Джек и Фасолька

Глава 6

Когда я вошел в кухню, зазвонил телефон. Часы на стене показывали без десяти семь. Джоанна не позвонила мне в контору, и я надеялся, что это она, но это была Вероника.

— Привет, — сказала она, — у меня неприятность.

— В чем дело?

— Утром Санни взяла машину и до сих пор не вернулась. Я пыталась позвонить тебе в контору…

— Я был с Блумом.

— Да? — сказала она. — Во всяком случае, джипа тоже нет, Рэйф уехал на нем в Ананбург, а помощник поехал куда-то на пикапе, у меня не осталось ни одной машины.

— Я приеду, — сказал я.

— Ты уверен, что тебе этого хочется? Далеко ехать, Мэтью.

— Мне хочется, я уверен.

— Тогда поторопись, я приготовлю стейки, — сказала она.

Я принял душ, переоделся и выехал без четверти восемь. «Гайа» мчался, как «роллс-ройс», мимо пастбищ, где коровы мирно щипали траву. Позади машины солнце медленно опускалось за линию горизонта, окрашивая небо в огненный оранжево-красный цвет, который на противоположной стороне неба переходил в густо-пурпурный. В пальметто и зарослях капустных пальм птицы пели свои бесконечные гимны заходящему солнцу. Пока я ехал на восток в надвигающуюся темноту, я думал о том, что Вероника ждет меня, и вспомнил ее рассуждения о различии глаголов «смотреть» и «видеть». Я хотел видеть ее и хотел смотреть на нее. Я по достоинству оценил новый аккумулятор и новый ремень вентилятора. В такую удивительную ночь можно ехать и ни о чем не беспокоиться, твердо зная, что аккумулятор не откажет, а ремень не порвется. Я ехал тем же путем, который Вероника проделала прошлой ночью.

В английском языке одно и то же слово может иметь совершенно разные значения у разных людей. То, что механик называет «порванный ремень», на языке бармена означает порцию виски в одну унцию, для чемпиона-десятиборца это ядро, которое нужно толкнуть как можно дальше, а для теннисиста это то, что он перебрасывает через сетку, на языке врачей и наркоманов это подкожная инъекция, а у директора фильма это любой отдельный кадр. Для Блума, который обсуждал братские шлепки с самоуверенностью Крафта-Эббинга, это было то, что вылетает из пистолета, который можно взять с полки, как спелый банан. Я был очень рад, что английский язык не был для меня иностранным, в моем возрасте я не смог бы разобраться с такой сложной задачей.

Улыбаясь, я въехал в открытые ворота ранчо «М. К.» и поехал по фунтовой дороге, ведущей к большому белому дому. Небо постепенно меняло свой цвет, из пурпурного оно становилось темно-синим, а потом абсолютно черным, кое-где появлялись тускло мерцающие звездочки. Издалека с пастбища раздавалось мычание одинокой коровы, а потом наступала тишина, наполненная только стрекотаньем насекомых по обеим сторонам дороги. Внутри загородки было пусто и безмолвно, нигде не было ни одной машины. В передвижном доме и в доме управляющего было темно, но большой дом был освещен. Я поставил машину возле ржавых газовых баллонов, поднялся по ступенькам к главному входу, открыл решетчатую дверь и постучал в закрытую внутреннюю.

— Я здесь, позади дома, — позвала Вероника.

Я пошел на ее голос, обошел дом и попал в маленький внутренний дворик, который начинался там, где кончалась оранжерея. Вероника стояла над жаровней, глядя на раскаленные докрасна угли под решеткой. Желтый свет падал из окон дома во дворик. Она опять была вся в белом — белые шорты и сандалии, белая широкая блузка. Белый пластиковый фартук доходил ей до бедер, на нем красными буквами было написано: «Не целуй меня, я готовлю!»

Я поцеловал ее.

Я жадно поцеловал ее.

Она оценила:

— Блестяще!

Я поцеловал ее еще раз.

— Я скучала по тебе.

— Я тоже.

— Я положу стейки, мы поужинаем здесь, если ты не против, а потом можем поехать к тебе, согласен?

— Конечно.

Я обнял ее, она посмотрела мне в лицо.

— Только… Санни может вскоре вернуться, мне бы не хотелось…

— Понимаю.

— Правда? Ненавижу быть пуританкой.

— Ты не похожа на пуританку.

— Особенно когда этот заблудший ребенок… ну да не обращай внимания. Просто мне у тебя нравится.

— Мне тоже.

Я еще поцеловал ее.

— Оставь на потом, — сказала она, — а то я растеряю все свои материнские чувства.

— Хорошо. — И я снова поцеловал ее.

— У-у-у, — сказала она и отстранилась от меня. — Иисус так же чувствовал себя в пустыне? — Она поцеловала меня в подбородок. — Дай я посмотрю стейки. Что бы ты хотел выпить? Я приготовила мартини, но могу сделать, что…

— Мартини — это замечательно.

— Я принесу бутылку.

Пока она огибала дом, внутри зазвонил телефон. Она посмотрела, послушала, кивнула и сказала:

— Это наверху у Санни, я никогда не подхожу к нему.

Она послала мне воздушный поцелуй и исчезла в темноте. Я сидел у жаровни и смотрел на него. Теперь звезд стало больше, я даже мог различить некоторые созвездия. Завтра должен быть хороший день, во всяком случае, с утра. Телефон наверху перестал звонить. Неожиданно я вспомнил визит Санни ко мне в контору. Мне не хотелось рассказывать о нем Веронике, но я знал, что должен буду это сделать. Я сидел и думал, что грустно, когда в тридцать восемь лет человек лучше всего помнит ошибки, которые он успел наделать за свою жизнь. Была ли ошибкой Вероника? Ей пятьдесят семь лет, подумал я. И тут она снова появилась из-за угла дома, жонглируя бутылкой мартини, блюдом с мясом, тремя початками кукурузы, обернутыми в фольгу, и двумя низкими стаканами. В этот момент она выглядела так необычно, по-детски беспомощно, что мне захотелось прижать ее к себе и успокоить, сказать, что пятьдесят семь не означает конец всего и что она, разумеется, не ошибка. Я бросился помочь ей.

— Как раз вовремя. — Наверху снова зазвонил телефон. — Никогда не звонит, когда Санни дома, — она подняла глаза к небу, — только когда ее нет. Это больше всего бесит меня. Не налить ли нам понемногу мартини? Как ты находишь стейк? Я не говорила тебе, что ты красив? Прочь, сатана!

Мартини был очень холодным, бодрящим и очень-очень сухим. Пока Вероника готовила стейки, она не спеша рассказывала, что иногда мясо делает большой круг от Флориды до богатых пастбищ на Западе, а затем возвращается обратно во Флориду, где заканчивает свой путь на обеденном столе.

— Я знаю, — сказала она, — эти стейки когда-то были телятами на «М. К.».

Я подумал, что она ест собственных коров.

— Ты когда-нибудь привязывалась к какой-нибудь из них? — спросил я. — Из коров?

— Никогда, это бизнес, Мэтью.

Я вспомнил слова Санни, что здесь нет животных, и вздохнул.

— Что с тобой?

— Сегодня днем ко мне приходила Санни.

— Да? Зачем?

Я объяснил, что она хотела рассказать мне о чем-то, что, очевидно, тревожило ее. Я сказал, что ругаю себя за град вопросов, что вел себя как доброжелательный бандит и отпугнул девушку, которая и без того была напугана, что чувствую себя виноватым.

— Но чем она была напугана? — спросила Вероника, и тут я понял, что никогда не расскажу ей Саннину версию насчет кражи коров.

Я колебался.

— Мэтью, — сказала она, — никогда ничего не скрывай от меня, хорошо? Я была замужем за человеком, который был непроницаем как скала. Если бы Дрю отважился открыться мне, того, что было с Хэмом, не произошло бы никогда. Ты можешь рассказать мне все.

Я рассказал.

Она внимательно слушала, пока стейки жарились и шипели на решетке. Время от времени она кивала. Потом заметила:

— Не думала, что Санни так много знает о коровах.

Я промолчал. Когда я дошел до конца, она некоторое время молчала, а потом сказала:

— Я чувствую себя так, словно сию минуту должна бежать пересчитывать стадо. — Она покачала головой. — Трудно поверить… но так же трудно не поверить. Он мог это сделать, Мэтью. Я не следила за ним. — Она снова замолчала. — Поэтому ты интересовался человеком с испанским акцентом, да? — спросила она и кивнула. — Это его боится Санни? Человека, которого она слышала по телефону?

— Да, вот что мне показалось неестественным. Когда я стал задавать вопросы, она была искренне убеждена, что тот человек мог знать, что она подслушивает, но… нет, не знаю. У меня такое чувство, что было еще что-то, о чем она хотела рассказать мне. Она выглядела страшно напуганной, Вероника…

— Да, я тоже боюсь, когда думаю, что убийца…

— Да, но почему она вдруг стала бояться? Вечером, в прошлую пятницу, она вовсе не казалась…

Я прервал себя на полуслове.

— О-о-о, — произнесла Вероника.

Я посмотрел на нее.

— Что ты хотел сказать о вечере прошлой пятницы? — спросила она. — Ты видел ее? Мою дочь? Вечером в пятницу?

— Да.

— Где?

— Она приходила ко мне.

— О…

— Тогда она и рассказала мне про Джека.

— У тебя дома?

— Да.

— Как долго она пробыла у тебя?

— Около часа.

— Ты с ней спал, Мэтью?

— Нет.

— Ты уверен?

— Отлично помню. — Я улыбнулся.

Вероника улыбнулась в ответ.

— Посмотрю стейки, — сказала она.

Я не очень доверял ее улыбке. Она молча стояла над жаровней спиной ко мне, надрезая стейки, чтобы попробовать их. Потом она разложила их по тарелкам, вышелушила кукурузу и понесла все туда, где стояли скамейка и стол с приборами, стаканами и салфетками. Она достала две бутылки пива из холодильника и поставила их возле тарелок.

— Ешь, — сказала она, — пока не остыло.

Мы начали ужинать молча.

Стейк был очень хорош, но молчание оказалось плохой приправой. Наконец она произнесла:

— Если бы я в какой-то момент допустила мысль, что ты спал с Санни…

— Этого не было.

— Я рада, потому что мне хочется всадить этот нож не в стейк, а в твое сердце.

Я ей верил.

Она ослепительно улыбнулась и понизила голос.

— Конечно, Санни может быть обольстительной, я знаю, к сожалению, — она посмотрела на меня через стол, ее лицо улыбалось, — она к тому же провокатор. Воистину сумасбродное дитя. — Ее глаза встретились с моими. — Она заигрывала с тобой, Мэтью?

— Да.

— Провоцировала?

— Да.

— Но ты не тронул ее?

Она выжидающе смотрела на меня. Улыбка на ее губах требовала абсолютной честности, улыбка говорила, что передо мной друг и любовница, улыбка убеждала, что, если у меня и были интимные отношения с ее дочерью, меня можно понять и посочувствовать, ибо мать очень хорошо знала, какой возмутительно обольстительной и сумасбродной могла быть Санни. Но улыбка была только на губах и не касалась светлых глаз, а минутой раньше Вероника сказала, что готова всадить нож мне в сердце. Я был рад, что смог рассказать ей правду.

— Я не тронул ее.

Она кивнула.

— Почему?

Я объяснил почему. Я рассказал ей обо всем — о своем свидании с семидолларовой проституткой в Чикаго, о разрыве с Дейл, о том, как Чарли и Джеф сделали из меня отбивную, о том, что есть вещи, которых не должен делать человек, если он хочет оставаться самим собой. Она слушала так же внимательно, как слушала мой рассказ о том, что ее сын воровал коров. Когда я закончил, она сказала:

— Знаешь, мне кажется, я люблю тебя.

Мы оба повернулись на неожиданный сигнал автомобиля перед домом.

— Это Санни, — встрепенулась она. — Если ты в состоянии смотреть на нее, Мэтью…

— Ты помнишь, что ты только что сказала?

— Не могу вспомнить ни слова. — Она легкомысленно засмеялась, быстро поднялась и позвала: — Мы здесь, за домом! — Она обошла вокруг стола, взяла меня за подбородок и поцеловала так неистово, что я чуть не свалился со скамейки.

Потом вернулась на свое место по другую сторону стола, строгая и примерная мать, ожидающая возвращения блудной дочери.

Но из-за угла дома появился Джеки Кроуэл. На нем были синие джинсы, ботинки и свободная полосатая рубашка. Он стоял в дальнем конце дворика и был очень похож на неотесанную деревенщину.

— Здравствуйте, миссис Мак-Кинни, — поздоровался он. — Здравствуйте, мистер Хоуп.

Его темные глаза были мрачными и сосредоточенными, он не улыбался.

— Где Санни? — спросила Вероника, вглядываясь в темноту за домом.

— Разве она не здесь? — удивился Кроуэл.

— Нет, ее здесь нет.

— Я думал, что она здесь. Я звонил, но никто не ответил, и решил, что она внизу и не хочет подниматься. Когда я привез ее домой сегодня утром…

Он замялся, посмотрел на меня, потом на Веронику.

— Она… а-а… была у меня прошлой ночью, — сказал он, как бы извиняясь, и пожал широкими плечами. — Во всяком случае, она… а-а… перед тем как идти на работу, я привез ее сюда. Она собиралась взять «порше» и поехать сделать кое-какие покупки. Обещала вернуться домой примерно после обеда, но когда я пришел с работы…

— Во сколько это было? — спросил я. Санни Мак-Кинни явилась ко мне в контору примерно в половине второго, а ушла минут через двадцать, допустим, она уже сделала покупки…

— Во сколько я вернулся с работы, вы имеете в виду? Около половины шестого, — ответил он. — Ее не было дома.

Я мог видеть, что Веронику покоробило употребление слова «дом» применительно к местопребыванию Санни, примерно так же я относился к тому, что Сьюзен называла свое жилище «домом» Джоанны. Но она ничего не сказала.

— Я немного беспокоюсь за нее, — сказал Кроуэл. — Обычно она или дома, или здесь, поэтому… я имею в виду, где она может быть?

Вероника взглянула на часы, я тоже посмотрел на свои. Была почти половина десятого. В Калузе государственные магазины открыты до девяти. «Санни не могла до сих пор заниматься покупками», — было написано на лице у Вероники и у Кроуэла тоже.

— Ее одежды тоже нет. — Он опять взглянул на Веронику, как бы извиняясь. — Одежды, которую она держала у меня. Единственная вещь, которая осталась, это купальник.

— В чем она была одета, когда вы видели ее в последний раз? — спросил я.

— Фиолетовые шорты, фиолетовая блузка.

— В котором часу это было?

— Когда мы уехали отсюда? Должно быть, около половины девятого утра.

— И она сказала, что собирается сделать покупки?

— Да, в городе.

— Она говорила о том, что хочет меня повидать?

— Что вы имеете в виду?

— Зайти ко мне в контору?

— Нет. А она приходила?

— Около половины второго.

— Нет, она об этом не упоминала, — сказал Кроуэл, — только о том, что собирается в магазины.

Тишина стала почти осязаемой. Назойливое стрекотанье насекомых в траве звучало как неожиданный музыкальный аккорд в фильме ужасов, предвещающий драматическую развязку.

— Ничего, — сказал я, — еще только половина десятого.

Мои слова повисли в воздухе. Насекомые продолжали свое бесконечное стрекотанье, отчего во дворике казалось еще тише.

— Может, мне следует поискать ее в городе, — проронил Кроуэл, — в тех местах, где мы обычно бывали.

— Это, конечно, хорошая идея, — подхватил я, — но думаю, что причин для тревоги все-таки нет.

Я посмотрел на него. Его глаза говорили, что причины для тревоги есть.

— Хорошо, извините за беспокойство. Я поеду поищу ее и, если найду, дам вам знать.

— Мэтью, дай ему твой номер телефона, — сказала Вероника.

Было ясно, что ее собственное беспокойство было не столь велико, чтобы удерживать ее здесь, на ранчо, всю ночь. Я нашел в бумажнике визитную карточку и на обратной стороне написал номер своего домашнего телефона.

— Ты можешь позвонить нам туда, когда найдешь ее, — сказала Вероника, — а я буду проверять, когда она появится здесь, и сообщу тебе, когда она придет домой.

Она подчеркнула слово «домой». Для Вероники домом Санни была вовсе не крохотная квартирка Кроуэла в Ньютауне. Она также выделила слово «когда». Очевидно, Вероника была меньше осведомлена о похождениях своей дочери, чем я думал. Во фразу «когда она придет домой» подсознательно был вложен смысл «если она придет домой».

— У вас есть мой телефон? — спросил Кроуэл.

— Лучше скажите мне его еще раз, — попросил я.

Я записал его на обратной стороне другой карточки и положил ее в бумажник.

— Ну вот. — Он постоял, переминаясь с ноги на ногу, еще немного. — Извините, что прервал ваш ужин. — Он неуклюже повернулся и ушел в темноту.

Немного погодя мы услышали, как отъезжает его машина, и прислушивались к шуму двигателя, пока он не замер на пути к главным воротам. Насекомые продолжали свое стрекотанье.

— Хорошо, — сказала Вероника.

— Хорошо?

— Она упаковала вещи и оставила этого подонка. Может быть, для нее еще не все потеряно. — Она улыбнулась и подошла ко мне. — Черт с ним, с ужином, — сказала она, — пусть у енотов сегодня будет праздник. — Она жадно поцеловала меня. — Ты готов идти?

Постельный разговор.

Она сказала мне, что ее серьезно беспокоит разница в возрасте между нами. Я ответил, что у нее божественное тело, интеллект компьютера, мудрость гуру и страстность фанатика. Она сказала, что если все это лесть, то я хорошо обучен сладким речам. Я ответил, что в последние две ночи узнал от нее о женщинах гораздо больше, чем за все мои тридцать восемь лет. Она сказала:

— Именно это я имела в виду, Мэтью. У нас разница в девятнадцать лет. Когда тебе будет тридцать девять?

— В феврале.

— Боже, тогда еще хуже. Мне будет пятьдесят восемь в следующем месяце.

— Лучше прямо сейчас съесть тебя, — сказал я.

— Что это значит?

— Что ты притворяешься бабушкой.

— Это волк хотел стать бабушкой.

— Этот волк здесь с тобой в постели. — Я оскалил зубы.

— Я ненавижу волшебные сказки. Я знаю, их придумывают, чтобы пугать детей. Но я хотела бы снова стать маленькой Красной Шапочкой. Уже почти одиннадцать.

Она потянулась через меня к телефону у кровати, я погладил плавный изгиб ее спины, моя рука блуждала по ее телу.

— Не тогда, когда я звоню. — Она еще раз набрала номер. — Мэтью! — предупредила она.

Она прижала трубку к уху и долго слушала, потом положила трубку и вернулась на свое место в кровати. Я заметил, что у каждого из нас есть своя любимая сторона кровати. Вероника любила правую половину.

— Настоящая проблема в том, чтобы никогда не помнить о своем возрасте.

— А если прочитать твои тайные мысли? — спросила она.

— Мы оба предпочитаем правую сторону кровати.

— Как ты думаешь, где она? Если она в самом деле уехала от него…

— Ну, этого мы не знаем.

— Но ведь она забрала всю свою одежду.

— Может быть, она отнесла ее в чистку.

— Всю сразу? — Она покачала головой. — Я хорошо выгляжу в профиль.

— Поговорим о тайных мыслях.

— Особенно с левой стороны. Поэтому я всегда располагаюсь справа. В постели.

— Ты не уступишь эту позицию? — спросил я. — Или можно договориться?

— Может быть, — сказала она. — Предложи мне что-нибудь другое.

— Как насчет должности миссионера?

— Ты знаешь каких-нибудь хороших проповедников? — спросила она и широко раскинула руки и ноги.

— Проповедям я предпочитаю практику.

— Тогда перейдем к практике.

В полночь мы все еще практиковались.

— Думаешь, мы поступаем правильно? — спросила она.

— У нас целая вечность.

— Пока однажды ночью бабушка не упадет замертво рядом с тобой.

— У бабушки вроде бы все в порядке.

— Кроме сердца, — сказала Вероника. — Бабушка потеряла свое сердце. И свою дочь, кажется, тоже. Попробую еще раз разыскать ее.

Она опять потянулась к телефону.

— Держи руки, где положено, — сказала она и стала набирать номер.

— Я только хочу погреть их.

— Ты пугаешь меня, когда так делаешь.

Она прижала трубку к уху, напряженно вслушиваясь.

— Ну что? — спросил я.

— Гудки.

Вероника ждала.

— Куда она запропастилась? — раздраженно сказала она и бросила трубку. — Может, тебе следует позвонить Джеки и выяснить, не пришла ли она туда? Я не могу разговаривать с этим слабоумным идиотом.

Я встал с постели и пошел к комоду, на котором оставил бумажник.

— Ты очень хорош со спины, — сказала Вероника.

— Первое место в Соединенных Штатах, сплошной жир.

— Мы называем это «с жировыми прослойками». И ты не жирный.

— Живой вес сто девяносто фунтов. Что я должен сделать с этой карточкой?

— Это я толстая. Толстая и старая.

— Молодая и стройная, — сказал я.

— «Стройная, красивая, — запела Вероника, — девушка из Иранемы пошла погулять…»

— Вот она, — сказал я.

— Тебе нравится, как я пою?

— Обожаю твое пение. Ты знаешь песенку «Интересно, кто целует ее теперь»? Это из мюзикла «Огонь у Дейзи в гавани».

— Никогда не приходилось этого слышать, поясни.

— Сексуальные фразы.

— Болтун. Иди сюда и поцелуй меня.

— Я думал, ты хочешь, чтобы я позвонил Джеки.

— Джеки может подождать. Бабушка ждать не может.

— Бабушка ненасытна.

— Бабушка в постели Мэтью Хоупа, иди сюда.

— О бабушка, у тебя такие большие глаза.

— Чтобы лучше тебя видеть, — сказала она, раскрывая их еще шире. — Боже, посмотри на это, — потянулась она ко мне.

Мне удалось позвонить Кроуэлу только около часа. Он ответил глухим спросонок голосом.

— Алло? — сказал он.

— Джеки, это Мэтью Хоуп. Вам повезло?

— Что? — не понял он.

— Нашли Санни?

— А, — сказал он. — Нет. Я искал везде, где мог.

Я слышал, как кто-то рядом спросил: «Это кто, Джеки?»

— Это не она там сейчас с тобой? — спросил я.

— Нет… а-а… это телевизор. Я смотрю телевизор.

Я подумал, что странно, когда девушка в телевизоре знает его имя, но не стал говорить этого.

— Дайте нам знать, если она придет к вам, хорошо? У вас есть мой телефон.

— Да, конечно, — сказал Кроуэл.

— Позвоните в любое время, хорошо?

— Обязательно.

— Может быть, напомнить вам мой номер?

— Нет, он у меня записан.

— Простите, что разбудил.

Прием «стряпчего», но он не попался.

— Я смотрел телевизор. — Он повесил трубку.

Я тоже положил трубку.

— С ним девушка, — сказал я Веронике.

— Санни?

— Не знаю.

— Поедем туда. Ненавижу, когда она заставляет меня так волноваться. Если она там с ним…

— Мы не можем так заявиться к нему среди ночи. Если это не Санни…

— Тогда позвони в полицию. Позвони своему другу Блуму.

— В час ночи?

— Моя дочь пропала, — сказала она безжизненно. — Если она не с этим слабоумным прохвостом и не дома, значит, она пропала. Мэтью, я хочу, чтобы полиция поехала туда. Не думаю, что Блум сочтет это безосновательной просьбой.

— Насколько основательной она покажется его жене? Звонить в час ночи…

— Сейчас пять минут второго, — поправила Вероника. — Никто не заставлял ее выходить замуж за государственного служащего. Позвони ему, Мэтью. Пожалуйста, позвони.

Сперва я попробовал позвонить в здание управления охраны общественного порядка, на случай, если у Блума ночное дежурство. Детектив, ответивший мне по телефону, сказал, что Блум будет завтра в восемь утра, и добавил, что обычно все приходят без пятнадцати восемь, чтобы сменить так называемых «могильщиков». Это означало, что Блум должен встать не позднее семи часов, — а сейчас часы около кровати показывали десять минут второго. Неохотно я набрал его домашний номер. Однако он ответил по телефону совсем не сонным голосом.

— Я сидел и смотрел по телевизору рекламу пива, — сказал он. — Я не могу выпить даже пива до пятнадцатого октября. Сижу и считаю минуты. Ты пришел в себя после сегодняшних синяков и шишек?

— Прости, что звоню тебе так поздно, — сказал я, — но…

— Не будь смешным. В чем дело?

Я рассказал о визите Санни Мак-Кинни ко мне в контору сегодня днем, о том, какой напуганной она казалась. И о том, что она ушла из квартиры Кроуэла, забрав с собой всю свою одежду. Она не вернулась на ранчо, Кроуэл заявляет, что ее у него нет, хотя я слышал какой-то женский голос, когда говорил с ним несколько минут назад. Блум выслушал все это очень спокойно.

— Ты не знаешь, это была она или нет, так? — спросил он наконец.

— Да.

— Если бы это была она, он бы сказал, так?

— Не вижу причины, зачем ему лгать.

— Значит, это была не она, — предположил Блум. — А это значит, что мы имеем дело с исчезновением человека.

— Видимо, так.

— Ты говоришь, она боялась, что тот, кто убил ее брата, может прийти за ней.

— Да, она так сказала.

— Итак, она убежала, — сказал Блум. — Лучше убежать, чем мертвой валяться в грязи. Первое, что я хочу сделать, пойти к Кроуэлу домой и выяснить, ее ли ты слышал по телефону. Если она там, нет проблем, так? Если ее там нет… — Он не закончил фразу. — Ладно, раз уж мы подошли к мосту, давай перейдем через него. Где ты сейчас, Мэтью?

— Дома, — ответил я.

— Я перезвоню тебе чуть позже, оставайся там, ладно?

— Я никуда не собираюсь.

— Поговорим потом, — сказал Блум и положил трубку.

Он не звонил до половины третьего. Мы с Вероникой сидели в гостиной, ожидая его звонка и потягивая коньяк. Свет горел в бассейне. На мне было японское кимоно, на Веронике одна из моих рубашек. Когда зазвонил телефон, я вышел в кухню и схватил трубку настенного аппарата.

— Алло? — сказал я.

— Мэтью? Прости, что так задержался, — сказал он. — Я только что вернулся из Ньютауна. Здесь как…

— Мистер Блум? — произнес Вероникин голос. — Это миссис Мак-Кинни, я у параллельного аппарата, я хотела бы тоже послушать, если не возражаете.

Я обернулся и посмотрел в гостиную, она была пуста.

Долгое молчание, пока до Блума дошло, что Вероника у меня дома в половине третьего ночи.

— Конечно, — сказал он наконец, — это удобный способ.

И он продолжал рассказывать, как все происходило.

Он пришел в квартиру Кроуэла в Ньютауне, новом жилом районе, постучал в дверь, назвал себя. Кроуэл вышел к нему в нижнем белье. Блум спросил, можно ли ему войти. К этому времени собралось много народа, так как полицейский офицер в Ньютауне в половине второго ночи может означать вполне определенную вещь — есть либо жертва преступления, либо преступник. Кроуэл впустил его в квартиру, крошечную комнату, которая выглядела еще более захламленной, чем когда Блум был там в прошлый раз. По всему полу разбросано грязное нестираное белье, журналы и газеты. Но Блум считает, что это образ жизни современных тинэйджеров, жизни по-свински. Он сделал отступление по поводу того, что все подростки дикие варвары, пока не дорастут до двадцати четырех лет (я не стал напоминать ему, что официально подростковый возраст заканчивается в двадцать лет). В этот момент они вдруг обнаруживают, что в жизни есть кое-что еще, кроме сумасшедших мотоциклетных гонок по улицам города, курения наркотиков и преследования женщин, годящихся им в матери. Он определенно намекал на отношения Кроуэла с Санни Мак-Кинни или, возможно, мои с Вероникой. Я ощутимо почувствовал ее присутствие у параллельного аппарата в спальне.

Кроуэл спросил, чем он обязан удовольствию видеть Блума (это были слова Блума, я сомневаюсь, что Кроуэл мог когда-нибудь произнести подобное), и Блум сказал, что надеется найти здесь Санни, и спросил, не прячется ли она в ванной или еще где-нибудь, а Кроуэл заверил, что ее нет. Но Блум на всякий случай проверил ванную и нашел там тридцатилетнюю негритянку, на которой не было ничего, кроме банного полотенца, и которая сказала, что она ничего ни о чем не знает и пришла сюда только затем, чтобы принять душ, так как в ее квартире душ не работает.

Затем Блум осмотрел квартиру и не нашел в ней никакой женской одежды, кроме той, что принадлежала негритянке и висела на одном из стульев, и фиолетового купального бикини на полу. Он спросил негритянку, как давно она здесь, и она ответила, что около одиннадцати часов увидела, как подъезжает Джеки, и решила спросить, нельзя ли ей воспользоваться его душем, так как у нее душ не работает. Кроуэл подтвердил, что к этому времени безрезультатно объехал все места, где они бывали с Санни. Он как раз ставил свой автомобиль, когда Летти — негритянку звали Летти Холмс — вышла к нему и попросила воспользоваться его душем. От Летти в самом деле пахло мылом, как и от Джеки Кроуэла. («От него всегда пахнет мылом, ты не заметил? — спросил Блум. — Он, должно быть, чистюля».)

Во всяком случае, Блум поблагодарил их обоих, извинился за то, что помешал им принимать душ или заниматься чем-то другим, и спустился на улицу. Там на ступеньках у подъезда сидело много чернокожих. В Ньютауне, объяснил он, где в квартирах нет кондиционеров, жильцы иногда всю ночь сидят на улице, надеясь уловить дуновение прохладного ветерка. Негры Ньютауна не слишком любят иметь дело с полицией, особенно с тех пор, как дежурный патрульный Калузы бессмысленно убил чернокожего бизнесмена два года назад и не понес за это никакого наказания. Блум очень гордился своим темным цветом кожи, так как это позволяло ему установить с чернокожими правильные отношения. Он не удивился, когда один из стариков, сидевших на ступеньках, заговорил с ним и сказал, что видел молодую светловолосую девушку, выходившую из здания сегодня около четырех часов с чемоданами. Девушка очень спешила, она положила чемодан в красный автомобиль и поехала в сторону сорок первой дороги. Женщина подтвердила, что она видела то же самое из своего окна наверху. Жители Ньютауна любили наблюдать за тем, что происходит внизу, опираясь на положенную на подоконник подушку. Блум поблагодарил каждого, а потом нашел телефон в ночном бильярдном зале, расположенном ниже по улице. Сперва он набрал номер ранчо на тот случай, если Санни все-таки вернулась, но не получил ответа и позвонил к себе в контору, чтобы дежурный детектив внес имя Санни в список пропавших и послал в СР.

— По какому номеру вы звонили? — спросила Вероника по параллельному телефону. — На ранчо, я хочу сказать.

— Так, я звонил по номеру…

— Но не по номеру дочери? У нее свой телефон.

— У меня нет ее номера, если вы дадите его, я попробую позвонить.

— Не хочу беспокоить вас, — ответила Вероника, — я могу…

— Лучше это сделаю я, если не возражаете. Свяжем все оборванные концы.

Вероника дала ему номер и спросила:

— Что такое СР?

— Служба розыска, — расшифровал он. — Неважно, как это называется, она служит не только для розыска нарушителей. Мы обычно подаем рапорт о пропавших, его заводят в компьютер, обслуживающий Флориду и шесть других штатов. Два человека убиты, а ваша дочь исчезла, — продолжал Блум. — Да, миссис Мак-Кинни, я считаю, что это очень серьезно. — Он вздохнул. — Попробую набрать номер вашей дочери. Если я не перезвоню вам, это будет означать, что ее там нет. Мэтью?

— Да, Морис?

— Во что она была одета, когда ты видел ее сегодня днем?

— Фиолетовые шорты, фиолетовые сандалии и широкая фиолетовая блуза.

— Значит, она переоделась, прежде чем покинуть квартиру. Свидетели, видевшие, как она уходила, говорят, что на ней было фиолетовое платье и туфли на высоком каблуке. Ах да, красный автомобиль. Это ее автомобиль, миссис Мак-Кинни?

— Принадлежность ранчо. Он записан за «М. К.».

— Какой марки машина?

— «Порше».

— Вы можете сказать мне год выпуска и регистрационный номер? Я бы хотел добавить это в СР.

Она сообщила ему все, что он просил. На линии возникла долгая пауза. Потом она спросила:

— Скажите мне, мистер Блум, вы ищете напуганную молодую девушку… или убитую?

— Я пока не знаю, миссис Мак-Кинни, — ответил он и опять вздохнул. — Я знаю только, что она исчезла. Я думаю, она объяснит причину, когда мы найдем ее.

— Спасибо, — сказала Вероника.

— Будем надеяться, что ждать недолго.

Телефон зазвонил рано утром следующего дня. Вероника еще принимала душ, а я в спальне завязывал галстук. С включенным кондиционером температура в доме была семьдесят два градуса,[2] термометр за окном спальни показывал восемьдесят четыре. И это в восемь часов утра. Я взял трубку.

— Алло?

— Папа, это я.

— Джоанна, привет.

— Мама сказала, ты хотел, чтобы я позвонила. Через минуту придет автобус, так что давай договоримся побыстрее.

— Детка, я хотел спросить тебя об этой свадьбе…

— Ты имеешь в виду свадьбу Дейзиной мамы?

— Да. Мама говорит, ты хочешь пойти…

— Она не могла так сказать.

— Это неважно. Если ты хочешь пойти…

— Я не видела Дейзи, должно быть, шесть или семь месяцев. Почему бы мне вдруг захотелось посмотреть, как выходит замуж ее мама? Я даже не помню, как она выглядит.

— Речь идет не о том, чтобы просто посмотреть, как кто-то выходит замуж, Джоанна. Я уверен, ты приглашена на прием, так же…

— Конечно, куча взрослых, напивающихся допьяна, — сказала Джоанна.

— Я уверен, там будет много твоих сверстников, которых знаешь и ты и Дейзи.

— Ты стараешься отделаться от меня или что? — спросила Джоанна, и я ясно увидел ее усмешку на другом конце линии.

— Я стараюсь быть справедливым, детка. Если ты в самом деле хочешь пойти…

Вероника вышла из ванной голая, вытираясь огромным голубым банным полотенцем.

— Это Блум? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Это Дейл там с тобой? — спросила Джоанна.

Я вдруг растерялся, как будто Джоанна и я разговаривали по видеотелефону, где можно видеть друг друга во время разговора и где она могла видеть Веронику, которая вытиралась, стоя на пороге ванной.

— Нет, это не она, — ответил я.

— А кто?

— Одна из уборщиц.

— Я думала, они приходят по вторникам и четвергам, — сказала Джоанна в недоумении. — Разве сегодня не среда? Я потеряла представление, какой сегодня день, все эти проклятые письменные работы, которые задает миссис Карпентер. Папа, не беспокойся о свадьбе, хорошо? Правда, я лучше побуду с тобой. Во всяком случае, Дейзи Робинсон напрасно старается. Помнишь, она всегда говорила, что я жульничаю в камешки?

— Помню. Итак, что ты решила, детка: хочешь идти или нет?

— Конечно, нет. Во сколько ты заберешь меня в пятницу?

— В половине шестого.

— Ужас, я должна бежать, «роудранер» уже сигналит. Увидимся в пятницу, я люблю тебя, папа.

— Я тоже люблю тебя, детка, — сказал я, но она уже убежала.

Я положил трубку, Вероника наблюдала за мной с порога ванной.

— Твоя дочь? — спросила она.

— Да.

— Этот уик-энд она проводит с тобой?

— Этот и следующий тоже.

Она кивнула и вернулась в ванную, чтобы повесить полотенце. Через мгновение она снова вышла, подошла к стулу, где бросила свою одежду прошлой ночью, и натянула белые нейлоновые трусики.

— Ты познакомишь нас? — спросила она.

Я вернулся к зеркалу и стал заново завязывать галстук.

— Мэтью?

— Я думаю.

— Это так сложно, что требует обдумывания?

— Я еще не сказал ей о Дейл.

— Твоя бывшая подруга, — сказала Вероника и взяла белые шорты, — которая оставила тебя ради… как, ты сказал, его зовут?

— Джим.

— «Хардли всегда приносит мне чудесные цветы». Ты знаешь эту песню? Или это было еще до тебя? — Она надела шорты и застегнула «молнию» на спине. — Правильно, ты вырос на «Битлз», да? — сказала она.

— Я уже учился в юридической школе, когда появились «Битлз».

— Кто тогда? Элвис?

— И «Эверли Брадаз», и Дэнни, и «Юниорс», и…

— Никогда не слышала таких, — сказала она и натянула через голову широкую блузу. — Я сбросила свои годы, правда? Ты когда-нибудь отойдешь от зеркала? Ладно, я воспользуюсь зеркалом в ванной.

Она взяла сумочку и пошла с ней в ванную. В зеркале над раковиной мне было видно, как она красила веки в синий цвет, более темный, чем ее глаза.

— Почему ты сказал ей, что я уборщица? — спросила она.

Мне было неприятно лгать Джоанне. Мне хотелось считать, что наши отношения отца и дочери построены на взаимном доверии. Я не знал, как сказать ей в восемь часов утра, что женский голос, который она слышала, принадлежит незнакомой ей женщине, женщине, как немедленно решит она, с которой я провел ночь. В мире Джоанны, в ее юношеском мире, Дейл была единственной женщиной, с которой мне полагалось проводить ночи.

— Она застала меня врасплох.

— И поэтому ты сказал, что я уборщица. Мне стыдно, что я не мою твои окна или полы.

— Но я просто не знал, что ей ответить.

— Наверное, тебе следует постараться сказать ей правду.

— Не по телефону.

— Конечно, нет.

— Она восхищается Дейл.

— Вполне понятно. Ты говорил мне, сколько лет Дейл? В моем возрасте такие вещи запоминаются с трудом.

— Тридцать два.

— Тридцать два, как чудесно, — сказала она с издевкой, — они должны относиться друг к другу как сестры.

Я смотрел на нее, пока она подводила губы помадой. Она была единственной женщиной из всех, кого я встречал, которая по утрам была ослепительно прекрасной. Ее восхитительно чистому лицу с крапинками веснушек на переносице не нужны были ни тени, ни грим, ни румяна. Она заметила, что я наблюдаю за ней в зеркале, зажмурилась на мгновение и вышла из ванной взглянуть на себя в зеркало комода, где освещение было лучше. Она заправила за ухо прямую прядь светлых волос и сняла косметической салфеткой крошечное пятнышко помады в углу рта.

— Ты можешь сказать ей, что я это я. — Она все еще изучала себя в зеркале. — Я это я, ты знаешь.

— Да, знаю, — сказал я и улыбнулся.

— Может, ты подумал, что я когда-то была уборщицей. Она улыбнулась мне в зеркале, повернулась и оперлась о комод. — Я увижу тебя в этот уик-энд?

— После того как сообщу ей новости.

— Новости? — повторила она.

— О Дейл.

— О! О разрыве с Дейл.

— Да.

— На мгновение мне показалось, что «новости» относится и ко мне тоже.

— Я сделаю это отдельно. Когда ты познакомишься с ней.

— А я познакомлюсь с ней, Мэтью?

— Конечно, если хочешь.

— Конечно, хочу. Когда?

— Я позвоню тебе. Мне нужно посмотреть, что будет с Джоанной.

— После того как ты расскажешь о Дейл, ты это имеешь в виду?

— Да.

— Полагаю, это ее огорчит.

— Да, она была очарована ею.

— Как ты думаешь, когда это произойдет, Мэтью?

— Не понимаю тебя.

— Прости. Ты сказал, что позвонишь мне. Ты сказал, что хочешь посмотреть, как…

— О, я действительно не знаю. Мы должны играть по слуху. Я позвоню тебе, как только…

— У меня есть лучшая идея, — сказала она. — Вместо этого вызови мне такси. Сейчас, хорошо?

Я посмотрел на нее.

— «Синий Кэб» или «Желтый Кэб», все равно, какой сможет отвезти меня на ранчо.

— Я собирался отвезти тебя сам.

— Я не собираюсь утруждать тебя. Я уверена, что у тебя в это утро масса работы. Ты, вероятно, хочешь подготовить инструкцию, как лучше всего сообщить новости твоей…

— В чем дело, Вероника?

— Это тебе лучше знать.

— Почему ты вдруг ни с того ни с сего так рассердилась?

— Почему ты решил, что я сержусь? И кто тебе сказал, что ни с того ни с сего? Ты говоришь дочери, что я твоя уборщица, ты говоришь мне, что не уверен, сможешь ли увидеться со мной в этот уик-энд…

— Сегодня только среда, почему ты беспокоишься об уик-энде? Мы увидимся сегодня вечером, мы увидимся…

— Это ты так думаешь.

— Не увидимся?

Она прикрыла рот рукой. Она показалась мне какой-то безжизненной, ее глаза были совершенно бесцветными в лучах света, падавших через окно. Когда она заговорила, ее голос был очень тих.

— Уик-энд зависит от того, как Джоанна отнесется к этим потрясающим новостям, так?

— Думаю, да.

— Это ужасные новости. Этот разрыв…

— Вероника, ты не можешь требовать, чтобы я сказал ей, что с Дейл все кончено, и затем сразу сообщил…

— Сразу сообщил о бабушке, верно?

— Думаю, нужно забыть слово «бабушка». Мне оно больше не кажется смешным.

— И бабушке тоже. Если эта твоя драгоценная любовная история…

— Вероника, ты вообще заблуждаешься…

— …она была столь незабываемой, столь чертовски уникальной, что объявление о ее завершении вызовет землетрясение в Южной Калифорнии…

— Ради Христа, это семейная ссора! Все, что я сказал…

— Ты сказал, Мэтью, что хочешь удержать меня. Боюсь, что не очень хочешь. Я слишком много лет была замужем за человеком, который заставлял меня ждать у телефона, пока он развлекался в Денвере, или Далласе, или… да черт с ним, давай забудем об этом, ладно? Ты проводишь уик-энд, заботясь о своей дочери, а я провожу уик-энд, заботясь о себе. «Розы красные, лиловые, синие», ну их к черту!

Она взяла сандалии.

— Не беспокойся о такси, я пойду домой пешком.

Босая, неся в руках болтающиеся на ремешках сандалии, она ушла из моей спальни и из моей жизни.

Гарри Лумис позвонил мне в два часа того же дня. Я не был расположен разговаривать с ним. Я не был расположен разговаривать вообще с кем бы то ни было. Все утро, выслушивая клиентов, с которыми у меня были назначены встречи, я все время терял нить разговора. Одна женщина — она пришла ко мне по поводу составления ходатайства, которое дало бы ей право построить забор высотой восемь футов вокруг ее владений, — в конце концов сказала: «Мистер Хоуп, только мой психиатр так невнимателен, как невнимательны вы», — и ушла из конторы. Другой клиент, который знал меня немного лучше, сказал: «Мэтью, много выпили прошлой ночью?» Когда я вопросительно взглянул на него, он сказал: «Может быть, отложим дело до другого раза, а?» Мы обсуждали затраты в миллион шестьсот тысяч долларов на приобретение в собственность лучшей прибрежной полосы; я мог понять его горячее желание изложить мне все детали этого дела. Я старался переломить себя, я старался слушать, я старался делать записи. Когда он ушел из конторы, я обнаружил, что без записей был бы не в состоянии вспомнить ни слова из нашей беседы. Я сделал по меньшей мере дюжину звонков, но разговаривая, машинально рисовал профиль женщины с короткими волосами, красивый профиль, смотрящий влево. За ленчем с двумя адвокатами, которым мы отдавали уголовные дела, я равнодушно слушал, как один из них рассказывал анекдот о гинекологе. Они оба были специалистами по уголовным делам, а все их анекдоты почему-то были связаны с медициной.

Женщина пришла на прием к гинекологу. Гинеколог спрашивает: «На что жалуетесь?» Женщина говорит: «Мой муж недоволен, что у меня слишком большое это место». — «Ну, давайте посмотрим», — говорит гинеколог. Он кладет ее на стол, закрепляет ноги и смотрит. «Боже, вот это да! Боже, вот это да!» — произносит он. «Вы не должны повторять это дважды», — возмущается она. «Конечно, не должен!» — соглашается он.

Адвокат по уголовным делам, рассказывавший анекдот, громко рассмеялся, когда дошел до изюминки, его приятель, слышавший этот анекдот раньше, так смеялся, что я думал, он захлебнется. Я улыбнулся.

Сегодня днем я не был расположен разговаривать с Гарри Лумисом, но Синтия просигналила мне в два часа и сказала, что он ждет на шестом канале, я тяжело вздохнул, взял трубку и подвинул к себе пачку бумаги для своих художеств.

— Ну вот, — сказал он, — я наконец дозвонился ей. Оказывается, я не мог с ней связаться все эти дни, потому что она спит весь день.

Я догадался, что он говорит о дочери Берилла в Нью-Орлеане.

— «Не ложится спать до рассвета». Вот кто она, мистер Хоуп, она работающая девушка, как она сама объяснила мне. Я понял, что это она не спит до рассвета, но ложится в постель гораздо раньше и гораздо чаще. Вот кто она, мистер Хоуп, она проститутка там, в Нью-Орлеане, вот кто она, Эстер Берилл. Поговорив с ней рано утром, я понял, что с ней в постели моряк, потому что она называла его «лейтенант». Дело в том, мистер Хоуп, что я богобоязненный баптист, который не желает без крайней необходимости иметь дело с проститутками. Она прилетает сюда сегодня вечером, чтобы завтра осмотреть землю; знаете, по тому, как она говорила по телефону, можно было подумать, что она унаследована Тадж Махал. Моряк просил ее не прыгать в кровати, а она все повторяла: «Я наследница, лейтенант, я… наследница!» Извините за выражение, но это ее точные слова. Вы слушаете, мистер Хоуп?

— Слушаю, — сказал я, рисуя еще один смотрящий влево профиль.

— Вот какой у меня план: я собираюсь получить окончательное согласие о подписании документов в пятницу. Я не хочу тратить на это дело больше времени, чем я уже потратил. Я буду советовать ей решить вопрос о четырех тысячах долларов на счету в банке и о «форде-мустанге». К тому же ферма все еще ее. Это то, что я буду ей советовать. Забудем о теннисных тапочках и грязных носках Джека. Все бумаги будут готовы к подписанию, если она умеет писать. Буду признателен, если вы зайдете утром в пятницу, возьмете их, дадите своему клиенту для оформления и потом вернете. Не люблю вести дела с проститутками, мистер Хоуп. Можно подхватить страшную болезнь даже через пожатие рук. Вы сможете заглянуть в пятницу утром?

— Почему бы вам не отправить документы почтой? — спросил я.

— Нет, сэр, я хочу ускорить все это дело. Вы приезжайте, просмотрите бумаги, убедитесь, что все готово для подписи, и возьмите их с собой. Она придет в контору в одиннадцать часов, это не слишком рано для вас?

— Одиннадцать вполне подходит.

— Может быть, вы сможете завезти бумаги на ранчо на обратном пути в Калузу, чтобы миссис Мак-Кинни ознакомилась с ними, тогда бы мы закончили все в один день.

— Хорошо… может быть.

— Как бы то ни было, я жду вас здесь в пятницу, — сказал он и повесил трубку.