Дева и плут

Глава 15

Пребывая в не самом подходящем для ухаживания настроении, Гаррен мрачно обозревал палатки, которые теснились вокруг серых стен монастыря, и оценивал местность перед предстоящим боем. Лес разборных палаток да прилавков, сооруженных по случаю базарного дня, был не лучшим местом для любовного сражения, но, как и на войне, в этом деле выбирать зачастую не приходилось. Сегодня он развернет кампанию, направленную на завоевание Доминики.

После того, как сестра вчера вечером увела ее, они не виделись. И теперь, глядя, как она стоит на коленях в лучах утреннего света и дразнит Иннокентия кусочком запрещенного лакомства, Гаррен не мог оторвать от нее глаз и не смел поверить в то, что свершилось чудо и она осталась жива.

Чтобы паломники отошли от испытаний, которые выпали на их долю на болотах, он решил устроить день отдыха, и они с утра разбрелись по ярмарке — все, кроме Ральфа, который стоял на коленях в часовне и благодарил своего новообретенного Бога, и сестры, которая задыхалась в постели от кашля, поселившегося в ее легких после проливного дождя.

— Как себя чувствует сестра Мария? — спросил он.

Поднявшись с колен, Доминика отряхнула руки.

— Лекарь дал ей отвар медуницы, а я помолилась. Так что завтра ей станет лучше.

Гаррен в этом сомневался. Силы сестры таяли с каждым днем, но Доминика не хотела этого замечать. А он не хотел открывать ей глаза.

— Хорошо, что вы предложили нам отдохнуть, — сказала она, снова взирая на него как на Спасителя. Дьявол, каким она считала его еще вчера, остался, видимо, на болотах. — Иногда я слишком уверена в Божьей воле.

— Вы сами-то как? — Он хотел дотронуться до ее щеки и убедиться, что она не мираж, но остановил руку на полпути. — Все хорошо?

Ничто в ее лице не выдавало, что она побывала на пороге смерти. Длинные переходы закалили ее как сталь. Плечи ее распрямились, она будто стала еще выше ростом, чем в день, когда они вышли из Редингтона. Под жарким солнцем на носу появилась новая россыпь веснушек, но она больше не выпячивала с вызовом губы и не вздергивала подбородок. Жизнь нанесла ей первый удар. Все шло, как он и предсказывал, но Гаррен почему-то скучал по той пылкой девушке, которая никогда не сомневалась ни в себе, ни в Боге.

— Да. — Она отвернулась и еле слышно добавила: — Но все мои записи пропали.

Все ее потаенные, тщательно выписанные слова смыло водой. Грудь его сдавило от жалости.

— А нельзя начать заново?

— У меня был всего один обрывок пергамента, но он растрескался. — Она взглянула на котомку, висевшую у него за спиной. — Вот почему я так переживаю о вашем послании. Оно при вас?

— Нет. А что?

— Вода его не испортила?

Со вчерашнего дня он ни разу об этом не думал.

— Не знаю. Оно же запечатано.

— У меня есть идея, как проверить это, не ломая печати. — Она понизила голос до шепота. — Приходите вечером в часовню. После комплетория. Там никого не будет.

Глядя на ее шепчущие губы и представляя себя наедине с нею в ночной темноте, он чуть не забыл удивиться ее навязчивому интересу.

— Почему вы так озабочены письмом о реликвии?

Пальчик с обкусанным ногтем теребил нижнюю губу.

— Просто хочу помочь, потому что немного разбираюсь в таких вещах.

— Разве сестра Мария не разбирается лучше?

Лицо ее побледнело под веснушками.

— Я не хочу ее беспокоить.

Целиком сосредоточившись на Доминике и на своем глупом обещании украсть перо, он давно не вспоминал о послании Уильяма. О чем там говорится? И каким образом Уильям умудрился его записать трясущимися как у паралитика руками?

Кто-то сделал это за него.

Он пристально посмотрел ей в глаза — глаза, которые горели ничем иным, как огнем осведомленности.

Ника. Это она записала его послание. И написанное ее испугало.

— Ладно. Вечером значит вечером, — сказал он, и она буквально обмякла от облегчения.

Вечером он не отпустит ее, не выяснив, почему Уильям доверил ему нести послание, но не доверил его содержания.

А сейчас самое время за ней поухаживать.

— Давайте купим вам сувенир на память о путешествии, — предложил он, подводя ее к галантерейной лавке. — Чего бы вам хотелось?

Она погладила рулон алой шерстяной ткани и вздохнула.

— У меня нет денег.

Она еще беднее меня, подумал он. Когда каждая крошка хлеба — подарок небес, немудрено уверовать в то, что только Господь способен одарить ее всем необходимым.

— У меня есть немного. — Несколько пенсов — небольшая цена за ее улыбку. Он присмотрелся к горке дешевых украшений. — Хотите пуговицу? — Он выбрал одну — отполированный до блеска кружок из бараньего рога — и приложил к рукаву ее серого балахона. Или куда там женщины их пришивают?

Она отдернула руку.

— Послушницам нельзя такое носить.

— Вы еще не послушница. — И никогда ею не станете.

— Если что и покупать, то для подношения Блаженной Ларине.

— Если что и покупать, то для себя, — огрызнулся он. Болван. Будь вежлив.

— Думаете, мне можно?

Ее огромные глаза, обращенные на него, вновь видели в нем не Гаррена, а Спасителя. Но уже хорошо, что не Дьявола. Он решил этим воспользоваться.

— Не просто можно, а совершенно необходимо. В паломничество ходят еще и затем, чтобы познать разнообразие Божьего мира.

— Carpe diem ?

— Именно.

Она улыбнулась, показав на щеках ямочки.

— Хорошо.

Он тоже невольно заулыбался — от радости, что развеял ее печаль. Пока он доставал деньги, чтобы заплатить за пуговицу, Доминика взяла его под локоть, и он с трудом поборол желание накрыть ладонью ее маленькую легкую кисть.

— Раз уж мы познаем разнообразие Божьего мира, тогда я хочу увидеть как можно больше, — сказала она. — Я обойду все-все палатки на ярмарке.

— Все до единой? — Он-то думал купить пуговицу и на этом закончить. Палатки бесконечными рядами окружали стены монастыря. Чем только здесь не торговали: мехами и специями, рыбой и жестяной посудой, одеждой, кожами, даже углем.

Не будет же она осматривать уголь.

— Паломники, — просипел из-за соседнего прилавка человек с крючковатым носом, — не желаете ли купить щепку от креста Христова?

Скорее занозу из твоей пятки, подумал Гаррен. Если собрать воедино тысячи щепок, которые под видом кусочков креста Христова продавали наивным паломникам отсюда и до Святой земли, можно, наверное, построить собор.

Но она уже доверчиво склонилась над прилавком торговца реликвиями.

— Можно потрогать?

Гаррен вздохнул и положил пуговицу на место.

— Ну что, Иннокентий, — печально сказал он своему лохматому спутнику. — Пошли.

Перебегая от палатки к палатке, она восхищенно перебирала заморские шерстяные ткани, ворковала над ручными голубями в клетках, примеряла кожаные перчатки и нюхала корицу. Не пропустила и лавку угольщика, товар которого при смешении с живицей становился чернилами.

Без денег все эти вещи было одинаково бесценны, но когда она надела через голову золотую цепь, внутри него что-то оборвалось.

Чтобы купить такое украшение, пришлось бы продать Рукко.

Тяжелые звенья цепи легли в ложбинку меж ее вздымавшимися от волнения грудями. Она посматривала сквозь ресницы то на цепь, то на него, и в ее взгляде светилось врожденное кокетство женщины, не предназначенной стать монахиней.

Кокетка в теле девственницы. У него вырвался смешок.

Она тоже рассмеялась. Чудесные звуки смеха зародились в ее горле и, разгоняя тени в глазах, выплеснулись наружу так заливисто, что она еле устояла на ногах. Она прислонилась к нему, и он обнял ее за плечи. К его ребрам прижались мягкие, жаркие груди, а сердце забилось такими сильными толчками, что она не могла этого не почувствовать. Он плавно провел пальцами вдоль звеньев цепи, притворяясь, что оценивает мастерство ювелира, а сам изнывал от желания прикоснуться к ее грудям.

Изнывал от желания снова поцеловать ее. Остаться с нею наедине, как в ту ночь на болоте.

Заметив в его лице перемену, она отстранилась. Потом сняла украшение, отдала торговцу и повернулась к нему лицом. Пушистые, выгоревшие на солнце прядки, выбившись из косы, липли к ее шее. Озадаченные синие глаза задавали вопросы, на которые он не хотел отвечать.

— Не затем ли я была спасена?

Она имела в виду вовсе не цепь.

Он хотел бы ответить «да». Это «да» толкнет ее в его объятия. В его постель. Заставит ее капитулировать. Но он не хотел, чтобы она уступила святому или дьяволу. Он хотел, чтобы она сказала «да» ему, Гаррену. Испугавшись, что она прочтет на его лице правду, он отвернулся.

— Давайте еще походим, — сказал он.

Доверие и смятение боролись в ее глазах. Наконец она указала на палатку в самом конце торгового ряда.

— Смотрите, вон продают пергамент. Джиллиан дала мне монетку, чтобы я купила для нее один лист.

С облегчением он пошел за нею следом, незаметно поправляя под балахоном шоссы, туго облегавшие влажную выпуклость между ног.

— Зачем Джиллиан понадобился пергамент?

— Она попросила меня записать ее обращение к Блаженной Ларине.

— Надеюсь, она заплатит вам за труды.

Она склонила голову набок.

— А что, за это можно получать деньги?

А что, Уильям не заплатил вам? — хотелось спросить ему. Впрочем, Редингтоны и так оплачивали все расходы монастыря, от чернил до одежды.

— Да. В городах и при дворе клерки зарабатывают этим себе на жизнь.

— Не проходите мимо! — заголосил торговец. Демонстрируя щербатую улыбку, он извлек из стопки пергамента, которая лежала на дощечке у него на коленях, один лист. — Вот пергамент высочайшего качества. Привезен из Франкфурта, промыт в рейнской воде.

Она покачала головой.

— Покажите, пожалуйста, местный. Только новый, не использованный.

Она принялась торговаться, чтобы уложиться в сумму, полученную от Джиллиан, а он наблюдал, с каким благоговением ее пальчик водит по краю листа. Вот он, тот подарок, о котором она не осмелилась попросить. И как он сразу не догадался?

— Позвольте я куплю и вам тоже. Пилигримам пригодится ваш путеводитель.

Она опустила голову.

— Господь не хочет, чтобы я его писала.

— Почему вы сомневаетесь? Он же спас вас. — По крайней мере, так она полагала. О своем участии в этом деле он решил не напоминать.

— Меня. Но не мои записи.

— И потому вы решили все бросить? Невелика же, оказывается, ваша вера, Ника. — Гаррен прикусил язык. Даже если невелика, скоро он совсем ее изничтожит. Зачем ее подбадривать? Пусть расстанется с иллюзиями и примет тот факт, что в Библию не вдохнуть жизнь усилиями ее терпеливых пальцев.

Но видеть страдание на ее лице было выше его сил. Если письмо способно сделать ее счастливой, значит Спаситель от Божьего имени скажет, что она должна продолжать писать. Свои потери она может оплакать потом, когда он ее оставит и не будет принужден смотреть на ее слезы.

— Покажи, что у тебя есть, — сердито сказал Гаррен торговцу и был сполна вознагражден ее улыбкой.

Он выудил из стопки пергамента мягкий белоснежный лист.

— Вот этот, вроде бы, ничего.

Руками чище, чем у иных поваров, торговец выхватил у него лист.

— Осторожнее, сэр, не оставьте отпечатков. Но глаз у вас наметан. Этот пергамент поистине превосходен, — заговорил он, почуяв новую сделку. — Сделан цистерцианцами из кожи ягненка.

— И чересчур дорог для моих нужд, — сказала Доминика и достала из самого низа стопки лист, покрытый поблекшими буквами. — Лучше вот этот.

— Этот, конечно, не новый, но он хорошо очищен.

— Не так уж и хорошо. Можно с легкостью прочесть двадцать третий псалом и отрывок из Заповедей Блаженства.

Она вновь превратилась в девицу, которая не ведала сомнений, и Гаррен, улыбаясь, отошел в сторонку, чтобы не мешать ей торговаться. У торговца не было ни единого шанса.

— Мне придется самой отскоблить его перед тем, как использовать.

— Ну, возможно, я бы мог немного сбить цену…

Иннокентий, до сего момента мирно сидевший у ног Гаррена, вдруг заинтересовался драгоценными листами и принялся обнюхивать их своим мокрым носом. Когда он оперся лапами на дощечку, она накренилась, и высокая стопка пергамента поползла к краю.

— Смотрите за своим псом! — всполошился торговец.

Доминика, ахнув, подхватила пса на руки, а Гаррен еле успел подставить ладони и спасти пергамент от падения в грязь.

Немедленно отобрав у него свое сокровище, торговец принялся придирчиво осматривать листы, сдувая с них воображаемые пылинки.

— Нет, вы только посмотрите! Все испорчено!

— Ничего не испорчено. — Гаррен отсыпал торговцу монет за пергамент, щедро приплатив сверху, жестом подсказал Доминике спасаться бегством, а потом, подхватив покупку, бросился за нею следом. Отбежав подальше, они дружно расхохотались.

— Ты очень, очень плохой пес. — Доминика погрозила Иннокентию пальцем, но смех свел на нет всю нравоучительность этого жеста. Горделиво завиляв хвостом, пес лизнул ее палец.

Вздохнув, она опустила его на землю.

— Вот. Это вам. — Гаррен протянул ей пергамент, и она дрожащими пальцами приняла подарок.

— Спасибо. — Взгляд ее глаз несколько прояснился.

— Ника, скажите… — начал он и осекся. Вопрос о том, кто записал послание Уильяма, может подождать. Пускай до вечера она побудет счастливой.

А он между тем постарается не углубляться в размышления о том, чего он хотел от нее в этот момент.

После вечерни Доминика и Джиллиан уединились в тишине спального помещения для пилигримов и сели друг напротив друга за колченогим столом. Доминика разгладила лист пергамента. Ее собственный лист лежал свернутым в трубочку в котомке. Когда она незаметно пощупала его, дабы еще раз удостовериться, что он на месте, в котомке звякнула о ножик монетка, которую заплатила ей Джиллиан. Доминика попросила у неба прощения за гордыню. Монетка, в общем-то, даже не ее. Она пожертвует ее монастырю, как только вернется.

— С чего ты начнешь? — спросила Джиллиан.

Перед тем, как окунуть перо в чернильницу, Доминика очинила его ножом, затем придала кончику плоскую форму и вырезала в нем углубление. Она предпочла бы писать за столом копииста — идеально гладким, с наклонной поверхностью, — но для чудаковатых сирот монастырский скрипторий наверняка был закрыт.

— Я начну с приветствия Господу и Блаженной Ларине.

Теплый солнечный луч, выглянув из-за ее плеча, лег на страницу. Она старательно выводила округлые, слегка наползавшие друг на друга буквы. Не выходить за пределы строки было непростым делом, хотя Доминика и разметила страницу еле заметными горизонтальными линиями.

Приподняв лист, она подула на чернила.

— Смотри, вот буква «Г». — Она критически осмотрела написанное, представляя, как выглядело бы слово «Г-а-р-р-е-н».

Джиллиан свела брови на переносице.

— Здесь написано ровно то, что ты сказала?

— Да. Приветствие Господу и Блаженной Ларине.

— Но святая этого не поймет. Я думала, ты умеешь писать на латыни.

— Конечно, умею. — Она горделиво выпрямилась. — Но ты же не говоришь на латыни.

Джиллиан категорично тряхнула головой.

— Святые понимают только латынь. Священники затем и нужны, чтобы переводить им, ведь на небесах не говорят на нашем языке и не понимают наши молитвы.

Доминика хотела было сказать, что Ларина жила в Англии, а не в Риме, и что Господь слышит и понимает, на каком бы языке к нему не обращались, но не смогла. Джиллиан уловила самую суть, хоть и неверно ее истолковала. Никому на земле не позволено обращаться к Богу без посредничества Церкви.

— Хорошо. — Она обмакнула перо в чернила и, прикусив кончик языка, принялась переписывать предложение на латыни. А между делом думала о том, что не смела произнести вслух. Церковь не права, отказывая людям в праве обращаться к Богу напрямую. Как и отказывая собакам в душе. Именно поэтому Библию необходимо переложить на язык простых людей. Чтобы бедняжка Джиллиан тоже могла говорить с Богом.

Она поставила точку и подняла перо.

— Вот. Salutem dicit. Это значит «Приветствие» на латыни. Теперь нам нужно придумать вступление. Например: «Обращаются к вам Джекин и Джиллиан из…» — Она вопросительно взглянула на Джиллиан.

— Из местечка близ Джекова Брода. Джекин заведует переправой.

— Но кому вы принадлежите? У какого лорда вы на попечении?

Джиллиан зашлась заразительным смехом, который Доминика не раз слышала в дороге.

— Скорее он на попечении у наших овец.

— Так не бывает, чтобы господин не заботился о своих людях.

— Нас в деревне осталось наперечет, так что мы живем сами по себе.

Это было ересью, нарушением мирового и Божьего порядка. Монахи и монахини были на попечении у Церкви. О сервах и рыцарях заботились господа, которым они верно служили. Все кому-то принадлежали. Все, кроме бродячих торговцев, которых она видела сегодня. И наемных рыцарей вроде Гаррена. О нем никто не заботился. А если ее прогонят из монастыря, то и о ней некому будет позаботиться.

И тем не менее Джекин и Джиллиан жили сами по себе и заботились друг о друге сами. Она задумчиво покрутила в пальцах перо.

— Сколько вы уже женаты?

— На Рождество было два года.

Доминика закусила губу, боясь задать следующий вопрос. Но ведь другого такого случая больше не будет.

— А каково это — быть замужем?

— Это будет записано в обращении? — нахмурилась Джиллиан.

— Нет. — Доминика покраснела. — Я просто спросила.

Джиллиан подалась вперед, щеки ее запылали.

— Ну, лично я не стала бы отказываться от замужества из-за Бога. С мужем я и так живу как у Христа за пазухой.

Доминика отказалась от замужества вовсе не из-за Бога. Просто ее никто не возьмет замуж.

— Какой он, твой муж?

— Он славный. Согревает мне ступни по ночам и нутро по утрам. Гнет спину на работе, но не чурается веселья. Характер у него покладистый, но я, конечно, свое место знаю, — закивала она головой. — И я не представляю себе жизни без мужа. В этом я со Вдовой согласна.

Доминике хотелось спросить, что она чувствует наедине с Джекином. Начинает ли ее тело таять, едва он до нее дотрагивается? Ощущает ли она, что их души связаны незримыми узами?

— Мне показалось… — она с трудом подбирала слова, — вы дарите друг большую радость.

Джиллиан еще пуще зарделась и огляделась по сторонам, словно опасаясь, что их могут подслушать.

— Ты увидала то, что не предназначалось для чужих глаз. Но да, в этом нам повезло. Нас до сих пор бросает в жар друг от друга.

— Но ты же знаешь, что это грех. Вам не боязно за свои души?

— Наш священник тоже учит, что это неправильно, но ведь Господь сам сотворил желание. И, вестимо, не без причины.

Доминика еще раз очинила перо и макнула его в чернильницу. В ее жизни могло быть только одно: или письмо, или это самое желание к Гаррену. Иметь и то, и другое разом ей не суждено.

— Что вы с Джекином хотите попросить у Ларины?

Джиллиан опустила голову и уставилась на колени.

— Ребенка.

Значит, несмотря на свою любовь, Джекин и Джиллиан были sine prole. Бездетны. Насколько Доминика разбиралась в предмете, со своей стороны они помогали Господу как могли. Значит, Джиллиан, скорее всего, бесплодна. По ее спине пополз холодок. Воистину им может помочь только чудо.

— Напиши, чтобы родился мальчик, — сказала Джиллиан.

Homo— вывела Доминика. И, оглядев написанное, на всякий случай уточнила — non femina.

— Что-нибудь еще?

Лист не был заполнен и наполовину.

— Здесь еще полно места. — Джиллиан оглядела лист и задумчиво похлопала пальцем по губам. — Попроси алое платье. И к нему золотое колечко с рубином.

Это больше походило на список подарков на Двенадцатую ночь, нежели на прошение пилигрима.

— Ты думаешь, стоит совершить паломничество, и Господь одарит тебя всем, что попросишь? — Они и за десять лет не скопят денег на такое платье.

— А как же иначе? — удивилась девушка. — Таков уговор.

— Но тебе все равно придется трудиться. Выращивать овец, рожать детей…

Джиллиан неловко заерзала.

— Лучше всего у меня получается трудиться в постели. — Она повела плечами. — Бог даст, никуда не денется.

Такой слепой веры Доминика не встречала даже у монахинь.

— Иногда Богу требуется помощь самого человека.

— Мы свое дело уже сделали — приняли паломничество. Теперь черед Бога. О, напиши еще про золотую цепь.

— Золотую цепь? — Ника заново ощутила тяжесть цепи, которую она примеряла, и пальцы Гаррена рядом со своими грудями.

— Да. — Джиллиан хихикнула. — Джекин хочет, чтобы я надевала ее в постель и носила голышом. Мы не сказали об этом священнику, когда спрашивали разрешения сходить в паломничество.

— Господь не всегда отвечает на наши молитвы так, как мы ожидаем, — сказала она, подражая сестре Марии, однако куда более едким тоном.

— Ты говоришь так, будто в тебе нет веры.

— Разумеется, есть. — Она отмахнулась от назойливого роя сомнений.

— А чего ты сама хочешь от Господа?

— Из мирских благ — ничего. Я хочу стать монахиней.

Язык внезапно споткнулся на привычных словах, и Доминике стало стыдно. Чем она лучше Джиллиан, когда точно так же самонадеянно верит в то, что Господь исполнит любое ее желание? Что это — вера или гордыня?

Джиллиан уважительно округлила глаза.

— Прости, я не знала. Тогда, понятно, вера в тебе есть. Но по мне такая жизнь хуже тюрьмы.

— О, для меня нет ничего желаннее. — Она вспомнила Редингтонский монастырь, такой маленький и такой родной. Крошечный дворик. Скрипторий, где она училась писать под присмотром сестры. Кусочек неба в оконце ее кельи. Кому-то такая жизнь и впрямь могла показаться тюрьмой.

— Некоторые, знамо дело, и в браке живут не лучше. — Джиллиан постучала по листу. — Напиши все-таки про цепь.

Aurum— дописала она о золоте и задумалась, какие желания вошли бы в ее список. И поняла, что перед полуночным свиданием с Гарреном уже не уверена ни в себе, ни в своих желаниях.

Кроме одного: вновь оказаться в его объятиях.