очень важно.

На лакированной поверхности стола отразились её пальцы, сжатые в кулак. Они спикировали вниз, но не ударили — осторожно опустились, но стол всё равно скрипнул.

— Она не сможет подойти, она в больнице, — меланхолично перебил Вету «сын». — Инсульт был, понимаете? Состояние так себе. Врачи говорят, всё плохо. Так что не думаю…

Вета замолчала, как будто ей в рот засунули ком из тряпок.

— Извините, — выдала она глухо.

— А что вы хотели? — смягчился «сын». — Вы из школы? Как мне получить материальную помощь?

В поверхности стола отразились её пальцы, и теперь отражение напоминало паука на пяти лапках. Он застыл неподвижно, напряжённо, ждал удара тапочкой и думал, как бы половчее увернуться. Жёлтое небо за окном серело.

— Я не знаю, — выдохнула Вета. — Спросите лучше у завуча.

— Конечно, никто ничего не знает, — нудно начали на том конце провода. — А она, между прочим, всю свою жизнь отдала школе, всю. Вы вот знаете, что у меня сестра умерла? И ничего, никто даже не шевельнулся. Никто даже не спросил у неё, мол, как вы, Жаннетта Сергеевна, может вам чем помочь? Никто даже не удосужился.

— Когда? — выпалила Вета, удивляясь, что всё ещё в состоянии говорить, а не только истерически хохотать, беззвучно кривить губы в этом смехе. — Когда она… заболела?

— Позавчера вечером её соседка нашла. Но врачи сказали, она долго пролежала сама. Никто даже не удосужился…

— Спасибо! — крикнула Вета и с силой уложила трубку на рычаг.

Некоторые мужчины даже хуже женщин.

Она взглянула на часы: рабочее время в музее она безбожно прогуливала.

Однажды из книжного магазина мама принесла ей странную брошюрку под названием «Что такое дружба».

— Почитай. Ты же не знаешь, — заметила она беззлобно. Не упрекнула, а просто походя сказала: сегодня дождь, а ты никогда не умела дружить.

Вета чуть обиделась, но уже назавтра позабыла. Она не знала, какой смысл в том, чтобы ходить под ручку с какой-нибудь из одногруппниц. Хоть когда намечались общие сборы — например, по случаю дурацкого окна в расписании — она поддерживала разговор и даже улыбалась. Она была слишком умной, чтобы в открытую демонстрировать окружающим своё безразличие. И слишком гордой, чтобы лепить из себя компанейскую девочку. И, может быть, слишком хладнокровной, чтобы верить, что у неё это хорошо выходит.

Она прекрасно знала, что никогда не любила Андрея. Они познакомились в санатории, где Андрей скучал, а Вете было не до него. Она много читала и гуляла по парку, а он лип к ней, раздражающе заговаривал в любой удобный момент. Ему было скучно, а она, в конце концов, просто уступила. Потому что была слишком спокойной, чтобы разразиться гневом и прогнать его.

Все кругом радовались: какая красивая пара. Родители Андрея объявили, что Вета им подходит. Андрей платил за неё в автобусах и звонил по вечерам. Она отбывала повинность — пятнадцать минут разговора, поцелуй на прощанье, осознание, что завтра это придётся проделать снова. Зато все одногруппницы завидовали — ни у одной из них тогда ещё не было постоянного парня.

Пять лет — большой срок. Говорят, серьёзное испытание отношений. Они бы выдержали ещё, но со временем истерики Андрея становились всё чаще и громче. Вета задавалась вопросами: вдруг он понял, что она его не любит? А почему не понимал раньше? Или понимал, но молчал? Потом она мечтала, чтобы он нашёл себе другую девушку. Вета всегда была слишком холодной, чтобы устаивать скандалы и рвать отношения самой.

Потом Андрей уходил «навсегда», и она вздыхала с облегчением, но через неделю он возвращался. А она была слишком безразличной, чтобы отказать ему. Он так привык бегать туда и обратно, что, наверное, очень даже удивился, когда Вета уехала.

…Она поднялась на четвёртый этаж, где между актовым залом и кабинетом психолога примостился школьный музей, вечно запертый и не особенно популярный среди учеников. Но молчал актовый зал, смиренно мигала сигнализация над дверью психолога. Из-под двери музея просачивался жёлтый свет.

Оттуда пахнуло невыносимым запахом кроликов. На четвёртом курсе Вета проходила практику в институте токсикологии, именно в том отделении, где препараты проверялись на животных. Она входила туда спокойно, на ходу натягивая халат, потом перчатки. Одногруппницы кривились, морщили носы и негодовали. Ей нравилось собственное спокойствие и бесили их, порой деланные, ужимки. А теперь, выходит, отвыкла — сморщилась.

В безобразно вытянутом помещении за таким же длинным столом сидел мужчина и перебирал бумаги. Кроликов здесь не было, но Вета приметила дверь, уводящую вправо. Что там, живой уголок?

— Здравствуйте, — улыбнулся мужчина. — А мне сказали, что вы придёте помогать.

Он сказал это так по-доброму, что Вете даже не захотелось вцепиться ему в лицо — а поднимаясь по лестнице, она думала, что обязательно захочется.

— Я опоздала, — сказала Вета, бросая сумку и плащ на ближайшую длинную лавку. Она закрыла подсобку, закрыла кабинет, снова провозившись с замком чуть ли не до отчаяния, и решила, что сегодня туда больше не наведается. — Куча дел с документами, понимаете. Так всегда бывает, когда ни с того ни с сего оказываешься классным руководителем.

Мужчина улыбнулся. Бумаги его теперь мало занимали, да и вообще, у Веты возникло подозрение, что ими он просто скрашивал скуку.

Она прошла вдоль стен, рассматривая нехитрые экспонаты под пыльными стёклами витрин. Над ними висели серые чехлы, из одного торчал краешек синего кителя, из другого — вышитая алым юбка. Этикетки, написанные мелким неразборчивым почерком, читать не хотелось. На одном столе экспонаты пылились, даже неприкрытые стеклом: деревянные пяльца с истёршейся от времени вышивкой, расписные глиняные плошки.

— Что мы должны делать? — спросила Вета, рассматривая свой посеревший от пыли палец — зря она провела им по краю стола.

«Прибираться?» — почти ответила она на свой собственный вопрос.

— Ну! — сзади послышался скрип ножек скамьи и линолеумному полу. — Делать акты приёма-сдачи, но вообще-то, это всё равно никто не будет проверять. Так что мы должны высидеть здесь положенное время, и всё.

Вета добралась до двери к кроликам — та была подпёрта шваброй, крепкой и очень надёжной на вид.

— Ну, раз в полгода ещё провести мероприятие для детей. — Её собеседник оказался рядом и безразлично махнул рукой в сторону занавешенного тёмно-красными шторами окна.

— Я вас никогда раньше не видела в школе. — Вета сощурилась, пытаясь припомнить всех школьных мужчин в лицо. Вспомнила одного — учителя физики, которого видела на собрании классных руководителей, но и у того лицо из-под усов не разглядеть.

Этот тоже был в примятой рубашке и брюках со стрелками, но на физика не очень походил.

— А я здесь только вечерами и бываю. Вообще-то я преподаватель в университете, а здесь так. Хобби, можно сказать.

Вета покосилась на рассыпанные по кривоватому столу бумаги. Хобби скучать?

— А что, в университете теперь так мало платят? — не удержалась она.

Он улыбнулся и протянул ей руку.

— Мир.

Рука оказалась мягкой на ощупь и приятно тёплой. Вета растрогано дёрнула плечом. Её губам очень хотелось улыбнуться в ответ, но противность, засевшая внутри, не давала. Так бывает из-за старой обиды, которая давно ушла, опостылела и подёрнулась временем, но всё равно не даёт смеяться в полную силу. Её обида была на город и на восьмой «А», затесавшийся в город, а преподаватель из университета просто попался под руку.

— Как будто бы и не ссорились, — выдохнула она.

— Мир — меня так зовут. Мирослав.

Она хотела бы называть его по отчеству, но Мир отчества не назвал. Вета решила для себя, что вызнает его полное имя и назначит дистанцию.

— Тогда можете называть меня Веточкой. Меня так часто называли преподаватели.

При учениках было бы неприлично звать друг друга так запросто, но кругом не оказалось ни единственного несчастного заблудившегося ученика, так что Вете даже попенять Миру было нечем.

Они сели за стол друг напротив друга, и Вета обнаружила, что к рукавам её блузки поналипло блестящее конфетти.

— Здесь днём кружок каких-то поделок, — сказал внимательный Мир.

Конфетти отлипало от одежды неохотно, ещё хуже — от кожи.

— Так за какие же провинности вас сюда? — он снова не выдержал после долгого молчания.

Наверное, он слишком долго молчал, сидя между бесформенных чехлов и пыльного исторического мусора, потому что обрадовался даже ей, хоть Вета никогда не считала себя хорошим собеседником. А сегодня и вовсе истратила весь свой запас слов.

— Хотела сбежать, — резко отозвалась она, напрасно надеясь, что от неё всё-таки отстанут, или хотя бы дадут поперебирать пыльные листки, чтобы было, куда спрятать глаза. — Но меня поймали и засадили в карцер, как любую нормальную заключённую.

Листки он собрал в стопку и рассовал по папкам с оборванными завязками, спрятал в ящик под витриной, так что и не добраться до них теперь. Безнадёжно. Глаза Мира над стёклами очков казались беззащитными.

— Откуда сбежать? — не понял он.

— Из города. Он же у вас такой, не захочет — не отпустит.

Мир моргал, Вета злилась на него за это. Можно подумать, когда вот так лишаешься возможности выбора, лишаешься свободы, то приятно, если на тебя смотрят и глупо моргают.

— Это опять художественная метафора?

— В смысле? — Вета почувствовала себя так же беспомощно, как на первом курсе на занятиях английского. Преподавательница заставляла всех изъясняться только на иностранном, а никто толком не умел этого сделать. Вета путалась в словах, забывала, с чего начала речь, никого не могла дослушать до конца. Так и сейчас — разные языки?

— Маги, — напомнила она и про себя решила, что если Мир выбежит из музея с криком: «Сумасшедшая!», то она ничуть не удивится. — Чёрный храм на окраине. Закрытый город. Который не выпускает меня.

Для неё всё это было едино, но Мир только хмурился и не понимал.

— Всё, хватит, — махнула рукой Вета. Беседа никак не клеилась, и она слишком устала, чтобы размахивать руками ещё.

— Да нет, я всё понимаю, кроме того, что он вас не выпустил.

Сумасшедший дом возвращался, бренча бубенцами на шутовских колпаках и вопя во все глотки. А Вета уже понадеялась, что ничего не было. Она забыла о приставучем конфетти и уложила руки перед собой, как примерная ученица на уроке.

— Машина слетела с дороги. — Она хотела бы рассказать о том, как было дождливо, как блестела перед ними дорога, а сзади туманным облаком повис Петербург, как они чуть было не влетели в дерево. Но Вета понимала, что если расскажет, уже завтра начнёт жалеть об этом и пойдёт классными пятнами, ещё только раз увидев Мира.

— Я никогда о таком не слышал.

— А вы должны были? Вам всегда всё докладывают?

Мир посмотрел без обиды, поправил очки.

— Ну кое-что я знаю, я ведь изучаю новейшую историю. Хотя, конечно, в военные тайны меня никто не посвящал. Если хотите, проверю завтра, но город никогда так не делал. Просто не мог. Он не такой сильный.

Вета поймала себя на том, что впервые говорит о городе, так же, как думает — как о живом существе, как о Матери-Птице, повисшей над набережной распластанным силуэтом. Как о сумеречном призраке за спиной — спина холодеет от его прикосновений.

— Я не вру, — возмутилась она просто ради того, чтобы возмутиться.

Мир покачал головой.

— Не врёте, я понимаю. Неужели вам ничего не рассказали, не было инструктажа? Я не поверю, что можно вот так выдернуть человека из внешнего мира и просто заставить жить в нашем городе!

Вета подалась к нему через стол. Пусть пыльно, пусть на рукава налипли противные блёстки, она легла на край грудью, так что стало тяжело дышать.

— Мне никто ничего не сказал.

Он протирал очки платком, а Вета теряла терпение. За красной шторой виднелись огни на трассе — у школы, и очень далеко, на мосту, перекинутом через реку. За стеной настойчиво зашуршали опилками. Теперь она боялась, что быстро пройдёт время, и нужно будет уходить.

— Может быть, вы слышали такие теории, — не глядя на неё начал Мир, — про домовых скажем? Мне не приходилось ещё читать лекцию человеку, который ничего не знает.

— Домовые? — усмехнулась Вета.

— Некоторые считают, что энергетика хозяев дома способна концентрироваться в некое подобие живого существа. Своеобразный ком сущности, который будет обладать каким-то подобием характеров хозяев дома. Но я сейчас говорю о городе. Задумайтесь, если перед вами не дом, а целый город, скажем, сто тысяч человек. Как по-вашему, что за домовой получится?

Вета морщила лоб, не в силах представить себе то, о чём он говорил. Истории про домовых и прочих призраков её никогда особенно не привлекали.

— Я не могу понять, вы шутите что ли?

Мир усмехнулся, водружая очки на нос. Вряд ли бы он стал с пеной у рта доказывать ей что-то, скорее Вета побежала бы за ним, ухватила за локоть и попросила объяснить ещё раз.

— Как это? — пробормотала она, чувствуя себя так, словно из-под каждой витрины на неё таращился звероподобный бородатый домовой.

— Это сложное энергетическое образование, ещё мало изученное. Это не человек, как вы бы могли представить. Некая сущность, способная отражать наши действия и мысли. Не разумная, но кто знает, как она может отреагировать на то или иное раздражение.

Ей показалось, что света в комнате стало меньше, хоть как и раньше горели-гудели ртутные лампы. Кролики замолчали за стеной, и вся школа притихла, подавленная нахлынувшим вечером. Вета помолчала, на язык не приходило ни одного вопроса, как назло.

— А почему так вышло? — спросила она наконец. — Почему в других городах не бывает этих энергетических существ?

Мир отрешённо пожал плечами.

— С чего вы взяли, что нет? Вы так часто видите домовых? Этому учатся годами. Я думаю, нужно быть хорошим специалистом, чтобы его почувствовать. А у нас здесь просто решили его немного усилить. Недаром же закрытый город, да?

Вера угрюмо кивнула. Любой другой на её месте засыпал бы Мира вопросами, а она должна была уложить всё в голове, переварить. Слишком много за один раз.

— Всё дело в том, что ты никогда и никого не любила.

Он стоял рядом с открытой форточкой, хоть и не курил — Вета бы всё равно не позволила — но изредка, как по привычке, касался пальцами губ. Она сама сидела на кровати, по-турецки поджав ноги, и молчала в ответ на каждую фразу.

На их скандал не должны были сбегаться и стучать по трубам соседи, просто потому что Антон говорил привычным полупрозрачным тоном, только зло, а Вета и вовсе молчала. Она была слишком хладнокровна, чтобы оправдываться. Ей было, в общем-то, всё равно, что он о ней подумает.

У них даже скандал особо не клеился. Зачем было приезжать, на ночь глядя? Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что нужно бы сейчас подойти к нему и нежно так обнять за плечи. Любая девушка из романа так бы и сделала. И молоденькая учительница географии. Любая нормальная девушка так бы и сделала. Вета молчала, глядела в одну точку и подпирала голову кулаком. Хотелось спать. Она знала, что нужно Антону, за что он простит всю её неспособность любить, но ей было слишком всё равно.

Когда говорят «никто меня не любит», всегда ведь имеют в виду «меня не любишь ты».

— А ты меня обманул, — сказала она, сонно щурясь на жёлтую лампу. Скрывать больше не имело ни смысла, ни интереса. Петербург за окном давно повис чёрным с серебристым сполохами покрывалом. — Город не мог нас не выпустить. Он не настолько сильный. Ты сделал вид, что не справился с управлением.

Если бы он не задохнулся, мгновенно оборачиваясь на неё, если бы вообще повёл себя спокойнее — ведь должны же учить следователей вести себя спокойнее! — Вета тут же забыла бы о своём обвинении, выстраданном по дороге из музея. Но тут-то он выдохся.

— Я не обманывал тебя.

— Ты не хотел, чтобы я уезжала. Я поняла это.

Она подумала, что стоило бы устроить истерику с битьём посуды, ведь он прекрасно знал, как важно ей сбежать из школы, но ему было плевать на то, что хочет она. Только посуды лишней не было. Вета щурилась на лампочку и думала, как завтра будет проверять кучу тетрадок — сегодня уже не успеть.

— Знаешь, — понуро сказал Антон. — Ты ведь их совсем не любишь, и они это чувствуют, поэтому и бегают от тебя, поэтому и не верят. Если бы ты хоть попыталась…

Вета отняла руки от лица, судорожно выпрямилась. На губах засохло безразличное выражение. Она сама не знала, откуда в перехваченном злостью горле брались эти слова. Это были не её слова и не её мысли, по крайней мере, Вета никогда бы не стала задумываться над такой чушью.

— Не люблю? — захрипела она. — А эти, которые орут на них и лупят указками по столу. Эти, Лилия, например, думаешь, очень любят их? Обожают, да? Да учитель не для любви нужен!

Запал вышел, и она по-старчески закашлялась, надрывая уставшее горло.

— Не для любви, ага, — глядя в пол, повторил Антон. — Не для любви. А им бы ты так сказала? Ты попробовала подростку эту объяснить?

Она кусала губы, не зная, что сделать — закричать ему в лицо или окатить холодным молчанием с ног до головы. Антон сипло выдохнул.

— Теперь я всё понял. Ты расстраивалась не потому, что они тебя бойкотируют, не понимают благих намерений, нет. Ты знаешь, почему рыдала? Просто они оттолкнули тебя — тебя великолепную, умную, прекрасную тебя. Да как они могли, маленькие неблагодарные дряни, как они могли не принять такого высочайшего подарка?

Снова коснулся губ, как будто отряхивал с них крошки, и оторвался от подоконника.

— Ладно, я уйду. Не хочу больше тебе мешать. Если надумаешь уезжать, позвони. Я постараюсь ещё раз пробиться к Полянску, чего уж там.

Он шуршал курткой в прихожей, а Вета сидела, скорчившись, чтобы не видеть жёлтого шара лампы, расплывающегося перед глазами, и знала, что нужно подняться и пойти за Антоном, а не могла себя заставить. Она едва не завыла от этой беспомощной тоски, потому что первый раз в жизни было так — не всё равно.

Но встала, опёрлась на дверной косяк, сжала зубы. Антон словно ждал этого. Завязал шнурок и распрямился, глядя на неё. Он ждал — продолжения разговора, за который можно зацепиться и не уйти, или слёз, или прощения, ну хоть чего-нибудь. И Вета даже знала, какими словами всё это надо говорить, чтобы он остался, — она вообще-то много читала в своей прошлой жизни.

— Да, — вздохнула она. — Ты во всём прав. Я никого не люблю. Я не люблю детей. Я считаю, что напрасно трачу время на тех, кто даже не оценит меня. И тебя я тоже не люблю. Скажу даже больше, я тебя презираю за то, что ты бегаешь за мной, как собачонка.

Она зажмурилась, сдерживая предательскую сырость на ресницах, опустила голову и услышала, как хлопнула дверь.

Ночью Вета снова шаталась по покрытому туманным маревом городу и даже готова была наткнуться на патруль и просидеть до утра в участке, но как назло, ни с кем не сталкивалась. Не спала уже вторую ночь — многовато для себя прежней, но приходилось признаваться, что прежняя она осталась далеко за стеной.

Вета думала о дочери Жаннетты, которая умерла. Сколько ей было лет? Что с ней произошло? Спросить бы об этом у самой Жаннетты, но уже не спросишь.

Тяжело плескалась о берег тёмная Сова, как будто норовила лизнуть ноги Вете, идущей по парапету, как по канату над пропастью. Она думала про город, и в каждой чёрной тени из подворотни ей чудилось странное существо, эфемерное, как туман, тягучее, как пластилин. Почему Мир сказал, будто оно совсем не похоже на человека? Всё, что создал человек, антропоморфно.

Вета прикрыла глаза. Город — он. Пусть бы это был мужчина. Он ходил бы по тротуарам в час пик, молчал бы, когда его толкали под локоть. Он казался бы таким же, как все, только чуть-чуть прозрачным. Если слишком яркий свет, или если приглядеться посильнее. Но он бы никому не позволил таращиться на него слишком долго.

— Ведь так? — спросила Вета у замершей реки и усмехнулась. Её голос быстро потерялся в ночных улицах.

Утром она узнала, что умерла Рония.