Джон Леннон

Глава 50 Пинг-Понг Пэн

На первое выступление Йоко Оно и «Плэстик Супер Оно Бэнд» в маленький зал клуба «Кенниз Кастауэйз», косившего под модный портовый бар и потому обтянутого пыльными сетями и украшенного сухими пробковыми спасательными кругами, набилось около сотни зрителей, которые устроились на недавно установленных здесь в несколько рядов старых церковных скамьях. В зале стоял такой шум, что едва можно было расслышать, как музыканты Дэвида Спинозы заиграли спокойную, но свинговую обработку вещи «Killing Me Softly»199, а когда в зале появилась Иоко – гвоздь программы, – шум усилился, и раздались аплодисменты.

Она вошла через дальнюю дверь и медленно двинулась в сторону сцены, переходя от столика к столику и задерживаясь возле каждой скамьи. Наряд Йоко был неприкрыто провоцирующим: проповедница мира на этот раз вырядилась, точно шлюха с Седьмой авеню. На ней были черные кожаные брюки в обтяжку, высокие, до колен, черные кожаные сапоги на шпильках, откровенно расстегнутая до самого пояса черная атласная блузка, тяжелые цепи вокруг бедер, сверкающие камни в ушах и вызывающий макияж. Поднявшись на сцену, она схватила со стойки микрофон, поймала ритм теперь уже откровенного негритянского фанка, откинулась назад и издала леденящий душу вопль, напомнивший боевые крики Брюса Ли в фильме «Выход Дракона». Затем, резко наклонившись вперед, словно пораженная внезапной коликой, она, придыхая, запела быструю, но лишенную какого-либо смысла песенку «What I Do?»200.

Овладев вниманием публики, Иоко перешла к основной теме выступления, которую подчеркивал имидж героини радикального крыла феминистского движения за освобождение женщин. Когда она исполнила такие композиции, как «Angry Young Woman»201 и «Men, Men, Men», до зрителей стал доходить смысл необычного наряда певицы. Следом за ними зазвучала неожиданно пророческая мелодия песни «Coffin Car»202, посвященная Джеки Кеннеди, в которой говорилось о вдове, едущей в траурном кортеже и приветствуемой толпой, которая только в этот момент наконец понимает, какая замечательная женщина перед ней. Ненависть к мужчинам и мечты о благородном вдовстве – такими были главные сюжеты странного выступления Йоко в ночном клубе.

Весь предыдущий день Йоко провела, повиснув на телефонной трубке и разговаривая с Джоном. Полная уверенности в том, что выступление на Ист-Сайде привлечет к ней внимание средств массовой информации, Йоко опасалась, что Джон испортит ее триумф, если вздумает рассказать об истинных причинах их разлуки. Она еще и еще раз внушала ему, как он должен себя вести. Следовало везде повторять одно и то же: Йоко выставила его за дверь, потому что он наделал глупостей. И хотя Джон и на этот раз не возмутился, что Йоко заставляет его делать столь унизительные признания, телефонные беседы, безусловно, подействовали на него и стали отчасти причиной его странного поведения в тот вечер.

Эллиот Минц уговорил Леннона изменить своим привычкам и пообедать вместе с Дэвидом Кэссиди, который после исполнения главной роли в сериале «Семья Партридж» находился на самом пике славы. После обеда вся компания отправилась в гости к Минцу в Лорел Кэньон. Мэй и Дэвид Кэссиди стояли у окна, тихо беседовали и любовались впечатляющим видом, когда Джон неожиданно встал и вышел из дома. В мгновение ока Мэй оказалась рядом и спросила: «Что случилось?»

Было ясно, что Джон чем-то обеспокоен, но он ограничился тем, что ответил: «Я хочу домой».

Вернувшись к Гарольду Сайдеру, у которого они теперь жили, Джон словно не замечал свою подружку вплоть до самого вечера. А когда Джон вернулся домой со студии, он был пьян. Мэй попыталась объясниться и протянула руки, чтобы его обнять, но он злобно оттолкнул девушку, схватил ее за волосы и, словно она была тряпичной куклой, запрокинул ей голову. «Ты хоть понимаешь, что ты наделала?» – спросил он. «Нет! Нет!» – простонала Мэй.

Сделав большой глоток водки, Джон выплеснул наконец то, что носил в себе с самого обеда. «Ты заигрывала с Дэвидом Кэссиди. Я всегда знал, что ты будешь мне изменять, а теперь у меня есть тому доказательство! – кричал он, распаляясь все больше и больше. – Ты что, не знаешь, кто я такой? Я – Джон Леннон!»

Сорвав с лица Мэй очки, он швырнул их на пол и принялся яростно топтать ногами. Затем схватил подаренный им же фотоаппарат, разбил его о стену и принялся носиться по дому, круша все, что попадалось на пути. Вскоре сквозь звон разбиваемых ваз и грохот сокрушаемой мебели послышался настойчивый звонок в дверь. «С тобой все в порядке?» – кричала с улицы Арлин.

Джон, раздосадованный этим неожиданным вмешательством, приказал, чтобы Арлин убиралась куда подальше. Когда Мэй возразила, сказав, что Арлин тоже здесь живет, Леннон схватил ее сумочку и вытряс оттуда ключи от машины. «Скажи Арлин, – сказал он, – чтобы она немедленно уезжала отсюда на машине, а не то я ее размажу!» И девушке пришлось уехать.

«Я звоню Йоко! – крикнул Джон, когда Мэй вернулась в дом. – Я сейчас ей все расскажу!» Йоко в это время была в гримуборной в «Кенниз» и как раз готовилась к выходу. «Ты была права!» – сразу закричал Джон, а затем, показав Мэй, чтобы она взяла трубку параллельного аппарата, принялся жаловаться «мамочке» на плохое поведение любовницы.

Но «мамочка» была занята. «Мне пора на сцену, – резко прервала она Джона. – Я перезвоню позже». И в трубке раздались короткие гудки.

Лишившись возможности излить душу, Джон вновь накинулся на Мэй, обвиняя ее в том, что она оставалась с ним только из-за денег. Но, осыпая девушку упреками, он нечаянно проговорился, как они с Йоко эксплуатировали Мэй. Она узнала, что выплата ее зарплаты была приостановлена с того дня, как они с Джоном улетели в Лос-Анджелес. Более того, оказалось, что Йоко разрешила Джону потратить на Мэй не больше тысячи долларов. Чем дальше, тем лучше она понимала, что стала жертвой заговора. Когда Йоко перезвонила, Мэй, которой Джон опять велел поднять трубку, услышала: «Я хочу, чтобы ты рассказала ей, как предупреждала меня о том, что она всего лишь охотится за моими деньгами».

Йоко попала в собственную ловушку. «Не обращай внимания, Мэй, – ответила она, нервно усмехаясь, – ты ведь знаешь, что может ляпнуть человек, когда выпил!» Джон понял, что Йоко не собирается приходить ему на помощь, и теперь обрушился с руганью уже на нее, а затем с грохотом опустил трубку на рычаг. Когда Йоко еще раз набрала его номер, он отказался разговаривать. Джон швырнул телефонный аппарат через всю комнату и рухнул на кровать. Мэй провела ночь в слезах, так и не сомкнув глаз. Когда Леннон проснулся на следующее утро, он был все еще зол. "Мы возвращаемся в Нью-Йорк! – прорычал он. -

Позаботься обо всем необходимом!" Через два часа они уже ехали в аэропорт в сопровождении Арлин и Джимми Айовайна. Джимми старался разрядить обстановку и всю дорогу шутил, но Джон так ни разу и не улыбнулся, то и дело повторяя: «Ну вот и все! Все кончено! Все кончено!»

Но на самом деле все еще только начиналось. Через, двадцать четыре часа после прибытия в Нью-Йорк Джон и Мэй вновь сидели в самолете, который летел обратно в Лос-Анджелес. Что же случилось? А ничего! Джон приехал в Дакоту, рассказал Йоко о своих несчастьях и заснул. А в одиннадцать вечера Иоко позвонила Мэй и заверила ее, что все в порядке. «Ты уверена?» – не поверила Мэй.

«Тебе не о чем беспокоиться, – ответила Йоко. – Я вовсе не собираюсь его соблазнять».

И точно: на следующее утро Джон позвонил Мэй с извинениями, говоря, что сам не понимает, что на него нашло. Единственное, чего он теперь хотел, это вернуться обратно в Калифорнию вместе с Мэй. Однако когда девушка вновь оказалась в Лос-Анджелесе, она убедилась в том, что все осталось по-прежнему, за исключением одного: Филу Спектору надоели еженощные оргии, и он сократил работу в студии. Сначала вместо ежедневных сеансов музыканты стали собираться через день, потом – вообще раз в неделю. Такой график предоставлял Джону еще больше свободы напиваться и буянить.

В ноябре студийная работа со Спектором закончилась, причем ни Джон, ни Фил никак не могли решить, что делать дальше. Мэй испытала облегчение, но длилось это недолго. Поведение Джона вновь сделалось странным. Однажды, когда они собирались съездить в Сан-Франциско, Мэй удалось настоять на том, чтобы он объяснил, что его беспокоит. «Все кончено!» – твердо объявил Джон, но ничего объяснить не смог. Вместо этого он предложил Арлин отправиться вместе с Мэй в Европу, сказав, что оплатит им путешествие. Молодые женщины отказались и поехали, как и планировали, в Сан-Франциско, а оттуда вернулись в Нью-Йорк, оставшись без гроша. А Леннон окончательно слетел с катушек.

Джек Дуглас, работавший звукоинженером и бывший с Джоном и Йоко в дружеских отношениях, стал свидетелем сцены, которая напомнила ему о кошмарном финале фильма «День саранчи».

Однажды вечером Леннон пьянствовал в одном новомодном заведении, расположенном прямо над дискотекой «Рэйнбоу». На стоянке перед баром собралась толпа фанов, ожидавших появления Леннона. Возбужденный их криками, Джон распахнул ударом ноги окно и закричал: «Вы хотите меня, сборище придурков! Хотите меня!» И собрался прыгнуть вниз, но его вовремя схватили Джек Дуглас и Джим Келтнер. Вырвавшись, Джон кубарем скатился по лестнице, кинулся в толпу и начал дубасить своих поклонников направо и налево. Фаны стали отвечать ему тем же. К тому моменту, когда Джек и Джим выбежали на улицу, людская масса уже поглотила Леннона. Нырнув в самую кучу-малу, они уцепились за Джона, который все еще размахивал руками и ругался на чем свет стоит, и умудрились втащить его на заднее сиденье «кадиллака». Когда Джек нажал на газ, Леннон попытался открыть дверь, а когда попытка не удалась, он неожиданно извернулся и вышиб ногами заднее стекло автомобиля.

Через пару недель, проведенных в Нью-Йорке, рассказывает в своей книге Мэй, она позволила Иоко уговорить себя снова вернуться в Лос-Анджелес, чтобы на этот раз стать свидетелем бурной встречи Джона с бывшей женой и сыном. Незадолго до этого Синтия позвонила Джону и осведомилась, не забыл ли он случайно о том, что у него есть сын. Джон не видел Джулиана с тех пор, как чета Леннонов уехала из Англии. Переживая редкие для него угрызения совести, Джон попросил Синтию привезти к нему мальчика.

В тот день, когда приехал его сын, Джон был нем как рыба. Вместе с Мэй он встретил Синтию и Джулиана в аэропорту и довез их до «Беверли Уилшир», после чего исчез. На следующий день он провел с ними два часа. А тем временем Йоко, испугавшись возможного сближения с Синтией, все названивала Джону: в течение одного дня она позвонила двадцать три раза!

Третий день стал настоящим испытанием: Джон собрался отвезти Джулиана в Диснейленд. Узнав о том, что ему предстоит отправиться туда без мамы, мальчик запаниковал и спрятался за диваном, откуда вышел только после того, как Синтия пообещала поехать с ними. В парке атмосфера быстро разрядилась. Джулиан перебегал от одного аттракциона к другому, за ним степенно следовали Джон и Джесси Эд, то и дело прикладываясь к кокаину, а Синтия и Мэй мирно беседовали, поняв, что не представляют друг для друга никакой угрозы.

Через пару дней все та же компания собралась на ужин в доме у подружки Мэла Эванса, Фрэнсис Хыоз. Джон и Синтия предавались приятным воспоминаниям, во время которых она походя заметила, что всегда хотела родить от Джона еще одного ребенка. Насторожившийся Джон брякнул: «Я не могу больше иметь детей... У меня очень плохая сперма, из-за наркотиков». По дороге домой Джон все вспоминал слова Синтии, которые он воспринял как попытку посягнуть на него, о чем ему постоянно талдычила Иоко. Со своей стороны, Йоко почувствовала немалое облегчение, когда узнала об этом происшествии. Она рассказала работавшей теперь на нее Арлин Рексон, что жила в постоянном страхе, ожидая, что Джон разведется с ней, обойдясь так же подло, как в свое время он поступил с Синтией. «Только представь, – воскликнула Йоко, – ведь она была матерью его ребенка!»

Настоящий кризис разразился на следующий день. Джесси Эд Дэвис хорошо запомнил все, что тогда произошло.

"Я жил тогда на пляже с Патти и ее маленьким сыном Билли. Они были одного возраста с Джулианом. Джон и Мэй должны были заехать к Синтии за Джулианом и привезти его нам, чтобы мальчишки могли поиграть у океана. Джон и Мэй заявились с двухчасовым опозданием и без Джулиана. Они поцапались с Синтией, которая не хотела отпускать мальчика, и Джон был в дурном настроении. Ему требовалось чего-нибудь принять – все равно чего! У меня были какие-то колеса типа «бенниз». Он проглотил целую пригоршню и сразу завелся. Потом отправился в магазин и купил большую бутылку водки. Мы вернулись домой и прилично надрались.

Джим Келтнер позвонил и пригласил присоединиться к нему в ресторане. Мы сели в машину Мэй и поехали. Когда добрались до места, уже едва держались на ногах. А все остальные были в порядке и заказали поесть. Мы с Джоном могли лишь смотреть на пищу, а сами продолжали напиваться. Затем мы спустились в туалет.

Там висел аппарат, который выдавал бумажные полотенца. Джон вытащил полотенце, увидел на его конце маленькую этикетку и приклеил ее себе на лоб. Когда мы вернулись наверх, все закричали: «Боже, Джон! Сейчас же сними эту гадость!»

«Нет, теперь она моя, – ответил Джон. – Она моя, и я ее не сниму!»

Энни Пиблз выступала в тот вечер в «Трубадуре». У нее в репертуаре была одна шикарная вещь, которая очень нравилась Джону, «I Can't Stand the Rain»203. Мы решили отправиться в «Трубадур», куда и ввалился Джон с этикеткой Котекса на лбу. Когда официантка увидела, что мы уже на рогах, она отказалась нас обслуживать. «Как это ты не будешь нас обслуживать? – возмутился Джон. – Ты хоть знаешь, кто я такой?» «Обыкновенный придурок с Котексом на лбу», – ответила официантка, с отвращением посмотрев на него. Так что пришлось попросить других посетителей заказать нам выпивку. Думаю, мы не смогли бы держаться на ногах, если бы я не притащил с собой немного «коки».

Когда на сцену вышла завлекательная Энни Пиблз, Джон принялся скандировать: «Энни! Энни!» Он подумал, что она его узнаёт, но прожектора так слепили ее, что она приняла Джона за обычного пьянчугу. Не дождавшись ответа, Джон продолжил: «Энни! Я хочу лизнуть твою киску!» Следующее, что я запомнил, были две огромные ручищи, которые схватили меня сзади за плечи. Затем меня подняли вверх, вынесли за дверь – и я очутился на мостовой рядом с Джоном. Видимо, еще один здоровый парень одновременно вышвырнул и его. Патти и Мэй остались и оплатили счет. Перепуганные, они вышли на улицу и рассказали, что, когда нас выносили из зала, все посетители встали и зааплодировали. И тогда Джон сказал: «Может, нам стоит отправиться домой и выпить там на посошок?»

По дороге Мэй предложила: «Я думаю, будет лучше, если мы довезем Патти и Джесси до их машины».

«Нет, – пробормотал Джон, – я хочу, чтобы они поехали с нами выпить!» Мэй настаивала на своем, и тогда Джон схватил ее за горло и стал душить. А потом попытался выйти из машины. Джим Каталдо, сидевший за рулем, схватил Джона и втащил обратно. Тогда Джон снова принялся за Мэй. Но Джим оторвал его руку от ее шеи. В квартиру Гарольда Сайдера мы вошли через кухню. Здесь с потолка свисал светильник. «Мне не нравится, что он тут маячит!» – заявил Джон, схватил сковородку на длинной ручке и шарахнул по плафону. Осколки разлетелись во все стороны.

Мэй начала кричать: «Нет! О, нет! Не делай этого!» А нам было смешно. Нам это показалось очень забавным, и мы решили поиграть в квартире у Гарольда Сайдера в Кейта Муна. (В мире шоу-бизнеса Мун был знаменит тем, что разносил в пух и прах жилища, в которых ему доводилось останавливаться.) Так что мы не оставили там камня на камне.

Мы даже поднялись в спальню, и здесь Джон решил, что матрас – это Роман Полански. Он вспорол его сверху донизу и принялся вытряхивать набивку. Потом мы разбили все, что можно было разбить, и опять спустились вниз. А здесь уже нечего было бить, кроме большой мраморной пепельницы. Мы попытались расколошматить и ее, но ничего не вышло. Все это время мы продолжали пить и занюхивать кокаином. Когда в квартире не осталось ничего, что еще можно было сокрушить, мы решили побороться, а поскольку мы были пьяны, наша борьба быстро превратилась в нешуточную драку. Джон был невероятно силен! Он сделал мне какой-то хитрый захват сзади, так что я не мог пошевелиться. А затем стал целовать меня в губы! Я старался вырваться, но у меня ничего не получалось. А он засунул мне в рот язык. И я его укусил. Это его так взбесило, что он схватил ту самую мраморную пепельницу, которую мы не смогли разбить, и шарахнул мне по голове. Я отрубился.

О том, что было дальше, мне потом рассказали. «Ты убил его! – закричала Патти. – Боже мой! Он мертв!» А соседям недоставало только это еще услышать после всего того, что мы там устроили. И какая-то телка завопила: «Он мертв!» И они вызвали полицию.

«Вовсе он не мертв, – сказал Джон. – Надо просто побрызгать на него водой».

Затем он пошел на кухню, чтобы найти, во что налить воду, но все было разбито.

В холодильнике Джон обнаружил большой пакет с апельсиновым соком. Он вернулся в комнату и вылил все это дело мне на лицо. Я сразу пришел в себя. Сок залил мне и глаза, и нос, и рот, так что я приподнялся, пытаясь откашляться. «Нам надо перевязать ему голову», – продолжил Джон, потом достал из сумочки Мэй фотоаппарат «Никон», вытащил из него пленку и намотал ее мне на голову так, что желтая коробочка повисла у меня на одном ухе. И в этот момент ворвались чертовы копы!

Они держали свои пушки наготове и явно намеревались схватить очередного Чарльза Мэнсона. Мы мгновенно протрезвели. Я все еще продолжал лежать на полу, залитый соком и обмотанный фотопленкой. Один из копов оказался индейцем. Он приблизился ко мне и спросил: «А ты, случайно, не Джесси Эд Дэвис?» Ему было плевать, что я выглядел смешно. Он был горд тем, что застал соплеменника в обществе таких знаменитых людей. Настоящий фан!"

Мэй Пэн вспоминает, что, когда появились люди шерифа, Джон умчался наверх и спрятался в спальне. Один из полицейских спросил, кто там наверху, и Мэй поднялась к Джону. «Тебе лучше спуститься самому, – потребовала она. – Если они поднимутся и сцапают тебя, будет хуже».

Один из копов все-таки последовал за Мэй с револьвером в руке, но, увидев Джона Леннона, он просто остолбенел. Когда Джон спустился, полицейские направили на него свои фонари и револьверы и тоже замерли на месте. Наконец слово взял самый молодой и самый наивный из копов. «А как вы думаете, – робко спросил он, – соберутся ли „Битлз“ когда-нибудь снова вместе?» «Кто знает, – нервно ответил Джон. – Кто знает». Выяснив, что все живы, полицейские ушли, а следом откланялись и Джесси Эд с друзьями. Мэй прощалась с ними, стоя на пороге, когда услышала голос Джона, снова поднявшегося в спальню: «Это все из-за Романа Полански!» Кинувшись обратно в дом, она застала Джона за выламыванием одной из ножек кровати. Затем он схватил телевизор и швырнул его о стену, потом ему под руку попалась настольная лампа, которой он запустил в зеркало. Выдернув из комода один из ящиков и вывалив все содержимое на пол, он принялся рвать и топтать одежду, точно взбесившийся зверь. А когда Мэй попыталась его успокоить, он вцепился в янтарное ожерелье, доставшееся девушке в память от матери, и, дернув за него, рассыпал бусины по полу.

В панике Мэй бросилась звонить Иоко. Пока девушка рассказывала, что случилось, Иоко слышала в трубке шум погрома. «Позвони Эллиоту Минцу», – коротко посоветовала она и повесила трубку.

«Эллиоту?» – переспросила Мэй, и в затуманенном мозгу Джона это имя прозвучало, как щелчок.

«Я не желаю видеть у себя дома этого поганого еврея! – закричал Леннон. – Пусть только посмеет переступить через порог, и я оторву ему голову!»

На следующее утро, проснувшись среди обломков, Джон заявил, что абсолютно ничего не помнит. Его ничуть не смутило то, что он разгромил квартиру Гарольда Сайдера. Единственное, что действительно огорчило его, так это вид разбитой гитары «Мартин». «Впервые за все эти годы я разбил что-то, что принадлежало мне самому!» – воскликнул он.

К декабрю 1973 года рок-н-ролльные оргии Джона Леннона и Фила Спектора были уже на устах у всего Голливуда. Пьянство и наркотики, сцены жестокости и травмы достигли такого размаха, что руководство «А и М» выставило за дверь и звезду, и его продюсера. Тогда еженощное веселье переместилось на «Рекорд Плант Вест», но уже ничто не в силах было изменить характер сеансов звукозаписи, которым было суждено завершиться оглушительным финальным взрывом. Одно из лучших свидетельств завершающей стадии этого с самого начала незадавшегося сотрудничества представил Мак Ребеннак, больше известный как Доктор Джон, – единственный белый, овладевший секретами негритянского ритм-энд-блюза из Нового Орлеана. Героя улиц было трудно шокировать чрезмерным буйством, но даже он был поражен тем, с какой беспечностью остальные музыканты позволили Леннону сделать и их участниками забав, граничивших с саморазрушением.

«Вместо того чтобы сказать: „Послушай, парень, ты же гробишь собственное дело“, – рассказывает Доктор Джон, – они позволяли ему делать абсолютно все! Тогда я впервые в своей жизни пожалел продюсера. Спектор ничего не мог поделать. Когда он пытался помешать Джону напиваться, тот делал это тайком и вообще отказывался начинать работу, пока не набирал своей дозы. А когда он набирал дозу, то терял способность работать! Он усаживался на пол и начинал всех доставать. Однажды он разбил чей-то саксофон. Но так же нельзя себя вести! Это все равно что трахнуть чужую женщину! Он укусил Дэнни Корчмара за нос. Выбил зуб Джесси Эду Дэвису. С моим лицом он обошелся по-божески, но каждый раз, когда я ходил отлить, он заявлял, что я отправляюсь ширнуться. Могу вас заверить, что в то время я был абсолютно чист. Я только что был досрочно освобожден с испытательным сроком, и вовсе не собирался возвращаться обратно за решетку. Джон постоянно подвергал нас риску. Однажды он выписал из Голливуда каких-то шлюх, которые доставили ему наркотики, а ведь за ними вполне могли увязаться и копы. Джона просто тянуло на неприятности. Он мечтал стать героем улиц, но не отдавал себе отчета в том, что улицы таят в себе немало опасностей».

Студийная работа завершилась на высокой ноте. Однажды вечером, когда Фил Спектор, Джон Леннон и Мэл Эванс болтали в холле студии, Мэл сказал, что где-то поранил нос. Фил тут же подскочил и врезал гиганту по носу. «Вы видели!» – воскликнул Мэл и схватился за нос рукой.

«Что видели? – завопил Фил. – Это ты еще ничего не видел!» С этими словами Спектор выхватил пистолет и выстрелил в потолок. От грохота у всех заложило уши. В этот момент Леннон, который уже в течение многих месяцев находил оправдания безумному поведению Спектора, наконец признал, что имеет дело с опасным человеком. Но спасти альбом было уже невозможно.

В конце рождественских каникул, когда Джон был готов вернуться к работе, ему позвонил Спектор и объявил, что студия сгорела дотла. Леннон испугался, но поверил Спектору, пока сам не позвонил на студию и не убедился, что с ней все в порядке. В следующее воскресенье Спектор позвонил опять. «Эй, Джонни», – начал было он, но Леннон прервал его на полуслове.

– Надо же, вот и ты. Фил! Что случилось? Я думал, нам пора записываться.

Спектор перешел на заговорщический шепот. – У меня пленки Джона Дина204, – сообщил он. – Ты о чем? – не понял Леннон.

– Мой дом окружен вертолетами! – неожиданно закричал Фил. – Они пытаются их у меня отобрать!

– И что же ты с ними делаешь? – решил подыграть ему Джон. Но Фил знал, как ответить:

– Я единственный, кто может определить, фальшивые они или нет!

Теперь до Джона, наконец, дошло. «Это он так своеобразно пытался мне объяснить, что мои записи... спрятаны у него в погребе за колючей проволокой под охраной афганских догов и пулеметов. Так что мне было до них не добраться». И все же Джон сделал все возможное, чтобы заполучить свои записи назад. Он поднял «Кэпитол» по боевой тревоге, но никто не смог выкурить Спектора из его берлоги.

Стало ясно, что Спектор использовал Джона Леннона в качестве наживки для того, чтобы обманом заставить «Уорнер Бразерс» подписать с ним полновесный контракт. Теперь же, когда у него со всех сторон требовали объяснений, Фил придумал историю о том, что он якобы разбился на мотоцикле и отлеживается в больнице. Фил и раньше нередко прибегал к этой хитрости, доходя даже до того, что заставлял одного из голливудских гримеров накладывать себе гипс и делать перевязки.

Предательство Фила Спектора привело Джона Леннона в полную растерянность. Он покинул Нью-Йорк, чтобы оживить свое прошлое и стать простым вокалистом в новой, набирающей силу группе. Но вместо того чтобы вновь испытать трепет ушедших дней, Леннон попал в еще большую беду, чем та, от которой хотел убежать. Оказавшись без какой бы то ни было опоры, потеряв ориентиры, он чувствовал себя совершенно растерянным и беззащитным и потому попал в лапы второго злого гения.