Девичье поле

IV

Наташа сидела посредине озера на стуле и зарисовывала в большой альбом тот вид, который она вчера ночью облюбовала для своей картины. Только сегодня она взяла его несколько иначе. С утра она вышла на озеро на то место, где была вчера. Но ей показалось, что чем дальше уклоняться в сторону, тем это будет интереснее, красивее. Она позвала Сергея, заставила прочистить дорожку дальше влево, потом расчистить круг, принести стул.

— Вот моя мастерская! — с ласковой улыбкой сказала она Сергею, усаживаясь рисовать.

— Так точно-с, — отозвался Сергей, смотря восторженным взглядом на Наташу.

— Ну, а теперь вы мне не мешайте.

Сергей смутился, покраснел, почтительно поклонился и, сказав: «Слушаю-с!» — ушёл.

Наташа в своей импровизированной «мастерской» работала с увлечением. После карандашных рисунков в альбоме она взялась и за краски. На мольберте стояла доска, на ней кнопками был прикреплён загрунтованный холст. Огромный дорожный зонтик был привязан к мольберту, чтоб не мешало солнце. Краски густели на морозе, не хотели вылезать из трубочек, и Наташа несколько раз ходила домой отогревать их, да и самой погреться. Она набросала и несколько эскизов общей картины, и несколько более тщательно выработанных этюдов отдельных частей её: и деревьев, и дома и снежных сугробов с переменным освещением, по мере того, как солнце подвигалось от востока к западу. Она хотела уловить и те тени, какие видела вчера ночью от луны, и выжидала, чтобы солнце приблизилось к тому же месту на небе, где она видела ночью луну.

А день был так прекрасен, так ярко светило солнце!

Наташа минутами не могла даже решить, что было лучше, прекраснее: вчерашний ли лунный пейзаж, или сегодняшний солнечный. Солнце казалось ей сегодня символом торжествующей любви. Казалось, оно нежно-нежно ласкало своими лучами эту белую, снежную красавицу — землю. Оно ещё не жгло её горячими объятиями, оно ещё только приближалось, снег ещё не таял, но уже стыдливо розовел под его тихими любовными ласками, как первый проблеск зарождающейся любви. Она придёт с весной, эта любовь, солнце растопит снег, и белая красота невинности уступит место зеленой творческой силе!

Вчерашнюю ночь луна вызвала у Наташи только художественный восторг и ничего больше. Она не напомнила ей, что есть на свете, кроме красоты искусства, ещё другая красота — красота любви. Сегодняшнее солнце пело ей эту песнь.

Наташа рисовала вершину высокой кудрявой сосны. Великолепная, зелёная, густая хвоя ласкала её глаз, выделяясь на ярко-голубом небе. Небо было такое чистое, такое голубое, — быть может, именно потому, что оттенялось зеленью вершин, — такое голубое, что напоминало небо юга. Напоминало Наташе другое, более тёплое, далёкое небо, напоминало другие жаркие дни. И вот на этой густой зеленой вершине она зарисовала белые хлопья ещё не облетевшего инея. Она старалась передать чёрным карандашом всю красоту этих маленьких белых клочков, вкраплённых и в синеву неба, и в зелень хвои, точно пробивающаяся седина в тёмных волосах.

Солнце, и синее небо, и эти маленькие сединки вызвали в памяти другой образ. О, как хотела бы она, чтобы теперь её дорогой Henri был здесь! Как она хотела бы видеть, — нет, не видеть — чувствовать его над своим плечом, чувствовать его голову, склонённую над её рисунком, сознавать, что в эту минуту его любящий взгляд следит, как её карандаш закрепляет на бумаге вот всю эту ликующую красоту природы. О, эта милая одинокая полоска седины на его виске! Как она сразу полюбилась ей. Да, он оригинален во всем, даже и в этом. Даже помимо его желания сама природа пооригинальничала, дав ему этот преждевременный клочок седины, символ мудрой старости, на его молодую, чуть не по-детски восторженную голову.

Наташа смотрит на голубое небо, на солнце, на деревья, её карандаш бегает по бумаге и тщательно, точно, выразительно зарисовывает и контуры дома, и голые ветви сиреневых кустов. Ничто не ускользает от её взгляда, — а там, внутри её, точно какие-то другие глаза смотрят куда-то в глубину души и видят другие образы, другие картины.

Океанский берег Бретани. Пёстрая толпа купающихся. Волны морского прилива набегают на песчаный пляж. В воздухе так тихо-тихо, — даже бриза нет. А дочь моря, волна, длинная, стройная, вздымется высоко, точно грозит-угрожает своим пенящимся гребнем, и вдруг стремительно-неудержимо бросится, понесётся на толпу купающихся. Точно она хочет схватить сразу всю эту толпу, отнять у земли и унести в дар отцу-океану… Не унесёт! Это мощный океан только шутит-играет с землёю и только ласкается к ней. Как вот и здесь, сейчас, это зимнее солнце ласкается к этому девственному снегу. Вечная сказка любви. Волна с шумом раскатится на берег, разольёт по нему пену своего гребня и сейчас же куда-то исчезнет, пропадёт. Море точно вздохнёт глубоко-глубоко и отхлынет назад. А там уже опять набегает новая волна, за ней другая… третья… и, ласкаясь и играя, вечерний прилив надвигается ближе и ближе. Наташа со своим мольбертом сидит на складном стуле на горячем песке пляжа и яркими пятнами набрасывает этюд этих вечно вздыхающих волн прилива. И вот уже прилив приближается к её ногам. Пора сняться с места, надо взять стул и краски и маленький мольберт. А она запоздала: сейчас вот эта, следующая же волна докатится и опрокинет её мольберт, прежде чем, она успеет перенести его к тому месту, куда уже отнесла краски и стул. Она бежит схватить мольберт, но чья-то другая рука уже подняла его и стремительно уносит от волны, и чья-то белая фетровая шляпа посылает обманувшейся волне насмешливый поклон.

«Какие большие последствия бывают иногда от маленьких случайных знакомств», — думает Наташа, охваченная радостным чувством от промелькнувшего дорогого воспоминания.

Как хотелось бы ей, чтоб её Анри видел вот этот пейзаж! Какое бы впечатление произвёл он него. Ведь он ни о чем подобном и понятия не имеет! С каким восторгом он рассказывал ей о своих похождениях по снегам Альп, о красотах снегового альпийского пейзажа. Пусть там величественно красиво, да, — но ведь там совсем другое: там вершина ледяной красоты, там недосягаемая для человека красота природы, там грань мира, конец жизни. А здесь — душе в этом снегу может быть так же тепло, как в жаркий день на берегу моря. Здесь — чистота, и нет смерти. Пусть мороз на время сковывает и здесь жизнь, но зато он заставляет ещё сильнее думать о радости жизни. Он бодрит. Он сам — страшная всесокрушающая сила и будит силу. Он не даёт здесь этой силе заснуть, изнежиться. О, как хотелось бы ей написать этот пейзаж таким, чтобы он говорил своим холодным снегом о той несокрушимой жизненной теплоте, которая таится под ним!

Она никогда не была узкой патриоткой. Она никогда не чувствовала любви к своемутолько потому, что оно своё. Её сердце и ум не подчинялись привычке, привязанности. Везде и во всем, что она видела вокруг себя дома, она любила не своё, а свободу, красоту, силу. Любила это не только, когда это попадалось ей на пути, но и когда оно казалось скрытым; когда оно жило только в надеждах; когда нужно было работать, чтобы создать, найти, пробудить, показать это. И прежде всего быть сама такою: свободной, красивой, сильной. Все равно, где, на чем, для кого проявить свои силы. Искусство международно, а только искусство и было для неё жизнью. С тех пор, как она пожила в Париже, она чувствовала себя там так же дома, как на родине; но жизнь дала ей для творчества русский материал и русскую душу, и её художественный восторг, её творческое вдохновение принимают русскую окраску.

Охваченная мыслью о тех силах, какие могут таиться под этими необозримыми сугробами, на которые она загляделась сейчас восторженными глазами, она мысленно обращается к своему далёкому другу: «Постой, Анри, мы ещё с тобой поспорим! Я напишу мой пейзаж, и мы выставим его в Салоне рядом с твоими „Альпийскими снегами“. Пусть Париж смотрит. Пусть он почувствует разницу между вечно холодными бесплодными вершинами Альп и скрытой теплотой русской зимы, такой же мощной и чистой, какой может быть русская душа!..»

— Наташа, ты не замёрзла?

Наташа оглянулась:

— Мама! Я и не заметила, как ты подошла.

— Я было не собиралась мешать тебе, да захотелось взглянуть, как ты работаешь. Да и боюсь, простудишься ты. Ведь ты здесь уже больше часу. А мороз градусов больше десяти.

Наташа, не вставая, обняла левой рукой голову наклонившейся над её альбомом матери и поцеловала её.

— Мамочка, ничего. Но, правда, я уже чувствую, что холодно: пальцы плохо двигаются, хоть я их и растираю. Ну, на сегодня во всяком случае довольно. Смотри.

— Чудно-хорошо, Наташа! Вот это успехи. Да, это уже и не то, что твои прошлогодние рисунки, которыми мы тогда восторгались. Сосна-то эта, сосна-то — поразительно красива! И этот снег на хвое. Я прямо вижу его. Это снег и ничто другое. Хорошо, Наташа.

И Александра Петровна в свою очередь обняла Наташу и крепко поцеловала её в лоб.

Наташа закрыла альбом, забрала холсты и, обняв мать за талию, пошла вместе с ней домой.

— Я пришла за тобой, Наташа, между прочим потому, что приехали гости.

— Кто?

— Николай Николаевич Соковнин. Он ужасно обрадовался, узнав, что ты здесь. Хотел сейчас же бежать сюда. Но я не пустила. Нет уж, говорю, она работает, я уж лучше сама пойду, спрошу, захочет ли она прийти.

— Что ты, мама! Я ужасно рада повидаться с ним. Некоторым образом друзья детства — и больше года не видались! Ах, милый Николай Николаевич, как вы кстати. Ну, а ещё кто?

— С ним приехал Фадеев, новый помощник лесничего. Я даже не знаю, как его зовут. Очень милый и очень красивый молодой человек: кажется, только недавно и курс-то кончил.

— А Соковнин кончил курс?

— Нет ещё.

— Все нет ещё!

— Да что же ему торопиться. Тогда будто бы помешали все эти беспорядки в университетской жизни, а и теперь вот живёт в своей усадьбе всю зиму, занимается хозяйством, бывает у нас. Съездит в Петербург, покажется в университете и опять назад.

— А он из каких теперь: левый, правый?

— Да из никаких. Каким и всегда был.