По часовне призраками расползались монашеские песнопения. Лежа ничком на жестком полу, Гаррен притворялся, что молится, а сам ждал, когда, наконец, закончатся эти завывания. На месте Доминики он бы никогда не выбрал для встречи такое место. Устраивать свидания в храме Божьем казалось кощунственным даже ему, неверующему.
Колонны, взмывая ввысь, поддерживали невидимый в полумраке свод, где голодным стервятником притаился Бог, как и много лет назад, когда Гаррен, еще подросток, прижимался щекой к холодным камням и молился о своих родителях. Но они все равно умерли.
Угасла последняя нота, а с нею и последние солнечные лучи. Покорной поступью монахи направились к лестнице в дальнем конце нефа и разошлись по своим кельям. Гаррен остался в сумеречном безмолвии один. Царапнув по полу реликварием, он встал.
Не услышав бесшумных шагов, он заметил Доминику только в момент, когда она предстала перед ним, держа в одной руке свечу, а в другой, точно священную реликвию, — подаренный им пергамент.
— Ника…
Она приложила палец к губам и огляделась по сторонам. Волосы, растрепанные со сна, волнистым потоком ниспадали на ее груди, превращая девушку в золоченую статую.
— Принесли?
Он кивнул.
Из-под подола ее балахона виднелась ночная сорочка, а под нею белели в темноте босые ступни. Пол был холодным, и она по-детски подвернула пальцы.
— Сюда. — Она поманила его к нише, где перед статуей Богоматери трепетала свеча.
Там она, словно принося подношение к алтарю, положила на пол пергамент и поставила рядом свою свечу. Гаррен неохотно вложил в ее почтительно протянутые руки послание. Он обещал Уильяму доставить его в целости и сохранности, хотя и не сомневался, что человек, чьи слова были записаны на прекрасно выделанной телячьей коже, ныне был мертв.
— Не повредите печать.
Сложенная прямоугольником велень была для верности опечатана дважды — прошита по краю шнуром и скреплена красным воском, на котором стоял оттиск кольца Уильяма.
Она потерла большим пальцем печать с трещинкой в месте, где меч Редингтонов пересекал раскрытую книгу, затем осторожно поднесла пергамент к огоньку свечи и осмотрела его на просвет.
— Кажется, все в порядке, — сказала она, возвращая ему послание.
Он спрятал его за пазуху и взял ее за плечи, не давая отвернуться. Она пахла сладким ароматом недавнего сна.
— Ника, признайтесь. Это вы его написали.
Ее глаза сверкнули знакомым вызывающим блеском.
— Он просил меня никому не говорить.
Даже вам. Невысказанные слова больно ранили. Почему Уильям не доверился ему до конца?
Она, должно быть, заметила, что он вздрогнул, и погладила его по руке, словно залечивая рану.
— Он очень вам дорог, да?
— Я был для него братом, ближе данного Господом.
Даже в полумраке было видно, как она побледнела при упоминании Ричарда.
— Ника, скажите, что там написано, — настойчиво потребовал он, сжимая ее плечи, но она только покачала головой. — Прошу вас.
— Не могу. — Взглядом она умоляла его понять. — Я обещала.
Я хочу попросить тебя еще об одном, Гаррен. Присмотри за нею. Он согласился, но хорошо ли сдержал свое слово? Гаррен вздохнул.
— Хорошо. Пускай ваш секрет остается секретом.
Отпускать ее не хотелось. Взяв полные пригоршни ее медовых волос, он пропустил их сквозь пальцы. Она расправила плечи.
— Я должна признаться вам о другом.
Он отпустил ее волосы.
— Если хотите исповедаться, разбудите монаха. — Выслушивать очередные признания о нарушенных постах было выше его сил.
— Когда вы смиритесь с тем, кто вы есть?
Дьявол или Спаситель. Целиком она его не воспринимала.
— Когда вы смиритесь с тем, что я не такой?
Отблеск свечи ласкал ее щеку.
— Но мое признание касается вас.
Тлевшее в животе желание познать не только ее тело, но и мысли, переросло в острую потребность.
— Что ж, — пророкотал он. — Тогда я его выслушаю.
— Отвернитесь и не смотрите на меня, пока я буду говорить.
Я дьявол, а не святой! — рвалось у него с языка, но когда ее спина прижалась к его спине, он онемел. Под кожу проник жар ее тела, и под осуждающим взором Богоматери он ощутил себя мучеником, приговоренным к сожжению на костре.
— Теперь спросите, в чем я хочу признаться.
— В чем… — Слова камнем застряли в глотке. — В чем вы хотите признаться? — Пара-другая молитв, несомненно, искупит любые ее прегрешения — кроме тех, что она совершит с ним.
— Я думаю о вас по ночам.
Гаррен стиснул кулаки в попытке обрести над собою контроль.
— И что же?
Она развернула его кулаки и переплелась с ним пальцами.
— Я лежу в темноте и представляю, что вы лежите со мной рядом.
Он неловко повел бедрами, чтобы стало свободнее в шоссах, которые под напором плоти угрожали треснуть по швам.
— Ника…
— Погодите. Еще рано отпускать мне грехи.
— Я вообще не могу этого сделать.
— Это должны сделать или вы, или Господь.
На алтарь упала капелька воска. В дрожащем свете свечи раскрашенные синим глаза Богоматери блестели слезами. Я спас ее, Боже, подумал он, ошарашенный силой заполонившего его гнева. Ты ее не получишь.
— Тогда я.
Ее ладони слегка вспотели.
— Я чувствую на себе ваши руки. Представляю, как вы меня трогаете. Однажды я даже… — Она сжала его пальцы. — Однажды я трогала себя и мечтала, чтобы это были вы.
Из него будто вышла разом вся кровь.
Стоя с расставленными ногами, он, до предела твердый, беспомощно уставился вниз, не в силах совладать с тем, как отзывается на нее его тело.
— Где?
— Одну руку я положила на грудь, а вторую… — ее голос, казалось, вещал у него внутри, — вторую себе между ног.
Мир резко остановился. Тело закричало от желания. Он страстно захотел обнять ее. Осыпать ее ласками. Овладеть ею. И, пока не поздно, оставить. Пока у него есть на то силы. Пока Господь не успел ее отобрать.
Она ощутимо ослабла, опустошенная своим признанием, и ее ладошки выскользнули из его рук.
— Гаррен, что все это значит? Что мне делать?
Он повернулся и утонул в ее глазах, которые уже не горели ни верой, ни вызовом. Ее взгляд отчаянно цеплялся за него, как цеплялись только что пальцы.
— Закройте глаза. Покажите мне, где вы себя трогали.
— Я не могу.
Он обнял ее, лаская волосы дрожащими пальцами.
— Покажите.
Она вжалась в него, закрывая доступ к своим секретным местечкам, и пробормотала где-то около его сердца:
— Не могу.
— Я помогу вам. Только не открывайте глаза, что бы вы ни почувствовали. — Ибо мне не вынести того, что я в них увижу.
Большим пальцем он приласкал ямку у основания ее шеи, проник за ворот ее балахона и расправил ладонь, стараясь не задевать налитые груди.
— Здесь?
Она покачала головой.
— Покажите, где.
Она сместила его ладонь ниже и выдохнула, когда он через сорочку смял ее грудь.
— Здесь?
С закрытыми глазами она кивнула, по-прежнему держась за его руку. Он пропустил между пальцами кончик ее груди и легонько сжал, отчего она пискнула и часто задышала, толкаясь грудью в его ладонь.
Просунув вторую руку под низ ее балахона, он тронул поверх сорочки источник тепла в месте, где сходились ее ноги.
— И здесь?
Она напряглась, но не ответила, а просто зажала его ладонь между своими прохладными пальцами и жаром потаенного центра своего существа.
— Покажите мне, что вы делали, Ника.
Он ждал, не дыша, пока она к нему привыкнет, и когда она, вместо того, чтобы его направить, подалась бедрами ему навстречу, прижал увлажненную ткань сорочки к ее горячему естеству.
— Вот так? — Он вошел в нее кончиком пальца и ощутил, какая она мокрая.
Отдернув руку, она обняла его за шею и отвела бедра назад. Его палец выскользнул наружу. Верная своему обещанию, она не открывала глаз.
— Только это было не так прекрасно.
Его плоть упруго дернулась в ответ.
— Если позволите, я покажу, насколько прекрасным это может быть.
Медленным, осторожным движением он потянул край ее сорочки вверх по лодыжкам, выше колен, и, упиваясь ощущением ее кожи под своими ладонями, наконец добрался до белых, округлых бедер. Вновь нашел ее пальцем, и она, впуская его, развела ноги. Влажная, набухшая, она сжала его, задышала в такт его нежным толчкам, издавая тихие горловые стоны и обвивая руками его шею, ибо ноги отказались ее держать.
Он ничего не слышал кроме ее стонов и тяжелого стука своего сердца. Он хотел увезти ее далеко-далеко, чтобы никогда больше не отпускать, и напрочь забыл, кто он и где они, и что он обещал с нею сделать. Осталось только желание, снедавшее его — и ее — изнутри.
Когда она отпрянула, до него не сразу дошло, что случилось. Мало-помалу сознание вернулось к нему, и он вспомнил, где они, осознал, что он чуть было не натворил — чуть не овладел ею прямо здесь, на холодном и твердом полу часовни.
И задумался, в какой момент то, что было не более чем приятным способом достижения цели, стало для него самоцелью.
Слепо ступив назад, она натолкнулась на алтарную перегородку и осела на пол. Дрогнув ресницами, открыла глаза, медленно, как и он, возвращаясь из глубин потаенного мира, куда он ее увлек, в реальность.
— Опять приходил тот дух, — прошептала она, и шепот ее был полон смущения, страха и трепетного благоговения. — Как тогда, на болоте.
Он кивнул.
Сияние свечи выхватило из темноты опечаленные очи Богоматери.
Ника неотрывно глядела на него своими огромными глазами, как будто ждала, что у него проклюнутся рога или вырастут крылья. Как будто без этого она не могла дознаться до его истинной сущности.
Он сел с нею рядом и прислонился к деревянной перегородке. Взял ее за подбородок, с трудом усмиряя свои нетерпеливые пальцы.
Не сводя с него глаз, она погладила его по щеке, и он понадеялся, что отросшая щетина не слишком колется под ее пальцами.
— Поцелуйте меня, — попросила она, и ему стало стыдно за то, что он до сих пор этого не сделал.
Его язык окунулся в ее рот. Мягкие губы были такими податливыми, что голова вновь пошла кругом. К его пальцам льнули шелковистые медовые пряди, и когда поцелуй закончился, он потянул одну прядку, надеясь заодно вытянуть из нее улыбку.
Она улыбнулась, но улыбка вышла печальной.
— С лордом Ричардом я ничего подобного не испытывала.
Имя кинжалом вонзилось в живот, и его выбросило в реальность, к предательствам и гнусным обещаниям. Ладонями, все еще погруженными в ее волосы, он поднял ее лицо и заставил посмотреть себе в глаза, вспоминая, как Ричард приобнял ее у двери часовни.
— Что вы имеете в виду? Что он с вами делал?
Опустив голову, она какое-то время смотрела в пол. Потом перевела взгляд на него.
— Он пытался целовать… и трогать меня.
— И вы ему разрешали? — В глубине его затуманенного сознания всколыхнулась ревность.
— Нет, — ответила она. — Тогда я знала, чего хотела.
Ревность без следа растворилась в ненависти к себе. Чем он, по сути, лучше Ричарда?
— Ника, я не святой. — Он отпустил ее, чтобы она могла говорить, не отвлекаясь на его прикосновения.
— Если нет, то кто тогда я? Во имя чего Господь меня спас? Я думала, вы посланы, чтобы дать мне ответ. — Она встала и, покрутив бедрами, расправила помятую сорочку. — А вы вместо ответа подарили мне пергамент и эту влагу на белье. Но в моей жизни не может быть и того, и другого. И теперь мне нужно понять, какого выбора ждет от меня Господь.
Стоя, она перебирала его жесткие кудри, и он пожалел, что они не похожи на легкие, медовые волосы Уильяма. Пожалел, что не может предложить ей на выбор иную жизнь кроме жизни в монастыре, что не может превратиться из жалкого, лживого, бездомного наемника, который разрушит ее жизнь, в человека, которого она заслуживает.
Она подобрала с пола пергамент и подняла свечу.
— Исповедь подразумевает расплату за грех. Какое наказание мне принять?
— Никакого. — Боль в ее глазах была непереносима. — Наказан должен быть я. — Но он знал: вину за ее разрушенную жизнь будет невозможно искупить никаким наказанием.
— Думаю, Господь пошлет наказание нам обоим, — произнесла она.
Глядя ей вслед, Гаррен понял, что для него Господь уже подобрал наказание, и оно будет очень, очень мучительным.
Он потеряет ее. Как потерял всех, кто был ему дорог.
Выбежав из часовни, Доминика устремилась к арочной галерее, которая окружала монастырь. Будто там можно было спрятаться от жизни, как в детстве от смерти. Она бежала, спотыкаясь на ватных ногах, и думала о том, что Гаррен сказал правду. Он не был святым.
Она сама, как выяснилось, тоже.
Раньше она считала себя выше земных наслаждений. Лорд Ричард не раз пытался пощупать ее под юбками, когда они сталкивались на темных лестницах, но его поползновениям получалось сопротивляться без насилия над своей волей.
Однако для того, чтобы сопротивляться Гаррену, требовалась поистине железная воля, ибо с ним нужно было противостоять всему, что составляло его сущность — не только его ожесточенности, но и доброте, — всему, что делало его человеком, который любил людей больше Бога и ценил сегодняшний день выше, чем вечную жизнь. Вчера ночью она обещала Богу с открытым сердцем принять все, чему он может ее научить. Днем он привел к письму. Вечером ввел во грех.
И она возжелала его превыше своей бессмертной души.
Запыхавшись, она прислонилась к колонне, чтобы перевести дух, а потом запах кожи и чернил привел ее через незапертую дверь в святилище скриптория.
Здесь все было знакомо как дома. Она знала, что возле окна, где больше всего света, установлена доска для письма, что справа на ней стоит пузырек с черными чернилами, а слева — с красными. Что на раскрытом манускрипте лежит свинцовая пластина, отмечая место, где остановился переписчик.
Доминика прикрыла свечу ладонью и прислушалась, не поднялись ли монахи, чтобы служить утреню. Если ее застанут в скриптории, да еще со свечой…
Но искушение было слишком велико. Она развернула пергамент и провела ладонью по его шероховатой поверхности. Не велень, на котором писались книги на века, зато ее собственный. Она подготовит его так, как он того заслуживает.
Доминика осторожно установила свечу на доске, не обращая внимания на возбуждение, которое еще зудело у нее между ног, и на разъедавшее душу чувство вины. Она искупит свой грех — здесь и сейчас.
Отыскав пемзу, она шлифовала пергамент, пока не устала рука. Когда от старого текста остались только слабые следы, она натерла ладонь мелом, несколько раз провела ею по листу и в завершение разметила строки. Пергамент был готов услышать ее слова. Она обмакнула перо в чернила. Об этой темной ночи, пропитанной грехами и сомнениями, она не напишет ни строчки. Только о будущем.
Она вывела крупную, жирную «Я». Богу придется читать по-английски.
Поборов мимолетный соблазн украсить заглавную букву завитушками, она продолжила работу. Напевая себе под нос, она не замечала, как улетают ночные минуты, как монахи нараспев читают молитвы, служа утреню, как луна заглядывает через плечо. И старалась не замечать то волнительное ощущение, которое прокатывалось по телу всякий раз, когда она сжимала бедра.
Закончив, она с восхищением оглядела свою работу.
Я обновляю свою клятву.
Вот и все. На письме слова обрели реальность.
Это было испытание. Господь послал ей искушение, но она устояла. Завтра она скажет Гаррену о том, какой сделала выбор, и ему придется смириться. А Ларина… Ларина обязательно простит ее, ведь она оступилась всего единожды. Ну, хорошо, дважды.
Потирая затекшую шею, Доминика бросила взгляд на лежавшую в стороне рукопись, над которой трудился переписчик. Оценивая качество его работы, она прочла первые строки.
И моргнула, не поверив своим усталым глазам — настолько шокирующим был этот, пусть и записанный на латыни, текст.
Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои лучше вина.
Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня.
Доминика ахнула. Не иначе Господь, заметив ее с небес, облек ее мысли в слова. Пламя вновь опалило ее груди и закружило между ног при воспоминании о ласках Гаррена.
Она прочла на обороте название. Песнь песней Соломона. Одна из книг Ветхого Завета.
Эту книгу монахини никогда не читали.
Трясущимися руками она закрыла чернильницу. Боже, не введи меня во искушение. Ее место здесь, в тихой обители монастыря. Через несколько дней они доберутся до усыпальницы, и Ларина подаст ей знамение.
Поджимая пальцы на холодных камнях пола, она вышла из скриптория. Сердце бешено колотилось в груди, разгоняя по телу волны тепла.
Какое наказание мне принять?
Она задержалась в дверях, вспоминая скрипторий родного монастыря и ту великую радость, которую испытывала, познавая буквы и обучаясь складывать их в слова. Что может превзойти наказание быть навек отлученной от любимого дела? Что может быть страшнее, чем утратить жизнь, о которой она всегда мечтала?
Ее пробрала дрожь.
Полностью утратить к ней интерес.