Дэви

10

Этот человек, ясно вырисовывающийся на фоне неба, рассматривал дорогу. Пока он стоял на месте, шум затих. Затем крошечная ручка вытянулась вверх и вперед. Люди, должно быть, с древних времен использовали этот сигнал, когда у них имелись веские причины не кричать во все горло: «Идите сюда!» Странный звук тут же возобновился.

Появилось еще несколько таких же, как первый, людей, шагающих широкими шагами, привыкших к длительным путешествиям, в коричневых набедренных повязках и красно-коричневых рубахах. Первые разведчики. Звук усилился, когда показался первый всадник.

Топот ног множества людей и лошадей… Услышав однажды этот гул, как произошло со мной в то утро, вы уже никогда не спутаете его ни с чем другим — не важно, маршируют ли люди в едином ритме или же идут не в ногу. Эти двигались не в ногу. Они шли, чтобы защитить город. Через некоторое время я увидел группку людей без копий, окруживших яркое великолепие белого, голубого и золотого — флаг нашей Мога.

Авангарду понадобится не слишком много времени, чтобы достичь этой, ближней ко мне, части дороги. Я спрятался за стволом и стал ждать. Они были хороши — передвижение выдавал лишь легкий хруст гравия. Затем послышалось бормотание и цокот копыт. Я рискнул выглянуть из-за ствола, когда кавалерия проходила мимо: они никогда не утруждались наблюдением за окрестностями, оставляя эту задачу разведчикам. Тридцать шесть всадников — полностью укомплектованное подразделение, по случайности я знал это.

Кони были западной моганской породы, большей частью черные или чалые, и лишь немного пегих — точно превратившийся в живую плоть солнечный свет, — все выведенные для изящества и славы; возможно, самые красивые дети моей родины… Бершар тоже славится лошадьми, но там распространен горный вид, невзрачные и надежные, тогда как эти тонконогие красавцы не могли похвастаться этим бесценным качеством.

Всадники были прилизанными молодыми аристократами. Владея такими лошадьми и упряжью, они считают, что оказывают армии неоценимую услугу. Да, внешне они представляют собой величественную картину. Но эти красавчики и представить себе не могут, что можно ездить на каких-нибудь других лошадях, кроме прекрасной западномоганской породы… Черт, да я бы скорее послал в бой девчонок! На этих нельзя положиться, они не выстоят, а если всадник теряет контроль над лошадью хотя бы на миг, животные тут же становятся дикими, точно ветер.

Для большинства кавалеристов это, наверное, была первая война — так юны оказались эти мальчишки. С пехотой дело обстояло по-иному — немолодые лица, изборожденные шрамами; типы определенно из категории тяжелых случаев, привыкшие к отвратительной еде и владычеству бычьего хлыста. Некоторые явно были болванами, другие выглядели хитрецами — частью бывшие рабы, частью мелкие преступники, которым пришлось выбирать между рабством и службой в пехоте. Вся дисциплина, о которой они имели понятие, была вбита в них снаружи; это были люди, предназначенные для омерзительных заданий и бесславной смерти. За исключением убийств и изнасилований, совершенных ими в силу своих профессий, в их жизни не было других удовольствий, кроме игры в карты, пьянства, дешевого маравана, воровства и того короткого наслаждения, которое можно получить от пятидесятицентовых проституток или услужливого мальчишки-барабанщика. Я думаю, что в некотором роде они приветствовали войну и, таким образом, были добрыми патриотами. Я сказал бы также, что набор в пехоту подобного отребья был еще одной ошибкой властей Мога — ошибкой, которую не повторил Катскил. С армией из людей, способных мыслить по-человечески, наверное, труднее справляться, но зато она выигрывает войны — насколько армии вообще способны их выигрывать.

На холме появилось еще одно конное подразделение. Значит, приблизился второй батальон. Батальон — это три пехотных роты каждая в полторы сотни ног, плюс конное подразделение из тридцати шести всадников, моганский полк состоит из четырех таких батальонов. Как оказалось, по дороге двигались лишь два батальона — либо Эмия не так услышала, либо какая-то шишка в Mora-Сити решила, что, поскольку Скоар — лишь мелкий городишка с двенадцатифутовой стеной-частоколом, то и не к чему разоряться больше чем на половину полка!..

Я смотрел, как проходят пехотинцы. Некоторые шагали с опущенными головами — усталые, вспотевшие, скучающие. Оскаленные рожи, двое из каждых троих — рябые. Время от времени они раскрывали рты, чтобы выплюнуть жижу от десятицентового жевательного табака. Порыв ветра донес до меня их вонь, еще более неприятную, чем их внешний вид. Та еще армия… И вот от нее, говорили люди, зависела наша безопасность. Ведь нам, говорили люди, угрожает Катскильский Террор. И если представить, что любая нация — личность, то личность Катскила была железнобрюхой, честолюбивой, безжалостной. Разумеется, это — всего-навсего политический образ, который есть не более чем иллюзия: сами катскильцы были, есть и будут жестокими и нежными, мудрыми и глупыми — короче, обыкновенными, как и люди любой другой нации.

Мне кажется, тот простой факт, что их территория с трех сторон окружает Святой Город Набер, склонил эту нацию (точнее ту самую политическую иллюзию, имитирующую реальность) к определенной ханжеской заносчивости, которую Церковь вполне могла неофициально оплакивать, но не стала бы открыто порицать. Церковные решения были прокатскильскими (в разумных пределах) уже так долго, что никто и не ожидал ничего другого…

Моганские пехотинцы шагали под моим дубом, сонные, безмозглые, измученные лица.

И тут на холме заревела труба.

Тучи стрел с обеих сторон дороги врезались в наше войско, точно лезвия ножниц. Всадники мигом спешились, лошади разом обезумели и помчались куда глаза глядят. До меня не доносилось ни звука, кроме дьявольского вопля трубы.

Катскильский батальон, сидевший в засаде, позволил пройти половине нашей колонны, а затем врезался прямо в середину. Моганские фланговые разведчики, должно быть, попросту обошли край леса; возможно, какой-то идиот решил, что лес чересчур густой, чтобы в нем могла прятаться вражеская армия. И теперь, когда ловушка сработала, моганцы, повернувшие назад, чтобы прийти на помощь своим товарищам — если бы, конечно, такие нашлись, — должны были бы взбираться на холм, и порывистый усиливающийся северо-восточный ветер дул бы им в лицо. Вопль трубы эхом отдавался в моей голове — три коротких ноты и одна длинная. Я знал, что это должен быть призыв к возвращению авангарда первого батальона, проходившего сейчас под моим деревом. Труба остановила их. Я видел пустые лица шокированных пехотинцев. Кто-то заскулил: «В Скоар… В Скоар…» Начался шум, быстро превратился в громкую брань, а потом сквозь брань прорезался взбешенный молодой голос: «Назад, сукины дети! Шевелитесь, чертовы болваны! Вы слышали, что я сказал? Давайте, давайте, сукины дети, шевелитесь!»

А сзади… что их ждало сзади? Там, под темнеющим небом, из леса высыпали люди в зеленом и принялись убивать людей в коричневом. Тогда в первый раз я услышал боевой клич кат-скильцев. А наш второй батальон все так же поднимался на вершину холма — походным строем, горделивыми шагами…

И все же там было не слишком много солдат в зеленой форме. За первой волной из леса не выкатилась следующая; некоторые уже пали — оказывается, моганская толпа умела воевать. Продолжения обстрела также не последовало. Зажатые в узкой кишке дороги, обе стороны вынуждены были вести ближний бой — страшную в своей смертоносности работу. Я не знаю, сколько коричневых фигур полегло наземь, смешавшись с одетыми в зеленое трупами. Коричневое и красно-коричневое с такого расстояния смешивалось в одну кровавую жижу.

Моганский флаг снова появился на вершине холма. По меньшей мере, солдаты умели не только ходить вдоль городской изгороди. До сих пор удивляюсь, почему крепостной дворовый мальчишка в бегах, у которого не было особенных причин любить родину, глотал слезы гордости и благоговения при виде того, как уверенно действовала моганская гвардия. Белое, голубое и золотое великолепие показалось на вершине холма — эта тряпка безо всякого смысла, за исключением фантазий, вплетенных людьми в ткань. Навстречу ему покатилась зеленая волна, волна людей, которые столь же сильно любили другую тряпку, красно-черную.

Я видел и катскильский флаг, развевавшийся на ветру. Моганская кавалерия ринулась по направлению к нему; лошади тут же попадали, проткнутые копьями. Черный и алый — цвета ночи и огня. Тот флаг был не менее величественным, чем наш, если вообще существует такая вещь, как величие.

Но внизу подо мной царило не величие, а бесчестье и омерзительность паники. Я видел попытку контратаки — один конный галопом проскакал к месту битвы, по пути плашмя ударив лезвием рот, скуливший: «В Скоар!» Только три всадника последовали за ним. Возможно, остальные находились за пределами моей видимости, пытаясь навести порядок в рядах пехоты — людей, шедших в Скоар с целью защищать его, а теперь бегущих в надежде найти укрытие за его стенами. Это было бегство людей, у которых было всего два выхода: либо бежать, либо упасть лицом вниз…

Я вытащил золотой горн. Находясь в сорока футах над ними, я сыграл сигнал, который пела труба в начале боя. Три раза…

Потом взглянул вниз. Никто не заметил меня. Наверное, им показалось, что звук идет от кого-то из своих. Теперь они никуда не бежали. Я протрубил в четвертый раз, теперь спокойнее и размереннее — как будто один из тех, кто не потерял голову, сказал паникерам: «У нас неприятности, парни».

В наступившей тишине с губ какого-то мальчишки-кавалериста сорвались слова:

— Отлично, давайте-ка врежем этим скотам!

И они побежали — но уже в обратном направлении…

В тот день Мога одержала блестящую победу, если вообще существует такая вещь, как победа. Уверен, история называет случившееся тогда победой, поскольку священники, пишущие простые учебники для школы, должны были записать сведения о дурацкой моганско-катскильской войне 317-го, не продлившейся и года. Такова старуха история, жующая свою мешанину истины и предположений, у неверного огня сегодняшнего дня…

Когда я снова взглянул на далекую вершину холма, я увидел, что гвардия все еще отбивается от нападающих. Вокруг знаменосца осталось уже не больше дюжины моганцев. Кольцо защитников редело, но они держались все с той же упрямой отвагой, окруженные темно-зеленой массой. На гребне холма деморализованной кавалерии все же удалось отбить назад небольшой пятачок земли. Тут и там потерявшие всадников скакуны убегали в лес, предоставляя людей их собственной людской изобретательности.

Однако уже вернулась кавалерия первого батальона. Они поднялись на холм; изрыгая страшные проклятия, обрушились на зеленый отряд, окружавший гвардию, и сокрушили его, это оторвавшееся от телеги колесо. Флаг заколебался и двинулся к вершине холма. Затем явились моганские пехотинцы — пришедшие в чувство, энергичные, их паника была теперь побеждена более простым желанием. В своем воображении я слышал, как их мечи со свистом рассекают воздух и с хрустом разрубают плоть — минуту или две я сам дрожал, объятый безумием гордости. Ведь это был успех моего золотого горна.

Я увидел, как мужчина в темно-зеленой форме бежит в лес, преследуемый тремя моганскими солдатами. Один преследователь потерял свою набедренную повязку и большую часть рубашки; расстояние превращало обнаженного воина в букашку — тощую, скачущую, высоко поднимая колени. Копье вонзилось в спину беглецу, и он упал. Обнаженный парень и его товарищи раз за разом тыкали спички-копья в неподвижно лежащее тело… С тех пор мне пришлось сражаться в двух войнах, не запятнав своего имени, — в войне с пиратами в 327-ом и в восстании этого года, когда мы встали на защиту реформ Диона и были вынуждены узнать, что реформы не приносят и не могут принести людям никакой пользы, если только они не проводятся постепенно. И я больше никогда не вынимал свой золотой горн рядом с полем битвы… Теперь все катскильцы обратились в бегство, а флаг Мога во всей своей красе реял на вершине холма. Я не видел красно-черного стяга; должно быть, отступавшие унесли его в лес. Я больше не видел солнечного света. Кавалерийское подразделение первого батальона присоединилось к разбитому, и их командиры начали совещаться под серым небом. Лишь пехотинцы преследовали катскильцев в лесу. Один кавалерийский командир отрывисто махал руками, точно в гневе или оправдываясь. Другой, похоже, даже сидя на испуганно танцующей лошади, умудрился высечь огонь из кремня, чтобы зажечь трубку, поскольку я увидел крошечный призрак серого дыма над его головой.

Вскоре труба позвала пехоту назад — вряд ли солдаты смогли много сделать в лесу, где катскильцы могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о погоне, — и моганские батальоны снова пришли в движение. С тех пор, как я увидел того, первого разведчика, прошло не больше двадцати минут. И за это короткое время состоялась стычка, в которую с обеих сторон было вовлечено несколько сотен человек.

Причиной войны стал очень скучный спор о границах, который так или иначе длился уже в течение пяти лет. Насколько я могу понять, государства существуют только из-за границ и ни по какой другой причине; границы же начерчены людьми, более или менее похожими на вас и на меня, и на вашу тетушку Кассандру, и нам нравится думать, что мы знаем вполне достаточно, чтобы не сидеть голым задом в грязи, не поднимать дикобраза за хвост и не отрывать ребенку голову, намереваясь вылечить зубную боль. Это интересная тема; возможно, я сумею представить вам отличное разрешение любого противоречия. После дождичка в четверг. Если, конечно, не просплю… До меня с дороги долетели слова:

— Ты видал, какого катсера я укокошил? Такого высоченного сукина сына с бородой… Ради Авраама, не похоже, чтобы их учили прикрывать свои кишки.

Некоторые голоса были переполнены болью — солдаты несли раненых. Один хотел видеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, считал он, здесь ведь безопасно, никаких вонючих солдат вокруг. Ей девять, и она могла бы надеть коричневый комбинезон, который ей сшила ма… Потом этот голос затих, но послышался другой:

— У меня болит голова.

Раз за разом, ослабевая, заглушаемый шарканьем множества ног, бряцаньем оружия, другими голосами, он повторял:

— У меня болит голова, у меня болит голова…

Они ушли, и утро стало столь же мирным, каким было прежде. Если только на свете вообще есть такая вещь, как мир…

Я не слышал за собой лая собак; теперь я освободился от этого и многих других страхов. Скоро в Скоаре будут праздновать приход славной армии, и всем станет плевать на сбежавшего дворового мальчишку. Соберутся толпы, разведут костры, дети будут танцевать голышом и визжать, в церквях зазвучат благодарственные гимны, таверны и бордели будут готовиться к долгой ночной работе, полицейским тоже придется потрудиться, разнимая ссорящихся и утихомиривая пьяниц и шарлатанов, которые выскочат из своих нор при первом же запахе всеобщего возбуждения, и ораторы поспешат из своих стойл… сами знаете, как это бывает. Найдутся и вожжи с кнутом — на тот случай, если оратор начнет мямлить при исполнении радостной задачи вбивания архиважной чепухи в мозги общественности…

Я оглядел окрестности, желая, чтобы пошел дождь и облегчил духоту. На сцене уже появились вороны; они будут цинично разглядывать все происходящее с близкого расстояния. К ним не замедлят присоединиться крысы, дикие собаки и желтые муравьи-трупоеды.

Солдат, которому давно следовало умереть, поднял и уронил Руку поверх глаз. Это движение, бывшее для меня не более заметным, чем шевеление мушиной ноги, заставило убраться прочь ворону. От руки разлетелся сноп искр, когда солнечный луч коснулся кольца или браслета. Солдат смахивал на спящего, прикрывающегося рукой, чтобы удержать сон.

«Ну же, парень, — подумал я. — Перевернись, давай! Отвернись от света, раз он так щиплет твои глаза!»

В разговорах моганцев, проходивших подо мной, я не слышал ни одного упоминания о звуке горна. Возможно, каждый считал, что музыка звучала только для него одного.

Мне показалось, что я должен подойти к солдату, пошевелившему рукой, или он будет сниться мне всю оставшуюся жизнь. Я спустился со своего дуба и решительно пошел к дороге. Никакой опасности не наблюдалось. Рыжая белка уже сидела на ветке рядом с дорогой, с любопытством глядя на меня. Я вылез из кустов, свернул налево, к полю битвы, и через несколько минут дошел до него — оно оказалось всего за несколькими поворотами дороги. Вороньи часовые хрипло закаркали мне вслед. Одна из них, отвратительная, с перепачканной красным шеей, разбежалась, пошатываясь, набрала высоту и принялась кружить так низко надо мной, что я почувствовал ее вонь и чуть было не попал под струю ее дерьма.

Первый человек, мимо которого я прошел, был в темно-зеленой форме. Он лежал в придорожной канаве, навзничь. На лице его не было ни тени злости. Его лук оказался короче и тяжелее моего; должно быть, его было трудно согнуть, но легко нести в лесных зарослях. Я мог бы взять его, но у меня появилось какое-то суеверное чувство, что, поступив так, я встану в один ряд со стервятниками. У меня было какое-то нелепое ощущение, будто все эти мертвецы задерживают меня, будто они хотят со мной поговорить. Я прошел мимо солдата, на носу которого сидела огромная бородавка. Перерубленная шея его была так выкручена, что, хотя он лежал на животе, его безжизненные глаза смотрели на меня. Он тоже хотел со мной поговорить, несмотря на мою серую набедренную повязку, — а ведь при жизни он бы толь-. ко велел мне убраться прочь с дороги, пренебрежительно скривив физиономию…

Поднявший руку человек лежал там же, где и прежде, но был уже мертв. А возможно, он был мертв все это время, движение же, замеченное мною, было лишь одним из тех бесцельных явлений, которые происходят после смерти. Искорка на его руке оказалась кольцом, рубиновой стекляшкой. Поняв, что он умер, я снова испугался. Ведь катскильские солдаты не могли уйти далеко; к тому же вскоре из Скоара должны были прийти отряды рабов, чтобы унести мертвых моганцев. Я пересек вершину холма и стал спускаться вниз, намереваясь вернуться под защитную лесную сень.

Мое внимание привлек небольшой зверек песчаного цвета, притаившийся возле куста на краю дороги. Это была дикая собака, довольно крупная для своего племени. Говорят, они так умны, что следуют за армиями на марше. А иногда ходят следом за коричневым тигром, руководствуясь той же причиной. Собака, не зная о моем присутствии, смотрела куда-то за кусты справа от меня. Я тихонько подошел поближе. Собака меня не чуяла: ее нос уже был атакован запахом человеческих существ и их крови.

Маленький ручеек тек из леса в придорожную канаву. По направлению к воде полз из густых кустов катскильский солдат, бронзовый шлем был привязан к его руке. Солдат был тощим сероглазым мальчишкой лет около семнадцати. Он подтягивал себя руками, помогая одной ногой. Другая нога была распорота от ягодицы до колена, а из левого бока торчало древко стрелы.

Собака была всего лишь бедным недоноском, но беспомощного человека могла прикончить и она. Мальчик увидел животное внезапно, и его блестящее от пота лицо осталось пустым и странно спокойным. Я натянул тетиву своего лука и, когда собака обернулась на слабый звук, выпустил стрелу в ее желтую грудь. Она зашаталась, попыталась укусить себя за бок и издохла.

Парень в изумлении посмотрел на меня.

— Я принесу тебе воды, — сказал я.

Он позволил мне взять шлем. Ему было трудно пить, трясущиеся руки ничем не могли помочь ему. Потом он уронил голову и пробормотал:

— У меня нет ничего в качестве выкупа… у старика не было денег… никогда не было.

Попытка заговорить заставила запузыриться на его губах кровавую пену.

— Я подниму тебя?

Он посмотрел на воду, явно испытывая жажду, и кивнул. Я ощутил на своей голове первые капли дождя. Когда моя рука коснулась его плеча, я понял, что для него это было чересчур. Я сложил руки ковшиком и дал ему воды, и он проглотил немного, но тут же зашелся в приступе резкого кашля. Стрела вполне могла проткнуть ему желудок.

— Стоило мне стараться, — пробормотал он.

Я снял тряпицу у себя с головы и попытался справиться с раной на его бедре. Попытка перевязать бедро закончилась ничем: мне не хватило ни длины, ни ширины. Грохот и раскаты приближающегося грома почти заглушили голос раненого:

— Ну и пусть… Ты моганец, такие рыжие космы?

Они в Катскиле странно говорили. Я слышал их речь в трактире, хотя в последние два года, когда слухи о войне становились все упорнее, не слишком часто. Они гнусавили, растягивали слова и почти проглатывали окончания.

— У меня нет страны, — сказал я.

— Да?.. Ты не из наших, я знаю каждую чертову задницу в этом батальоне, включая меня самого.

— Я один. Рву когти от хозяина.

— Понятно.

Дождь хлынул внезапным и сильным потоком; дождевые капли забарабанили по моей спине. Мы моментально намокли. Я наклонился над ним; по меньшей мере, моя рубашка не даст ливню хлестать его по лицу.

— Сам однажды убегал… пытался, то есть.

Казалось, ему хотелось поговорить.

— Папаша поймал меня, когда я собирал рюкзак, и уж поверь, я так никуда и не ушел. Он не хотел, чтобы я перся и в армию тоже, говорил, что все это чушь собачья… Ты прикончил эту желтую псину очень ловко.

— Чертов пожиратель падали!

— Там, дома, мы называем их шакалами… Здорово управляешься с луком.

— Я много бывал в лесу.

— Твоя походка выдает это. — Его голос был едва слышен из-за грохота обрушившейся на нас воды. — Рвешь когти… Эта серая штука… твоя повязка… это означает крепостного? У нас в стране так.

— Да.

— Слушай, парень, не позволяй им сгноить себя. Я имею в виду, не давай помыкать собой. Тебе плюнут в глаз, и ты плюнь в ответ, понял? Прекрасная земля, здесь зерно должно хорошо расти. Наше снаряжение всю ночь пролежало в лесу… из-под палки нас гнали, чертовы ослы, вот как они все делают… одна компания вчера откололась… да и дьявол с ней. Хотел сказать, я заметил, какая здесь прорва дубов. Значит, хорошая земля для зерна… Прошлой ночью был сволочной туман, правда?

— Я спал на дереве.

— Надо же! А сейчас дождь, да?

Мы оба промокли до нитки, вода потоками стекала на него со складок моей рубахи и водопадом обрушивалась на его ноги. Но он уже не видел мира вокруг себя, его глаза потеряли даже меня, потом снова нашли.

— Да, капает, — сказал я. — Послушай, я хочу перетащить тебя поглубже в лес, где никто не сможет нас найти, понимаешь? Полежишь там, пока не выздоровеешь. И тогда пойдем дальше.

— Правда?

Я думаю, он видел все то, что пытался увидеть и я — путешествия, дружбу, новые места. Мы пойдем вместе; у нас будут женщины, развлечения, приключения. И прежде всего — путешествия…

Я сказал:

— Все будет в порядке.

— Обязательно. Обязательно будет.

Я так и не узнал его имени. Его лицо совершенно успокоилось, и мне пришлось позволить ему лечь обратно на землю.