Девушки

Глава 16

Когда Варя сошла с поезда в родном городе, стояла глубокая ночь. Февраль в последних числах брал свое, наметая сугробы снега. Варя попробовала бежать, но вскоре устала, без конца натыкаясь на снежные наносы и часто падая. Ей было жарко несмотря на то, что ноги промокли от набившегося в ботинки снега. Опасаясь простуды, Варя отдыхала понемногу, затем снова прибавляла шагу и все всматривалась, не мелькнет ли из-за какого-нибудь поворота знакомый, затененный зеленым абажуром свет в комнате матери. Дома кругом стояли, словно нахохлившись, под снежными шапками, и нигде ни одного огонька.

Дверь отпёрла тетя Даша и, должно быть, сразу поняв состояние Вари, поспешно пояснила:

— Марье Николаевне лучше, поправляется. Снимай- ка пальто, давай сумку. Да умойся с дороги.

Варя торопливо сбросила пальто и положила на подвернувшийся стул сумку. До чего же этот её приезд не походил ни на один из тех, когда мать сама встречала Варю у порога, целовала, то и дело отстраняя от себя, чтобы насмотреться! За стеной от Вари находилась мать, но соседка, словно отодвигая ту минуту, когда нужно будет пройти последние шаги до комнаты больной, выдумывала все новые и новые заботы: снять ботинки, причесаться.

— Ах, нет, тетя Даша, потом! — проговорила Варя, не слушая её и со все возрастающим волнением, страшась даже подумать, какой же она сейчас застанет мать, вышла из кухни.

— Варенька моя приехала! — услыхала Варя, голос матери, прежде чем увидела её в полураскрытой двери комнаты.

Марья Николаевна стояла, держась за косяк, до того на вид худая и слабая, что Варя бросилась поддержать её.

— Мама, мама! — воскликнула она, прильнув к её плечу.

Давно сдерживаемые слезы потекли по лицу Вари; она старалась плакать молча, не всхлипывать — и не могла. Исхудавшие, узенькие, совсем как у подростка, плечи матери были до того беспомощными и слабыми, что девушка впервые отчетливо подумала о том, что отныне не мать для неё, а она для матери должна быть защитой и опорой в жизни.

Как можно осторожнеё подняв мать на руки, Варя отнесла её в. комнату.

— Нет, какова, приехала дочь, а она её прячет от меня! — жаловалась на соседку прерывающимся голосом Марья Николаевна, усаженная Варен на постель. — Книжек не дает, сама мне на ночь сказки читает…

Вскоре мать заснула, утомленная болезнью и радостным свиданием с дочерью. Варя плотно прикрыла дверь её комнаты, на цыпочках вышла на кухню. Пока разогревался ужин, уже рассвело. Надев свои меховые тапочки, ждавшие её от приезда до приезда, Варя пошла по дому. В кабинете покойного отца оставалось все по-прежнему, кроме появившейся под портретом Ленина новой фотографии: отец на ней был снят в форме полковника. Вот точно таким — Варя помнила — они провожали его на фронт.

Затем Варя оглядела все шкафы с книгами, открывая каждый. С полок сыпались бумажки с цитатами, номерами страниц, исписанные мелким материнским почерком. Варя бережно клала их обратно.

В своей бывшей комнате Варя села на продавленный стул за письменный стол. Здесь она с подругой делала уроки, читала. Обои на стенах, рамы — все было в пометках, полных когда-то большого смысла для неё н значимости.

«Неужели я не сдам на «5» алгебру?»— прочитала Варя сделанную своей рукой пометку в ящике стола. «Сдала. Ура!»— стояло пониже.

«Да здравствует 10 дней каникулов!»— красовалась подружкина надпись на форточке.

«Невежда, — нравоучительно поправляла Варя, — не каникулов, а каникул». Тут же в шкатулке на полочке мать хранила её письма. Варя порылась и наугад вытащила одно. Это было то самое, которое заставило её покраснеть даже сейчас.

«Мама, пишу тебе, как старшей подруге, — взглянула Варя в заключительные строки. — Я, кажется, могу влюбиться в Леву Белочкина. А вдруг безответно? Тогда я уж больше не полюблю никого. Твоя несчастная дочь Варвара-мученица».

— Вот тебя-то мне и надо, — сказала вслух Варя и, разорвав письмо на мелкие клочки, выбросила в форточку.

…Как быстро идет время! Давно ли, после смерти отца, они жили тут вдвоем. Уныло, пусто было в их доме; чтобы не тратить лишнего топлива, перешли жить на кухню. Мать преподавала тогда на партийных курсах и работала в райкоме. Просыпаясь ночами, Варя часто видела, как мать, отодвинув книги, о чем-то думает, а слезы ползут по её щекам. Варя чувствовала сердцем, что в такие минуты замкнутую и сдержанную в своем горе мать беспокоить нельзя. Она старалась дышать ровнеё, будто спит. Мать успокаивалась и принималась снова за книги.

«Мы, коммунисты, — люди особого склада. Мы скроены из особого материала», — как-то, читая, произнесла она эту фразу вслух и, должно быть пораженная вдруг открывшимся ей смыслом давно известных слов, снова медленно, вдумчиво повторила: «Мы, коммунисты, — люди особого склада».

Варя засмотрелась на лицо матери — такое оно у нес было необычное. Она повернулась и скрипнула кроватью.

— Ты не спишь, Варенька? — окликнула мать и заговорила с ней об отце, словно с подругой, об их длившейся много лет любви, о поздней женитьбе: то каторга, то царская тюрьма. Сколько пережито, выстрадано! Но отца было трудно сломить, и эта стойкость, вероятно, передавалась и ей: Отец, Варя знала давно, пять лет отсидел в одиночке, в колодце-камере, в которой едва- едва лишь хватало вытянуть ноги. Мать поехала с ним на каторгу, затем на поселение и там выходила, вылечила его. На фотографиях тех лет лицо матери молодое, полное сил.

А сейчас она сидела на краешке кровати, маленькая вся, легкая, с поседевшими после гибели отца волосами, слабая и, казалось, беспомощная.

— Мама, мама, какая ты у меня хорошая! — только и могла сказать Варя.

Мать проснулась утром в хорошем настроении и несколько окрепшая. Варя успела поспать часа три и тоже не чувствовала усталости. В доме было как-то по- особенному светло и уютно после общежития. Цветы, заботливо пересаженные матерью в новые банки, зацветали на окнах, сад буйствовал со всей пробуждающейся весенней силой, напирая набухшими ветвями старых лип в окна, в дверь террасы.

Марья Николаевна сидела в кресле с закутанными в плед ногами, в серой байковой кофточке с отложным воротничком, умытая, причесанная. Седенький пучок волос, величиной с детский кулак, трогательно, по-старушечьи, торчал на затылке. Болезнь иссушила её, но не изменила. Все так же вспыхивали глаза при интересующем её разговоре, молодо звучал голос, тонкие руки с синими жилками споро и любовно перебирали книги, бережно листали страницы.

О Герцене Марья Николаевна могла говорить часами. Она, как очень дорогое, берегла тоненькую, пожелтевшую от времени книжку «Сорока-воровка», подаренную ей в дни далекой юности отцом Вари.

— Съезди как-нибудь на Воробьевы горы, — попросила мать, особенно оживившись. — Мы с твоим отцом любили бывать там в память о Герцене. Да, а с письмами Герцена ты не знакома? — говорила Марья Николаевна. — Ну-ка, подай мне ту синюю книжку! Советую почитать.

И мать, волнуясь, должно быть на память, потому что книжка подрагивала в её руках, читала посвящение Герцена сыну Саше:

«Ты, может, увидишь его… не останься на старом берегу… Лучше с революцией погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции. Религия революции, великого общественного пересоздания — одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждений, кроме собственного сознания, кроме совести…

Иди в свое время проповедывать её к нам, домой; там любили когда-то мой язык, и, может, вспомнят меня. Я благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви. Твой отец».

Марья Николаевна закрыла книгу и, сняв очки, стада протирать глаза.

— Застилает и застилает, — сказала она виноватым тоном. — Пора очки менять.

«Старушка моя молодая, как я люблю тебя! — думала Варя, украдкой посматривая на мать. — Сумею ли я когда-нибудь быть такой, как она? Образованной, справедливой?»

Вошла тетя Даша и подала матери стакан теплого молока.

— А книжечки-то надо положить на место, не читать, — сказала она, забирая у матери Герцена,

Днем стали приходить знакомые проведать мать. Дарья Ивановна натянула на дверной звонок меховую рукавицу, чтобы не беспокоил больную, и всем отвечала неизменно:

— Живы, здоровы, поправляемся!

Мать заведовала отделом агитации и пропаганды в райкоме партии. Случалось, если её не заставали на работе, приезжие из колхозов прямо направлялись к дому в любой час дня и вечера. Распрягали лошадей, задавали корму. Тетя Даша ворчала, что у липы ободрали всю кору.

«Пожалуй, трудно будет маме в Москве на заводе», — думала Варя, приглядываясь к жизни матери и все еще не решаясь завести с ней разговор об этом.

Девять дней пролетели незаметно. Варя даже в городе ни разу не побывала, находясь все время неразлучно с матерью.

На улице за эти дни здесь стало совсем по-весеннему: падала капель из труб на посеревший ноздреватый снег, синел за станцией хвойный лес.

— Здоровье Марье Николаевне из столицы привезла, легкая рука у тебя, Варюша, — говорила повеселевшая тетя Даша.

— Мама, ты слышала, что говорит она? — спросила Варя, начиная долго откладываемый разговор. — Может, тебе вообще в пользу бы пожить несколько в Москве?

— Как, не работая? — удивилась мать. — Что значит несколько?

— Ну, год-другой… А работать, почему же, на заводе дело найдется для тебя, — обрадованная, что мать не отказывалась сразу, говорила Варя. — И знаешь, мама, зажили бы с тобой как!..

— Я все одна и одна, — заговорила мать. — До болезни не замечала, некогда было. А тут…

Голос у неё дрогнул. Варя внезапно, словно у неё подкосились ноги, опустилась на стул, не смея взглянуть на мать.

Черные большие грачи расхаживали в огороде по прошлогодним грядкам с таким независимым видом, будто знали, что в доме живет больной и некому вспугнуть их.

Варя представила, как мать вот так же сидела в одиночестве у окна, предаваясь тоскливым мыслям, и слезы выступили у неё на глазах.

— Рыжик мой! — оправившись, сказала мать и коснулась Вариных волос. — Значит, по рукам, как говорит твоя Сима?

— По рукам, мама, по рукам!

Лежа в эту ночь у тоненькой перегородки, разделяющей их кровати, Варя прислушивалась к дыханию матери, мечтая, как они устроятся в Москве.

На следующий день мать начала бродить по комнатам. Подобревшая тетя Даша отперла на крыльце почтовый ящик и вынула оттуда целый ворох газет.

— Не сразу только, Марья Николаевна, — говорила она, сортируя по числам газеты, и вдруг, ахнув, запричитала:

— Батюшки, Марья Николаевна, голубушка, гляньте-ка вы, да ведь это Варя наша в «Труде!»

Мать торопливо надевала очки не повинующимися ей руками.

— Дай сюда, — строго сказала она Дарье. — Напугала как! А и верно, похожа, — добавила она, рассматривая снимок. — Варя, да ты что надулась? Недовольна разве?

— Конечно, недовольна. Снимали всю бригаду, а посадили одну меня. Я не Комова небось! — отозвалась Варя.

Мать укоряюще покачала головой.

— Подождите-ка, да тут и статья есть на второй странице. Читай, Варя. Дарья Ивановна, послушай.

Варя читала довольная. «Вот что значит писатель, как правильно описал все наши треволнения! Ну, очерк девчатам понравится. Соскучилась я о вас, друзья мои!»

— Завтра тебе надо ехать, — первое, что сказала мать, когда Варя дочитала очерк. — Как же там без тебя, а если что не так?

— Борис Шаров обещал позвонить в случае чего, да и на Симу я надеюсь.

— Предположим, но… Да не возражай, пожалуйста? — прикрикнула мать.

Она взяла газету и стала перечитывать очерк. Тетя Даша встала и на цыпочках вышла из комнаты. Варя с волнением ждала. Ей уже начинало казаться, что в статье перехвалили их. и это не по душе придирчивой матери.

— Хорошая у тебя бригада, — сказала, дочитав, мать.

К шестичасовому утреннему поезду на другой день разбудила Варю мать. Вставать не хотелось: очень уж удобно на большом кожаном диване в кабинете отца. Все привычное кругом, милое сердцу. Ленин с вышитого портрета все так же, как в дни детства, смотрит, прищурившись, в своей неизменной кепочке и с красным бантом на пиджаке: вот-вот заговорит. Пряча лицо в подушку, Варя подумала, что будет очень скучать в общежитии, пока не приедет мать.

— Вставай, Варенька, да помоги мне снять портрет со стены, — попросила Марья Николаевна.

— Ленина?

— Ленина. Тебе от отца… дорогая память, — медленно проговорила мать.

Тропинка на станцию бежала в гору, и Марье Николаевне, прильнувшей к окну, мнилось, что Варя не идет, а как бы набирает высоту. Варя часто оглядывалась, пока не скрылась за поворотом, и разрумяненное лицо её сияло счастьем. Такого сюрприза она не ожидала. Ведь это был тот самый портрет, в надежной дубовой раме, — подарок отцу от ивановских рабочих.

«Мы завоюем право на него — всегда с нами в цехе у станков пусть будет он!» — думала Варя, поднимаясь все выше и выше в гору.