XIII

Лина тем временем сидела уже наверху в своей комнате. Перед ней лежали развёрнутые хозяйственные книги, в руке её было перо, она несколько раз макала его в чернила и уже исчертила вдоль и поперёк угол приготовленного для выписи разных продуктов графлёного листа бумаги, — но мысли её были далеко.

Сегодня — большой день в её жизни. Ничего не случилось. Что из того, что Наташа отказала Соковнину! Ведь ещё Соковнин не бросился от этого к ней, как ему посоветовала Наташа! И может быть даже, теперь он будет ещё более сдержанным с ней. Да и она — разве она не уйдёт, как улитка, в раковину при первой же встрече с Соковниным? Впрочем, нет! А то ещё подумает, что Наташа сказала ему это с её ведома!.. Нет, она будет держать себя с Соковниным, как всегда… Разве у неё есть уже основания менять своё обращение с ним!

Но она чувствует, что душа её взбудоражена, наплывают мысли и чувства, каких прежде не бывало. Сердце всегда искало любви. Годы, один за другим подвигавшиеся годы, ещё не пугали, как грозные призраки, возможностью будущего одиночества, но уже, как сумерки в лесной чаще, вызывали иногда жуть. Бессознательную, неопределённую жуть, которую она сама в последнее время определяла словами «девичья тоска». Любви не виделось вокруг. Куда пойти искать её? Найдёшь ли? Куда уйдёшь от своего дома — и зачем? Смутно чувствует она сегодня, что этой жути, этим сумеркам — конец. Эти сумерки — пред рассветом. Забрезжило утро. Фадеев все казался ей мальчиком… Почему мальчик, когда он одних лет с нею?.. Розовый, застенчивый мальчик!.. Сегодня она увидала в нем мужчину. И она поняла, что в душе у неё появилось внезапно такое новое чувство, которое изменило вдруг все её отношения к Фадееву и косвенным образом и к самой себе и к Соковнину. Это не любовь — о, нет, далеко нет! Даже не влечение. Но какое-то чувство благодарности, что он точно сказал ей: «Смотрите, светает!» Он не признавался ей в любви; но сегодня в каждом незначительном слове Фадеева, в его сдержанных, скромных взглядах, в его неловких, а иногда и удачных движениях, которыми он хотел угодить ей, она чувствовала, что если он ещё не влюблён в неё сегодня, то, очертя голову, влюбится завтра, стоит ей только приветливо взглянуть ему в глаза и, хотя бы даже нечаянно, забыться и не успеть вовремя равнодушно отвести этот взгляд на другого. Фадеев полюбит её! Полюбит, как розовый мальчик может полюбить грёзу, мечту, лучше которой ему никогда ничего и не снилось.

Лина чувствовала, что и в её сердце, в её мыслях, этот мальчик с его любовью к ней тоже становится светлой грёзой, её грёзой… А почему бы и нет?..

Но… рядом с ним появляется в воображении, образ Соковнина. Никогда она не замечала ни в словах, ни во всем поведении Соковнина с ней того, что сегодня так ясно было ей у Фадеева. И всё-таки… И сейчас вот… к Фадееву что-то вроде снисходительной благодарности… а Соковнин…

Наташа говорит, что это любовь… Как бы ни называлось это чувство, она знает, что она не раз мучилась им. Чего ждала она, чего хотела? Она никогда не определяла этого ясно. Но когда она видела, что Соковнина всегда влекло к Наташе, видела, как он оживлялся в её присутствии, ей как-то смутно хотелось быть на месте Наташи. Быть для Николая Николаевича самой интересной, самой дорогой, близкой, такой, чтоб, когда она не вместе с ним, он так же неотступно чувствовал в своей душе её присутствие, как чувствовала его в своей душе она. Одна мысль об этом как будто возвышала её в её самосознании. Жизнь казалась бы тогда такой большой, прекрасной, манящей!..

Но этого не было, — она видела, чувствовала, что она для него не имеет этого значения, — тогда она уже и самой себе казалась незначительной, ненужной… Да и самая жизнь, вся жизнь казалась ненужной.

Иногда она говорила себе, что это вздор. Почему именно он, Николай Николаевич, являлся мерилом её значения в жизни. Какое ей дело до него, до его любви или нелюбви к ней. Разве она не знала всех своих достоинств! Она ещё совсем молода, умна, образованна, здорова, деловитая хозяйка, а вопрос, красивее ли её Наташа, — остаётся открытым. Тут — дело вкуса. Она знает, что она невеста, достойная кого-угодно.

Но эти мысли никогда не утешали её. Что ей за дело, что есть где-то кто-то, кому она может понравиться, и тот найдёт для себя приятным и выгодным сделать её своей женой. Разве она живёт на свете для «кого-то»? И кто он, этот неведомый суженый? Не пойти ли отыскивать его? Да, жизнь не нужна, незначительна, если душа не находит отклика именно там, где только и ждёт его, где только он и нужен ей.

Таковы, только таковы были её чувства, её мысли до сегодня. Ещё недавно, на днях, когда её волновала та зависть-ревность, в которой она признавалась Наташе, когда она ещё сама не смела сказать себе о своей любви к Николаю Николаевичу, она то чувствовала прилив жизненной энергии и сил, то упадок их в связи с той или другой мыслью о Соковнине, об его настоящих или возможных отношениях к ней. Теперь, сегодня она уже способна думать об этом чувстве без того скрытого волнения, которое лишало её, бывало, всякой способности анализировать свои настроения. Она говорит себе: разве чувство любви, если оно уже и родилось, может жить без взаимности? А ведь сегодня так ясно обнаружилось, как далёк от любви к ней Николай Николаевич, если он уже сделал предложение Наташе. Разве, если он отвергнут одной сестрой, другая сестра не сумеет освободить самой себя от нелепого чувства неразделённой любви? Ведь он-то должен же будет побороть теперь в себе чувство любви к Наташе. Почему же она в свою очередь не будет достаточно сильна, чтоб побороть свою любовь к нему? Неужели надеяться на то, что он, послушав Наташу, посватается теперь за неё? Заместительница? Подачка? Конечно, он рано или поздно может полюбить и всякую другую. Но та, по крайней мере, и не будет знать об этой его неудавшейся любви, о полученном отказе. А ей, все это знавшей, видевшей, пережившей! Её гордость возмущается при мысли, что если её и полюбят, то полюбят с затаённым чувством прежней, большей любви к другой.

Как кстати явился у неё сегодня подъем сознания собственного достоинства! Фадеев, — вот этот полюбит её за неё самое!..

И всё-таки… он немного смешон ей, этот ограниченный в своём кругозоре тихий, пассивный энтузиаст! С каким забавным пафосом, с какой наивностью произносит он — не высказывает, а именно произносит — свои суждения о самых обыденных, каждому ребёнку понятных вещах. Он готов доказывать, как незыблемую истину, что вода — мокрая, а огонь — горячий. И он так же верит, что идеи социал-демократии не только самые светлые, но и единственно осуществимые на земле для того, чтоб превратить тигра в ягнёнка и человека-зверя, человека-обезьяну в бесстрастный манекен.

«Увы, я не верю!» — думает с грустной, снисходительной улыбкой Лина.

«Правоверный социал-демократ!..» Да разве вообще есть правоверные!..

Пред вопросом о любви, о поле, о семье, склоняются одинаково покорно всякие теории социального устройства жизни. Индивидуальная жажда жизни все побеждает. Она одна все нивелирует. Жизнь властно требует продолжения жизни во что бы то ни стало.

Представляет себе Лина, как это будет, если она сделается женой Фадеева. Она будет окружать его заботами и довольством, каких, конечно, не даст другим, каких у других не будет. И он эти заботы и довольство примет. Он примет их, как и её любовь, к которой он сейчас тянется, как цветок к солнцу. И не будет он равен с другими. А мечтать об общем равенстве и довольстве не перестанет…

Лина чувствует, что в её мыслях о Фадееве есть что-то покровительственное. Если она и полюбит его, это не будет похоже на то чувство, какое возбуждает в ней Николай Николаевич: нет, это то, чем могли бы быть мысли Соковнина о ней после того, как ему отказала Наташа…

Ах, если б он не любил Наташу!

Загрузка...