Джалита

Эхо войны

Володя пришёл в прокуратуру вместе с Настенькой. Её не вызывали, так как не знали, где и как искать девушку из Москвы. Но они решили прийти вместе и теперь сидели за столом следователя, относительно молодого человека интеллигентной внешности с очень внимательными спокойными и может несколько усталыми глазами. Худощавое тело пряталось под белоснежной рубашкой, подчеркивавшей своей белизной официальность чёрного пиджака и столь же чёрного галстука. Довольно высокий лоб казался ещё более высоким благодаря появляющимся залысинам. Выпадение волос могло объясняться либо напряжённым умственным трудом, либо недостаточно качественным питанием, лишавшим организм необходимых компонентов для роста и укрепления волос на голове. Скорее всего, влияло и то и другое, поскольку напряжённая работа по охране порядка в городе сопровождалась зачастую отсутствием времени на нормальное питание.

Николай Николаевич Передков работал следователем недавно. До этого он был инструктором городского комитета партии, куда попал с комсомольской работы. Ещё до перехода в партийный орган он поступил на заочное отделение юридического факультета Киевского университета, где вскоре от него потребовали найти работу по специальности. Партийная работа не совсем устраивала преподавателей университета, да и самому Николаю хотелось заняться настоящей юридической практикой. И всё-таки следователем он стал, благодаря случаю, который изменил многое в его жизни и заставлял потом не раз задумываться над значением случайностей в жизни человека.

Произошло это летом, когда Передкова направили в санаторий «Ливадия» отвезти бланки наградных листов. Дело было простое, почти чисто курьерское. Нужно было только объяснить кое-какие детали по заполнению отдельных пунктов, что и было сделано весьма быстро. Освободившись, Николай Николаевич прошёлся пешком до небольшой площади, где договорился с водителем машины встретиться после того, как тот съездит на заправку горючим. В ожидании он остановился под тенистым деревом и стал по привычке наблюдать окружавшую жизнь, фиксируя для себя интересные детали.

Десять часов утра. Солнце выскользнуло из-за огромного платана, под которым стоял Передков, и начало припекать. День ожидался быть жарким.

Посреди дороги разлилась в своё удовольствие лужа. Чистое голубое небо казалось опрокинутым в тонкую водную гладь и вода в луже, спасибо отражению, теперь представлялась не грязной, а тоже голубой и прекрасной.

По одну сторону от лужи служебный вход продуктового магазина. Сюда выносят пустые ящики из-под молока, кефира, вина, пепси-колы, которую не так давно стали производить в Симферополе по американской лицензии. Кому, кроме американских бизнесменов, нужна была пепси-кола, заменившая собой знаменитый российский лимонад, сказать трудно. Лимонад и другие прохладительные напитки, включая целебные кавказские минеральные воды «Боржоми» и «Ессентуки» различных номеров, всегда успешно утоляли жажду и являлись обязательным украшением праздничных столов. Теперь же многие белые и не совсем белые кости трудового народа считали неприличным отмечать праздники без пепси-колы на столе, которую подавали главным образом в качестве подарка для детей. Хотя раньше ту же радость их желудкам доставляли лимонад и ситро. Привлекало иностранное происхождение напитка, усиленно разрекламированное.

Магазин работает с семи утра, и теперь у его дверей нагромоздилась целая гора тары.

По другую сторону от лужи, чуть в стороне от неё, расположилась маленькая деревянная пристройка, подпирающая собой высокую стену из мощных кусков диорита, сложенную ещё в прошлом веке. Да, именно так, поскольку сам санаторий Ливадия в качестве царской резиденции был построен значительно раньше революционных событий Октября. Николай Николаевич знал и то, что складские помещения санатория, находящиеся чуть ниже разлитой перед глазами лужи, занимали в настоящее время обширные площади бывших царских конюшен.

В ожидании задержавшейся машины, глядя на старые, но по- прежнему крепкие кладки стен, легко представлялось молодому человеку, как в начале века по этим мощёным тогда дорогам выезжали с грохотом кареты расфуфыренных шёлковыми одеждами придворных, а то и самого царя. Челядь, очевидно, испуганно пряталась от сердитых глаз вельможных особ, а может, напротив, торопливо подбегала услужить да получить звонкую мелочь на водку.

Казалось бы, эти картины приходили в воображение просто так, но Николай Николаевич который раз поймал себя на мысли, что из ничего ничто не происходит. Воображаемая челядь и мелочь на водку возникли в голове оттого, что перед глазами была соответствующая таким воспоминаниям картина.

На двери деревянной пристройки, выглядевшей весьма старой, но построенной вполне возможно недавно из старых досок, крупными буквами было выведено: «Стеклоприемный пункт магазина номер сто двадцать пять». Буквы помельче сообщали о том, что пункт открыт с десяти ноль-ноль до девятнадцати с перерывом на обед с четырнадцати до пятнадцати часов.

Большой амбарный замок на двери ясно говорил, что хозяйки заведения ещё нет, но очередь уже собирается. Возле самой двери стоит большущая плетёная корзина, заполненная доверху самыми различными бутылками: широкогорлыми из-под молока, ряженки и кефира, белыми водочными, зелёными с длинными узкими горлышками, не так давно хранившими в себе румынские вина, стандартными на ноль семьдесят пять литра от портвейна таврического, мадеры, рислинга.

Хозяин корзины — высокий плотный мужчина, внешностью напоминающий агента снабжения, гладко выбритый, аккуратно выглаженный, но без претензий в одежде, поскольку он знает, что должен уметь всюду произвести впечатление, чтобы хорошо войти в чей-то офис с просьбой и так же хорошо выйти, если даже было отказано. Но постоянные поиски нужных товаров, вечные командировки и перебежки из конторы в контору не позволяли уделять внимание самому себе, а потому во взгляде и одежде заметна была этакая торопливость агента снабжения. Вот и сейчас он будто бы неторопливо расхаживает по дороге, самодовольно поглядывая на остальных, зная, что первым сдаст бутылки, а всё же нет-нет, да и бросает взгляд на большой, заметный издали циферблат ручных часов — он торопится и потому первым оказался у стеклоприёмного пункта.

За корзиной выстроились в очередь не люди, а их представители: плотно набитые выпирающими во все стороны бутылками и банками туристический рюкзак и холщовый мешок, затем уже сумки и сетки.

Именно вид этих многочисленных бутылок, непокрытых крышками горлышек — свидетелей разнообразных недавних выпивок навёл воображение Николая Николаевича на картины спешащей за чаевыми на водку челяди. Вообще его поражало в последнее время растущее чуть ли не истерическое желание людей покупать спиртное. Вопреки начатой два года назад борьбе с пьянством, оно вдруг словно прорвало плотину и хлынуло на улицы потоками. Люди расхватывали дешёвые вина так, словно дают их в магазине последний раз. Все почти набирали ординарный низкокачественный портвейн, или какое другое вино подешевле, впрок сумками и ящиками, чего прежде никогда не было.

Происходило странное искривление, которое многие ощущали, но не могли понять, что и откуда, а потому не могли воспротивиться и уж тем более изменить.

Владельцы пустой стеклотары стоят по другую сторону дороги в тени ленкаранских акаций. Среди них худенькая невысокая женщина лет пятидесяти в стареньком платье цветном то ли оттого, что на нём были цветы, то ли от разных пятен неопрятного происхождения. Она отделяется от группы, подбегает к мужчине, похожему на агента снабжения, радостно сообщает, что Аня, наверное, скоро придёт, что она слегка задерживается, так как принимала вчера до семи вечера и, конечно, устала.

Широколицый парень без галстука и в рубахе навыпуск интересуется, кого принимала Аня и почему так рано кончила. При этом он громко хохочет.

Женщина в цветном платье возмущённо тараторит о современных нравах. Вся она очень подвижная. Глаза её…

— На хаус!

Из-за угла магазина появляется долговязая фигура мужчины, толкающего впереди себя низенькую трёхколёсную тележку.

— На хаус!

Тележка подкатывается к груде ящиков. Долговязый хватает два первых попавшихся под руку и швыряет их на тележку. Затем, откинувшись назад, как бы разгоняясь, устремляется всем телом вперёд, и тележка врезается в лужу, разрывая и разбрасывая в стороны голубые отражения неба.

— На хаус!

Дырявые ботинки с силой шлёпают по луже вслед за колёсами тележки и мчатся по асфальту, оставляя мокрые следы, которые, впрочем, сразу высыхают на солнце. Женщина в цветном платье на секунду останавливает свои быстро бегающие глаза:

— А вот и Лёшка. Давай-давай, работай!

Девушка с зелёными, как яшма, глазами и смешно торчащими косичками, в ярком летнем сарафанчике, едва доходящим краями до колен, пришедшая сюда с тарой впервые, участливо спрашивает:

— Чего ж он по луже-то?

Ей было жаль долговязого, годившегося по возрасту ей в отцы, если не в деды, как жаль было всего живого, попадающего в беду: зверя в капкане, птицу в клетке, рыбу, бьющуюся на крючке рыболова. Чёрные глаза её широко раскрыты, длинные ресницы вспорхнуты почти к самым бровям, тонкие губы сжаты уголками вниз, делая личико откровенно изумлённым и несколько испуганным.

В её жизни всё было ещё недавно. Недавно приехала сюда, недавно вышла за муж, недавно родила и вот вышла сдать накопившиеся бутылки из-под минеральной воды, которую ей рекомендовали пить побольше, да водочные и винные, выпитые мужем с друзьями по случаю рождения сына. Она уже подсчитала, что на деньги, которые получит за бутылки, можно будет купить новые колготки, которые вчера завезли в промтоварный магазин, что совсем рядом с продовольственным. Но вот долговязый, что ж он по луже-то?

Рядом стоит широкоплечий пожилой мужчина с реденькой седеющей бородкой и колючими глазами на съёжившемся от времени лице. Чувствовалось, что когда-то он был крепышом с не дюжиной силой, сохранившейся немало и поныне. На вопрос девушки он неспешно отвечает:

— Ничего с ним не станется. Вода тёплая. Да он же лётчик. — И как-то злорадно хохочет, широко раскрывая крупный некрасивый рот.

— Не называй его так, — урезонивающим тоном говорит женщина в цветном платье. — Не знаешь, что он этого не любит? Зачем дразнить человека напрасно? Он делает своё дело, а ты не мешай.

Но Лёшка уже услыхал.

— Я лётчик! На хаус!

Тележка описывает широкий круг и направляется прямо к бородатому мужчине.

— Я лётчик, а ты кто? Раздавлю! На хаус!

Но, не доезжая метра два до бородатого, долговязый резко сворачивает, гогоча на всю улицу, подъезжает к приёмному пункту, сбрасывает рядом с другими ящиками привезенные сейчас на тележке и отправляется снова к магазину.

Широкоплечий бородач слегка посторонился было, но не очень испугался угрозы Лёшки и собирался что-то сказать ему вдогонку, но в это время к ожидавшим подошёл мужчина средних лет в сером костюме и серой шляпе.

— Ну что, не пришла ещё? — поинтересовался он, и, не дожидаясь ответа, потому что и так всё было ясно, добавил таким же деловым тоном, каким был задан первый вопрос:

— Кто даст рубль? Петро, будешь?

— Да ты ж только что получил деньги. Что ты жмёшься? — Возмутился бородатый, к которому, не смотря на возраст, обращались на ты и назвали Петром. Довольно злые глаза его слегка сузились, уголки рта брезгливо поползли вниз. Весь вид его выражал полнейшее презрение. В довершение он сплюнул сквозь зубы, сунул руки в карманы и отвернулся.

К ним подходит мужчина с внешностью агента снабжения. В руке рубль.

— На, Федька, держи.

Но Федька уже на взводе. Не то пристыженным, не то обиженным голосом говорит:

— Ладно, сам возьму. Убери свою бумажку!

И резко повернувшись, быстро идёт в магазин, но по пути останавливается, оборачивается и кричит:

— Маруська, огурчик или что, есть у тебя?

Женщина в цветном платье, присевшая было под деревом на пустой ящик, оценив сразу обстановку, вскакивает:

— Найдётся, а как же, сейчас принесу.

— И стакан захвати!

— Не бойсь. Знаю, не забуду.

— На хаус!

Тележка с тремя ящиками мчится через лужу. Девушка с чёрными глазами вздрагивает. Бородатый мужчина хохочет. Николай Николаевич молча стоит в тени, наблюдая. Солнце жжёт нещадно.

Прошло десять минут. За это время в огромной советской стране, выпускавшей пятую часть мировой промышленной продукции, не смотря на наметившиеся сбои, выражавшиеся хотя бы в том, что теперь ни одна республика не выполняла взятых договорных обязательств по поставкам, всё же было вылито в гигантские котлы более трёх тысяч тонн стали, шахтёры выдали на гора около пятнадцати тысяч тонн угля, по валкам текстильных предприятий прокатились почти двести пятьдесят тысяч квадратных метров новых различных видов и расцветок тканей, сошли с конвейеров двадцать тракторов, сто восемьдесят телевизоров, полторы тысячи часов, родилось сто новых жителей Советского Союза.

Десять минут времени. Николай Николаевич успел лишь позвонить в горком из стоящего у магазина телефона автомата, чтобы услыхать от секретарши Нины, что машина задерживается по причине незначительной поломки и его просили немного потерпеть в ожидании. Он занял опять свой наблюдательный пост под платаном.

В районе стекло приемного пункта картина приобрела новые очертания.

Федька слегка дрожащей рукой льёт водку в стакан, держа осторожно почти прозрачную бутылку навесу. Опыта в таких делах у него хватает и он не боится перелить, но рука дрожит от нервного напряжения в предвкушении скорого опьянения, которое будет оттягиваться в связи с тем, что сначала будут пить другие, как и положено в кругу товарищей по питью. Маруська берёт стакан и уважительно подаёт его Петру, протягивая следом огурец.

Бородатый, выдохнув, залпом выпивает, откусывает огурец и передаёт его мужчине, похожему на агента снабжения. Тот, получив свою порцию напитка, проделывает то же самое, только без предварительного выдоха, и огурец, значительно сократившийся в размерах, со словами «Васька, ты тоже причастись», как эстафета, переходит к широколицему парню без галстука. Он довольный тем, что его не забыли, залихватски опрокидывает стакан в огромный рот, проглотив большим глотком, слегка передёрнул плечами, шумно потянул от огурца носом и, не откусывая, передал его со стаканом разливающему. Тот долго примеряет, сколько налить себе, чтобы не ошибиться. Водка льётся рывками, наполняя стакан до краёв. Федька пьёт маленькими глотками, не торопясь, останавливаясь и смакуя.

Последняя, пятая порция, уже меньше половины стакана, попадает Маруське. От остатка огурца она отказывается. Выпив, некоторое время стоит с поджатыми губами, сдерживая дыхание. Огурец доедает, громко чавкая, Федька.

Девушка с зелёными глазами предусмотрительно отошла в сторонку, чтобы не подумали, что и ей хочется выпить. Ей, может, и хотелось бы, но не на улице же. И что бы сказал муж, который мог появиться в любую минуту? Да и вообще.

Её отход был воспринят молча, но всеми по-разному. Васька досадливо щёлкнул языком, сожалея о том, что водка не его и он не может предложить девушке выпить, что позволило бы завязать дружеский разговор с непременным продолжением в будущем. Маруська участливо улыбнулась отходящей девушке, словно говоря всем видом: «а как же, правильно. Рано дитю ввязываться в такие компании».

Мужчина с внешностью агента снабжения лишь криво улыбнулся, расценив отход от группы, как акт высокомерия и непризнания публики. Бородатый даже не думал, что девчонка станет пить. Он бы даже воспрепятствовал тому, но, к счастью, обошлось, и он лишь слегка кивнул, соглашаясь с отходом. Федька внешне не прореагировал никак, но внутренне удовлетворённо заметил, что разливать надо будет на пятерых, то есть с учётом на одного человека меньше.

Но вот все выпили и были довольны.

— На хаус!

Мимо с грохотом катится тележка, на которой как попало лежат пять или шесть ящиков. Один падает, но Лёшка не обращает на него внимания.

Подъехав к месту разгрузки, он сбрасывает ящики, опрокидывая тележку.

Из магазина выходит молодой человек в фетровой шляпе и тёмных очках, останавливается возле груды пустой тары и критически осматривает её.

Увидев это, долговязый бросает тележку и, неуклюже переставляя ноги, бежит к магазину.

Молодой человек, очевидно, завмаг, так как начинает громко ругаться по поводу неубранных ящиков. Лёшка в ответ требует трояк за работу. Его доводы оказываются сильнее. Он получает деньги и уходит.

Наконец, появляется Аня. Крупная крепкая женщина лет сорока, она деловито подходит к своему сарайчику, небрежно ногой отодвигая, поставленные кем-то на пути сетки с бутылками. Бутылки жалобно звякают, Аня гремит связкой ключей.

При виде неё разморенные жарой и ожиданием владельцы пустой стеклотары оживляются, поднимаются с разбросанных ящиков и выстраиваются в очередь. Мужчина, похожий на агента снабжения, чуть припоздал и вынужден протискиваться между выросшей мгновенно очередью и ящиками.

Женщина в цветном платье, Маруська, несёт себе в сумку опорожнённую только что бутылку. В этот момент быстро бегающие глаза что-то замечают под стеной поодаль, и она с радостным возгласом быстро меняет направление:

— Вот ещё кто-то одну оставил. Спасибо тебе, добрая душа! Как же это я раньше не заметила? — И, возвращаясь уже, объясняет очереди:

— Так походишь-походишь и соберёшь. А как же, я не ворую. Спасибо — есть добрые люди, что оставляют.

Аня ещё не начала приём бутылок. Она носит в сарай ящики, выбирая из груды поцелее, сортируя их по размерам ячеек для разных бутылок и ругая попутно, как она говорит, идиота, который привозит в основном не то, что надо, а теперь неизвестно где шляется, скорее всего, уже пьёт белую за углом.

К очереди, обогнув валяющийся ящик и едва не задев тележку, подкатывает белая «волга». Николай Николаевич тут же срывается со своего места под платаном, торопясь к машине, полагая, что она пришла за ним. Но дверцы раскрываются и за ними появляются два незнакомых молодых человека в голубых спортивных костюмах. Они открывают багажное отделение, наполненное почти до отказа грудой бутылок разных мастей, и некоторое время растеряно смотрят по сторонам, ища, куда сложить бутылки. Вероятно, рассчитывали сдать сразу, а тут оказывается очередь.

Николай Николаевич, поняв свою ошибку, с полдороги поворачивает назад. На помощь молодым людям приходит опять же Маруська. Она всё знает и за всех болеет.

— Вы, ребятки, сюда их в ящички, красавцы мои, ставьте, но только по сортам — белые к белым, зелёные к зелёным, а из-под шампанского отдельно.

Вот так, мои хорошие, что б Анечку не перегружать. Она, бедная, и так замучается до вечера. Давайте я вам подмогну. — И она быстро выбирает нужные ящики по двенадцать ячеек, ловко распределяя бутылки и успевая проверить не биты ли горлышки.

— На хаус!

Этот крик раздаётся в тот момент, когда рваные ботинки менее уверенно, чем раньше, шлёпают по луже, приближаясь к тележке.

— Лётчик, забирай скорее свой самолёт, а то танк разгрузится и раздавит его, — кричит бородатый Петро. Он почти зло смеётся. Лицо его начало багроветь от выпитой водки и приобретало в сочетании с чёрной бородой какой-то недобрый оттенок.

Лёшка неуклюже хватает тележку и делает разворот, собираясь наехать на обидчика, но из дверей сарайчика вовремя высовывается сердитое лицо Ани:

— Какого чёрта ты носишься где-то, пьяница! Не видишь — ящиков мало?

Мне за тебя таскать? А ну, давай, работай! Да бери те, что надо! Навёз всякого хлама!

Лёшкино весьма благодушное выражение лица, с которым он только собирался попугать бородатого в очереди, резко меняется. Осерчавши мгновенно, он на ходу доворачивает тележку к луже и с криком «На хаус!» толкает её к магазину, опять разрывая и расплёскивая застывшее было голубое отражение неба.

Теперь он нагружает тележку так, что ящики только чудом удерживаются от падения на обратном пути.

Подкатив к очереди, Лёшка снимает ящики и ставит их один на другой, ни мало не заботясь об их устойчивости. Последний, железный ящик, едва дотягиваясь, он укладывает на самый верх образовавшейся пирамиды, которая покачнулась, но каким-то образом удержалась на шатком основании.

Бородатый Петро, нос которого стал уже краснее лица, не мог удержаться от возмущения при виде такой беспорядочной укладки и зло рявкнул:

— Ты что громоздишь тут возле самых моих бутылок? Не можешь поставить к стенке, лётчик?

— К стенке-е?! — Голос Лёшки взвился на самую высокую ноту. — Смотри! — кричит он и, продолжая держать тележку правой рукой, вытягивает левую по направлению к стене за приёмным пунктом.

«Смотри!» — это было так повелительно выкрикнуто, что все невольно повернулись посмотреть, на что он указывал.

— Там двух русских матросов застрелили. Падлы, фашисты! Сучья кровь!

К стенке поставили и застрелили. А я туда буду ящики ставить?!

— А ты сам в это время коров там доил, что ли, лётчик? — оскалился злобно Петро.

То, что прокричал перед этим Лёшка, заставило всех замолчать, а от вопроса бородатого мужчины очередь замерла. И в эту помертвевшую тишину ворвалось неожиданно охрипшее, как рычание дикое:

— А-а, это ты там был. На хаус!

Тележка мгновенно разворачивается в третий раз на бородача.

— Господи Иисусе! — вскрикнула Маруська.

Кто-то охнул. Девушка с косичками распахнула испуганные глаза. Очередь автоматически отшатнулась. Пирамида из ящиков с грохотом рушится на тележку и стоящие рядом сетки, корзину, мешок с бутылками. Верхний железный ящик падает прямо на голову разъярённого, рванувшегося вперёд Лёшки.

— Папа! Папочка! — раздаётся в тот же миг голос из окна, стоящего рядом дома. Через несколько секунд из него выбегает девушка, с силой расталкивает сгрудившихся сразу людей, падает на грудь рухнувшему на спину Лёшки, накрывает его рассыпавшими волосами и шепчет:

— Папа! Папочка! Папа!

Николай Николаевич много раз потом прокручивал эту картину в своём сознании. Первое мгновение он растерялся. Человек упал. Но не умер же. Не мог умереть просто так. Сейчас он поднимется и всё уладится. И в то же время в каком-то тайнике души сидела совершенно другая мысль: этот человек уже никогда не встанет, не поднимет век. Почему? Откуда такая уверенность? Что было странного в происшедшем? Ответ не находился, но, несомненно, был на виду, в том, что он видел собственными глазами.

Люди окружили упавшего, разбрасывая ящики в стороны, прибежала девушка, очевидно, его дочь, а мужчина не вставал. Оцепенение Николая Николаевича прошло. Нужно было что-то делать.

Быстро подойдя к собиравшейся толпе, он громко скомандовал:

— Расступитесь, пожалуйста. Пострадавшего немедленно в машину. Здесь рядом больница.

Все действия сразу приобрели направленность. Маруська с выскочившей из сарайчика Аней подняли рыдавшую девушку. Николай Николаевич вместе с одним из молодых людей в спортивном костюме подхватили распластанного на земле неподвижного Лёшку и втащили в «Волгу» на заднее сидение. Второй человек в спортивном сел за руль. Рядом усадили плачущую дочь, и машина сорвалась с места.

Николай Николаевич успел скорректировать направление:

— Едем прямо и налево вверх по просёлочной.

— А разве там проедем?

— Давай! Раз говорю, то, значит, знаю.

Проезд к ливадийской больнице через участок леса оказался значительно короче, чем в объезд по трассе, и буквально через пять минут они были у хирургического корпуса.

Но спасти человека оказалось уже невозможным. Врач констатировал смерть.

Но почему? Что привело к ней? Ведь упавший на голову ящик рассёк лоб, не пробив череп. Мог ли довольно слабый удар свалившегося пустого, пусть даже металлического, ящика быть смертельным?

Николай Николаевич высказал свои сомнения вышедшему из смотрового кабинета врачу, которого хорошо знал. Это был известный в Ялте специалист Лившиц, спасший не один десяток жизней, отличавшийся спокойной уверенной внешностью, тихим голосом, который как ни странно, будто всегда сомневался в чём-то, но, тем не менее, был убедителен. И сейчас в ответ на вопросы горячего молодого работника горкома партии врач пожал плечами и спокойным голосом произнёс обычную фразу: «Вскрытие покажет», а казалось, что он уже знает будущий результат. И Николай Николаевич попытался разубедить знаменитого хирурга, сообщив ему то, что буквально только что дошло до его понимания. Ему вдруг чётко вспомнилась картина и то самое непонятное.

— Александр Маркович, я видел, как всё произошло. Мужчина рванулся вперёд с тележкой. Она задела нижний ящик штабеля, который был перед этим составлен, но, как мне показалось, человек этот стал падать раньше, чем посыпались ящики.

— Споткнулся, возможно, — предположил Лившиц.

— Нет. В том-то и дело, что он опирался на рукоятку тележки и вдруг стал откидываться назад, а сверху ящики. Вы же видели, что удар пришёлся в лоб, а не по темени?

— Да видел, но я не знаю, что там произошло. Вы что же полагаете, что его могли убить?

— Не знаю, честно говоря, но смерть мне показалась странной.

— Спасибо за то, что рассказали. При вскрытии буду повнимательнее. А потом, если хотите, позвоню вам.

Николай Николаевич, успевший сообщить по телефону в горком о случившемся и попросить прислать машину в больницу, забрал с собой всё ещё плачущую девушку и отвёз домой. Проводив её в самую квартиру, увидел в бедно обставленной комнате на маленьком туалетном столике фотографию молодого человека в лётной форме. Но тогда было не до неё. Всё пришло в память и связалось в единую картину значительно позже.

В тот же день вечером Лившиц позвонил в горком партии сообщить Николаю Николаевичу о результатах вскрытия. Он опять тихим вежливым голосом поблагодарил Передкова за рассказ о происшедшем и подтвердил, что смерть наступила не от удара ящиком, а от разрыва сердца, что могло случиться за несколько секунд до удара.

— А что, — поинтересовался он, — там происходило? Может, у него случился нервный стресс?

Николай Николаевич рассказал подробнее о своих наблюдениях, обратив внимание Александра Марковича на то, что сначала Лёшку возмутило слово «стенка», которое напомнило ему о расстреле моряков во время войны, а потом вопрос о том, не доил ли он там сам в это время коров. Последние слова его и взорвали.

— Кстати, — добавил он, — я вспомнил, что он прохрипел: «Это ты там был». Может, он узнал в нём кого-то?

После непродолжительного молчания на линии в трубке опять зазвучал мягкий тихий голос хирурга:

— Возможно, вы и правы. Неожиданные воспоминания или резкие слова могли способствовать смерти, но за это, по-моему, не судят.

Однако Передков не согласился с таким выводом и на следующий день, улучив свободную минутку от массы организационных дел, пошёл в прокуратуру. Тот факт, что он работник горкома партии, имел большое значение. Его везде принимали и слушали.

Прокурору города было лет под шестьдесят. Высок, худощав, подтянут, с проблесками седины в густых чёрных волосах. При виде Николая Николаевича радостно поднялся и протянул для приветствия правую руку, держа в левой трубку телефона и продолжая говорить:

— Так я тебя предупреждаю, Борис Сергеевич, если ты не взял на работу Русскую по причине её национальности, то не усидишь на месте… Если вакансия есть… Я всё понял, но имей это в виду и будь крайне внимателен. Я обязательно проверю.

Положив трубку, прокурор, сел, предложив то же гостю, и, как бы продолжая разговор по телефону, пожаловался:

— Представляешь, чем приходится заниматься? Пришла ко мне женщина с фамилией Русская, а по национальности оказывается еврейка. И заявила, что её не взяли на работу лаборантом из-за того, что она еврейка. Сейчас мне кадровик объяснил, что вакансия лаборанта действительно была, но перед приходом этой Русской, которая на самом деле еврейка, успели взять на эту должность другую женщину.

Любопытная ситуация у нас стала в последнее время. Когда-то я не знал, что знаменитый актёр Аркадий Райкин еврей. Не знал, так как меня это и не интересовало. Ну, какое для нас имело значение, что, например, любимая актриса Быстрицкая еврейка по национальности, что поэт Роберт Рождественский тоже еврей? Мы любим их за прекрасное творчество, за талант. Еврей, армянин, таджик, русский — разве национальность важна, а не человек сам по себе? У каждого народа есть хорошие люди и плохие. И дело тут не в национальности или расовой принадлежности, а в воспитании и условиях жизни. Я так понимаю, исходя из большой практики общения.

И вот на тебе — родили проблему с Израилем. Пригласили туда всех желающих евреев. И началось. Тот оказывается еврей и этот нерусский. Один хочет в Израиль, а его не пускают почему-либо. Другой не хочет уезжать, но его начинают третировать за то, что его друзья или просто соплеменники предали Родину и уехали, а, стало быть, и он может это сделать. И где бы теперь еврею в чём ни отказали, он уж готов сразу жаловаться. Если по той же причине отсутствия места на работе не взяли русского человека или украинца, то тем и жаловаться нельзя, так как они не относятся к национальному меньшинству — то есть не крымский татарин, не грек, не еврей, которых теперь даже в престижные институты учиться принимают чуть ли не в первую очередь, что б только они не начали волокиту с жалобами по поводу того, что им занизили оценку и не приняли по причине национальности. Вот и получается, что даже в Москве изгоем становится русский.

Прокурор встал со стула и начал вышагивать по кабинету крупными медленными шагами, продолжая говорить словно сам с собой, не ожидая ответа:

— Нет, надо признаться, что приглашение русских евреев в Израиль и наше согласие с этим было тонко рассчитанным ходом, направленным на дестабилизацию национальных отношений в стране. Очень тонкий и точный ход.

Ну, посмотри. Эмигрировал кто-то один первым, а все смотрят как ему там. И пусть твой друг еврей проработал с тобой половину жизни бок о бок, ты даже и не думал раньше о его национальности, но теперь невольно думаешь, а доверять ли ему свои тайны, а не уедет ли и он, бросив на произвол судьбы порученное ему важное дело. Он-то отправился к новой жизни, плохой или хорошей, как получится, а тебе здесь с оставленными им проблемами воевать. Так и рождается недоверие.

Самое смешное, что я это понимаю, но кадровиков предупреждать приходится об обратном, так как закон не позволяет делать различия по национальностям.

Ленин совершенно справедливо писал в своих записках по национальному вопросу…

Прокурор остановил своё вышагивание возле книжного шкафа и после секундного размышления продолжил:

— Хотел сказать на память, но зачем, если книги под рукой и найти не трудно?

Рука привычным жестом легко открыла стеклянную дверцу шкафа, за которым стояли рядами томики полного собрания сочинений Ленина и Маркса, безошибочно достал нужную книгу с большим числом торчащих закладок, бегло просмотрел их и раскрыл том на нужной странице. Понятно было, что с трудами классиков он знаком не по студенческой скамье, а постоянно используя их в работе.

— Вот что он писал в двадцатом году в своих тезисах по национальному и колониальному вопросах: «…обязательность для сознательного коммунистического пролетариата всех стран относиться с особенной осторожностью и с особым вниманием к пережиткам национальных чувств в наиболее долго угнетавшихся странах и народностях, равным образом обязательность идти на известные уступки в целях более быстрого изживания указанного недоверия и указанных предрассудков. Без добровольного стремления к союзу и единству со стороны пролетариата, а затем и всех трудящихся масс всех стран и всех наций всего мира, дело победы над капитализмом не может быть успешно завершено».

Прокурор закрыл книгу и, ставя её на прежнее место, продолжал мысль:

— Ленин писал и о том, что привилегии национальным меньшинствам нужны на период завоевания ими доверия к русским, но не навсегда же. Это доверие было получено, не смотря на всё, что пишут сейчас о Сталине. Да война расстроила многое, в том числе и национальную политику. Факт остаётся фактом, что предательство представителей национальных меньшинств у себя в родных местах было заметнее и наносило больший ущерб, чем предательство русских, которое тоже никто не оправдывает. И вот принято было решение о переселении крымских татар, чеченцев, ингушей. Конечно, это была трагедия, но вспомним, что никаких национальных войн не было после войны. А сейчас вражда появляется даже между русскими и украинцами. Репатриированные народы возвращаются в прежние места, но частенько отдельные их представители, мечтающие о руководящих политических портфелях и, полагаю, о крупных суммах денег для себя, приезжают и зовут сюда соплеменников не для объединения и равноправия с русскими, а для создания отдельных республик, а может в перспективе и стран. Вот ведь какая ситуация. Как сделать так, чтобы все жили единой семьёй, не выделяя друг друга? Это и можно было бы, если бы не мешали со стороны те, кому выгодно ломать и ослаблять нас. Слышите треск какой в печати по поводу партии и нашей революционной истории? Это трещат кости нашего государства. Рассохлись косточки-то, как ты думаешь?

С этим неожиданным странным вопросом прокурор упал на свой стул и, поставив локти на стол, облокотил подбородок на сложенные ладони, обратив глаза прямо в лицо Передкова. Тот не готовился к ответу, но застигнут врасплох не был, так как сам давно привык к подобного рода спорам. Тем не менее, первая фраза должна была быть нейтральной, для возможности хоть секунду обдумать ответ и она прозвучала, заменяя паузу:

— Признателен вам, Валентин Терентьевич, за вопрос. Вы напомнили мне сейчас образ Чичерина своей речью.

— Принимаю это как комплимент. Спасибо. Но я хочу знать твоё мнение. Почему? Скажу позже.

Вот теперь уже можно было говорить по существу. Николай Николаевич собрался с мыслями.

— Попробую быть столь же метафоричным, как и вы. По-моему колодцы истории не для того создавались, чтобы в них плевать без оглядки. А треск в печати именно этим отличается. Мне лично он очень не нравится. Мы должны сегодня и завтра избегать всего плохого, что было, но для этого надо правильно понимать причины того, что имело место. А за сегодняшней трескотней журналистов и новых политиканов не поймёшь кто прав, кто виноват. Одно ясно, что хотят напрочь убить любовь и веру в Сталин, затем подберутся к другим революционерам вместе с Лениным, ну а завершат перечёркиванием всей революции с её идеями.

— Нельзя не согласиться с этой мыслью, хотя не хочется, но такие попытки действительно есть.

— А что касается национального вопроса, то, мне помнится, одно время у нас назревал вопрос об отмене в паспорте графы национальности. То есть писать каждому — гражданин Советского Союза. Это было бы самым правильным. Тут ни русским, ни украинцам, ни евреям не должно было бы быть обидным. Нации и их традиции не устранялись бы, но равноправие для всех в стране обеспечилось бы наверняка.

— Вот это я и хотел от тебя услышать.

Прокурор опять поднялся и зашагал.

— Идеи национального равноправия витают давно. Пример более-менее близкого осуществления её, мне кажется в Соединённых Штатах Америки, поскольку территория страны заселялась различными нациями, а объединение происходило не по национальному признаку. Там, правда, существовала долгое время и сохранилась в какой-то степени расовая дискриминация. В то же время возможности для полного равноправия наций у нас в стране были гораздо выше. Но именно эти возможности начинают разрушаться. Не так?

— По-моему так.

Прокурор опять неожиданно сел и, откинувшись спиной слегка назад, подперев подбородок одной рукой так, что указательный палец оказался на щеке, вдруг сказал:

— Ты с чем пришёл? Мы тут заговорились о политике, а у тебя видно свой вопрос. Мои речи имеют определённую цель, но начнём с твоей.

Николай Николаевичу пришлось вновь резко перестраивать ход мыслей.

Но это его не смутило.

— Валентин Терентьевич, заранее прошу извинить, если вам покажутся смешными мои размышления.

И он рассказал о случившемся в Ливадии, предположив в заключение, что, если человек умер от разрыва сердца в связи со сказанными перед этим ему словами, то, стало быть, сказавший эти слова и должен нести ответственность за смерть человека.

Валентин Терентьевич Берестов работал прокурором без малого тридцать лет, объездил немало городов, повидал многое, но впервые слышал предложение осудить кого-то за сказанные слова, вызвавшие смерть.

— То, что ты рассказал, не смешно, — заметил он. — Это любопытно, хотя в моей юридической практике такого не встречалось. Но как же доказать, что именно слова убили человека?

— Так там же было много свидетелей. Раз не падение и не ящики были причиной смерти, то остаются только слова, на которые среагировал пострадавший.

— Да-а, любопытно. А кто, ты говоришь, его подзуживал и дразнил?

— Я пока не знаю его фамилии, но там, по-моему, были все местные, так что установить легко. Он весьма заметный внешне человек лет больше шестидесяти, с бородкой и ядовитым взглядом.

— Любопытно, — в третий раз проговорил прокурор. — Значит Ливадия. И ты точно слышал слова «Это ты там был»?

— Думаю, не ошибаюсь. Так и слышатся в голове.

Прокурор задумался, по-прежнему держа правую руку у лица, но водя теперь кончиком указательного пальца от острия ровного длинного носа до лба и обратно.

— А не знакома ли тебе случайно одна фотография? — спросил он и, покопавшись в верхнем ящике стола, вынул папку, раскрыл её, взял оттуда снимок, который и предложил собеседнику.

Николай Николаевич оторопел. Перед ним была фотография бородача, о котором они как раз и говорили.

Видя изумление Передкова, прокурор заговорил, нахмурясь:

— Можешь не отвечать. Я и так понял, что ты узнал его. Другому говорить не имею права, но ты работник горкома партии и понимаешь, что наша беседа не должна быть достоянием чужих ушей. Дело весьма серьёзное. Почему я почти сразу догадался, кто это может быть? Потому что виной гибели в данном случае было воспоминание о событии во время войны, которое имело место быть в Ливадии. Но там сейчас почти никого не осталось из местных жителей того времени. А один из них, чьё фото ты сейчас видишь, был, возможно, в числе предателей, служивших в тех местах немцам. Это пока не доказано на сто процентов, поэтому говорить ни с кем на эту тему нельзя.

— А как же он мог скрываться до сих пор? Его же давно могли узнать.

— Дело в том, что он приехал в Ливадию с Урала не так давно. И, наверное, жил бы себе спокойно, если бы не то, что одна женщина, которая живёт сейчас в Ялте, а до войны обслуживала дачу Сталина в Ливадии и находилась там в период оккупации, пришла к нам и сообщила, что будто бы встретила человека похожего на бывшего полицая. Мы стали проверять, и выяснилось, что он носит фамилию второй жены Копейкиной. С первой жил где-то на севере, бросил её и уехал со второй в Орск. Есть такой городок у подножия Уральских гор. Оттуда ухитрился поменять квартиру на Ливадию. Так вот его настоящая фамилия Айгнин оказалась именно той, которую давно ищут по списку предателей. Давно замечено, что преступника тянет когда-то на место преступления.

Думал, очевидно, что после стольких лет да с бородой никто не сможет его узнать. Мы уточняем детали, но сомнений почти нет. И теперь ты подтверждаешь рассказом. Погибший, возможно, в момент ярости неожиданно узнал в бородатом предателя, что оказалось дополнительным психологическим ударом, который и не выдержало сердце. Надо будет всё узнать о погибшем.

— Я собираюсь сегодня туда поехать, помочь его дочери. Она одна осталась и очень страдает.

— Вот, между прочим, о чём я хотел поговорить с тобой, Николай Николаевич. Не о том, что бы ты съездил поговорить. Это, конечно, твоя добрая воля помочь девушке. Я о работе. Давно наблюдаю за тобой. Не так часто мы встречаемся, но я слышал в горкоме много хорошего о тебе и знаю, что ты заканчиваешь юридический факультет.

— Ещё год учиться.

— Уже почти финиш. Ну вот. Я сейчас почему так долго говорил? Хотел увидеть, как ты реагировать будешь. Мне понравилось, что ты спокойно слушаешь, хотя пришёл по другому вопросу, имеешь выдержку и такт. Да и глаз, как я понимаю, у тебя приметливый. Людей любишь, не проходишь равнодушно мимо. Короче говоря, хочу предложить тебе работу моим помощником. Как ты на это смотришь?

— Так меня же не отпустят из горкома?

— Думаю, что не захотят. — И прокурор рассмеялся. — Но это уже моя проблема.

Так, после недолгих переговоров прокурора Берестова с секретарём горкома партии решением бюро Передков был направлен для работы в городскую прокуратуру.

Его первой трудной работой и было дело Копейкина-Айгнина. Половина материалов было собрано до подключения Николая Николаевича. Ему пришлось заниматься именно погибшим возле стеклоприёмного пункта человеком и в связи с этим Копейкиным, называвшим себя Романом Юсуповичем. Придя к нему в хорошо обставленную квартиру, расположенную в крепком старом доме, сложенном из местного диорита, Николай Николаевич немало удивил хозяина своими вопросами о недавно погибшем Овсееве. Он мрачно ответил, что знать не знал того, только часто видел его бегающим с тележкой по посёлку.

— А как давно вы здесь живёте? — спросил Передков, предполагая, что собеседник ответит «Несколько лет», но Копейкин вдруг пришёл в ярость от вопроса и закричал:

— Какое это имеет значение, сколько я здесь живу? Я что ли убил этого пьяницу? Какое вы имеете право меня допрашивать? Его давно земля звала к себе, так что вы ко мне пристаёте?

Николай Николаевич давно привык спокойно выслушивать кричащих. В Горкоме партии тоже появлялись у него в кабинете такие, что любили даже стучать кулаком по столу на инструктора. Почему-то часто получалось, что тот, кто больше всех кричал, оказывался сам же виноватым в чём-то. А те, кто сами страдали от отсутствия справедливости, обычно вели себя гораздо скромнее и менее напористо. Бывало, что в горком приходили жаловаться и люди с психическими расстройствами. Одна такая женщина довольно часто навещала горком партии и комсомола с совершенно абсурдными жалобами. Её знали и нигде не хотели слушать. Она ходила возмущённая из одного кабинета в другой, и число виновников её жалоб росло, так как всякий раз она добавляла к своему недовольству и того, кто отказал во внимании предыдущий раз. В один из очередных её приходов кто-то направил её в шутку к Передкову.

Узнав сразу в неопрятно одетой женщине средних лет постоянную клиентку, жалобы которой давно были известны как совершенно надуманные, Николай Николаевич не стал её сразу выпроваживать, ссылаясь на массу дел, как делали его коллеги, а, прервал тираду слов, начавшуюся прямо от двери, тем, что предложил женщине сесть. Затем он снял с руки часы, положил их перед собой на стол и спокойно сказал:

— Слушаю вас. Пожалуйста, расскажите, что у вас за проблемы.

Женщина была поражена вежливостью обращения и начала снова свои жалобы, но уже без крика. Она перечислила всех, к кому уже обращалась, затем стала говорить о готовящейся кем-то глобальной войне, которую надо немедленно предотвратить, о том, что на днях будет землетрясение, а никто не принимает меры по эвакуации населения, что звери в лесу совсем голодные и так далее.

Николай Николаевич терпеливо слушал женщину, не прерывая, пока она сама не сделала маленькую паузу в рассказе, и тут он вдруг вежливо сказал:

— Я всё понял. Спасибо вам. Всё сделаем. Можете теперь не волноваться.

— И поднялся, надевая часы на руку.

Женщина тоже поднялась довольная и тоже стала благодарить, уверяя, что впервые нашёлся человек, который выслушал и что-то сделает, и хотела было опять начать рассказ о тех, кто ей не помог, но Николай Николаевич сказал твёрдо, что надо торопиться принимать меры и ей пора тоже уходить. Так они и расстались. Больше она не приходила в горком. А Николай Николаевич объяснил своим товарищам в ответ на вопрос, как ему удалось с нею справиться:

— Вы поймите, что больному психически человеку важно выговориться, нужно, чтобы кто-то его выслушал и посочувствовал. Я потерял немного времени, зато теперь она не будет отрывать других от работы.

Случай с Копейкиным был другим, но и здесь требовалась, прежде всего, выдержка. Передков пояснил, что раз есть погибший, то прокуратура обязана найти виновного, а для этого опросить всех свидетелей смерти.

— Но все же видели, что никто его не убивал, — возмутился Копейкин.

— Это, смотря с какой стороны смотреть. Но мы вас приглашаем в прокуратуру как свидетеля, — добавил Николай Николаевич и положил на стол повестку.

Так начиналась его новая работа. Дело с Копейкиным-Айгниным простым быть не могло. Но обвинить его в убийстве словом и получить признание в этом самого обвиняемого удалось уже в ходе следствия.

Копейкин, не подозревавший о том, что его военное прошлое известно следствию, пришёл в прокуратуру, будучи уверенным в смехотворности дела. И даже узнав, что все, кто стоял в очереди для сдачи стеклотары, обвинили именно его в насмешках над выпившим человеком, узнав о медицинском свидетельстве, утверждавшем, что человек погиб не от удара ящика, а за секунду до этого от разрыва сердца, даже после этого он не злился, а смеялся, говоря:

— Да вы что серьёзно меня хотите обвинить? Да мало ли кто и что говорит кому-то? Вон я слышал, что в кабинетах начальников люди в обморок падают.

Никто же начальников за это не судит. Японцы так даже придумали на этот случай делать чучела начальников, чтобы подчинённый, придя домой, мог бы это чучело избивать, как хочется, вместо начальника, то есть выпустить пар из себя. Так что? Я и знать-то не знаю этого Лёшку. Тут даже мотива преступления нет. На что он мне сдался?

— Ну, как же так? — Невозмутимо спросил Передков. — Свидетели утверждают, что последними словами Лёшки, как все его называли, были обращены к вам: «Это ты там был», а мы знаем, гражданин Айгнин, что вы там действительно были.

Это напоминало выстрел по мишени в самую десятку. Улыбавшееся прежде лицо просто свидетеля от неожиданности замерло в изумлении и тут же опустилось, осунулось, побледнело, превратившись сразу в лицо подследственного. По лицу было видно, что обладатель его понял, и почему его вызвали, и что о нём известно гораздо больше, так что скрыть ничего не удастся, и что теперь он отсюда не выйдет, а жизнь фактически кончена.

Если они докопались до самого начала, то спорить становилось бессмысленным. И он рассказал о том, как, будучи почти девятнадцатилетним юношей, когда началась война, боясь, что его призовут в армию, он саданул себя по правой ноге топором, но, не перерубая, а вскользь. Рана получилась внушительная и долго не заживала. Его не призвали, а тут и немцы пришли. Он, конечно, не предполагал, что фашисты будут разбиты, и потому пошёл в полицаи. А кто тогда знал, что будет потом? Спросили бы сегодняшних женщин, которые были тогда девками. Сколько их вешалось на шеи немецким солдатам в Ялте, чтоб только покормили, да не отправляли в Германию, а сейчас живут припеваючи с хорошими мужьями и детьми, ничего не подозревающими об их прошлом?

Да, война многие судьбы покорёжила, но на то она и война. Не каждый рождался героем. Айгнин жил тогда в Ливадии и хорошо знал местность. Его знаниями пользовались немцы. Ну и в расстреле двух советских матросов, не известно откуда взявшихся в этом районе, он действительно принимал участие.

Сам не стрелял в них, но присутствовал и видел соседского мальчишку Лёшку, смотревшего всегда на него, как зверёныш, и не раз кричавшего ему издали «предатель!» Айгнин его терпеть не мог и грозился убить при случае. Но не убил тогда, о чём пришлось пожалеть снова, когда, приехав пол года назад в Ливадию, уже осуществив удачный обмен квартирами, вдруг узнал в бегавшем по лужам пьянице того самого Лёшку.

И всё бы не так плохо, если бы не то, что, хоть и был Лёшка не совсем в своём уме, но последнее время он стал вдруг иногда останавливаться и присматриваться к Айгнину, и в такие минуты в его глазах появлялось то самое злое выражение, что видел Айгнин в Лёшке мальчишке.

Из рассказов соседей он узнал, что Лёшка после войны поступил в Качинское лётное училище под Симферополем, служил где-то здесь же в Крыму, женился на девушке из Ливадии, но даже не успел увезти её в Качу, как неудачный прыжок с парашютом сделал его инвалидом и оборвал военную службу.

Физически-то он был цел, но сотрясение мозга вызвало частичную потерю памяти и периодические нервные расстройства.

Скоро у молодой семьи родилась девочка, которую отец полюбил без памяти, если можно было применить к нему такое слово. Жена не могла смириться с тем, что ей предстоит всю жизнь провести с инвалидом, через двенадцать лет не выдержала и ушла к другому. Дочь же, наоборот, привыкнув всегда ухаживать за отцом, не представляла себе жизни без него, а потому с матерью не пошла. Так они и стали жить на пенсию да на временные приработки отца на какой-нибудь стройке да в санатории. Ну а там всегда было с кем выпить. Да и уход жены добавил расстройства. Вот и стал он приходить домой выпившим.

Не знал только Айгнин вот чего.

Катюша, как назвал дочку Лёшка, росла очень ласковой и заботливой.

Она переносила все выходки отца, зная хорошо, что с ним произошло. Только ей в минуты, когда он оказывался в совершенно нормальном состоянии, рассказывал бывший лётчик и о своих полётах, и о мечтах стать космонавтом. Но когда приходил нетрезвым, начинал плакать и рассказывать, как мальчишкой пришлось увидать войну. Рассказывал и о расстреле матросов. Рассказывал об этом часто, и Катюша слушала, гладя отца по голове и успокаивая, пока он не засыпал. А когда появился в посёлке неприятный бородатый человек, забеспокоился вдруг Лёшка и, выпивши, рассказал как-то Катюше о предателе, которого с другими мальчишками хотел убить, но не успел, как он куда-то исчез с уходом немцев. Сказал, что этот предатель появился в Ливадии.

Ну, так ясно, что Катюша приняла рассказ за бред больного рассудка.

Если бы знал об этом Айгнин, то, может, раньше предпринял какие-то меры. А то всё думал, что не узнает его Лёшка, да и болен он, кто поверит? И вот же случилось с этими ящиками, которые он предложил Лёшке поставить у стенки, где как раз и происходил расстрел. И убил бы его на месте Айгнин за то, что узнал его Лёшка, если бы не то, что люди кругом, да если бы сам он не упал под ящиками.

Пришлось теперь всё рассказывать следователю, что накопилось в душе за долгие годы молчания. Не знал Айгнин, что не было твёрдых доказательств в прокуратуре о его службе в немецкой полиции, а из свидетелей оставалась одна женщина, потому всё сам рассказал, о чём и не было вообще известно. Совестьто всё же мучила всю жизнь. Трудно с нею справляться. А тут ещё Лёшка — смертью своей заставил вырваться правде.

Прокурору понравилось, как методично спокойно Передков вёл дело.

Они сработались. А Николай Николаевич — как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло — часто приезжал к Катюше помочь справиться с горем и узнать поподробнее о её отце, и так ему понравилась красавица, и как-то так сталось, что остался он у неё дома однажды и навсегда.

Давно закончил учиться в институте. Много других дел побывало в руках. И вот теперь новое и совсем не простое. Сложное потому только, что участники происшествия были начальниками. Сначала кто-то делу не хотел давать ход, объяснив всё случайным самострелом. Так и написали в газете. Но неожиданно поступила команда расследовать всё подробно, и тогда поручили разобраться во всём Передкову. Что он и делал, пригласив Володю, с которым пришла и его подруга Настя. Они были важными свидетелями, так как видели участников охоты на выезде из леса. Но их показания могли засвидетельствовать лишь то, что охотившиеся были нетрезвыми и выезжали из зоны заповедника. Не так уж мало, но не проливает свет на то, что же именно произошло в глубине леса.

Володя рассказал следователю и о порванном удостоверении, о том, что буквально часом назад председатель исполкома собственной персоной приезжал в институт и вручил новый документ.

Передков, конечно, заинтересовался этим фактом и спросил:

— Выходит так, что у него совесть есть? Протрезвел и понял, что обидел кого-то, и решил исправить ошибку?

— Как же понял, — Усмехнулся Володя. — Да не позвони я отцу в Москву, стал бы он со мной разговаривать после всего.

— Так во-о-н оно что, — протянул Николай Николаевич. Цепочка событий начала, наконец, заполняться недостающими звеньями. — А кто ваш отец?

Володя, недовольный собой в том, что проговорился — ему очень не нравилось говорить о важности положения его отца — буркнул:

— Членкор, да какое это имеет значение?

— Член корреспондент академии наук? — уточняя, спросил Передков.

— Да, конечно.

— Наверное, будет и академиком?

— Думаю, что в этом году, если не в этом месяце.

— Нет, это, конечно, имеет значение. Не для раскрытия дела, разумеется, а вообще. Во всяком случае, понятно, почему забегали в области и начали давить. Но это так, между нами. А о чём же вы говорили с Овечкиным, если не секрет?

— Да ни о чём особенном. Только он рассказал о том, как было в лесу по газете, а я ему сказал, что брехня это, так как из нарезного ствола по птицам не охотятся, если бы лицо разнесло, не прикладывали бы листья к ране, не вынули бы пулю из головы. Да и женщин обычно на охоту не берут.

— Ну, вы, Владимир Трифонович, впереди следствия побежали. — Недовольно произнёс Передков.

— Зачем вы так говорите? — заступилась молчавшая всё время Настенька. — У вас в городе уже все об этом знают. Я посторонний человек, а и то в музее мне сегодня то же самое рассказывали о вашем председателе, что он застрелил директора.

— Ну, это, как обычно, слухи. Ничего пока доподлинно не известно. Вы тоже не торопитесь с выводами. Можете утверждать лишь то, что сами видели.

Разговоры к делу не пришьёшь. Наша задача всё слушать, но и всё проверять и доказывать. Ваша помощь вот тоже понадобилась.

Долго ещё в этот день Володя и Настенька сидели в кабинете Передкова, обсуждая подробности лесного происшествия и заполняя протоколы свидетельских показаний.

Однако Настеньке нужно было ещё съездить в пионерский лагерь Артек по поводу предстоящей летней выставки, посвящённой писателю Николаю Островскому. Её ожидали там к вечеру.

Артек. Сколько мечтала Настенька в детстве попасть сюда в эту сказочную страну пионерии? Тысячи ребят приезжали сюда каждый год со всей страны и даже со всего мира. А желающих побывать в Артеке были миллионы.

Нужно было выделиться чем-то особенным, чтобы тебя послали по путёвке в это уникальное место. На каменной глыбе здесь в Артеке навечно записаны имена бывших артековцев: Тимура Фрунзе, Володи Дубинина, Гули Королёвой, Вити Коробкова и других героев, ставших известными всей стране. Настенька была обычной девочкой, такой как все.

И вот она здесь, в удивительно красивом даже в прохладном феврале месте, радующем зеленью кипарисов и сосен, можжевельником и лавром. Настенька не представляла себе, что Артек — это целая страна, или, как её называют сами артековцы, республика пусть не очень большая, но отдельная, охраняемая с одной стороны сгорбившейся к Чёрному морю Медведь-горой, а с другой — холмистым посёлком Гурзуф с его пушкинским домиком, дачей художника Коровина, скалой певца Шаляпина, а с самого моря двумя скалами-близнецами Айда-Лары.

В этот вечер, в уже упавшую с гор темноту, Настенька не могла успеть увидеть все пять лагерей республики. Её ограничили показом «Прибрежного», где и собирались организовать в следующем году выставку из музея Островского. Но и этот лагерь, правда, самый большой и самый современный, поразил Настеньку.

Над чернеющим морем возвышались залитые огнями света корпуса из стекла и бетона. Пионерские комнаты, где проходили совещания по вопросам жизни пионерии, напоминали военные штабы, где командующими отрядами, советниками и главными специалистами были сами пионеры. Это впечатляло.

Если вы хотели решить какой-то вопрос, но непременно надо было пригласить председателя или заместителя совета такой-то дружины или такого-то отряда. Вот и предстоящую выставку обсуждали не только с вожатыми, но и с главными участниками событий — пионерами. Настенька была счастлива, словно опять попала в детство.

А на другой день командировка заканчивалась. Поэтому после поездки в Артек они договорились с Володей встретиться у него в общежитии и провести прощальный вечер, гуляя по набережной, так как на следующий день Настенька уезжала в Симферополь, а затем поездом в Москву.

Прощаясь, ночное море покоряло спокойствием неторопливо плещущихся волн, расстилающих по берегу неизвестно откуда берущиеся кружева белой пены. Молодые люди спустились к самой воде. Под ногами едва похрустывала трущаяся друг о друга галька. Слева лежала чернота на время затихшей морской пучины, справа устало перемигивались огни города. Но и они исчезали с приближением людей, медленно шагавших по берегу, к Приморскому парку.

Редкие в нём фонари своими неяркими отсветами не могли прорваться к воде сквозь густую хвою деревьев и листву вечнозелёных кустарников.

Здесь, почти в полной темноте, всё постороннее постепенно таяло, всё куда-то уходило и оставалось лишь одно, не понятое сознанием, но проникшее в самое сердце ощущение того, что вот сейчас можно было шептать под шёпот волн свои собственные слова о любви. А, может, никакого ощущения и не было, но ступни ног вдруг совершенно прекращали движение, разворачивая тела, руки сами собой поднимались в объятия, слова нежности и счастья срывались с уст.

Совершенно ниоткуда над морем появилась луна, и всё изменилось. Заблестели под ногами камешки. От чернеющей высоты крутого берега проступили фантастические фигуры деревьев. Пугающая неизвестностью темнота отступила чуть дальше. Холодноватая февральская луна всё же прибавляла спокойствия и чем-то напоминала собой августовские ночи, которые в Ялте совсем особенные.

— Хочешь, Настенька, я расскажу тебе одну притчу о любви, связанную с Ялтой в какой-то степени? Недавно прочитал где-то и даже выучил. — спросил Володя, осторожно обнимая за плечи девушку.

— Конечно, хочу, — прошептала она в ответ, и он стал тихо, стараясь не перебивать шума волн, рассказывать:

— В августе ялтинские ночи удивительно похожи на сказку. Луна большая, яркая и добрая, как улыбающаяся няня, которой хочется приласкать ребёнка. Звёзды — что слёзы чистые: каждая висит отдельным фонариком — хоть пересчитывай все. И зарницы, словно драгоценные камни на груди у девушки — вспыхнут на мгновение и пропадают. Море — оно шумит осторожно, ласково, медленно поглаживая песок серебристыми волнами. А тепло-то как в эту пору! Разденешься совсем, и всё кажется, что не снял ещё чего-то. Хорошо!

В оду из таких ночей спросила девушка, прижимаясь к плечу любимого:

— Скажи, милый, что такое настоящая любовь?

Всхлипнула береговая чайка спросонья. Лёгкий ветерок сдул прядку волос со лба парня. Каштаны пошептались невдалеке и стихли. Море и то замерло на секунду.

— Видишь луну? — начал парень. Всю жизнь она ходит над красавицей землёй. А земле что? Светит луна — хорошо. Нет — звёзды будут ещё ярче. Земля-то она большая. Ей бы солнце горячее к груди прижать.

Но любит луна землю. Светит и светит ей, не уставая, тысячи лет. И дышат моря приливами и отливами, и появляются на земле песни, и становится любовь чище, и душистыми расцветают ночные фиалки.

Земля видит это и благодарит луну. А она ещё ярче от этого сияет. Вот что такое настоящая любовь. И поцеловал парень девушку в самые губы. И снова зашептались каштаны.

Настенька прижала свою ладонь к губам Володи, словно останавливая его. Но рассказ был закончен. По щекам девушки ползли слёзы.

— Мне так хочется любить тебя, Володенька. Так хочется счастья. Но разве могу я позволить тебе хоть на час умереть раньше из-за меня?

— Стой-стой, — настойчиво останавливая теперь сам, проговорил Володя. — Я всё понимаю. Не известно, кто из нас больше сейчас жертвует. Я ведь тоже не разрешаю себе связывать судьбу с тобой из-за моей плохой крови. Трудно сказать, кто из нас дольше протянет.

— Трудно, — обречённо согласилась Настенька. — Но мой СПИД может ускорить процессы у тебя. Так что не будем рисковать.

— Да-да, будем как та луна на небе, улыбаться друг другу.

— И согревать любовью, — добавила Настенька, вытирая слёзы.

Ближе к вечеру следующего дня, когда поезд отправился в столицу страны советов, сыпал мелкой моросью дождь, и Настеньку ничего не беспокоило кроме грусти от расставания с Володей, Евгением Николаевичем и полюбившейся навсегда Ялтой, или Джалитой, как она больше ей запала в душу.

Между тем над судьбой Настеньки уже начали сгущаться тучи, о которых она и не подозревала. Одна из них надвигалась со стороны востока.